Текст книги "Охотничье братство"
Автор книги: Алексей Ливеровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)
Подошла Ноника, обуютилась, с подушкой и поджав ноги, на диване.
– Помнишь, Ноника, и у нас на Карабоже – название-то какое сильное и таинственное: «Кара божья». За что?.. По настоящему лесу ходишь, а там каменные валики. Один старик мне сказал: «Зрячий лес стоит, а было паханое». Остается хоть память. Грустно, но это жизнь.
Видимо, захотел переменить разговор, спросил:
– До войны вы на Васильевском жили?
– Одиннадцатая линия, дом четыре, квартира сорок. Дом Морского корпуса. Отец там врачом был.
– А я перед Октябрьской жил на Четырнадцатой.
Иван Сергеевич зарядил наново трубку, раскурил, немного откинулся в кресле, голову поднял, что делал всегда, вспоминая прошлое, будто так ему вдаль виднее:
– На Четырнадцатой. Каждый день там встречался с Пришвиным, с Ремезовым часто. Тогда я войну бросил, перешел на флот революцию делать. Матрос. Экипаж на Мойке. Михайлу Михайловича один раз в мою форму флотскую нарядили. Забава! Помню, двадцать четвертого октября пошел посмотреть. Иду по улице – бескозырка, тельняшка видна, грудь вперед – «краса и гордость русской революции». В городе постреливают, то тут, то там. Знаете, как в городе всегда двойной выстрел: пук-пук, пук-пук. Эхо, что ли? Свет – электричество – горит тускло-тускло. На Николаевском мосту в часовенке тоже тусклый свет. Люди стоят, человек шесть. Смотрю, «Аврора» на якоре у моста. Люди сбились вокруг солдатика, маленький такой солдатик, винтовка с примкнутым штыком куда выше его. Подошел – смотрю, солдатик-то – девица. От «Авроры» мост охраняет, одна. Слезы так и катятся. Мы ей: «Иди ты домой от греха…»
Помолчали.
Ноника рассказала, как мы хотели привезти волчье лыко, запах весны. Резали в овраге под Внуто. Иван Сергеевич вспомнил:
– Внуто – это где церквушка на самом-самом верху холма? И озеро внизу, да?
– Да, церквушка хорошо стоит. Мы проходили – обвенчаться подумали. В пасху, в самую весну. И цветы: подснежники, волчье лыко. И хор из трех: дьяконицы, прислужницы и Максимихи. Паспортов с собой не было. По охотничьему билету, узнали, нельзя.
Иван Сергеевич как-то светло-светло улыбнулся, сказал:
– Это бы славно. В церкви – там все продумано… и слова… Ну, что же, поздравляю еще раз… Все хорошо.
Иван Сергеевич переехал в Москву. Не хотел – уговорила Лидия Ивановна. Любил Ленинград и привык к месту. Это чувство, которое он сам называл иронически кошачьим, оказалось неожиданно нужным. Иван Сергеевич терял зрение – медленно, неотвратимо, неизлечимо. Трудно стало писать, читал с лупой, потом и совсем не мог – читали для него. Жаловался сначала, что не видит через улицу, потом лица встречных и, наконец, как-то сказал Елене Витальевне:
– Ноника! А ведь я тебя не вижу.
Он твердо знал, можно сказать на ощупь, ближайший мир: двери, повороты в коридор, на кухню, в столовую, дверь парадной, все марши лестницы, выход на улицу и даже поворот в переулок. На новом месте надо было учиться заново и уже незрячим.
В тот период жизни мы в Москве бывали редко. С Иваном Сергеевичем общались по телефону, разговоры справочные, деловые.
Командировка с выходным днем в Москве. Ночую у брата в университете. К Ивану Сергеевичу не близко, надо выезжать пораньше. На улицу вышел в хмурый, но благостный час безлюдья. Автобус до самого вокзала пустой. На перроне толпа ждет, на какой платформе появится табличка: «7–26. Конаково». В электричке тесно, читать невозможно. Зато думается хорошо.
Мысли о том, к кому еду. Вылавливаю в ленивом море памяти кристаллики воспоминаний, собираю их в островки. Сначала видится лицо: цыганские острые глаза, голый череп с седым ободком, лохматые брови, приподнятые как бы в постоянном удивлении от встречи с чем-то хорошим, добрым; белая округлая бородка. Потом слышится голос, знакомый, глуховатый, чистейшая русская речь, плавная, приветная.
Мало знают у нас писателя Соколова-Микитова, непростительно мало. Слава его неизмеримо меньше заслуженной. Почему? Немного написано? Да, немного. Почему? Жизнь его была трудной, неустойчивой и очень подвижной. Половина ее такая, что практически невозможно было писать, а от другой половины жизни – половина, когда не хотелось, не мог как полагалось.
Автобусная станция близко от вокзала. В автобусе Конаково – Карачарово сел у окна: хотелось посмотреть, где теперь живет Иван Сергеевич. Забыл, что рядом Волга. Въехал автобус на мост, и вот она – узенькая, тяжело нагруженная, пароходы, моторки, байдарки; какая-то не волгинская Волга. И все же вспомнил, что рассказывают, будто ходит здесь рейсовый пароход «М. М. Пришвин», проходит он мимо домика Ивана Сергеевича и непременно гудок дает. Красивый, трогательный рассказ: приветствует покойный писатель – живого.
Автобус плелся, притыкаясь к частым желтым дощечкам, пока не выбрался на поля. Рядом со мной сидел полный, хорошо одетый мужчина. Мне от него тесновато было, особенно когда он оборачивался, разговаривая с сидевшей за его спиной сильно подкрашенной немолодой женщиной – видимо, женой:
– Нет! Далеко, долго, надо бы на машине, часа два сэкономили бы.
Явно начальственный господин. Разговор у них скучный. Говорили о добывании для себя или для кого-то земельного участка. И вдруг…
– И еще Микитович-Соколович, или, как его, Соколович-Микитович, освободит дом.
Грустно мне и больно стало, что человек, несомненно считающий себя культурным, а может быть, и солью земли, знает Ивана Сергеевича только как владельца ближайшего участка. Тут не трудно и фамилию спутать.
У домика Ивана Сергеевича, небольшого, утонувшего в необихоженной зелени, мы сошлись с молодым человеком, нагруженным объемистым рюкзаком. Лидия Ивановна его приняла радостно. Поздоровался со мной: «Вадим Чернышев». Не знал его в лицо, помнил один рассказ в журнале «Охота и охотничье хозяйство», к тому времени он, может быть, и вообще не много еще написал. Рассказ отличный – запомнился, редко так бывает.
Лидия Ивановна разбирала выгруженное на стол содержимое рюкзака. Тут и хлеб, и масло, сыр и дефицитные консервы. Знакомила нас. Меня представили как «старого друга Ивана Сергеевича и охотничьего писателя», Вадим сказал: «Знаю». А про него сказала: «Наш друг, его Иван Сергеевич любит как сына».
– Я разбужу Ивана Сергеевича?
Мы дружно запротестовали. Пили кофе. Помогала накрывать женщина, с которой Лидия Ивановна познакомилась в больнице. Она молчала, а Лидия Ивановна хвалила Вадима Чернышева за заботу, все рассказывала, как он их опекает, как облегчает жизнь. Мне даже неловко за себя стало. Правда, мы в Ленинграде – далеко, но вот обещали наговорить магнитофонные ленты с интересными новыми рассказами из журналов, и, к стыду нашему, не успели до отъезда.
Лидия Ивановна и Вадим Чернышев обсуждали недавно появившуюся статью об Иване Сергеевиче: «Легковесно и как-то панибратски».
Неуверенной поступью вошел Иван Сергеевич. Давно я его не видел. Постарел он, сильно постарел – нос удлинился, лицо обросло густым седым волосом. Как я люблю этого чудесного деда!
Услышал, что говорят Лидия Ивановна и Вадим, заступился:
– Неверно говорите! Хорошо написал, открыто, так теперь и пишут. И парень приятный, и водочку пьет. А это важно. Думаю, без водочки и Руси бы не было.
Оставили нас вдвоем с Иваном Сергеевичем в другой комнате, там, где камин. Камин маленький – четыре полена поставлены вертикально. Я затопил. Сидели, толковали.
Рассказывал Иван Сергеевич, что здесь ему хорошо, тихо, зелени много. Правда, и сюда город руки протягивает: народу много, деревья пропадают, птиц меньше и меньше, соловьев много было – вывелись. Даже Волга грязная и больная. «Федин хотел рядом дом построить. Глухо показалось ему, и жене не понравилась дохлая рыба. Весь берег вонял: спустили что-то с фабрики – она и подохла».
– Здесь хорошо. Все равно – кусочек России. Но, знаете, чем больше лет проходит, тем сильнее тянет на малую Родину, где первые годы жил. Ездил я туда, где отец управляющим был. Приехал на машине. Красивые места! Искал, где дом стоял, стариков расспрашивал, в лесничестве старую карту нашел, определил место усадьбы, проверил. Заметно, что дом был, акация одичалая, остатки аллей. Хожу и думаю: сколько здесь народу к отцу приезжало! Знаменитый лесовод Турский меня на руках держал – нянчил.
Примолк Иван Сергеевич – видимо, в думах далек от этой комнаты и от Карачарова. Опять говорит:
– И еще обидно, что мало повидал. Я по характеру бродяга. Теперь все, конец, куда я такой?
– Вам ли жаловаться? Где только не были.
– Мало повидал. Не надо далеко и ехать. Мы с Твардовским нашли, недалеко от Москвы. Попали туда. Остров среди болота, и там люди живут необычные, прямо необыкновенные. На свадьбу нас пригласили. За столом царь и царица, а молодежь одета по-современному, как в Москве. Угостили нас водочкой с клюквенной заправкой, очень вкусной. Отправили спать на сеновал. Куры нам мешали, особенно беспокойный петух. Живут эти люди на клюкве, болота кругом, клюква эта для продажи. Потому и детей там очень много, чтобы клюкву собирали…
Я долго поправлял угли в камине, собирал их в кучу. Обернулся и задал неловкий вопрос:
– Пишете?
– Писать не могу, диктую, когда есть кому. Вот магнитофон осваиваю. Трудно мне. Вот вы Паустовского хвалили, а он выдумщик, все воображает, – Иван Сергеевич усмехнулся. – Он даже вообразил, что где-то жил с Фединым. Я пишу, что вижу. А что я сейчас вижу? И Пришвин выдумщик, только особый, ни с кем не спутаешь, знал волшебное слово, мастер. Правда, это до дневников. Там нехорошо, самовлюбленность и… мякина.
Хорошо помолчали. В этот вечер я попросил у Ивана Сергеевича рекомендацию в Союз писателей. Согласился охотно: «Давно пора».
Позвали обедать. Перешли в другую комнату и сели за стол. Все, и только что приехавшая молодая, веселая, очень приятная жена Вадима Чернышева. Плохо видит Иван Сергеевич. Сидит, не снимая темных очков, и все равно рюмку надо ему вставлять в руку.
Иван Сергеевич рассказывал:
– Рядом с Карачаровым жил хороший человек, слесарь-водопроводчик. Водочку пил, а жена и дочка это ненавидят, хотя он и зарабатывал порядочно. Один раз выпил и побоялся идти домой, пришел к нам. Лидия Ивановна его уложила на диване. Дочери сказала, что он у нас спит. А дочь: «Нам какое дело!» Другой раз он пришел домой – правда, крепко выпивши. Жена с дочкой положили его в ванну и водой поливали. Утром ушел и не вернулся. Нашли в роще – повесился! И не от холодной воды – оскорбился человек.
Другой рассказ:
– Монахов я знаю. Жил в Афонском монастыре, не в нашем, в старом, – в самой Греции. Послушник не послушник, а жил там. Хорошая у них водочка, называется… называется… забыл.
– А женщины?
– Избави бог! Даже кур не держали – одни петухи.
Застолье оживилось. Лидия Ивановна подробно рассказывала о карачаровском житье-бытье. Я молчал. Рассказ об афонских монахах напомнил о неясном для меня вопросе – отношении Ивана Сергеевича к религии. За долгие годы знакомства понять не мог. Терпимость, любование православными и даже языческими обрядами и традициями и наряду с этим хлесткое подшучивание над священниками и монахами. Знал он многие слова церковной службы, мотивы песнопений, особенно пасхальных.
«А бог есть! – сказал Иван Сергеевич, и мы примолкли, ожидая рассказа. – В эвакуации, в Молотовской области, нашел я большой глухариный ток в четырех километрах от дома, прямо на просеке. В ту весну погуляли мы с помощником лесничего. Два дня. Помощник остался дома, а я взял ружье и пошел на ток. Шел ночь и обошелся – прошагал далеко вперед, проснулся на берегу Камы. Вернулся на островину, на просеку у тока, где мы всегда ночевали. К вечеру прибрел помощник. Пошел уральский многодневный дождь, – у нас такого весной не бывает. Растянули уголком одно бывшее у меня полотнище палатки и сунулись под него. Полностью не спрятаться; капли на сапоги – наплевать, хуже – на колени и на голову. Два дня спасались. Глухари не поют. С трудом на налете убил одного. Нарезали его кусочками и на прутиках над костром жарили. Без соли ели. На третий день дождь все идет, промокли насквозь, озябли. Глухой ночью взмолился богу, чтобы послал сто граммов спирта. И только что это подумал, как раздался голос: „Иван Сергеевич!“ Это ночью, в такой глуши! Я откликнулся. Узнаю старшего лесничего. Первый вопрос: „Спирт есть?“ – „Есть!“
Оказывается, он пробирался к нам по просеке, вышел на огонек, чтобы сказать, что кончилась война. Сели и… поздравились».
Много я слышал за время знакомства рассказов Ивана Сергеевича. Замечал его любовь к сказочному, необычному. Писал он реалистичнее, суше.
Посидели мы за столом, еще поговорили. Спрашивал меня Иван Сергеевич, езжу ли на охоту и куда? Я сказал, что без охоты не могу – вторая жизнь. Он задумался, бороду пропустил через сжатую руку, хоть и короткая борода, сказал:
– Жестокая страсть – охота. Но какая сильная! И я без нее, бывало, не мог. Под старость смирился, раздумывать стал. Древняя это страсть, от пращуров. Нет, не жалею, что был охотником.
– А когда вы, Иван Сергеевич, последний раз были на охоте?
– Точно не помню.
– Не вместе со мной в Лисине на тяге?
– Пожалуй, тогда. Верно, верно.
10 часов вечера. Надо уезжать в Москву. Провожали меня на большак Вадим Чернышев и его жена. Над хлебами прозрачный и еще теплый туман. В речной уреме поют два соловья. Иван Сергеевич говорил, что они вывелись. Наверно, не ходит он по вечерам гулять, больной, слабый.
Опоздал на автобус. Пришлось Лидии Ивановне постелить мне на диванчике в столовой. В шесть утра вскочил, оделся, не мывшись выскользнул из дома, никого не разбудил.
Обошел весь садик, заглохший, запущенный. Такой он и должен быть вокруг дома старого лесовика-охотника. Поют соловьи, славка-черноголовка, малиновка и зяблики. В поле скрипит коростель. Здесь они, птицы, но не слышит их Иван Сергеевич, просто не слышит.
На шоссе поднял руку и попал в автобус на Клин. Голова несвежая, спать хочется, ехать далеко, – вытянул ноги, привалился. Перед тем как уснуть, вздрогнул от мысли: не последний ли раз вижу этого чудесного человека? Так оно и вышло.
НАШИ ПОЛЯРНИКИ
Дядюшка мой Евгений Николаевич сказал: «Алеша! Они теперь постоянно живут в Ленинграде, привыкли на Севере охотиться – тут не получается. У тебя налажено: собаки, места, пристанище. Машина у них своя. Надо позвать, однако, – хороший народ!»
С Урванцевыми Евгений Николаевич не раз встречался на Крайнем Севере, и я слыхал о них с разных сторон. Да кто об Урванцевых не слышал? И все самое удивительное: «Урванцев на собаках прошел больше, чем Амундсен и Нансен; открыл с Ушаковым Северную Землю; первые вездеходы в тундре осваивал; нашел месторождение цветных металлов огромного значения – теперь там город Норильск; два ордена Ленина, золотая медаль Пржевальского № 4; от королевы Норвегии получил золотые часы за найденные останки Тессема…»
Наша охотничья компания пестрая: геолог-полярник, теплотехник, три ученых-химика, мастер спорта, четверо молодых инженеров, только что окончивших вузы. Очередная поездка в Тютицы – это по Московскому шоссе под Новгородом. Там освоенный приют и гончая собака Говорушка. Одна на всех.
В четверг я зашел к Урванцевым познакомиться и договориться о поездке на выходные. Пришел и… как будто в свой дом попал. Так чувствовали себя все, кому довелось побывать у них гостем. С интересом приглядывался. Оба крупные и спокойные. Он – высокий, худощавый, шевелюра небогатая, уши большие, глаза добрые, увеличенные сильными очками, резко очерченные губы; рот, когда говорит, округляется, как у очень милой и доброй рыбы; лицо бритое, пепельные усы, голос резкий. Походка у него – даже в комнатах заметно легкая, тысячеверстного пешехода.
Елизавета Ивановна мужу под стать – высокая. Очень большие, чуть навыкате, строгие глаза, лицо красивое, но не породисто-дворянское – простое, очень умное. Так, мне кажется, выглядели курсистки, образованные девушки, участницы нелегальных кружков в царское время.
Разговор шел на общие темы, о предстоящей поездке спрашивали мало. Николай Николаевич поинтересовался километрами езды и номером дроби. Елизавета Ивановна спросила: «Сколько нас будет?»
Выехали – так, как обычно получается – поздновато. Урванцевы в кильватере на «Победе». Дорога долгая и неважная: в те годы асфальт кончался, помнится, у Чудова. Приехали ночью. Машина скатилась с большака на двор небольшого домика. Вспыхнуло окно – тетя Саша ждала.
За самоваром в маленькой первой комнате разместились вплотную – веселые, проголодавшиеся, возбужденные предстоящей назавтра охотой. Наш самый главный автомобилист, Померанцев, спросил: «Елизавета Ивановна тоже водит?» Николай Николаевич молча отмахнулся рукой, презрительно наморщил нос, тут же вскочил и выбежал к машине, как потом выяснилось – спустить воду из радиатора, что, с нашей точки зрения, было совершенно не нужно: вероятность ночного заморозка нулевая. Елизавета Ивановна сказала: «Вожу. Не люблю, когда Николай Николаевич за рулем: глаза неважные и всегда волнуется».
Позже мы узнали, что безоблачные, прямо сказать, нежные отношения супругов имеют смешную трещину: стоит им только сесть рядом в машину, как начинают спорить возбужденно и сердито. Каждый по очереди убеждается, что другой «очень плохо», «абсолютно плохо» управляет автомобилем.
Несмотря на поздний час, Борис отцепил на дворе Говорушку, и она ворвалась в комнату, оживленная и, как все собаки, живущие на дворе, резко пахнущая псиной; заметалась между знакомыми людьми, с восторгом признав в них своих, охотников.
Николай Николаевич посмотрел на гончую с интересом. Елизавета Ивановна – ласково. Поняв это, Говорушка немедленно оказалась передними лапами у нее на коленях, с головой выше стола. «Отрыщь! – закричал строгий Сергей. – Это что за безобразие!»
Говорушка – русская гончая высоких кровей, по рубашке багряная, по полевому досугу – два высоких диплома и… истеричка: может бросить поднятого зайца через сто шагов, а может и привязаться к нему, работать без скола, не давая зверю передышки, возвещая об этом породным альтовым голосом, льющимся, как вода в ручье.
Утро проснулось совершенно удивительным. Легкий ночной туман без ветра поднялся и встал в кроткой голубизне осеннего неба. Охотников, как только они вышли в невысокий лиственный лес, объяли совершенная, прямо невозможная тишина и грустные запахи осени: пахло перебродившими соками палой листвы, древесной прелью, свежестью озимых, грибной плесенью. С вершины на вершину, с куста на куст тянулись в перелетном стремлении тысячные стаи малых птиц, шуршали крылышками, негромко попискивали. От порога домика все услышали бодрую песню тетерева, и она, не умолкая, провожала нас далеко.
Набросили Говорушку, сами пошли цепью, порская и перекликаясь. Урванцевых направили по лесной дорожке.
– Вот! Вот! Вот! А-ля-ля! – кто-то поднял зайца и называет.
Говорушка быстро помкнула, провела ярко метров двести, замолчала и вернулась. Я подозвал ее, взял за оба мягких рыжих уха, наклонился и поговорил с ней негромко, но довольно сурово. Поэтому, или бог знает почему, она очень скоро сама побудила и потом до конца дня гоняла отлично.
В болотистом березняке между железной дорогой и шоссе, где густые ивовые кусты окружали бесчисленное количество воронок от авиабомб и снарядов, зайца было много. К полудню, когда мы затаборились у бывшей деревни Лялицы – некошеный луг с бугорками заросших фундаментов, – почти у каждого за плечами была добыча, а Коротов взял еще случайно налетевшего косача. Урванцевым не везло, хотя всем нам хотелось, чтобы именно на них вышел заяц.
После чая, как только мы тронулись, на опушке выскочил совсем цвёлый беляк – наверно, старый. Говорушка приняла, гон ушел далеко напрямую и сошел со слуха. Через некоторое время наши легконогие охотники потянулись за гоном, а мы с Урванцевыми остались на месте подъема. И, как это часто бывает, заяц вернулся и принялся на малых кругах водить выжловку в очень заразистом отъеме вдоль ручья.
Отбой – конец охоты.
Я позвал Говорушку и поговорил с ней.
Неподалеку, на неширокой дорожке, я видел недвижные темный берет и серую куртку Николая Николаевича. Елизавета Ивановна, видимо, прошла дальше. Говорушка уже прижала зайца и пела яро, четко вздваивая и чуть гнуся. Гон приблизился. Под беретом показалось ружье и протянулось к кустам. Без выстрела промелькнул белый заяц. Гон ушел и опять приблизился. Мелькание зайца совсем близко. Вновь Николай Николаевич не выстрелил. Еще круг, и чуть подальше выстрел, голос Елизаветы Ивановны: «Попала! Попала! Ау! Идите сюда!»
Точно к нашему приходу у тети Саши закипел самовар, поспела картошка и на столе красовалась слава здешних мест и радость наших молодцов – плошка соленых грибов, обильно заправленных сметаной. Но… эта роскошь вскоре померкла. Елизавета Ивановна сказала: «Ребята, мойтесь, отдохните немного, я позабочусь о еде. Глеб! Помогите мне принести».
Через полчаса сели за стол, и началось пиршество. Я не буду его описывать, потому что пишу натощак. Скажу только, что каждая поездка с Урванцевыми сулила нам гастрономические радости. Чем только не угощала нас Елизавета Ивановна: тут были пироги и кулебяки с самой разной начинкой, пельмени, голубцы, а один раз, помнится, осетрина – целая рыбина. Спутники мои, особенно молодые, быстро оценили это, набаловались и, когда узнавали, что едем с Урванцевыми, еды с собой не брали.
После обеда – разговоры. Я, несколько удивленный, что Николай Николаевич два раза не стрелял, подумал, что он давно не имел практики, не успевал выстрелить в довольно плотном месте из-под паратого гона. Стал расспрашивать о его охотах. Николай Николаевич рассказывал и явно не преувеличивал.
Выходило, что охотился он только на Севере. Дома, в Сибири, мало бывал и не охотился. А в полярных и приполярных краях – это почти исключительно винтовка. Так, постепенно, из рассказов Николая Николаевича и наблюдая за ним на охоте, я понял, что с дробовиком он мало имел дела – разве что по гусям и уткам в тундре. И еще – я запомнил, один раз, это уже в районе Норильска, кончились у партии продукты. Николай Николаевич, взяв с собой охотника-напарника, на лодке пересек реку и там в уреме тундряной речки за короткое время настреляли чуть ли не пол-лодки уже побелевших зайцев.
В тот вечер, после охоты в деревне Тютицы, мы засиделись за полночь. Так долго потому, что нашей молодежи было страшно интересно расспрашивать самого легендарного Урванцева, сидящего рядом с ними и по охотничьему братству приветливого, вполне доступного человека. Интересовала их больше всего история открытия Северной Земли, тогда еще мало известная.
Николай Николаевич рассказывал охотно, удивительно просто, совершенно без пафоса, словесных украшений и, избави бог, преувеличения фактов. Наоборот, ощущалось, что повествует сокращенно, касаясь только сути, однако даже при таком изложении то, что возникало перед нашими умственными взорами, было так необычно, так значительно, что мы слушали, замирая от сопереживаний и боясь пропустить слово.
Слухи или легенды о существовании земли к северу от Таймыра относятся к незапамятным временам: «Приходят на материк с иной земли песцы и белые медведи, летят по осени дикие гуси с океана на юг». Штурман Великой Северной экспедиции весной 1742 года, проходя с описью вдоль Таймырского побережья, достиг мыса, где берег, наконец, повернул на юг. Он записал в журнале: «Сей мыс, каменный, приярой, высоты средней, около – льды гладкие, торосов нет». Перед Семеном Челюскиным в морозной дымке, сколь глазу хватит, простирались торосистые льды Студеного моря. Если бы погода была ясной, он заметил бы купола Северной Земли, рисующиеся с мыса в виде узкой белой полосы, что можно принять за туман или облачность. Легенда осталась легендой. Редкие мореплаватели продолжали огибать мыс Челюскина по шестидесятикилометровому проливу Вилькицкого, считая его открытым океаном. Не мог усмотреть землю Норденшельд на «Веге», не обнаружил ее и Ховгард на «Димфне», не нашли Ф. Нансен и Э. Толль. 3 сентября 1913 года ледокольные суда «Таймыр» и «Вайгач», идя от острова Малый Таймыр, обнаружили неизвестную землю и нанесли на карту контуры части ее южного и восточного берегов. Так получилось, что в течение двух десятков лет после открытия мир и наука знали малый край новонайденной суши и только. Однако именно это возбуждало интерес исследователей и аппетиты зарубежных дельцов. В 1918 году Амундсен попытался проникнуть на Северную Землю санным путем, швед Паллен предложил послать туда на три года специальное экспедиционное судно. Вальтер Бруно проектировал исследование на «Цеппелине». У. Нобиле дважды попытался достичь Северной Земли на дирижабле «Италия». Не достиг цели, хотя был всего в 20 километрах от нее, и высказал мысль, что если Северная Земля и существует, то это лишь группа мелких островков. В 1926 году летчик Б. Г. Чухновский пытался пролететь по маршруту Архангельск – Маточкин Шар – Диксон – Северная Земля. Пришлось вернуться из-за полосы густого тумана в Пясинском заливе. Неудачи, неудачи… Время шло, и время не ждало.
Весной 1930 года Правительственная Арктическая комиссия утвердила план двухлетнего исследования Северной Земли, предложенный двумя опытными полярниками, – они же стали и основными исполнителями дела. План особый, трудный, рискованный и глубоко продуманный. Учтены неудачные решения Шеклтона и Скотта: передвижение на лошадях и пони; исключены олени – неизвестно, есть ли ягель на таинственном острове, да и вряд ли его в таких высоких широтах достаточно. Не подходят для дела шлюпки – слишком много льда. Собаки. Только собаки, как у Амундсена при походе на Южный полюс. Много собак, пятьдесят – не меньше. Чем кормить? На каждую надо килограмм мяса в сутки, на два года – это десять тонн. Выручит охота, хорошо знающий это дело промышленник. Связь. Без нее просто невозможно. Нужен опытный и смелый радист. Все! Итого четверо, ни одним человеком больше. Практика Севера показывает, что чем меньше, тем лучше.
22 августа 1930 года ледокольный пароход «Седов» высадил на островок у Северной Земли зимовщиков. Начальник партии – Г. А. Ушаков, научный руководитель Н. Н. Урванцев, радист В. В. Ходов, охотник и каюр С. П. Журавлев.
– Вот и провели мы там два года, – рассказывал Урванцев. – Не просто было, однако. Дело сделали, разведали, описали – все на собаках; – оказалось три больших острова. В газетах писали: «Стерли последнее белое пятно на Севере, утвердили для Родины тридцать семь тысяч квадратных километров (площадь больше Бельгии)».
Я спросил Николая Николаевича:
– Почему у многих не получалось, а вы справились? В чем причина успеха?
Он ответил сразу (видимо, давно решил для себя этот вопрос):
– Обдуманность и расчет. Все было учтено (способ передвижения, одежда, питание, инвентарь) до мельчайших деталей, и главное, самое-самое главное – подбор людей. Мы с Георгием Алексеевичем на Севере бывалые и люди одной жизненной страсти, нам ужиться легко, а вот другие… Радиста Ходова мы выбрали потому, что он любитель-коротковолновик, не профессионал, и молодой сильный человек спокойного характера. Не ошиблись. Сложнее было с Журавлевым. Нужен был северный промышленник, охотник высочайшего класса. Сергей Журавлев – коренной новоземельский зверобой, больше четверти века там промышлял. Такие люди под влиянием суровых условий жизни сами становятся жесткими и несколько анархичными, и все, без исключения, крепко пьют. Но и этот выбор оправдался. Журавлев оказался знатоком дела – замечательным охотником и собачником. Его первоначальное ироническое отношение к «несерьезным» научным занятиям, непонятным замерам, магнитным определениям, бесконечным расчетам резко изменилось, когда на стол полярного домика легла карта с первыми очертаниями неведомой земли. Это он понял.
– Охотились? – довольно наивно спросил кто-то из наших молодых.
У Николая Николаевича засветились смехом глаза и округлился рот:
– А как же! Не могли не охотиться. Представляете, страна-то наша еще бедная была, денег в обрез, на дорогую полярную одежду явно не хватало, да и на продовольствие тоже. Тут мы рискованно предложили Госторгу открыть кредит с погашением долга тем, что добудем на Северной Земле. Госторг поверил нам, согласился.
Фотография белого медведя из архива Урванцева.
Спрашиваем:
– Рассчитались?
– С избытком, в основном белыми медведями.
– А как вы на них охотились?
– На зимовке мы так стреляли: возьмешь пласт сала нерпы – чутье у медведей отличное, – поджаришь слегка и привяжешь к нему веревку. Идешь на лыжах, а сало за тобой по снегу тащится, след дает. Сделаешь круг километров двадцать и обратно к становищу. Медведь наткнется на твой след и прямо в гости пожалует. Один раз намазал я этим же салом сапоги и пошел на работу в будку делать магнитные наблюдения. В магнитную будку ничего железного брать нельзя. Вот и пошел без ружья. Зашел в прирубок, оглянулся, протер очки, заметил – в сумерках что-то движется. Пригляделся – медведь следы мои нюхает, идет за мной. Что делать? Бросился бежать, еле успел вернуться к домику. Там у нас в тамбуре винтовки стояли. Тут уж не я живая приманка, а он попался.
Спрашиваю Николая Николаевича:
– И на пропитание медведей стреляли?
– Пришлось. Много в тот год их было на Северной Земле. Повадились они на остатки мяса и жира приходить к нашему лагерю. Приходили ночью. Я в это время занимался в магнитном домике вычислениями. Наблюдения были закончены, и я в тихом месте, где никто не мешал, сидел целые ночи и вычислял. Теперь можно было иметь с собой и винтовку. Когда настали лунные ночи, я бросил около магнитного домика тушку нерпы, привязал к ней проволочку и протянул ее в домик. А к проволоке привязал колокольчик. Однажды ночью колокольчик забренчал. Я вышел и увидел медведя, теребившего нерпу. Выстрелил. Прибежали собаки, прогнали с лаем зверя на торосы, там стали лаять на одном месте. Зверь был убит надрезанной пулей из военной винтовки. Пуля раздробила сердце, и все же медведь прошел около двухсот метров. Зверь был весом около пятисот килограммов.
Часто медведи сами приходили. Вася Ходов – он оставался дома, когда мы ходили в походы, – убил восемь таких пришельцев, одного – на трубе дома. Еще нерп стреляли. Этим специально занимался Журавлев – для собачьего корма.
– Белые медведи злые, опасные?
– Представьте, нет. За все время, что я жил на Севере, ни разу не нападали. Казалось, иной раз намеренно идет, но выяснялось, что принял человека за собаку или нерпу. Обнаружит ошибку – уходит, даже убегает. У Журавлева богатейший опыт, и он говорил, что не знает случаев нападения на человека как на добычу. Рассказы полярников, что медведь преследует, ловит убегающего человека, всегда не факт, а фантазия. Вот вместе с ними охотиться приходилось…
