Текст книги "Охотничье братство"
Автор книги: Алексей Ливеровский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)
ИВАН СЕРГЕЕВИЧ
Очень трудно писать про Ивана Сергеевича Соколова-Микитова. Жил он долго, не замкнуто, много людей его знали, работали с ним и дружили. Некоторые, не так их мало, поделились в печати воспоминаниями об этом замечательном писателе и большом интересном человеке. Знаменательно, что все, без исключения, писали о нем с любовью, с большой теплотой. Лучше-то мне и не сказать. Решил отказаться. Но изменил решение по одному, может быть и не существенному, поводу. Много лет я веду дневник – так, для себя. Записывал не много времени спустя, а сразу. Просматривая дневники, я нашел записи, касающиеся Ивана Сергеевича: детали встреч, его рассказы и отдельные мысли, записанные мною почти стенографически. Имею ли я право предать это забвению? Может быть, современники или будущие читатели найдут в моих записях что-то новое, дополняющее облик дорогого для многих, и для меня конечно, человека. А если и повторю, расскажу рассказанное, – велика ли беда!
Познакомился я с Иваном Сергеевичем в ЛОКСе – Ленинградском обществе кровного собаководства – в 1940 году. Тогда погибла у меня от чумы охотничья собака, и я подыскивал себе щенка. Будучи «англичанистом» – любителем английских сеттеров, – я выбирал производителей, от которых стоило бы вести породу. Как раз в это время среди английских сеттеров выделялась одна собака. В каталоге значилось: «Ирэн, блю-бельтон, рожд. 27/II – 37, от Джон-Грея И. И. Сухих и Флоренс Д. К. Рахманина, на испытательной станции первое место при дипломе 2-й степени». Эти сведения позволяли установить «линии» собаки, то есть способности и генетические признаки Ирэн, и, следовательно, составить некий прогноз качеств ее потомства. В каталоге значился и владелец: «И. С. Соколов-Микитов, канал Грибоедова, 9, кв. 131». Я договорился с Иваном Сергеевичем встретиться в ЛОКСе, в полуподвальном помещении общества во дворе дома на Литейном, известного всем ленинградцам по внушительному подъезду, воспетому Некрасовым.
Наружность Ивана Сергеевича показалась мне примечательной. Запомнился высокий рост, огромный, увеличенный залысинами лоб, резко сужающееся к маленькому подбородку лицо, чернявость, глубоко посаженные испытующие глаза. Одет он простовато, будто прямо с охоты, что было резким контрастом с одеждой локсовских завсегдатаев.
Говорили мы, естественно, про собак, про его любимицу Ирэн, про то, как обидно погибли у меня от чумы подряд два кровных щенка, что нет хорошей противочумной сыворотки, и о том, куда интересно поехать на охоту с легавой. Скоро я понял, что передо мной не спортсмен-собаковод, а охотник, ярый и знающий. Мне сказали, что Соколов-Микитов – писатель, но я ничего им написанного тогда еще не читал.
В те годы у легашатников было принято отдавать молодых собак в натаску специалистам-егерям. Иван Сергеевич натаскивал Ирэн сам. Эту работу-удовольствие он впоследствии любовно и точно опишет в рассказе «Малинка».
Виталий Бианки в 1938 году жил вместе с Иваном Сергеевичем в Мошенском районе, ныне Новгородской области, и был свидетелем становления Ирэн. В дневниковой записи от 4 июня он пишет:
«Вечером зашел Иван Сергеевич, посидел маленько. Я пошел с ним на Полуденное озеро показать бекасов».
6 августа уже такая запись:
«Вчера Ирэн, увидев, как кряка упала на воду, поплыла и принесла ее на берег (а не учена апортировать совсем), за что и была расцелована Ив. Сер-чем».
Вспомним рассказ «Малинка»:
«С незаметной глазу, заросшей лопушняком протоки неожиданно вырвался кряковый селезень; я выстрелил, и селезень упал в воду.
Берег озера был очень зыбкий, я не мог подойти и достать плавающего посреди озера убитого селезня.
Я подозвал Малинку, стал ее гладить, бросать в селезня палочки и просить:
– Ринушка-Малинушка, голубушка, принеси!
Собака поняла. Она вошла в воду, поплыла к селезню и вынесла его на берег».
Все точно, как было в действительности. Только поцелуй опущен.
Ринка-Малинка – героиня рассказов Соколова-Микитова. (Ирэн на выставке в 1938 г.).
Закончив обучение Ирэн, Иван Сергеевич, чтобы получить для нее классность, должен был поставить собаку на полевые испытания. Интересно, что по кинологическим документам 16 сентября 1940 года Ирэн испытывалась в районе станции Лахта по болотной птице, но вел ее не хозяин, а егерь Л. Н. Томашинский. Зная нравы того времени, полагаю, что Иван Сергеевич, не будучи полностью уверен в себе как в натасчике, за некоторое время до испытаний поручил профессионалу доработать Ирэн применительно ко всем требованиям полевых испытаний легавых собак.
Так я узнал Соколова-Микитова собаковода. С Соколовым-Микитовым писателем познакомился позже.
Вспоминаю завод, рабочий поселок на Северном Урале. Дело сделано, можно домой в Ленинград и… безнадежно. Кама еще плохо стала, директор сказал, что рискнет и даст машину, но не раньше, чем через два-три дня. Самолет не летит – пурга. Вечер, идти на улицу незачем и невозможно: не сообразил, что здесь уже может быть зима, приехал в осеннем пальто и ботиночках. Я один в комнате. Жарко, душно, заводская котельная близко, пара не жалеет, форточка открыта круглые сутки. Окно выходит на двор, в заветерье – изредка пучатся желтые шелковые занавески, подвешенные на «золотых» палках, и снежинки падают между окон, лишь самые смелые тают на подоконнике. Техничка сказала: «Отдыхайте, я пойду. Завтра утром согрею чай. Будить не буду, вам спешить некуда, видите – погода, спите на здоровье».
Сказала и ушла. Я один во всем доме. Что делать? Почитать бы! В прихожей на столике журналы, старые, с вырванными страницами, замурзанные, закапанные сладким чаем. В номере две кровати, аккуратно прямоугольничками застеленные. На спинках полотенца. На стене репродуктор. Еле пищит; чтобы услышать внятно, надо стать на стул и прижаться ухом. Развяжут или нет войну фашисты? Вряд ли. И бояться нечего. Правда, немцы, известно, отличные вояки, но наша армия неизмеримо сильнее, во всем преимущества.
У каждой кровати по тумбочке. Может быть, там поискать? В одной – кусок засохшего хлеба и разбитый стакан, в другой – полувыжатый тюбик зубной пасты и… книжка!
Разделся, приставил к кровати стул с настольной лампой, поднял повыше подушку и принялся читать.
Я ушел от окружающего, начисто ушел, не стало меня в заводском Доме приезжих, закутанном злой пургой. Я видел на берегу моря белый городок, точно из сахара, весь в густейшей зелени садов. Белую набережную, освещенную солнцем, по ней проходили женщины в черных шелковых покрывалах, похожих на большие раскрытые крылья. Я слышал, как, непрестанно звоня и крича, пробегают лоснящиеся потом скороходы, а за ними в открытых машинах следует богатая арабская свадьба, как плачет о чем-то несказанно древнем неведомо откуда исходящая музыка. Я чувствовал, как теплый береговой ветер доносит терпкие запахи земли, маслянисто-знойные, приторные… Я страдал вместе с маленьким, сухим матросом Танаки, таким строгим, бережливым, сдержанным и проигравшим в карты свою мечту. И больно мне было за выдуманную юношескую любовь молодого матроса, отвергнутую сказочно прекрасной заморской царевной – синеглазой турчанкой, торговкой мешками на константинопольском базаре.
В комнате стало светло – спохватился, что читал до утра. Посмотрел на первую страницу – И. С. Соколов-Микитов. Уж не владелец ли Ирэн, английского сеттера от Джон-Грея и Флоренс? Обязательно встречусь с ним, скорее всего на следующей выставке охотничьих собак.
На выставку я пришел преисполненный гордости, еще бы – привел показать смычок русских гончих Листопада и Порошу и английского сеттера Эрну. Выставка была на левом берегу Фонтанки, в саду. Устроив, привязав к колышкам под деревьями собак, пошел побродить, поискать знакомых охотников и собаководов. Совершенно оторопел, когда заметил необычайное, непонятное для первого часа выставки: густым потоком, вместе со своими собаками уходили в ворота люди. Война!
В войну люди – как корабли морского конвоя: движутся без позывных, с потушенными огнями, не аукаются и даже, проходя борт о борт, не ведают, кто рядом. После войны я узнал, что Виталий Бианки приезжал в блокированный Ленинград, рядом был, у самого моего дома проходил, не думал, что я там. Иначе непременно зашел, и я бы узнал, что Иван Сергеевич и не мог быть на выставке, – с весны 41-го года вместе с Виталием жил в Мошенском районе Новгородской области.
Летний отпуск в 1949 году я проводил в деревне Домовичи Любытинского района Новгородской области. Невеселый это был год. После счастья победы, волнующей радости редких возвращений – из нашей деревни ушло на войну двадцать два человека, вернулись трое, – тоскливые вдовьи будни, несбывающиеся надежды, бедность, запущенные без мужиковского присмотра избы и дворы, задичавшие нивы.
И по лесным и озерным делам год выдался смурый. Весна сильно запоздала: в полях к покосной поре трава только в низинах, на буграх косой не взять: редкая низенькая щеточка. Гриб пошел только в августе, а груздь и вовсе не появился. В лесу тетеревиные выводки и редки и малочисленны – хорошо, если матка сама третья. На берегах камыш и треста поднялись поздно, утка не загнездилась. И рыба, считай, что и не клюет. Плохой год, неродивый.
В июле (в дневниковой записи числа нет), ближе к середине, послышался шум мотора – в те годы редкость, – и рядом с моей избой остановился крытый брезентом «козелок». Из машины вышел Иван Сергеевич, увидел меня:
– Извините, не знал, что попаду в вашу епархию. Приехал в район, спросил, где красивые и охотничьи места, ответили – лучше нет как на Городне-озере. Дали машину.
Надо сказать, с моего бугра, где изба стоит, очень далеко видно, не на один километр, – широкое плесо, песчаные мысы, острова и высокий хвойный берег заозерья. Огляделся Иван Сергеевич, вздохнул глубоко, говорит:
– Красиво! Здорово хорошо, особенно после города-то.
С собакой на поводке вышла из машины женщина, простоволосая, в лыжных штанах. Отстегнула карабин. Кровный сине-крапчатый сеттер принялся карьером крестить низкорослую деревенскую травку, распугивая, но не трогая кур. Иван Сергеевич явно любовался собакой. Представил мне:
– Фомка, сын Ирэн, Фома Фомич.
– Почему Фомич?
– А это уж так.
– Поставлен?
– Работает, посмотрите сами. Птица-то есть? Как выводки?
– Мало и бедные.
Гости умылись на крыльце из хвостатого, звонкого умывальника, сели за стол. Поспел самовар. Приезжие вынимали из рюкзаков городские закуски. Иван Сергеевич поставил на стол поллитровку.
Сильно изменился Иван Сергеевич. Тяжелые прошли годы. (Фото 1943 г.).
С бугра, где изба стоит, далеко видно…
Здесь надо сказать, что Иван Сергеевич никогда помногу не пил, но, как русский человек, поговорить об этом любил. Его рассказы постоянно касались разнообразной выпивки или заканчивались упоминанием о водочке (слово «водка» он не любил). Пусть читатель не придаст этой обычной мужской браваде большого значения и на меня не посетует, что, рассказывая об Иване Сергеевиче, я частенько буду говорить об этом.
Иван Сергеевич оживился, повеселел – видно, любо ему в знакомой обстановке и рад, что доехал, добрался до, кажется, неплохого места.
Сильно изменился Иван Сергеевич. Да и не удивительно, тяжелые прошли годы. Постарел, ссутулился, поседевшая бородка оттеняла черные насупленные брови.
Я устроил гостей в летней половине большой старой избы на берегу озера. Отдельно от хозяев, – так он просил. В тот же день подрядил и челнок, почти новый.
Жил Иван Сергеевич замкнуто, ни к кому не ходил, и к нему заходить, особенно первое время, стеснялись. На озере бывал мало, рыбу не ловил, утками не интересовался, да их почти не было.
В первый же день по приезде вытащил из длинного специально сколоченного ящика бортовой импортный мотор. Для челнока очень удобно: поперек бортов струбцина, на ней крепится сам мотор, а маленький двухлопастный винт выносится за борт, в воду, на длинном штоке.
Мотор поначалу капризничал, не заводился, но Иван Сергеевич его быстро и умело наладил. Я спросил, откуда он знает это дело. Он рассказал, что работал мотористом на самолете «Илья Муромец». В детские мои годы печатались в журнале «Огонек» фотографии «самого большого в мире, самого сильного аэроплана, русского, богатырского». И вот живой человек, который летал на нем. Стал для меня Иван Сергеевич человеком из легенды.
От нашей деревни ближайшая лавочка в пяти километрах. Работает в летнюю пору два раза: утром и вечером. Частенько рано поутру из Домовичей уходил в озеро челнок. Еле слышно урча слабеньким мотором, он плавно разваливал гладкую воду. На корме, не вынимая трубки изо рта, сидел Иван Сергеевич, на носу полулежала его спутница. Теперь, когда наше озеро с утра до вечера рычит металлом мощных подвесных моторов, я с нежностью вспоминаю уютный голос первого моторчика на озере Городно. В диковинку он тогда был, и каждый раз деревенские жители, прикрыв от солнца глаза, следили, как челнок бойко пересекает Большой плес и скрывается за Домовицким мысом. Через час-два челнок возвращался.
На охоту Иван Сергеевич ходил не часто и не надолго. Уже на большом солнце – «пусть тетерева след дадут» – выходил за деревню в ближайшие угодья: по краю озера, в лесистый островок в поле «Поляшный», на Домовицкий мыс (тогда его еще засевали). Возьмет из-под стойки одного-двух молодых тетеревов – и домой. Я с ним ходил редко – в это лето натаскивал свою молодую англичанку Эллу, и это требовало много времени. Про Фомку могу сказать, что работал он хорошо: чутье среднее, ход очень стильный и быстрый, стойка твердая, подводка свободная. Побрасывался после выстрела – обычный недостаток собак, с которыми охотятся, не очень заботясь о полевых дипломах. Стрелял Иван Сергеевич отлично, почти навскидку, с небольшим поводком.
Лодочный мотор капризничает. Д. Домовичи. 1949 г.).
Беседовали мы с Иваном Сергеевичем мало, только на охотничьи темы. Моя специальность инженера-химика была для него далека, а я в ту пору к литературе имел отношение весьма малое: печатал в газете «Вечерний Ленинград» фенологические заметки, о чем Иван Сергеевич мог и не знать.
Молчалив был в ту пору Иван Сергеевич, все больше слушал, изредка спрашивал. Много позже я узнал, какой он замечательный, блестящий рассказчик. А тут… почему так было – не знаю. Слушать он умел – вкусно, внимательно слушал.
Помнится, вернулся я из соседней деревни. Узнал там про забавный случай. На птичнике стали пропадать куры, породистые леггорны. Такая беда! В этой же деревне живет дачник, пожилой инженер, охотник. Шел он домой, на дорожку выскочила лисица с курицей в зубах. Дачник не растерялся, выстрелил. Лисица бросила курицу и скрылась в кустах. Инженер машинально поднял большого белого петуха и понес в деревню. На беду по той же дорожке шли домой женщины, среди них птичница. Увидела, закричала:
– Ой! Глико, бабоньки, вот кто наших курей химостит! Не отопрешься, все стрел слышали. Смотри, у петуна перья пулями посечены. Давай петьку! У-у-у! Бесстыжие глаза. Дать тебе по харе петуном-то!
– Да я, уважаемая, в лисицу стрелял…
Оправдания не помогли. Недоразумение разрешилось только на следующий день: ребята нашли в кустах у дороги мертвую лисицу и показали птичнице.
Иван Сергеевич посмеялся, сказал: «Напишите рассказ». Вдруг рассмеялся еще сильнее, добавил: «А могла и ударить».
Возвращалась через нашу деревню от дочки старуха, жена хуторянина Ефима Павловича. Попросила меня перевезти на ту сторону озера, где она живет. Пришли на берег. Волна такая, что на челноке опасно, – может залить. В те годы на нашем озере больших дощатых лодок еще не было. Сидим у воды на бревнышках, ждем погоды, чтобы ветер хоть чуть стих. И не мы одни, целая компания собралась. Подошел и Иван Сергеевич, присел, трубочку запалил. Разговоры про всякое, и о том, что в Кончанском открывают Суворовский музей. Ольга Семеновна, тоже пожилая женщина из нашей деревни, подшучивает над Ефимихой:
– Сходила бы поглядела, ты на ногу легкая, от вас недалеко.
Ефимиха, старуха древняя, строгая, нахмурилась:
– Я в музей не пойду. Гостила у старшой в Слуцком. Свела она в музей. Зашли в первую хоромину, а там все статуи, все, как есть, голы мужики. Как есть голы – без исподних. Ну, ведь это озорство! Я плюнула, дальше не пошла, а там такая же хоромина с голыми бабами была. А ведь они в старо время сделаны, когда такого озорства не было.
Иван Сергеевич сидел рядом, чтобы не обидеть старуху, отвернулся от нее, смеется, повторяет: «Озорство, ей-богу, озорство».
Самая лучшая баня у нашего председателя Василия Фаддеевича. По-черному, конечно, но с высоким потолком и плотным, не щелястым предбанником. Каждую субботу Иван Сергеевич вместе с хозяином там парятся. Крепко они парятся. Василий Фаддеевич в этом толк знает – скажем, мог бы и по-белому баньку соорудить, но твердо уверен, что «пар не тот». Веники у него заготовлены в первую неделю после троицы – это «веселка», лист мягкий, не то что у «глушняка», нарезанного позже. У того лист большой и толстый, очень «ударяет в тело». После бани оба шли в председателеву избу. Выпивали под свежую рыбку, залитую яйцом, столь же успешно, как и парились.
И я на эти вечера другой раз заходил. Помнится, пожаловался Василий Фаддеевич, что водка плохая стала: «Сучок, как есть сучок, – из дров наладили фабрикацию». Я отрицал – дело мне по специальности близкое, – объяснил, что нет расчету гидролизный спирт пускать на пищевые цели, лучше на синтетический каучук. Председатель отмахивался – «знаем, что и как». Иван Сергеевич сказал:
– Сучок, Василий Фаддеевич, это полдела. В наших местах один старик здорово начал зашибать. Бабке горе. Посоветовала ей одна знающая старуха, как быть. Говорит, набери полную бутылку мух, побольше, плотно наторкай, залей водой, закупори – и в теплое место на месяц, не меньше. Пусть хорошо перепреет. Дай старику этим опохмелиться. Он выпьет, три дня будет блевать, а потом бросит пить, – окончательно, в рот не возьмет.
Все справила бабка, как сказано. Дождалась. Вышел дед поутру к столу и есть не может, до того ему тошно. Морщится, голова болит.
– Дед, поправиться хочешь?
– Припасла? Вот это дорого! Давай сюда.
Налила бабка стопку, сама отвернулась, боится. Дед выпил и просиял весь:
– Мух о вочка!
Бывший председатель Василий Фаддеевич сейчас на пенсии, живет в той же деревне. Хорошо помнит Ивана Сергеевича и эти субботы. Отзывается так: «Хороший мужик был Никитов, простой».
Интересно, что много лет спустя, когда мы с Василием Фаддеевичем в очередной раз вспоминали Ивана Сергеевича, я услышал такой рассказ: «Приезжал к Ивану Сергеевичу артист Лемех о в. И в бане с нами мылся. Очень хорошо пел!»
Не мог я через много лет, не сумел проверить, был ли в самом деле Лемешев в Домовичах. Едва ли – дороги у нас плохие, и не слышно было, чтобы Иван Сергеевич был коротко знаком с Лемешевым. Ладно, пусть живет эта легенда.
В один из совместных походов шли мы с Иваном Сергеевичем по лесу. Устали за охотничью зорю. Солнце высушило росу и начало хорошо пригревать. Фомка взят к ноге, и мы ищем удобное место. Хочется отдохнуть, посидеть, покурить, согреть и подсушить насквозь пробитые росой ноги. Выбрали сухую чистинку. Иван Сергеевич строго уложил Фомку, сбросил на большой замшелый валун куртку и патронташ, повесил на сухой сучок ружье и опустился на колени. Разом и трубочку курил, и землянику щипал. Много ее, сладкой, до темной красноты припеченной, в траве вокруг камня. Я снял лапти, лег в тень, а ноги босые, озябшие, выставил на солнце.
Иван Сергеевич встал, оглянулся вокруг, сказал:
– Лес высокий, а была пашня. Видите, каменный вал? Это мужик – царство ему небесное – пахал, боронил и камни на межу вытаскивал – на руках, тяжелые. Старопахотная земля! Основа. Вы лесник, сколько этому лесу?
– Не совсем лесник, приблизительно скажу, лет тридцать – сорок.
– Верно, с тех пор нива и запущена. Беда это! Русь-то отсюда пошла, не от Москвы, от Новгорода. Не помните, какая пятина?
– Знаю, Бежецкая.
Иван Сергеевич подложил под голову рюкзак с одним нашим единственным молодым чернышом – не повезло в то утро с охотой, – лег на траву и, показалось мне, задремал.
Мне не спалось. Лежал, думал о том, что пахать-то некому. Мужчин с войны мало вернулось, молодежь не удержать, уходит в город. Одни вдовы, и те на возрасте. Так ли страшно? Хлеб на юге лучше родится. Здесь никогда своего не хватало, каждую зиму мужики в отход: в лес, на сплав, мастеровыми по городам.
Словно в ответ на мои мысли Иван Сергеевич неожиданно поднял голову, снова закурил трубку, сказал:
– Председатель, Василий Фаддеевич, говорит, что, бывало, с их полустанка каждый день семь-восемь вагонов в город отправляли: рожь, овес, лен, мед, корье, клюква. Теперь не слышно. И опять-таки, сколько здесь скота было! В районе мне сказали, что с Украины приедут сюда за сеном, у них опять засуха. В наших местах всегда трава – хуже ли, лучше ли, а есть.
В первый раз я видел Ивана Сергеевича таким неспокойным, возбужденным. На ноги поднялся, отчаянно боролся с гаснущей поминутно трубкой, громко говорил:
– Сколько в вашей деревне детей? Нет маленьких? А в соседней, в Ерзовке? Пять и две учительницы, так…
– Слышно, закроют школу, за последнее время в нашем районе третью.
– Что делать, закроют. Глохнет край, гибнет накорень. А ведь это Россия. И не только в Новгородской так. Кто в войну немца остановил и выгнал?
Иван Сергеевич притих, вытащил ножик, срезал тонкий сучок, почистил трубку и сказал спокойно:
– Пошли к дому, все равно уже толку не будет: жарко, тетерева в кусты уйдут.
Из Никандрова, с почты, принес мальчик телеграмму. О чем она была, не знаю. 13 августа рано утром спешно на лошади увез Василий Фаддеевич домовицких гостей в район. Не близкий путь – тридцать пять километров.
Мы стали встречаться с Иваном Сергеевичем довольно часто, почти всегда в его доме. Не буду рассказывать про обстановку в его квартире – много раз она отлично описана разными авторами, и не было в ней ничего особо удивительного, хотя она и соответствовала хозяину и рассказывала про него. Удивителен был сам Иван Сергеевич.
Прежде всего это был человек теплый. Не горячий, как костер, не лучиной тлеющий, а такой, как вечером за день нагретый камень-валун, – прислониться к нему, припасть хочется. И было это удивительным: не всегда грело Ивана Сергеевича солнце, были и пасмурные дни, и морозы, и ветры холодные дули – а вот, поди же, сумел он собрать, аккумулировать тепло и щедро делился им со всеми до конца жизни.
Он любил и умел рассказывать. При этом лицо его оставалось спокойным. Помогала, волновалась его трубка. При паузах и в значительных местах она заново раскуривалась; если хозяин огорчался, она закупоривалась и сипела, – тут двойное огорчение получалось, и слушателю хотелось как-то помочь, а не надо было, потому что, если дело было совсем плохо, трубка поворачивалась, головка ее оказывалась в руке, а изжеванный чубук чертил горизонтальную отрицательную линию. В большой радости – прочищенная, набитая свежим табаком и раскуренная трубочка поднималась, взлетала выше плеча.
Он любил шутить и слушать смешное, но лицо его не смеялось, только глаза загорались, лучились подлинным и добрым смехом.
Рассказов у него было много. Речь Ивана Сергеевича была чиста и нетороплива, как лесной ручей. Никаких назойливых приговорочек или модных расхожих слов. И никаких помогающих иному запинок вроде «э-э-э» или «так сказать». Плавно текла его речь, ничем не замутненная и такая русская!
Стал я Ивана Сергеевича подбивать съездить на охоту. Отказывался сначала, говорил: «Хочу, замечательно бы это, да куда и как, и ноги не те. Давненько в лесу не был – пожалуй, года четыре». Я подумал: четыре – это, значит, после смерти дочки Аленушки, утонувшей в озере Пюхи-Ярве. Обещал я, что ходить почти не придется, тяга в четырехстах метрах от асфальта, привезу туда на своей машине. Согласился.
12 мая 1955 года я привез Ивану Сергеевичу ватник, сапоги, носки, портянки, патроны. Застал его за завтраком. Оживился старик, говорит:
– Четыре года ружье на гвозде, вот только это на гвоздь повесить еще не могу, – показал на графинчик с камушками.
Долго одевался, боялся что-нибудь забыть. Уговаривал меня выпить:
– Это ерунда, что шоферу нельзя. Я с пьяными летчиками на По-два летал. На земле на ногах не держатся, а в воздухе что выделывали…
Поехали мы в деревню Строение, Тосненского района, километров шестьдесят от Ленинграда. Там охотничье хозяйство, я им ведал на общественных началах.
Иван Сергеевич сидел рядом с моим водительским местом и, как только мы проехали мясокомбинат, начал рассказывать. На мой вопрос о Куприне ответил:
– Куприна я знал хорошо, он меня в литературу вводил. Был у него, когда он вернулся, в «Метрополе».
Ивана Сергеевича встретил «сухонький старичок с седой бородкой клинышком и обострившимся носом». Куприн впал в детство, почти ничего не помнил. Был в восторге от телеграммы балаклавских стариков по поводу его возвращения на родину. Ивана Сергеевича не узнал. Спросил: «Вы из Ленинграда? А как в Гатчине – трактир Веревкина существует? Нет? Жаль. Такое хорошее место было, и вывеска интересная: „Распивочно и раскурочно“. А этот… как его… мерзавец… как его? Ну, я повесть-то написал, как ее?» – «Яма», – подсказала жена. «Ну, вот вторую-то часть написал, – жив?»
Иван Сергеевич пояснил мне, что Куприн долго торговался с издательством о второй части «Ямы», предлагали ему кабальные условия. И в это время какой-то «Граф Амори», псевдоним, конечно, напечатал свою вторую часть «Ямы», как продолжение купринской, с тем же сюжетом и действующими лицами. Все это сильно подействовало на Куприна.
Иван Сергеевич, рассказывая, видимо переживал ту последнюю, как ему было ясно, прощальную встречу. Помолчал, добавил:
– Не много как человека от него осталось, даже физически, а какой был кряж! А тут? Больной, какой-то примиренный, кроткий и… беспамятный.
Надолго замолчал Иван Сергеевич, отвернулся, смотрел в окошко на убегающие назад несеяные пригородные поля.
Я остановил машину после подъема на Пулковскую возвышенность у поворота на Поповку – размять ноги и прогулять взятого с собой ирландского сеттера Яну. Покряхтывая, вышел на шоссе Иван Сергеевич. Дивный был день, весенний, ласковый, почти безоблачный. В голубизне вихлялась и повизгивала пара чибисов, подальше – еще пара, и еще. Кольцом вокруг бомбовой воронки распушились вербные зайчики, пух от них желтый, цыплячий, и сами нежные, свежерожденные. Поднимаясь из сухой некоей, затрепетал крыльями, залился песней жаворонок. Красивый день, а воздух…
Иван Сергеевич прислушался, спросил:
– А это еще что?
Я рассмеялся:
– Не узнаете?
– Постойте, постойте, – лягушки! Отвык. Верно, лягушки.
– Поют…
– Именно поют, и для них это самая красивая песня. Знаете, и для нас, охотников, прекрасная, без нее не весна. И еще примета: если в воде зашевелились лягушки – значит, вальдшнеп уже прилетел и тянет… Смотрите, какая трава – и не кошено.
– И нельзя косить – мины. Ищут их, ищут не первый год, и все еще есть. Здесь ведь передний край был.
– Что-то я места не узнаю; помнится, тут лес должен быть.
– Он и был, сосновый бор, только его так артиллерия и мины изуродовали, что весь посох.
– Да, война… Страшная она здесь была, и везде.
Машина покатилась дальше. Иван Сергеевич раскурил трубку и повторил задумчиво:
– Война… Худое дело. Вы, кажется, в блокаду здесь были? Хуже фронта.
– Был.
– А знаете, и в тылу тяжко приходилось людям, спасались кто как мог. Я жил в Молотовской области.
Неожиданно Иван Сергеевич усмехнулся, что-то вспомнил. Я молчал: шоссе было плохое, много ям. Иван Сергеевич повернулся ко мне, еще раз улыбнулся и начал:
– Стало мне плохо жить, очень плохо, дальше некуда. Эвакуация, писательство не кормит, о войне писать не умею. Посоветовали фотографировать. У меня два аппарата, пленку привез из Москвы, увеличитель у лесничего.
Дела мои поправились. Появилось все: и масло, и горох. В кладовой к приезду жены тысяча яиц оказалась. (Тут Иван Сергеевич на меня хитро покосился. Дескать, ведь это здорово – тысяча яиц в ту пору.) Снимались все девушки. Раз еще до света меня разбудили. Смотрю, у дома телега с гробом. Просят снять покойника, а я их до смерти боюсь. Отказывался, говорю: темно. Отвечают: «Солнышка подождем, двадцать километров по плохой дороге крюка сделали». Говорю, не могу покойников снимать, им не скажешь – встаньте так, повернитесь. Отвечают: «Повернем как надо, батюшка». Сдался. Топором гроб вскрыли. Старичок седенький, очень дряхлый. Окружили гроб, понимаю – надо, чтоб все на карточке поместились. Привздынули, чуть повернули. Снял. Как на грех, очень хорошо получилось (негатив и сейчас у меня лежит). Через неделю приезжают, всего навезли, завалили. С тех пор от покойников мне отбою не было, и все больше младенцы.
Проехали Саблино. Иван Сергеевич не долго молчал – видно, возбудила его необычная снова охотничья поездка, был в разговорчивом настроении:
– Сильная это страсть, охота, и, может быть, наследственная. Поступил мой отец управляющим к купцу Кутузову. Кутузов такое условие поставил: «Делай что хочешь, работай как тебе нравится, только не тронь мой дупелиный ток». Хороший был ток, замечательный. Два года служил отец купцу, оба довольны были. На третий год не вытерпел, сходил на дупелиный ток. А был в конторе писарь, злющий такой, чахоточный. Сразу донес, и купец сдержал свое слово – уволил отца.
В это время я сказал Ивану Сергеевичу, что скоро и наше учебно-опытное лесничество и охотхозяйство. Он спросил:
– А глухариные тока у вас есть? Город-то совсем рядом.
– Есть.
– Хорошие, большие?
– Разные; и битых порядочно, особенно по краям лесничества, и отличные есть, петухов десятка два, не меньше. Фамильные есть – им свыше ста лет. Стараемся сохранить.
– Это здорово. Правильно. Удивительная охота, интереснейшая, тонкая, и много еще в ней таинственного. Лучше всего ее описал Куприн. Помните?
– Помню, как же.
Открыто летят вальдшнепы, но высоковато.
– Куприн на глухариных токах был, но мало. Где-то его в Белоруссии водили на тока. А Пришвин – мы как-то сидим в пивной, он и признался: никогда на глухарином току не был. Верно ли? Я, Алексей Алексеевич, считаю, что эта охота таинственная, мистическая. Был у меня случай. Вы про «Березовый» ток слышали?
– Как же, и сам бывал. Удивительно, на березах поют.
– Так вот. На этом току в глуши была избушка. По моей просьбе Военно-охотничье общество ее подправило. Я там неделями жил. После зари сидел перед избушкой за столиком, пил чай. Кругом красота, тишина, только птички заливаются. В общем, не вам рассказывать, знаю, что вы глухарятник подлинный, понимаете, что значит вернуться с глухарем с тока и отдыхать. Чай пью из эмалированной кружки. Почти допил, смотрю – по канавке-ручейку перышко плывет, за ним другое, третье. Перья глухарки. Пошел вверх по ручью разузнать. Метрах в ста, на бережку, масса перьев – видимо, глухарка затрепана. Но кем? Огляделся – хвост глухарки из воды торчит. Потянул – вытащил всю птицу. Хоть и под водой лежала, теплая еще. Норка, наверно, затащила. Подивился, вернулся к домику. Кружка на столе стоит… полная до края холодной воды. Вот чертовщина!
