Текст книги "Охотничье братство"
Автор книги: Алексей Ливеровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)
«САМ» ЧЕРКАСОВ
Охота и рыбная ловля связаны с живописными местами природы, и, отдаваясь своему увлечению, я наслаждаюсь полным и физическим моральным отдыхом, тем самым накапливая силы для актерской работы. В эти счастливые, хотя и редкие часы, я встречаюсь с самыми различными людьми – с рабочими и студентами, с инженерами и педагогами, с писателями и врачами, со спортсменами и служащими, – страстными охотниками и рыболовами.
Н. К. Черкасов. Записки советского актера.
Нина открыла мне дверь парадной, сказала:
– Здравствуй, проходи скорее, у меня один мальчик, это чудо, он сейчас работает.
На языке начинающей артистки это значило – играет, представляет.
Через темный длиннющий петербургский коммунальный коридор я спешно прошел в ее комнату. Между длинными тяжелыми портьерами высилась человеческая спина, и ее кто-то обнимал, невидимый в глубине оконной ниши. Слышалось ласковое бормотанье, длинные руки нежно поглаживали эту спину, иногда приостанавливались, как бы протестуя или недоумевая, раскрывали широкую длиннопалую кисть, иногда резко укорачивались, уходили в рукава и как бы смущенно прятались.
Нина захлопала в ладоши:
– Браво, Коля! Браво! Это великолепно!
Портьеры раздвинулись. К нам обернулся высоченный молодой человек со смеющимся приветливым лицом. У окна он был один.
– Знакомьтесь! Артист ТЮЗа Коля Черкасов. А это мой братишка, двоюродный, Леша.
Так я, прежде чем с самим Николаем Константиновичем Черкасовым, познакомился с его руками, ставшими впоследствии столь известными. С тех пор я все чаще встречался с Колей Черкасовым и, естественно, обращал внимание на упоминания его имени в газетах и театральных афишах.
Приходилось видеть его и на сцене. Помню, как искренне смеялся над Патом и Паташоном, поддаваясь радостной, талантливой игре артистов и обаянию новой для меня хлесткой синкопированной музыки. Неприемлем, даже неприятен мне оказался тюзовский Дон Кихот Черкасова. У нас дома этот герой Сервантеса был серьезно и трогательно любим, а тут гротеск, издевка – противные внешний облик и реквизит – кочерга вместо копья и противень – щит.
Общеизвестно, что трудно воспринимать и оценивать игру артиста, если его близко знаешь вне театра. Просто невозможно отрешиться от ощущения, что это не персонаж пьесы, а Петя или Коля в гриме. Так получилось и у меня с Черкасовым. Только много, много позже, когда я смотрел фильм «Депутат Балтики», я забыл, кто профессор Полежаев. Позвонил Коле и сказал ему об этом со смущенным смехом. Он добро посмеялся вместе со мной, добавил:
– Забавно, что эту роль мне не хотели давать, прямо вырвал и наших стариков обидел – жалко.
С Колей Черкасовым, не артистом, сблизила меня охота. Рыболов с детских лет, он довольно поздно увлекся охотой, и, пожалуй, под моим косвенным влиянием. Его втянул в постоянную охоту свояк – адвокат Владимир Владимирович Щербинский, страстный охотник и мой ученик по этому делу.
Сначала я даже не поверил слухам, что Николай стал охотиться, зная его страшную занятость и увлечение работой. Поэтому удивился, когда он позвонил мне и попросил съездить с ним за город по, как он выразился, «охотничье-собачьему делу».
Осенним вечером в одном маленьком деревенско-дачном доме состоялся такой разговор:
– А скажите, пожалуйста, если перед собакой выскочит сразу два зайца, которого она погонит: правого или левого?
Я ответил без улыбки:
– Это очень опасный случай. Если зайцы поднялись одновременно и на одинаковом расстоянии, горячая гончая может разорваться пополам!
Коля, заметив, что я начинаю раздражаться, сладко потянулся и сквозь не очень натуральный зевок пробасил:
– Спать пора, народы. Завтра до света поднимемся. Пойдем-ка, Леша, посмотрим на погоду.
Под фонарем, крутясь, поблескивала мельчайшая изморось. Влажный воздух был насыщен грибным запахом палых листьев.
– Не сердись, Леша, что тебе такой вопрос учинили. Я сказал, что купить хочу, привезу друга, сведущего человека, пусть послушает собак, как скажет, так и будет. Вот и щупали, что, мол, за эксперт!
– Не люблю собачьих барышников.
– Почему барышники? Охотники неплохие, заядлые. Одному понадобилось крышу крыть, расход большой, а у меня так подошло: отпуск и премия.
– Я не против, что собак покупаешь. Сколько тебя в охоту втягивал? Не получалось. Теперь Нина говорит: «Коля каждый выходной в лесу». Хорошо. А торговлю собаками не люблю – в жизни ни одну не продал. Какая ни на есть – пусть живет. Если плохая – чаще всего сам охотник виноват. А вопросами допекали – ну и пусть. Этот, что уши лопухами…
– Петр Васильевич…
– Больше всего меня шпилил. И все свое: «У нас так принято. И это не по-нашему!» Вроде намека: не суйся в чужие дела.
На охоту вышли рано. Петр Васильевич не преминул заметить:
– У нас так принято – до света в лесу. Городские егеря до полдня спят.
Через час посветлело. Я разглядел собак. Выжлец ладный, с хорошей костью, бочковатый, одет нарядно, только морда седая и глаза поголубели: наверно, и зубов уже мало. Выжловка молодая. Прекрасная голова в хорошем русском типе. Чистые ноги. Жидковата. Ничего, после щенков раздастся.
Набросили в болотистой низине у бывших хуторов. Смычок пошел в полаз веселыми ногами и через десяток минут поднял и помкнул. Заяц с подъема пошел на цепь охотников. Я видел, что Коля приметил зайца, приготовился и недвижно стоял, выжидая. Научился, значит, что, чуть пошевелись, кинется беляк в сторону, в кусты, – и все.
Гулко хлопнул выстрел.
– Лешка! Слышал, какие голоса у собак? И заяц не долго жил.
– Да, гона, к сожалению, не послушали. Ладно, кричи: «Дошел!»
– Не так. Надо протяжно. Издалека не разобрать: «дошел», «пошел». Если называешь, то резко, отрывисто, а «дошел» кричи протяжно: «Доше-ел! До-ше-ел!»
Солнце перевалило за полдень, когда в заболоченном березняке гончие столкнули второго зайца и горячо погнали. Я поднялся на бугор старого хутора. Слушал. Дунай отдавал басистый голос, почти башур, скуповато, но мерно, Висла лила и лила взахлеб, как высокую непрерывную ноту, примолкая только на довольно редких сколах. Гон шел небольшими правильными кругами в низине, под хутором, где остались охотники. Смычок скололся. Белоштанный зайчишка бойко выскочил из кустов на чистое, пробежал полем, сдвоил, скинулся и скрылся в тальниковой чаще. Я внимательно наблюдал. Вот показалась и бежит вдоль кромки Висла. Пересекла выход и вход зайца и молча побежала дальше. Что такое? След парной, а она не задержалась и голоса не отдала. Может быть, заяц мне показался? Скачет Дунай… не дошел до следа шагов пять и заревел полным голосом. Ай да старик! Тотчас в стороне залилась и пошла наперерез Висла. Так вот в чем дело! Похоже, что у нее совсем нет чутья, – бывает такое после чумы. Теперь гонит на веру, по голосу Дуная. Какой же это смычок? И что будет, когда Дунай сядет на ноги?
Я пошел вниз на удаляющийся гон. На узенькой тропинке в заразистом хламном леске шел, повернув голову в сторону недалекого гона, и сошелся грудь в грудь с Петром Васильевичем. Спросил его без всякого вступления:
– Висла давно чумилась?
– Давно.
– Тяжелая была чума?
– Очень.
Николай стал охотиться. Строит шалаш на тетеревином току.
Ближе, ближе, не доходя нескольких шагов, сел.
Мы разошлись, я вернулся на хуторскую высотку, встал на дорожке и угадал. Гон приблизился, беляк показался на соседнем холме и спустился по дороге в овражек. Ясно, что сейчас прискачет прямо в ноги. Ага! Устрою маленькое представление. Рискованно, конечно. Сорвется – засмеют… Ткнул предохранитель и поднял ружье к плечу. Показались заячьи уши, потом и он сам. Ближе и ближе – не доходя нескольких шагов, сел. Поводит ушами, слушает гон. Я закричал громко и протяжно:
– Доше-ел! Доше-ел!
Беляк прянул, как подброшенный пружиной, кинулся назад, частя длинными лапами, – набирает ход. Десять, двадцать, тридцать шагов… Не отрывая щеки от приклада, еще раз как можно спокойней кричу:
– Доше-ел! – и плавно нажимаю на спуск.
На бугор поднялись охотники, молча смотрят, как я потрошу заячью тушку, укрепив ее в развалине березки. Первым не выдерживает Петр Васильевич:
– Скажите, пожалуйста, как получилось, несколько раз крикнули «дошел», а выстрел потом. Мне показалось?
Я вытащил из рукава клеенчатый мешок, опустил туда тушку, ответил:
– Верно, сначала крикнул, потом стрелял. У нас так принято! Заяц шел по чистому, дело верное, я поторопился крикнуть, чтобы вы не стояли зря в болоте.
В электричке, по дороге в город, Коля сказал:
– Отказались продавать. Дескать, прикинули так и этак, – не подходят вам собаки. Вам на годы – Дунай староват, к Висле в пару другого подобрать трудно. Твоя работа? Не обиделись ли ребята? Они хорошие.
Характерно это было для Коли. Из всей довольно неприглядной истории один вывод, одна забота: «Как бы людей не обидеть».
И все же Николай собаку купил – правда, не смычок, а русскую гончую Трефу, невысокую ни по крови, ни по полевому досугу. Покупал по его поручению свояк и устроил за городом. Жена Коли, Нина Николаевна, в своей книге «Рядом с Черкасовым» вспоминает не совсем точно: «Собаки – гончие русские, польские, еще какие-то, уж я не помню, толпились в нашей жизни. Были собаки законные, жившие с нами в Комарове, щенившиеся массой шумных, суетливых щенков, и были собаки тайные, о которых я не должна была знать». На самом деле в домах Черкасова безраздельно господствовали собаки типа жесткошерстого фокса Мули или дворняжки Комика. Охотничьи собаки, почти без исключения, жили «в людях», за городом и, когда их количество сильно увеличивалось, вызывая изрядные расходы, становились «тайными».
Охота сблизила нас с Колей, несмотря на большую разницу профессий. Мы встречались у общих родных, и уж конечно, если дело касалось приобретения собак, ружей или выбора мест охоты, контакт возникал немедленно… Коля был не хвастлив, но как не поделиться радостью получения таких подарков, как безынерционный спиннинг от Фредерика Жолио-Кюри или двустволки от маршала Чойбалсана. В последнем случае Николай даже немного обиделся на меня, когда я не к месту и не подумав сказал, что «Зауер три кольца» – отличная машина, хороший подарок, однако в мире есть марки и повыше.
При всех встречах мы очень мало говорили о театре и о том, что с ним связано. Коле, видимо, хотелось отдохнуть от этих дел, а я считал себя недостаточно сведущим. Я стал пристальнее приглядываться к Николаю и раздумывать об этом незаурядном человеке. Многое в нем было примечательным, начиная с внешности. Над своим высоченным ростом он сам любил подшучивать, но с удовольствием вспоминал, что именно это обстоятельство привело к счастливой, на всю жизнь запомнившейся случайности. Будучи статистом в спектакле «Дон Кихот» Массне, он выезжал на лошади, загримированный под Шаляпина – дублировал великого артиста. Голос Николая Черкасова, прекрасный, низкого тембра, ярко индивидуально окрашенный, легко узнавался из тысячи голосов в передачах по радио или в кино, с первых же слов.
Черкасов был прекрасным примером для подтверждения общеизвестного правила, что если человек талантлив, то чаще всего не в одном, а во многом. Он был очень музыкален, обладал редкостным слухом, отлично играл на рояле и любил петь. Его близкий с самой ранней молодости друг, знаменитый дирижер Евгений Александрович Мравинский чрезвычайно высоко ценил музыкальную одаренность Николая и уговаривал его идти совместно по этому пути. Так не получилось, но долгие годы, собираясь вместе, они любили поиграть на рояле в четыре руки и напевать. Добавлю, что и рисовал Коля очень и очень неплохо. И самое главное – это любовь к театру и желание играть самому, присущие Черкасову, можно сказать, с детства. Эти данные и высокая ответственность Николая по отношению к избранной профессии привели к тому, что он стал быстро приобретать известность как актер в театральном мире и у зрителей.
Голос в телефонной трубке я узнал сразу:
– Мне надоели наши собаки! Один шум и никакого толка: прогонят – и бросят. Так каждый раз: зайца в глаза не увидишь. Как дела? Володька говорит, что у тебя выжлец – чудо, гонит до победного. Кличка что-то вроде Лешего…
– Чудик. Работает прилично.
– Поедем? У меня местечко освоено, полигон. Посторонних никого, зайца навалом.
– Снегу многовато… впрочем, поедем. Много, говоришь, зайца?
Машина идет по Кировскому мосту. Еще темно – Николай заехал за мной рано. Погода отличная – в свете фар редкие, крупные, как бабочки, снежинки, мороз небольшой.
– Устал, Алеша, вставать не хотелось. Тяжелая у нас, артистов, жизнь. Вечером спектакль, после него ужин до позднего, да еще с горячительным, спим, верно, долго, да не очень – надо на репетицию. И так каждый день. Бывает частенько, что и в воскресенье работа. Устал, вялость какая-то… Коньячку бы с собой? Нинка денег не даст. Ой! Франя [10]10
Старая няня семьи жены Н. К. Черкасова.
[Закрыть]выручит, золотой человек.
Е. А. Мравинский, Н. К. Черкасов, В. В. Щербинский на даче у озера Пюхи-Ярве.
Подъезжаем к его дому. Я остаюсь в машине. Николай возвращается довольный, подмигивает мне: дескать, все в порядке.
До полигона около ста километров, недалеко, и все же, по тогдашним дорогам, это часа четыре. Есть время поговорить. Коля – собеседник своеобразный, потому что он внутренне неспокоен, всегда если не кипит, то бурлит. Или роль повторяет, прикидывает, как лучше, иногда даже на слух. В разговоре часто примолкает, продолжая его мысленно про себя, потом говорит опять уже дальнейшее. К такому диалогу привыкнуть трудно, но можно.
Полигон, куда мы едем, хозяйство одного майора, давно знакомого Коле.
– Замечательный охотник и умница. Знаешь, что он выдумал? Там на старых хуторах стайки две или три серых. Снегу много, мешает кормиться. Русаки перевелись, помочь не могут. Так он, майор-то, распорядился прямо по полям верхами ездить. Коням проминка, куропаткам – лунки от копыт, кормиться легче. Здорово! А? Немного таких уголков осталось, теснит человек природу, даже если жалеет, само по себе получается…
Коля замолкает, и я понимаю, что думает про Комарово, где у него дача, и он рассчитывал, что будет и охота; но поселилась масса народу, и об охоте не приходится и думать, вот и едем…
– Первые годы всего было довольно: беляк, серая, белая, тетерева. Даже глухариные тока искали. Теперь только зайчишка, и то не богато, и везде так…
Коля примолкает, и я знаю, что думает о втором своем доме – около станции Суходольской и озера Пюхи-Ярве. Там получше, но тоже уже бедно с дичью.
– Придется нам, как за границей, фазанов разводить…
– Ну и что? Будем и фазанов, и серую, и русаков, и утку…
– Я видел в Чехословакии. Богато, но как-то не по-нашему.
К шлагбауму подъехали уже близко к полудню. Нас явно ждут, знают и номер машины, и кто едет. Останавливаемся у проходной. Дежурный докладывает кому-то по телефону, потом протягивает трубку Черкасову: «Майор».
Слышу:
– Спасибо! Большое спасибо! Если разрешите, не сейчас, после охоты – припозднились, день короткий. После непременно, а как же…
Машину, чтоб не замерзла, оставили у проходной под надзор дневального (антифриза тогда не было). Дальше пошли пешком: Коля, я и Чудик. Тяжеловато брести, пожалели, что лыж не захватили. Через поле в лес, и там на просеке я набросил выжлеца. Мелькнув пестрыми боками, он, несмотря на снег, галопом скрылся в лесу и через несколько минут (и верно, богато здесь зайца!) без добора, ярко помкнул. Коля сорвал с плеча заряженное еще на поле ружье и побежал в сторону гона.
– Коля! Стой! Погоди! Куда ты?
Оборачивается ко мне, не понимая, с досадой:
– Ты что? Не слышишь? Гонит же, гонит! Чудик.
– Слышу отлично. Теперь посмотрим, как будет ходить заяц, а пока позавтракаем, с утра не ели. Поглядывай вдоль просеки, где перейдут.
Я скинул снег с ветровальной березы, разместил на ней термос с горячим чаем и бутерброды с ветчиной. Николай неохотно вернулся. Внове была ему такая охота – привык торопиться, успевать к гончим, пока не бросили. Я был уверен в Чудике и форсил, конечно: неторопливо, со смаком закусывал, посмеивался над горячностью друга. Куда там! Коля то обжигался горячим колпачком термоса, рывком ставил его на «стол», то хватался за ружье, отбегал несколько шагов в сторону, посматривая на меня, возвращался, отрывал кусок бутерброда, роняя половину в снег. Не по его характеру был такой стиль охоты, не стояли на месте ноги, трепетала душа. К счастью, уже на первом круге мы оба заметили, как через просеку мелькнул заяц и вскоре за ним с полным голосом Чудик. Уже ничего не спрашивая, Николай бросился туда, прокалывая снег длиннющими ногами, добежал до перехода и стал. Я, не торопясь, собирал в рюкзак остатки завтрака.
Мелькнул заяц, вскоре за ним с полным голосом Чудик.
Сразу дело не получилось, но на третьем, довольно большом, круге раздался в снежной нависи глухой выстрел и крик: «Дошел!» Чудик своим высоким, некобелиным голосом бойко доганивал уже взятого зайца. Коля вышел на просеку, заметил меня, поднял за уши невеликого белячишку, прибылого, с голубым ремнем на спине и рыжей кокардой, и с подъемом стал декламировать какой-то монолог… Забыл, не могу вспомнить, что это было, скорее всего что-то из фильма «Дон Кихот».
Я был рад за друга; как положено, пожал руку, поздравил с полем, внутренне посмеиваясь над его горячностью и забавляясь странной ситуацией, когда я оказался единственным зрителем выступления замечательного артиста. А Николай прямо влюбился в Чудика.
Слава Черкасова росла стремительно и широко. Был ли он ей рад? Конечно, был. Ценил неподдельно теплые встречи со зрителями в театре и на выездах, – на знаменитых ленинградских заводах, в частях Красной Армии, на кораблях Балтфлота и за рубежом: в Монголии, Чехословакии, Германии, Швейцарии, Франции, Китае, Польше, Америке, Бразилии, Англии, Испании, Италии, Индии. Его, естественно, радовали и знаки признания: Народный артист СССР, лауреат многочисленных премий, ордена и, наконец, депутат Верховного Совета СССР. Известность мировая, добрая и… все же утомительная.
Помню, я шел по Невскому от Литейного к Дому книги, по краю тротуара. Притормозило такси, вышел Коля:
– Хорошо, заметил тебя – дозвониться не мог. Надо поговорить о субботе. Пройдемся? Пожалуйста, за нами тихонько, – это таксеру.
Шли не торопясь, разговор длинный, давно не виделись. Через некоторое время я заметил, что продвигаться стало трудно. Ряд встречных становился все плотнее, и позади грудилась и росла толпа мальчишек и взрослых. Раздавались голоса: «Черкасов! Черкасов! Капитан! Капитан, капитан, улыбнитесь…» Идти и разговаривать стало невозможно. Досадно было. Пришлось забраться в то же такси, уехать от толпы и разговаривать, сидя в машине. Кому такое может нравиться! А ведь назойливое, праздное любопытство сопровождало его все последние годы. Уставал он от этого и, главное, от невероятной физической и моральной перегрузки. Помимо театра – кино, колоссальная разнообразная общественная работа, при его-то чувстве ответственности! Представить надо! Депутат Черкасов пишет в отчете: «Мною было принято официально 2565 человек. Жалоб и вопросов рассмотрено 2220».
На охоте за границей.
За городом машина пошла ровнее. У Николая вид усталый, даже нездоровый. Жалуется:
– Устал, смертельно устал.
Улыбается:
– И все потому, что на охоту не езжу, не отдыхаю по-настоящему…
– Лень или некогда?
– Некогда, так все сошлось, и, знаешь, самое тяжелое – это кино. В театре отзвонил – и все, на съемках сутками, и условия… Знаешь, когда работали над Невским, я почти – а может быть, и в самом деле – в обморок упал. На мне латы, подкладки; софиты, свет со всех сторон и в морду, дубль за дублем, не минуты – часы, вот и сомлел, проклятое дело…
Мы опять на заброшенных хуторах, там, где когда-то пробовали смычок. Только пора другая.
Синее, синее холодное небо. На березах иней. Ей-богу, ледяные пластинки гуще осыпали кроны, чем свежая листва в перволетье. Хрестоматийно и волнующе на ослепительно белых вершинах и плакучих ветвях висят черные груши косачей. Тетерева пытаются кормиться, им не просто – один оступился и рушится до полдерева в холодном водопаде инея.
– Видел? – спросил Николай. – И березы, как фонтаны в голубое. Хорошо! Воздух, воздух! Не надышаться. Голова с непривычки кружится…
В лесу под горой послышался высокий заливистый голос Чудика. Мы подошли по открытому до крутого склона к опушке. Что делать? Спускаться вниз, лезть в эту белую плотную стену? Через пять минут даже в карманах будет ледяной песок. Решили подождать, постоять на чистом – авось выжлец сюда выгонит. Николай вскарабкался на груду валунов у старой яблони. Я поднялся на широкую поверху каменно-бетонную ограду над обрывом. Гон то приближался, то уходил к пределам слуха. Несмотря на мороз и рыхлый снег, Чудик держал беляка надежно, с небольшими перемолчками. Ждем, начинаем подмерзать…
Легкий шорох, – по ограде прямо на меня неторопливыми прыжками идет чисто белый зайчишка. Подбегает ко мне, недвижному – я ему мешаю пройти, – садится рядом. У меня на руках рукавицы. Надо снять правую, незаметно, бесшумно. Подтянуть к зубам и стащить. Заяц сидит спокойно, поводит ушами, слушает, как внизу, неподалеку, его гонит Чудик. Краем глаза вижу Колю, он – весь возбуждение, – видит зайца и думает, что я не замечаю. Свистеть, кричать нельзя, осторожно показывает пальцем, поднимает руку, поводит двумя пальцами – это уже уши. Я тихонько, миллиметр за миллиметром тяну рукавицу ко рту. Как дать знать, что вижу? Коля не может успокоиться, убежден, видимо, что должен мне показать, должен и… превращается в зайца. Готов поклясться, что на груде валунов образовался заяц – фигура, лапы, голова, уши… Не понимаю, как это он сделал! Не выдерживаю, фыркаю и хохочу в голос. Заяц мощным прыжком скинулся с забора под обрыв.
Коля подошел, тоже смеясь:
– Ну и парочка была! Не придумаешь! Ведь рядом, рядом! Вот бы фотоаппарат.
– Коля, кого легче было играть, Грозного или зайца?
Ответил серьезно:
– Труднее всего царевича Алексея.
Много позже я увидел замечательный снимок «Поиски зерна». Там на навозной куче снят был Черкасов в позе петуха – блестяще у него получилось. Подумалось: комик, царь, князь-полководец, испанский гидальго, веселый монах, старый профессор, мрачный трагический генерал Хлудов, петух, заяц – вот какова была способность этого замечательного артиста к перевоплощению.
Николай Константинович с сыном Андреем.
Началось с того, что Коля стал избегать высоких лестниц, а на охоте: «Ребята, куда вы торопитесь? Давайте потише». При встрече со мной Нина сказала: «Мне не нравится, как Коля дышит, к врачам не идет». Это было самое начало. Болезнь быстро прогрессировала – тяжелая эмфизема легких.
Досадно нам, друзьям-охотникам, было и тревожно, что Николай Константинович все реже и реже выезжал на охоту, а затем и вовсе бросил. И пусть часто совпадало, что в самый сезон охоты он где-то в Лондоне или Праге, тут уж ничего не поделаешь, – нет, узнавали: он дома и… не едет. Нездоровье – это, конечно, серьезно, но, путая причину со следствием, мы наивно полагали, что стоит только ему возобновить охоту, как болезнь отступит. Звали Николая.
В те годы мы небольшой компанией держали в Лисинском лесничестве Лесотехнической академии смычок гончих, англо-русских. Шугай и Волга работали вполне прилично и голосами могли порадовать. Приглашали мы Колю туда постоянно и все более настойчиво, а время шло. И вот заехали мы к Черкасовым незадолго до выходного дня целой компанией. Опять уговаривали. А он:
– Братцы, спасибо! Да куда мне, полквартала не пройду. Вот поправлюсь…
Мы в ответ:
– И не надо ходить, подвезем, ха! ха! прямо к заячьей лежке. Будешь у машины стоять.
Уговорили. Только ружья не взял: «Куда уж мне, послушаю и ладно, лесом подышу».
Вел машину наш общий друг профессор Ленинградского Политехнического института Померанцев. Остановились у заправочной станции. Из окошка высунулась миловидная девица:
– Нет бензина.
– А у меня в машине Черкасов.
– Артист Черкасов?
– Он самый, Николай Константинович.
– Ой! Покажите. Можно мне с вами проехаться, ну чуть-чуть, до шоссе? Можно?
Машина была заправлена.
«Победа» свернула с Кастенского шоссе на небольшую поляну у поворота на Машино. Прокатилась немного по мягкому и стала на крестовине большой чищеной просеки и глинистого проселка. Замолчал мотор. Разом открылись все четыре дверцы, люди вышли и окунулись в прохладу и тишину осеннего денька. С правого переднего места поднялся Николай Константинович Черкасов. Потянулся устало, не резко. Повел головой, словно приглядываясь или принюхиваясь. Сказал: «Хорошо!» И все наперебой поддержали, что действительно хорошо и следовало ожидать, что будет хорошо. Потому, что воздух был напоен печальным, но приятным ароматом палой листвы, среди хмурой белесости небосвода обещающе светились оконца по-осеннему кроткой просини. Потому, что кто-то почти: разу услышал голоса пролетных гусей. И еще потому, это самое главное, всем хотелось думать, что Коле будет лучше, если не совсем уйдет, так отступит проклятая болезнь.
Как мне помнится эта охота! Будто вчера она была. Ведь тогда я верил, что он выздоровеет.
Мы достали из машины и расчехлили ружья. На покатом капоте «Победы» расположили завтрак – два термоса и прочее. Собаки попискивали и рвались от нетерпения на поводках. Борис Ермолов махнул рукой на еду, отвел смычок неподалеку, потрубил в рог, порскнул и набросил. И надо же, как удачно получилось, – в самом деле к заячьей лежке подкатили; не успели по чашечке чая выпить, как совсем рядом два раза вскрикнула в доборе Волга и помкнула. Тут же на подъеме неистово, с заревом загремел и подвалил Шугай. Митя Тищенко схватил ружье и побежал по просеке. Померанцев, не торопясь, соображая, куда ведут собаки, пошел по обочине дороги. Я зарядил тройкой «Лебо» и протянул Коле:
– Держи, я уже в этом году настрелялся. Тут и останемся, хорошо видно: перекресток и лаз не хуже других – вполне может заяц выйти.
Коля взял ружье, согласно кивнул и стал слушать.
Гон пошел на прямую. Голоса собак все тише и тише, и вот я уже не слышу. Скололись? Потеряли? Сошли со слуха? Спросил Колю, говорит: «Гонят, слышу, очень далеко». У него всегда был слух лучше моего. Через пять минут и он отказался:
– То ли есть, то ли нет, где-то на грани слуха. Или это ветер? Самолет мешает. Обожди. Нет, точно, гон – и ближе: завернули.
Вскоре и я зацепился за шелестящий, будто ветер по вершинам деревьев, звук и уже не отпускал его.
Первый круг смычок вел без скола, однако зверь круга не завершил, свалил в сторону недалекого плотного молодого ельника и там принялся мастерить. Смычок часто примолкал, гнал неровно, толчками… Коля сказал: «Рахит!» Это в нашей компании был изобретен и привился такой термин для вялого, «рахитичного» гона.
Замолчали, скололись гончие. Митя пошел в ту сторону, где они последний раз отдавали голоса. В лесу после звонкой песни гона воцарилась тишина. Хорошо было помолчать и нам – мне, сидя на пеньке, Коле, стоя у радиатора машины. Уютно, не разрывая тишины, постукивал на сушине дятел. А вот и другая песня: и все громче, громче, приближаясь. Гуси летят! Хочешь не хочешь, поднимешь голову и будешь высматривать. И не для того, чтобы стрелять, – на огромной высоте летят птицы. И не только охотники, все люди непременно хотят увидеть. Зачем? Неизвестно, но обязательно надо, если услышал, то поглядеть. Колдовство какое-то! Что-то задевают в душе человека эти томные и тревожные голоса. Хочется высмотреть, убедиться, что это дикие гуси. Вот они! Вот они! Часть треугольника на белом, часть на голубом. Чуть левее облака, похожего на ступеньки лестницы.
Из лесу вылетел и потянул по просеке глухарь. Большой, темный, бородатый, он просвистел крыльями над нашими головами. Стрелять нельзя – глухарь под запретом. А там, откуда он появился, вспыхнул и закипел яркий гон. Великолепный, доносчивый голос у Шугая – бухает не часто, зато как колокол. Волга льет флейтовый голос щедро, иногда – видимо, по-зрячему – взахлеб: музыка!
Коля схватил ружье, прислоненное к машине, взял его на изготовку. Гон все ярче. Слушаем, оба улыбаемся. Я говорю:
– Однопометчиков лай музыкальный…
Коля откликается:
– Понимал Некрасов… А ведь атавизм, от пращуров. Представь, у пещерного тоже собаки были, он слушал, волновался, нажидал… мамонта.
Голоса собак все ближе, совсем рядом. Мы оба смотрим вдоль просеки. И вот досада! Замелькали, перешли просеку пестрые рубашки смычка. Мы с Колей переглянулись, он развел руками, я согласно кивнул. Это значило: «Обидно, заяц прошел близко, а мы его не видели, судя по собакам, прошмыгнул лощинкой там, где стоял Тищенко. Ему еще обиднее, но не следовало уходить». Мой кивок: «Верно, именно там прошел беляк, и не стоит под гоном бегать».
С той минуты гон пошел ровней, смычок словно прилип к зайцу. Еще через полчаса в лесу резко грохнул выстрел. Мы услышали голос Бориса Ермолова:
– До-ше-ел! До-ше-ел!
Виктор Померанцев разводил костерок. Я вырезал рогульки. Пришел Борис, протянул Черкасову голубоватого беляка. Николай взвесил его на руке, решил:
– Прибылой, но из ранних, порядочный.
Притащили из лесу плахи вместо скамеек, стол-пень. Собрались кружком, пили чай, перебрали в подробностях весь гон. Решили: в следующую субботу поедем сюда же всей компанией, и Коля, конечно, и все будет отлично, еще лучше…
Не сбылось…
