Текст книги "Охотничье братство"

Автор книги: Алексей Ливеровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

У большого костра оживление. Выпили уже по чарочке «на крови». Хоть и не молодые люди, но почти у каждого на поясе фляга с пробкой-чарочкой. Потчуют друг друга: «У меня грузинский». – «У меня собственной выделки». – «Бросьте вы ваши крепкие, у меня чистейшее сухое напареули».

Илья Васильевич пьет коньячок. Смущен – такие безобразные осечки! Подхожу. Торопится и меня угостить:

– Держите чарку – отличный ереванский, презент друга.

– Спасибо! С удовольствием. А что у вас с патронами?

Гребенщиков откидывает крышку восьмигнездного патронташа:

– Вот они… что осталось.

Я беру первую пару, заряжаю ружье. Все на меня смотрят. Стреляю в воздух. Тик! Тик! – две осечки. Беру следующие – осечки. Так ни один и не выстрелил.

– Илья Васильевич, откуда у вас это?!

– Ну, уж извините, – прекрасные, по моему заказу. От Чижова. Чижов – на Литейном магазин.

– Сколько же им лет?

* * *

Из оружейного магазина Чижова.

Рассказываю и рассказываю про самых примечательных представителей охотничьего братства, членом которого я был много-много лет. Кажется, нужная, но печальная работа, и завершения ее не вижу. Стоит только снова оглянуться назад, как память показывает еще одного спутника охот. Сначала как бы неясная тень, затем появляются лицо и голос, вспыхивают встречи, разговоры, случаи. Они вытягиваются в длинную нить, и тень начинает обрастать не материальной, но присущей только этому человеку плотью. И вот он предо мной, и я вижу, понимаю, что и этот милый сердцу брат по охоте ничуть не хуже, а может быть, и интересней тех, про кого уже рассказано. Значит, надо и о нем, а силы уже не те и времени все меньше.

Я сижу за столом в своей каморке-кабинетике; одно окно на озеро – оно в штилевой дреме, другое на берег, где за полем лес, уже спящий. Он пуст, и на озере нет никого. Я знаю, я помню, что все, о ком еще не рассказано, бывали здесь: гребли на челнах и лодках, бродили с ружьями по лесу, осенью собирали хрусткие холодные грузди, в морозные, очень короткие деньки, скрипя лыжами, с тяжелыми катушками ярких флагов за плечами вкладывали волков. Я должен о них поведать, пусть уже не так подробно, многое пропуская, передавая то, что, может быть, и помимо моей воли, выскочит из ларца памяти.

ЛЮБИМЫЙ ПОМЕРАНЦЕВ

В приемной у стола с целым выводком разнокалиберных и разноцветных телефонов сидела важная очкастая дама-секретарша. Напротив нее – невысокий, часто улыбающийся человек. Посетитель вел негромкий, но оживленный разговор, доставляющий явное удовольствие собеседнице.

Я сидел поодаль, сонный, потому что почти не спал. Приехал в министерство еще днем, показал вызов, мне сказали:

– Министр вас примет в три часа.

Часы показывали четыре. Я спросил:

– Завтра?

– Нет, сегодня ночью. Где вы остановились? За вами придет машина.

Удивился. Давно не бывал в Москве и не знал, что все высокие чины теперь ведут особый образ жизни. Они почти не выходят из своих кабинетов, для обеспечения существования рядом имеется дополнительная комнатка: можно подремать – и туда же подается завтрак и чай. Работа длится всю ночь, затем краткий утренний отдых – это уже дома – и вскоре опять на работу. Такой распорядок принят потому, что «Сталин никогда не спит, светится его одинокое окно в Кремле, оттуда в любое время может прозвучать телефонный вызов нужного человека».

Дверь открылась; мягко ступая по ковру и что-то договаривая, вышли несколько человек. Секретарша встала, развела и соединила руки, как бы объединяя меня и человека, с которым болтала, пригласила:

– Проходите.

Уступая друг другу в дверях большого тамбура, мы вошли в обширный высокопотолочный кабинет. За широкими окнами с очень низкими подоконниками виднелся оживленный проспект Горького. Министр был один, сидел в генеральском мундире за массивным столом под портретом Сталина такого размера, что крупная фигура Георгия Михайловича Орлова казалась миниатюрной.

Не вставая с места, министр показал на два стула перед его столом:

– Садитесь.

После рукопожатий и маленькой паузы:

– Знакомьтесь – Виктор Владимирович Померанцев, доцент Ленинградского политехнического института, – кивок в сторону моего спутника. Так же с кивком в мою сторону был представлен и я. Затем сразу к делу: – Хотим на заводе «Вахтан» отработанную щепу не просто сжигать в топках котла, а использовать комплексно, заняться новым делом – энергохимией, брать от твердого топлива не только тепло, но и химические продукты. У нас еще пока никому не удавалось – правда, Академия наук занялась этим, но для углей, а не для древесины. Мне сказали, что ваша топка – (поклон в сторону Померанцева) – подойдет для такой задачи. Вот и давайте стройте топку на «Вахтане», а химическую часть, улавливание продуктов, поручим Ливеровскому – (кивок в мою сторону). – Все детали в главке, там знают.

Чтобы больше не возвращаться к этому кабинету, где многие, не только я, чувствовали себя неуютно, расскажу о втором и последнем его посещении. Через несколько месяцев мы с Померанцевым по собственной инициативе, без вызова, привезли проектные материалы. К этому времени, работая над проектом и «пробивая» все дело по инстанциям, мы очень подружились, в главке и министерстве даже получили кличку – «братья-разбойники».

В приемной было многолюдно, но секретарша что-то сказала в трубку, и мы были приняты без очереди. Министр встал, пошел к нам навстречу, сказал сидящим за огромным столом:

– Все вон к… Впрочем, пусть… вот вы, вы и вы, – тыкал он пальцем, – останьтесь, поучитесь настоящему делу!

Он снял мундир, повесил его на спинку стула и просил развернуть чертежи. Со вкусом стал их разглядывать, разбирать, временами утвердительно вполголоса матерясь – уж такой стиль был у него, да и у многих других руководящих в то время.

Здесь надо пояснить, что по образованию он был инженер, кончил тот же, что и я, химико-технологический факультет, построил в ГУЛаге несколько заводов и был назначен министром. О том, как это произошло, рассказывают так: на докладе у Сталина несколько крупных строителей; Сталин не в духе, торопит, куда-то ему надо было ехать, говорит: «Осталось пять минут, кто возьмется доложить?» Взялся Орлов, развернул два альбома фотографий, толково доложил основное, уложившись в срок, – и Сталин назначил его министром. Так рассказывают.

Георгий Михайлович Орлов, внимательно рассматривая наши чертежи, поглядывал на оставшихся в кабинете презрительным взором инженера, – они-де бюрократы! Два раза по ходу дела поднимал трубку телефона: «Лаврентий Павлович! Тут у меня наука. Помоги в одном деле, ладно?» Первый разговор, помню, был по поводу дефицитной нержавейки, второй – забыл.

После первого приема мы с Померанцевым выходили вместе. Тут меня ждало маленькое приключение. Пропускали тогда, особенно в министерский этаж, строго: в трех местах проверяли пропуск, зорко и неоднократно переводя взор от карточки на паспорте к вашему лицу. И на этот раз я, ничего не подозревая, спокойно предъявил подписанный пропуск и паспорт. Проверяющий неожиданно сказал: «Подождите. Отойдите в сторону!» Нажал какую-то кнопку. Мигом появился начальник. Проверяющий объяснил: «Пропуск на одну фамилию, паспорт – на другую». Я не мог ничего понять, чувствовал себя виноватым. Задержали, увели в особую комнату. Оказалось, что вместо моей фамилии на пропуске написали «доцент», взяв это слово из командировочного удостоверения. Выясняли дело довольно долго. Виктор терпеливо ждал меня, прогуливаясь перед входом в министерство под недовольными взглядами наружной охраны.

Впечатлений было столько, что мы решили не разъезжаться по домам, забрались в ближайшей пивной за угловой столик. Сидели долго. На улице повалил снег, я сказал:

– Эх, поскорей бы из Москвы – первая пороша!

Виктор обрадовался:

– А вы охотник?

Понравились мы друг другу. Решили возвращаться в Ленинград вместе, взяли билеты на «Красную стрелу» в один вагон. Купе было двухместное, и мы болтали до поздней ночи. На технические темы уже наговорились досыта, шла речь об охоте.

«Как хорошо здесь!» (Май 1963 г.).

Он любил природу всякую и в любое время года.

Оказалось, что он начал охотиться на родине, на Амуре. Страшно хвалил те места, что касается самой охоты – мне не удалось вытащить из него что-нибудь вразумительное. Больше всего рассказывал про рыбу калугу, которая достигает невероятных размера и веса. Однако оказалось, что у него есть охотничья собака, и мы договорились в первую же субботу поехать вместе. Поехали на машине Померанцева на Волхов, рассчитывая застать там еще гаршнепов, а может быть, и тетерева в теплый полдень подпустят.

Не буду рассказывать о той неудачной охоте. Джойс – крупный ирландский кобель – гонял все, что взлетало, гонял настойчиво и страстно. Виктора Владимировича утешило и даже порадовало, что за этот поход Джойс извлек из камышей и притащил ему двух живых кряковых подранков. Мне стало совершенно ясно, что Джойс чистейший утятник, и, скажу откровенно, это наложило известную тень, с моей точки зрения, и на его хозяина, как на охотника. Утятники в нашей компании уважением не пользовались.

Меня интересовало, почему такой чисто технический, далекий, казалось бы, от природы человек был таким страстным охотником. Позже пришел к выводу, что он любил природу всякую: и лес, и реки, и озера, и горы. Любил нежно, постоянно и активно. Бывало, выйдем из машины – раскинет руки, вдохнет несколько раз глубоко-глубоко и, совершенно не считаясь с погодой, будь то жара, снег или холод, скажет: «Ой, ребята, как хорошо здесь!» Кроме того, Виктор был человек компанейский. Совершенно не представляю себе, чтобы он мог поехать на охоту один, даже со своей любимой собакой. Не менее чем от самой охоты, он получал удовольствие, находясь в компании. Он был постоянно весел, оживлен, остроумен и неутомим. У него всегда были собака и машина, которые, как он шутил, выгоняли его из дому.

У нас в компании вначале машин не было, и мы с удовольствием пользовались его услугами. Хорошо помню эти поездки: в зеркальце видны внимательные голубые глаза Виктора, а когда он на секунду поворачивал голову, показывалась гладкая розовая щека, седые виски, квадратный подбородок – принадлежность мужественного лица, – однако под ним прятался другой, маленький, круглый. Перед ветровым стеклом, на фоне бегущей под колеса серой ленты асфальта, неизменная замурзанная кепка Померанцева. В нашей компании уверяли, будто она служит для мытья кузова перед въездом в город, из нее же доливают в двигатель масло; больше того, если машина забуксует, хозяин кидает кепку под колеса вновь и вновь, пока не выберется; и был случай – при ночной аварии знаменитый головной убор, пропитанный бензином, послужил отличным факелом.

Померанцев был шофер-первооткрыватель. Первая машина – «Мерседес-Бенц» – появилась у него с незапамятных лет, когда автомобили вообще были редкостью. Он с нежностью вспоминал ту первобытную телегу. Здорово знает современные машины, но относится к ним как к той, первой. Считает, например, что заводится двигатель или не заводится – это вроде как от бога. Никогда не отвечает на вопрос о времени приезда: «Машина – не лошадь», или: «Это вам не пешком». Тут он на уровне бородатого пращура, отправлявшегося в путь, уповая на благосклонность родовых идолов. Заправляет он машину не заранее, а укомплектовав полностью пассажирами; бесконечно заезжает по попутным делам, считая, что, если вы сели в машину, должны быть счастливы, так как попадете куда нужно все равно раньше, чем на трамвае, поезде и прочих устарелых видах передвижения. Получается это не всегда. Любимые привычки: высадить пассажира на повороте за полкилометра от дома, заставить на глазах у вашей спутницы помогать демонтировать колесо или мыть кузов.

Теперь у всех его друзей завелись машины, и каждый хочет угостить своей. Виктор соглашается на это неохотно и, уж если поедет, любого водителя считает своим учеником, садится рядом и орет на него, как одесская базарная торговка. При всем том добрее и милее его нет человека на свете. Виктор нежно любил кошек, собак и женщин. Мужчин – избирательно, и они ему отвечали тем же. Он был совершенно неумолим к любой халтуре в науке, сам был великолепным, чрезвычайно эрудированным ученым, с глубоким знанием фундаментальных наук – математики и физики. Ему приходилось давать самые жесткие отзывы – правда, всегда по делу и нелицеприятные – соискателям всяческих степеней и наград.

Что касается его любви к животным – трогательно было наблюдать, как он стеснялся согнать кота, если тот раскинулся и спит на его стуле, или ударить собаку, даже когда она этого вполне заслуживала. В результате все его охотничьи собаки были отчаянно распущенны и с ними было даже нам, его друзьям-соохотникам, трудновато. Они не приходили на свисток, не знали своего места. Можете себе представить, например, такую картину: после дня работы в болоте мокрый и грязный до ушей любимец Померанцева выжлец Пиф врывается в избу лесника, где мы остановились, и с ходу прыгает на ослепительное покрывало кровати хозяйки.

На речке Кересть. 1965 г.

Мы устремлялись на призывный клич Виктора и определяли след.

Виктор Владимирович любил всяческое мастерство и старался его достигнуть. Помнится, он лазал в теплую топку котла, чтобы посмотреть, как делается ремонт прогоревшего свода, и сам принимал в этом участие. Познакомившись с нашей компанией, он понял, что перед ним охотники опытные, особого толка, строгой этики, и безоговорочно присоединился. И здесь он проходил ускоренное обучение. Он постиг тайны глухариного тока, научился подстаивать зверя на гону, разыскивать тетеревиные выводки и стрелять из-под собаки юрких бекасов. Единственное, чего он так и не постиг (и я до сих пор не могу понять почему), – это определение следов на снегу, то, что в нашей компании было азбукой и высоко ценилось. К примеру, там, где мало было зайцев, мы, стараясь помочь гончим, ходили, искали следы. Тот, кто найдет след-малик, должен был оповестить криком или трубой. И вот частенько раздавался призывный клич Виктора, мы устремлялись к нему – и определяли след… белки. Это бывало настолько часто, что беличий след мы стали называть МПЗ – малый померанцевский зайчик. Досады большой тут не было, только веселый смех.

А вот доброта и потакание Виктора собакам частенько нас огорчали. Помнится, мы вчетвером: Померанцев, профессор А. С. Мальчевский, научный сотрудник Модест Калинин и я – поехали на охоту по серым куропаткам на Псковщину к дяде Осе. Помимо надежды хорошо поохотиться, к чему имелись все основания, так как моя ирландка Искра к тому времени вышла победителем на полевом чемпионате области, было намерение с помощью опытной собаки поднатаскать молодого померанцевского ирландца Ясного.

Красивая осень, уютная избушка, маленький сад с великолепными яблоками, которые можно было (большой урожай и отсутствие сбыта) рвать неограниченно, делали эту поездку очень приятной. Сам дядя Ося, дед уже в больших годах, – охотник страстный. Любопытно, что он, деревенский охотник, всегда держал кровных английских сеттеров и, что еще примечательнее, всех натаскивал сразу с анонсом. С первого же поля приучал легавую, найдя птицу, немедленно вернуться, «доложить» хозяину и повести.

В первую половину дня мы добыли несколько куропаток, а потом, по-прежнему все вместе, пошли обучать Ясного. Помню прекрасно широкое жнивье, отдельные кустики, бархат озимей. Виктор держал Ясного на канате (так мы называли чок-корду, толщенную веревку, привязанную к ошейнику кобеля). Потертая веревка часто рвалась, и мы советовали Виктору завести якорную цепь для его дикого зверя. На середине небольшого лужка перед кустиками ивняка Искра уверенно потянула и стала. Я обернулся, поманил Виктора рукой: «Подводи!» Стоя рядом с моей изящной ирландкой, я услышал сзади хриплое дыхание Ясного, затем звук – как от лопнувшей басовой струны, энергичный карьер. Ударив меня боком по ногам, Ясный грудью сшиб Искру – она покатилась в траву, а он почти поймал одну из пары взлетевших куропаток и проводил их до горизонта.

Мы были опять изрядно огорчены. Сошлись вместе. Все, кроме Мальчевского. Он, как всегда, отошел в сторону, слушал голоса птиц, великим знатоком которых был. Слышим, кричит: «Давайте сюда!» – показывает рукой вниз. В полном недоумении подходим. «Смотрите – шампиньоны!» Действительно, на опушке росла масса этих грибов, в те годы для нас еще малоизвестных. Собирали – правда, с некоторым недоверием – прямо в рюкзаки. Вечером, когда к молодой картошке подали искусно поджаренные Алексеем Сергеевичем шампиньоны в сметане, все разом заявили: ничего вкуснее не ели в жизни!

Остался в светлом уголке памяти ясный день и прозрачное небо Псковщины, яблоки такие сочные, что в них можно захлебнуться, впервые узнанный вкус замечательных грибов шампиньонов и, как всегда, – радость охотничьей дружбы.

По работе жизнь нас с Виктором связала накрепко. Хотя оба мы были доцентами высших учебных заведений в Ленинграде, много дней и даже месяцев проводили в Горьковской области, на заводе «Вахтан». На этом канифольно-экстракционном заводе в топке Померанцева сжигалась щепа, из которой предварительно были извлечены основные продукты: канифоль, скипидар, талловое масло. Скоростная топка Померанцева (таково ее полное название) позволяла не только получить тепло для парового котла, но и выдавала жидкие продукты химического распада древесины. Рядом с котельной был построен химический цех – это уже мое владение, где надо было получать дополнительные продукты: смолу и уксусно-кальциевую соль. Впоследствии оказалось, что можно получить в этом же комплексном процессе крепители для литейных земель и коптильные препараты. Один из них я назвал в честь завода «вахтолем», – он до сих пор имеет широкое применение. Так впервые в Союзе был осуществлен – и мы с Виктором этим гордились – экономически выгодный комплексный процесс сжигания твердого топлива. За эту работу мы с Померанцевым получили медали ВДНХ.

Мы часто бывали на заводе; дело не простое, и не все шло гладко. Сначала у Виктора в котельной случались взрывы – небольшие, – он называл их деликатно и утешительно для администрации «хлопками». Хотя при одном из таких хлопков, помнится, нас ночью вызвали из Дома приезжих – начисто вылетели все стекла котельного отделения. Виктор был тверд и на следующий день готов был обсуждать с до смерти перепуганной администрацией это происшествие только как хлопок, а не взрыв, – уверял, что это нормально при освоении новой технологии.

Конечно, мы, сводная бригада ленинградских научных работников, для небольшого химического предприятия, расположенного в глубине области, в лесах, были публикой необычной и запомнились. Приехав туда через много лет, услышали от местных жителей, которые нас не знали, забавные легенды о себе. Однажды на прогулке я застал в лесу рабочих-лесорубов. Посидели, покурили, слышу: «Ты Померанцева знал? Вот человек был! А собака! Пойдет в лес – ружья не берет, только мешок. Собака ему дичи – рябчиков да тетеревов – наловит, он полный мешок снесет в столовую, на кухню, и говорит: „Кормите всю мою бригаду“». Я понял, что речь идет о перманентной натаске собаки и некоторой невоздержанности Ясного, который мог поймать зазевавшегося тетеревенка – случае, конечно, единичном.

Спросил:

– Померанцев из Москвы?

– Нет, из Ленинграда.

– Зачем он приезжал?

– Он – инженер. Ну, скажу… – тут рассказчик замялся, – про это болтать не надо. У него здесь взрывная топка!

– Зачем это?

– Ну, ты знаешь, с Америкой у нас как. С ним и Неверовский приезжал, тоже из Ленинграда.

– А он что?

– Тоже по этому делу, но тот – мужик серьезный. Утром рано, в столовой, официантка подходит – он ей одно слово: «Мое!» Та уже знает, тащит двести грамм и кружку пива. Неверовский водку выпьет разом, воздух выдохнет – так сделает: ху! – рукавом утрется, пивом запьет, ничем не закусит, идет на производство.

Я не стал опровергать. Знал, что с точки зрения местных жителей умение выпить всегда считалось основным признаком мужской доблести.

Вскоре после нашего знакомства у Померанцева появилась гончая – щенок англо-русской породы Пышма. Кличка ей была дана в память о том времени, когда Виктор помощником машиниста работал на Урале и забирал в свой паровоз воду на станции у этой живописной речки. Выжловочка быстро принялась работать и оказалась весьма талантливой: верно держала зайца, так что впору нашим, уже опытным гончим, а было у нас в компании два смычка.

Очень любил ее Виктор. Однажды не мог поехать на охоту, предложил нам с Романовым взять Пышму в лес. Привез ее ко мне с вечера. Поехали мы со смычком гончих на станцию Еглино – это километров восемьдесят от Ленинграда. Зима была не очень морозная, но снежная. В первый же день после прекрасного гона наших собачек волки догнали и убили Пышму. Она была общей любимицей. В подавленном настроении я входил в дом к Виктору. Как сообщить ему ужасную новость?

Пышма погибла. Мы поклялись отомстить.

В самый разгар зимы большой компанией отправились на охоту за волками. До этого шла большая подготовительная работа. Виктор спроектировал и заказал в мастерских Политехнического института катушки для флагов. Опыта в этом деле не было, получились они очень громоздкими: станины, алюминиевые боковые диски, зубчатая передача, ручки – в общем, тяжело и сложновато. Шнур и кумач доставал я. Три километра флагов шили семьи охотников.

В морозные дни мы поехали в наши любимые и привычные Домовичи, мороз там оказался еще крепче: все дни около сорока градусов. Трудно дышалось и бегалось на лыжах – и все равно было хорошо.

Все члены нашей бригады с вечера получали задание и кроки – карандашные планы местности, куда надо идти. По утрам расходились от дома по радиусам примерно на десять километров и должны были возможно скорее вернуться, доложить «штабу» о всех замеченных следах. Двое из нас – я с зятем Борисом – составляли бригаду «отравителей». Мы уходили за озеро, подальше от жилья и деревенских собак, и там на волчьих тропах, известных нам с прошлого года, намораживали на кустики сальные шарики с ядом.

Однако нашей отравой волки не прельщались, следов обнаружить не удавалось, морозы не спадали, усиливались. Тем ярче запомнились вечера; изба уже прогрелась, только у порога и в одном углу сохранился иней. Мы сидим у топящейся печи, фантазируем на тему об ужине (а Модест Калинин уже чистит своим ножичком картошку), обсуждаем завтрашние дела – «при температуре ниже семидесяти градусов выход отменяется». С подъемом принимается мой рассказ, подкрепленный «вещественными доказательствами». Я из леса завернул в магазин соседней деревни, он оказался закрытым. Из всех изб слышались голоса и нестройное пение. Оказалось, что все «счастье» в инструкции, по которой в неотапливаемых магазинах водка в мороз ниже сорока пяти градусов должна погибнуть и быть списанной. Местное радио объявило желанный предел, и деревня гуляла на казенный счет. Продавщица в своем доме, не подымаясь с места, указала мне на полный ящик – бери сколько хочешь.

Виктор, хоть и просил меня купить водку, ни в коей мере не был пьяницей, но выпить любил, и – что самое удивительное – никто из нас не видел его в глупом состоянии: выпив, он мог разговаривать на самую серьезную тему, даже оперировать математическими формулами и, к сожалению (или к счастью), водить машину.

В ту поездку отомстить за Пышму не удалось. Ездили мы и с другими компаниями на облавы волков – все безрезультатно, волки уходили. Виктор Владимирович опять завел гончую; мы продолжали всей компанией выезжать на охоты, чаще всего с гончими.

Жизнь шла. За эти годы Померанцев выдвинулся в ряд ведущих теплофизиков Союза, – профессор, доктор наук, заведующий кафедрой в Политехническом институте, потом – заслуженный деятель науки и, как он сам смеялся, постоянный кандидат в члены-корреспонденты АН СССР. По слухам, ему предлагали звание академика, если он переедет в Белоруссию, но он остался на своей любимой, большой и очень активной кафедре.

«Топки Померанцева» строились и работали во всех – к сожалению, очень удаленных – уголках Советского Союза. Мы стали беспокоиться за Виктора: он жил нерасчетливо, жадно, не сбрасывая и малейшего балласта, – таков характер! Ему необходимо было бешено работать: писать книги, читать лекции, пускать и осваивать десятки своих топок – и одновременно активно отдыхать: плавать, бегать на лыжах, гулять по парку с собаками и, конечно, охотиться. Нельзя было так жить. Особенно изматывали его поездки. Бесконечные командировки, всегда торопливо – на самолете; там встреча любимого профессора у трапа, сразу же выпивка и закуска, целый день в котельной, вечером опять застолица, а ночью отлет в другой город – и снова работа и застолица, ночной полет обратно в Ленинград, в семь часов утра – бассейн. И так день за днем.

А. А. Ливеровский. Е. Н. Фрейберг, В. Г. Максимушкин. В. В. Померанцев и «Взбесившийся огнетушитель» (так окрестил В. Бианки машину Ливеровского «Москвич-410» за красный цвет и пристрастие к охотничьим тропам). Лисино. 1972 г.

Как-то Виктор решил поехать со мной на охоту. Сговорились ехать на его машине в четыре ночи, чтобы поспеть в лес к утру, когда конечные следы зайца еще свежие – легче подымать. Гончие наши жили в деревне, нужно было только доехать до них. Я поставил на три часа будильник, приготовился. Ровно в четыре часа услышал рокот машины. Из нее никто не вышел. Я взял ружье, мешок, запер квартиру. В «Волге» на заднем сиденье крепко спал Виктор. Ключ в зажигании. Объяснять ничего не надо было. Я сел за руль и повел машину за город. Виктор проснулся и сладко потягивался, когда я уже ставил машину во двор деревенского дома.

На последней охоте, а может быть, предпоследней, мы были в Лисине. С нами три гончие: его Пиф и Пышма-вторая, моя Шелонь. Как всегда, перед запуском – спор: я традиционно предлагаю разделить охоту на две части, одна – с его собаками, другая – с моей. Так было, конечно, целесообразней, но не таков был Виктор, ему всегда хотелось все сразу. Я, ворча, подбросил к его смычку свою Шелонь. Зайца подняли быстро, и, когда за снежной стеной молодого леса заголосила вся наша тройка, Виктор сразу побежал к месту подъема. Я немного задержался; когда догнал Виктора, он стоял, слушая собак, и вдруг сказал мне: «Не могу идти – вот дурацкое дело, беги, я потихоньку». Вот потихоньку-то он не умел, и невыносимо было смотреть нам, близким, как ему становилось все хуже и хуже.

Мне не пришлось проводить Виктора. Когда он умер, я жил далеко.

Ночной залп у глухариного костра на этот раз не очень громок – нас оставалось все меньше и меньше.