Текст книги "Если ты есть"

Автор книги: Александра Созонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)

Митя был сине-бледен и красив. Высохший, с темными впалыми глазницами и нездешним светом в очах. Со вчерашнего дня он начал выходить из голодовки, которую объявил по поводу несправедливого ареста товарищей, и держал тридцать три дня.

Агни загляделась на него.

– Ты выглядишь потрясающе. Ушли щеки. Выступили глаза. Налюбоваться не могу. Тебя, наверное, обожают фотографировать западные корреспонденты?

– Да, позавчера приходила парочка. С таким мохнатым микрофоном, похожим на швабру… Только я, от истощения, очевидно, начисто позабыл английский. А переводчика они не взяли, понадеялись на меня. Представляешь картинку?..

– Представляю. Тебе и не надо говорить. Изможденно шептать и поводить глазами. За тебя дикторы все скажут.

– Совсем с ними выдохся. После три часа лежал и глотал воздух, как рыба на берегу. Больше их не пущу.

Агни разгрузила сумку, набитую овощами и яблоками. Помыла морковь и забросила в соковыжималку.

Ничего твердого есть Мите было нельзя.

– Я тоже не буду тебя утомлять. Выдавлю сока побольше и уйду.

– Ты меня не утомляешь. Мы же договорились обсудить твою статью.

– Обсуждай. Только не иронизируй над тем, что для меня предельно серьезно. Кстати, ирония требует дополнительных затрат энергии, а ее у тебя мало.

– Я тоже абсолютно серьезен. Ты многим это читала? – Митя кивнул на листки.

– Человекам пяти. Я буду читать это каждому, с кем сведет меня судьба. Пока не найду единомышленников. Людей одинаковой со мной крови.

– А… разве ты еще не нашла? А все наши? А я?..

Она помедлила.

– Не совсем.

Митя только взглядом дал понять, что последние слова камнем лягут на ее совести.

Совсем огромные стали глаза. Черные, обведенные тенями. Страшные, как ночное небо.

– И какие же были реакции?

– Кто-то сказал, что да, это интересно, и вежливо протянул мне их назад. Кто-то спросил, сколько мне лет, и удивился, что двадцать семь, а не семнадцать. Один долго рассказывал, какие они все сволочи и подлецы – те самые знаменитые люди, совесть которых я предлагаю разбудить. Какой-то видный прозаик стащил у него в молодости не то сюжет для рассказа, не то образ. И от этого будто бы прославился. Послезавтра на очередном вторнике я прочту это группе.

– Лучше не читай, – попросил Митя.

Он сидел, откинувшись в кресле. Голодовка придала его облику застылое величие спиритического гостя. Слабый размеренный голос усиливал впечатление.

– Почему?

– Я лучше сам скажу тебе все, что они скажут. Вот, прямо по пунктам. – Он придвинул к себе первый листок.

– Конечно, скажи. Мне очень важно твое мнение. Но и группе я прочту – одно другого не исключает.

– Зря. – Митя вздохнул. – Если на меня ты обидишься и хлопнешь дверью – это не страшно: она уже выдержала штук пятнадцать твоих хлопков и еще от одного не развалится. Но если ты переругаешься со всей группой…

– Не буду я ругаться.

– Или я тебя не знаю? Не найдешь единомышленников – и понесешь всех…

– Ты прекрасно знаешь, что на людях я веду себя тихо и скованно.

– Еще хуже. Будешь тихо сидеть и копить обиду. Выйдешь за дверь и заплачешь.

– Выйду за дверь и наложу на себя руки. Ты будешь, в конце концов, говорить свое мнение?

– Буду.

Митя пробежал глазами первый абзац. Агни принялась грызть очищенную для Мити морковину. Она пристроилась напротив него на ковре, посматривая снизу вверх, опершись подбородком о колени и чуть раскачиваясь.

– Ты только всю морковь не скушай от волнения, – попросил Митя. – Мне оставь. Кстати, отчего ты все время сидишь в такой неудобной позе? Я бы и минуты не выдержал.

– Не знаю. Я и сплю всегда так, свернувшись. И ем – когда меня никто не видит. Поза плода в утробе.

– Но почему?..

– Может быть, оттого что еще не родилась? Еще только жду рождения.

– И когда же оно будет?

– Если б знать! Скорей бы – полжизни прошло…

– Интересно будет взглянуть на тебя новорожденную… Ну, ладно. Слушай. – Митя стал читать вслух: – «Многие мои знакомые считают себя умными людьми. У каждого человека найдется несколько таких знакомых, и, если подсчитать общее их количество, получится огромное число. Что же считать критериями ума? Ум, прежде всего, – энергия и сила. В отличие от мудрости, которая является состоянием и структурой. Если заменить определение „умный“ на „мыслящий“, отчетливо выступит движение, динамика, заключенная в этом понятии. Мудрость есть остановка, точнее, равновесие. Успокоение. Мудрый человек – человек свершившийся, приведший свою внутреннюю структуру в состояние гармонии со структурой внешнего мира. Попытка перестроить не себя, а внешний мир, попытка изменить соотношение сил в мировом пространстве в сторону красоты и добра – путь человека мыслящего», – Митя задумался на несколько секунд. – Насчет отличия между умным и мудрым я не спорю. Можно определить и так. Можно по-другому. Дело вкуса, и решающего значения не имеет. А вот то, что «мыслящие» хотят изменить мир в сторону красоты и добра, то это, моя милая…

– Я не милая, – сухо поправила Агни.

– …То это, коллега, мягко говоря, опрометчивое заявление. Мыслящий человек с таким же успехом направит свою мысль в тайны строения, скажем, нейтрино. Черной дыры. Или – «энергия и сила» пойдут на расчищение себе места под солнцем. Не говоря уж о таком применении ума, как решение кроссвордов по вечерам в мягких тапочках.

– И вовсе ты меня не убил, – усмехнулась Агни. – То, что одного ума мало, дураку ясно. Об этом речь дальше идет.

– Идем дальше. «Совесть. Это точка пересечения светового потока с болевым. Есть много причин, из-за которых ноет душа. И есть светоносный источник в ней, иногда почти неприметный, иногда – широкий и сильный. Там, где свет и боль сливаются воедино, находится сердце души, совесть. Если предположить, что у большинства людей этот психический феномен существует – хоть и в разных стадиях развития, – то можно подумать над безумным проектом под условным названием „Реанимация совести“». – Митя удовлетворенно отвел от глаз листок. Помолчал, накапливая силы. – Этот отрывок полностью неинформативен. И больше смахивает на стихотворение в прозе. Что такое совесть? «Пересечение потоков» – ты думаешь, этим что-нибудь сказала? Этакая красивость…

Агни обиженно повела подбородком.

– Знаешь, когда я пять лет назад окончила Антропологический лицей, первое, что сделала после госэкзаменов, – вывалила все конспекты в мусоропровод. Но если покопаться в памяти, я могу, пожалуй, воспроизвести несколько наукообразных формул, которыми определялись на лекциях – не это слово, его там и в помине не было – всякие компоненты личности. «Нейротизм», «интра– и экстраверсия», «симультанирование сукцессивного ряда»… И если ты думаешь, что это будет более информативно… – Она презрительно задержала фразу.

– Я не думаю, – сказал Митя. – С тобой трудновато спорить. Едем дальше. «Реанимация совести. Для реализации нужны были бы несколько свято-сумасшедших людей. Немножко припадочных. Немножко актеров. Способных поговорить с человеком на таком накале убеждения, веры и боли, чтобы всколыхнуть его до самых глубин, до самых заветных, подспудных, может быть, еле теплящихся источников мужества и добра. Разговор не должен происходить только на уровне рассудка, ни в коей мере. Рассудком они все понимают и так…» Знаешь, чтой-то я ослабел. – Митя откинулся в кресле.

Агни налила в стакан свежевыдавленный морковный сок.

Он выпил медленными глотками,

– Гадость какая.

– Если гадость, не пей.

– Заботливая ты моя… Скажи, где прикажешь доставать этих свято-сумасшедших? В психушках? В театральных училищах?..

– Почему бы и не в психушках? Там замечательные люди попадаются. Читал рассказ Гаршина «Красный цветок»? Про одного из таких.

– Ладно, я ценю твой юмор. Насчет замечательных людей в психушках: кто они, за что попадают туда и по сколько лет их там накачивают сульфа-зином, говорить не будем. Ладно?

– Ладно.

– Едем дальше.

– Я знаю, что таких людей найти трудно. Но это не значит, что их нет, – упрямо сказала Агни.

– «…Их много, их наберется не одна сотня, – продолжил Митя с легким вздохом, – людей с весом и именем, чью совесть реально возможно реанимировать и побудить к действию. Литераторы, режиссеры, художники, ученые, экстрасенсы…» Кстати, я думал, ты знаешь: все экстрасенсы зарегистрированы и обязаны сотрудничать с органами.

– Не может быть, чтобы все! Я уверена, что большинство из них и не собирается регистрироваться.

– Их, знаешь ли, не спрашивают.

– А как можно узнать, что он экстрасенс?

– Элементарно. Их выявляют – в транспорте, в кино, на демонстрациях – свои же собратья, которые уже завербованы. Как-то чувствуют своими полями, проходя мимо. Мне одна знакомая жаловалась, что в периоды своего максимума, когда, по ее словам, «из нее так и прет», когда комара может убить взглядом, – ей страшно по улицам ходить. Сидит дома, чтобы не засекли… Дальше: «…Огромная сила. Если верхушка, цвет культуры и науки, будет разбужена поодиночке и сведена воедино, трудно даже представить, что окажется ей не под силу. (Я предвижу скептические улыбки: верхушка! – та, которая оттого и верхушка, что продалась давно и бесповоротно. Я отвечу на это одним: талантливый человек не может быть мертвым. Продавшимся – да. Отъевшимся. Отрастившим на животе и на сердце жировые складки. Но не безнадежным. Не мертвым!)» То что этот народ не мертвый, ты очень верно заметила. Часто они даже чересчур живые, через край. И от явившегося к ним свято-сумасшедшего актера они просто забалдеют. Он выведет их из творческого кризиса и даст толчок к написанию очередного бестселлера.

– Отчего ты так презираешь этих людей?

– Вовсе нет. Но и идеализировать их ни к чему. Я знаю достаточно талантливых ребят – поэты, художники. Одно время крутился в их среде. Вот спроси меня: на кого из них смогу положиться – призадумаюсь.

– Я тоже крутилась когда-то в богемной среде. Только не рассматривала их тогда с такой точки зрения. Я думаю вот что: если в человеке есть Божья искра, значит, он общается с Богом и способен слышать его. А людей – и подавно способен слышать.

– Интересно, что означает слово «Бог» в устах атеиста?

– Долго объяснять… Но это – самый существенный пункт моей статьи. Убить его – убить ее всю. Если я читаю прекрасное стихотворение или слышу музыку, от которой хочется реветь, я верю, что автор ее не предаст, не окажется сволочью. Я ведь не графоманов, не бездарей призываю пробуждать.

– А я, в отличие от тебя, не верю.

– Тогда можешь не читать дальше. – Агни поднялась и протянула руку за листками.

– Да нет, дальше есть любопытные места, – Митя не отдал листки. – «Банальное сравнение: государство – организм. Аппарат управления – нервная система, обеспечивающая организму выживание, организованная в жесткие инстинкты, автоматизмы – законы. Верхушка культуры – разум. Достигнув определенного уровня развития, животное превращается в человека, начинает руководствоваться разумом, а не инстинктами. Преодолевает их. (Пусть даже во вред себе, к примеру, прервав самое сильное природное заграждение – закон самосохранения.) Почему бы государству не прийти уже к подобной стадии? Не перейти от биологии и социологии к рассудку и духу?.. Нелепо и дико, что общностью людей управляют не самые мудрые, не самые сильные, не самые светлые…» – Митя поднял глаза: – Просто-напросто самые мудрые и светлые не полезут в ту грязь, что зовется политикой.

– А куда же они лезут?

– Кто куда.

– Но ведь ты полез?

– Я не критерий. «…Его еще не существует – сознания государства, мозга. Отдельные нейроны соединяются в мозг путем соединения друг с другом. Отдельные мыслящие единицы, объединяясь, смогут организовать нечто доселе не виданное – рассудок страны. Наше государство покуда – животное. (Условно, так как и до животного ему далеко.) Странное животное, удивительный зверь… жестокий, грязный… с отдельными безвыходными, отчаянными, проблесками духа, мысли, высоты». Красиво. Но – чистая фантастика. Причем не один раз читанная. Ты, часом, научно-фантастические рассказы не пишешь?

– Часом, писала. В юности.

– Это заметно. Между прочим, аналогия государства с организмом не слишком обнадеживает: эволюция организмов, как нас учили в школе, длится миллионы лет. Если мы хотим, чтобы что-то изменилось в более короткие промежутки времени, придется отказаться от биологических сопоставлений. «…Другая аналогия, не менее расхожая: государство – машина. Огромная, бездушная, мерно стучащая подогнанными частями, перемалывающими все живое, попадающее поперек, не в том направлении, наперерез. Все попытки остановить ее и переконструировать заново оканчиваются ничем или почти ничем. Разбиваются о холодный металл. В конечном счете эти отдельные выступления, толчки, царапины – все-таки отразятся на работе машины, произойдет неизбежная амортизация. Но сколько лет упорной, жертвенной борьбы потребуется для этого? (В какой-то статье приводились обнадеживающие данные о том, что крупные политические перемены происходят в России каждые двести лет. Таким образом, нам остается потерпеть каких-то сто тридцать…) Что если не пытаться воздействовать на машину чисто механически, снаружи? Что если попробовать разобраться в ее устройстве и найти, и вычислить, и сообразить, как отключить ее напрочь либо как заставить ее переменить ритм работы?..» Поскольку конкретных предложений, как ее отключить, не дается, будем считать это красивым пассажем. Кстати, аналогия с машиной – слишком большое упрощение. Не машина. Не организм. Театр абсурда! «Мы рождены, чтобы Кафку сделать былью». Тридцать лет под властью параноика! Семьдесят лет обожествления кровавой, дразнящей животные инстинкты толпы, красной тряпки!.. А ты – «машина», «организм»… извини меня, дамский, инфантильный лепет.

– Дай сюда! Не читай больше.

– Ладно, я уже успокоился… Концовка тут очень лирическая: «Окружающий нас мир, реальная обстановка задают нам правила игры. В отношении к этим правилам людей можно разделить на несколько групп. Одни – принимают навязанные извне установки, смиряются с ними. Другие не замечают их – блаженные, неотмирные счастливцы. Выходят из игры – самоубийцы. Очень немногие пытаются их переделать. Можно успокоиться, положиться на непреложный ход истории (сто тридцать лет впереди!), прожить свой век в предложенных обстоятельствах, не пытаясь их изменить. Не пытаясь им противопоставить себя: свою совесть, кровь, жизнь. Жесткие прутья государственной решетки, о которую разбиваешь, в какую сторону бы ни повернул, нетерпеливое лицо. Зачем разбиваться? Ради чего? Свобода ради свободы?.. В стихотворении одного неофициального поэта дается такой образ нашей страны: младенец, спеленутый, насквозь в дерьме и коросте, с радостным любопытством проткнул небосвод и щекочет пальчиком звезды… В том-то и дело, что уже не младенец. Потому и обидно. Семьдесят лет назад еще можно было считать человечество неразвившимся, наделенным детским рассудком. Но не сейчас. Свобода – необходимость повзрослевшего, зрелого сознания. Гордость за человека, обида за человека, за его скотское существование – две силы, которые не дают успокоиться, примириться, закрыть глаза. Совесть. Гордость и проистекающая из нее обида…»

Митя прикрыл веки, отдыхая от перенесенного усилия. На лбу блестела испарина.

Агни погрузила в соковыжималку очередную порцию очищенных овощей. На этот раз смесь: морковь, яблоки, репа.

– Кстати, автор того образа, о котором ты пишешь – младенец в дерьме, – в некоторых кругах слывет за осведомителя.

– Ну и что?

– А то, что талантливый поэт. Общается, как ты говоришь, с Богом. Конечно, это всего лишь слухи, но… слухи распространяют его собратья, тоже талантливые.

В спустившихся сумерках лицо его было неразличимо.

Агни зажгла люстру.

– Нет, только не верхний свет! Голова кружится.

Она включила бра с разноцветными бумажными колпачками.

Отодвинула ногой к стене опустевшую на треть сетку с овощами.

– Я тут начистила – на сутки хватит. Завтра еще кто-нибудь придет.

– Только не вздумай уходить. Чай сейчас пить будем.

– Чай тебе нельзя.

– Я знаю. Ты будешь пить, а я, глядя на тебя, радоваться.

– Будь здоров.

Она двинулась в прихожую.

– Эй! Это нечестно. Ты же знаешь, что догонять тебя и хватать за локти я не смогу. Вернись! Поимей уважение к моей немощи.

Агни вернулась. Но не села, а продолжала стоять посреди комнаты.

– Вот спасибо. Я знаю, что, если бы был в форме, сейчас бы в шестнадцатый раз грохнулась дверь. Очень ценю твою чуткость.

– А ты почаще голодовку объявляй. При свете у тебя совсем вид потрясающий. Невозможно ослушаться.

– Еще бы. Вся плоть ушла, остался один голый дух. Мощный дух. – Митя вылез из кресла, пошатываясь, прошелся по комнате. – Ты только не обижайся, но в тебе очень сильна романтическая струя натуры. Правильно кто-то удивлялся, что тебе не семнадцать лет, а двадцать семь. Я бы даже дал четырнадцать.

– А почему не четыре?

– В четыре года у человека еще нет тяги видеть мир не таким, каков он есть. Он вообще не выделяет еще себя из мира.

– Ты неправильно понимаешь романтизм.

– Не буду с тобой спорить.

– То, что ты называешь романтической струей натуры, – это стремление к настоящему. К самому настоящему, понимаешь? Тоска по подлинному, Они могут ошибаться, эти люди, они, может быть, дураки в глазах окружающих, но они ищут настоящее. Всю жизнь. Они не могут питаться дерьмом, понимаешь? – и суррогаты жрать не могут. Такая вот незадача.

– Дерьмом и не надо…

– Я помню, когда я училась в Антропологическом лицее, у нас очень модной была книжка западного психолога «Игры, в которые мы играем», Эрик Берн его звали. Всю человеческую деятельность он определял как традиции, ритуалы, игры – с четко или расплывчато заданными правилами, игры, результат которых известен заранее. Играют друг с другом все: дети и родители, муж и жена, хозяева и гости, любовники… Он приводил в пример штук сорок подобных игр. Ничего страшнее в жизни своей я не читала. Даже Фрейд – как ни противно его всепроникающее либидо, сексуальные младенцы и все прочее – не так меня потряс. Так вот, помимо игр, этот Берн признавал и настоящую близость, без заданного результата, без правил, – но такую редкую в человеческой жизни, что он даже о ней не распространялся. Я все это к тому, что романтизм, как я его понимаю, в отличие от романтической позы, и есть эта самая близость. Или стремление к ней. Или тоска, оттого что ее не достичь, как правило.

– Хорошо, – Митя смирился. – Не буду тебе возражать. Тем более, что сам в какой-то мере принадлежу к этой дурацкой категории.

– Конечно, ты тоже наш. Иначе бы я так тебя не любила.

– Спасибо, – маскируя смущение, Митя взлохматил волосы. – Говоришь, этой близости не достичь?

– Очень трудно. Мне не удавалось никогда.

– Да… грустно. Кстати, ребята говорят, что ты появляешься все реже и реже, Через раз, через два… Агни кивнула.

– Отчего?

Агни не ответила.

Она повернулась к стене, в который раз рассматривая прикрепленные булавками к обоям фотографии, вырезки из западных газет и журналов. Иные лица обведены черной рамочкой. Своеобразный Митин иконостас.

…Мужчина с тонкой донкихотовской бородкой и растерянными глазами – третий год спецпсихбольницы в Казани. Сульфазин – непрерывная боль в мышцах, температура, ощущение агонии. Трифтазин – скованность в теле, апатия. Инсулиновые шоки. Раз в месяц коротенькое письмо от матери…

…Женщина лет сорока пяти с ироничными жестковатыми складками у рта – уголовная статья – сопротивление представителям власти – женская зона, Кольский полуостров…

…Темноволосый юноша – тюрьма, голодовка, насильственное кормление, рак пищевода…

…Мужчина лет пятидесяти за письменным столом, с мягкой улыбкой и встрепанными, дыбом стоящими волосами. Три срока, в общей сложности пятнадцать лет. Поэт. Сын его появлялся раньше на группе, но перестал, поступил в престижный вуз. Сын его – внешне точная копия отца, такие же волосы, мягкие, но почему-то стоящие дыбом, – поет под гитару его стихи, скромно умалчивая об авторстве, принимает позы согбенные, но не сломленные, принимает подарки и сочувствие иностранцев, окружив себя безотказной аурой из имени отца, из умирания его в тюрьме… Неужели, если у меня когда-нибудь будет ребенок, он может оказаться моим антиподом? («Твой антипод, знаешь ли, был бы весьма милым человеком», – заметил Митя. – «Спасибо на добром слове».)

– Хочешь, я расскажу тебе свой сон? Он приснился мне года полтора назад. Тогда я еще вела бродячую жизнь, я тебе рассказывала. Не очень характерный для женщины образ жизни. Поэтому и для слова «бич» не придумано женской формы. («Бичевка», «бичиха» – это подруга бича, а не собственно бич.) Три года кочевала по стране, нигде не останавливаясь дольше трех-четырех месяцев. Жизнь превратилась в обузу, в какой-то вещевой мешок, подпрыгивающий на спине от быстрой ходьбы, натирающий холку… с ненужным грузом мешок, который не достает отваги сбросить. Однажды приснился сон. Кажется, это было в заповеднике, в глухом таежном болоте. Такой отчетливый, какие редко снятся. Словно я борюсь с кем-то, скрываюсь, и меня ловят. Знаешь, как это во сне: грохот настигающих шагов, все ближе и ближе… Еще там был любимый человек, не конкретный человек, а, скорее, символ, похожий сразу на двух моих прежних возлюбленных. Так тоже бывает во сне, такое смешение… Я только изредка выбиралась к нему, ненадолго, и обнимала, как обнимают ствол дерева, прижавшись щекой и ухом к груди. Любимый человек тяготился мною, оттого что меня все время ловили. Он относился ко второй, промежуточной группе людей. Было несколько человек свободных, как я. И большинство, которое требовало, чтобы нас изловили. И компромиссная, промежуточная группа людей. Они обычно идут в геологи, в лесники, они не принимают участия во всей этой волчьей грызне, борьбе за места под солнцем, перешагивание через трупы. Но они компромиссны, они голосуют на собраниях, они в узде. «Но рот мой горячий вовек не узнает прокислого вкуса железной узды!» Кажется, я цитировала ему эти строчки. Я не хотела, не могла его отпускать. Ведь мне так мало от него нужно. Только побыть несколько минут вот так, обнявшись. А потом можно идти и жить дальше. Отчаянная, гибельная моя жизнь – сплошная свобода и погоня. Он все-таки пытался оставить меня. Предоставить самой себе, одной. Мы прощались. «Я буду все время разговаривать с тобой, – говорила я ему напоследок. – Ты не дождешься, что я уйду или замолчу. Я буду голосом твоей совести». «Совесть можно заглушить в себе, затоптать, – говорила я, – а меня ты будешь слышать, ибо я живая». Но мне не дали разговаривать долго. Два милиционера ломились в дверь. На прощанье я, криво усмехнувшись, провозгласила что-то насчет свободы. Открыла окно и выпрыгнула, чтобы убегать по крышам… Такой отчетливый был сон. Два самых сильных ощущения запомнились в нем, две смысловые струи: когда я обнимаю его, словно набираясь сил для бега и свободы, и когда распахиваю окно, чтобы убегать по крышам… Месяца три спустя мне попались его стихи. – Агни кивнула на фотографию мужчины за письменным столом. – Я стала расспрашивать о нем, узнавать, и вышла на вас, на тебя. Я решила, что сон в руку. Что это и есть та свобода, которая единственно настоящая.

Она замолчала.

– А теперь ты так не думаешь?

– Теперь не знаю.

– Что ты не знаешь?..

– Трудно объяснить…

– Может, тебе надоело быть рядовым исполнителем? Но что же делать, если с теорией у тебя пока слабовато?

– Нет. Не то.

– А что же? Выдохлась?

Агни молчала. Она чувствовала, что, если скажет что-то неосторожное, Митя взорвется.

Он смотрел еще дружелюбно, но испарина покрыла лицо гуще. Сеть росинок, блестевших в электрическом свете. Пропасть высветленных голодом глаз.

Она собрала с журнального столика листки статьи.

Неужели он прав: всего лишь дамский, инфантильный лепет?.. И этих блестящих, знаменитых, искрящихся умом и талантом – не разбудить ничем? Словно это двухэтажные люди. Верхний этаж – тонкий слой под черепной крышкой, изысканный, кипящий философскими построениями, филологическими проблемами, дефинициями, непрерывное пиршество духа – никак не влияет на нижнее, охраняющее, животное. Животное не дремлет ни на миг, а при катаклизмах вырывается наружу, сквозь ажурный, высококультурный слой, затопляя его собой, топча слоновьими ногами…

– Не забирай, – попросил Митя. – Кое-какие выражения мне нравятся. Могут пригодиться.

Не отвечая, Агни засунула листки в карман куртки.

– Ну и черт с тобой! – Митя наконец взорвался.

Тут же поплыли перед глазами мутно-голубые круги. Он схватился за стену. Переждал.

– И это забирай! Не нужно мне! – Он пнул ногой сетку с овощами.

Пинок получился слабый, сетка лишь осела на один бок. Другой ногой, еще слабее, стукнул пластмассовый бок соковыжималки, и мутно-оранжевый сок перехлестнулся на пол.

«…Любая организация хуже входящих в нее людей. Отчего так?

Может быть, не надо стремиться в определенную организацию, структуру, а искать лишь отдельных, высокодуховных людей? Они, эти высокодуховные, тоже организованы, но не здесь, а там, высоко-высоко. Светят созвездием».

Месяц назад проводилась большая кампания в защиту юноши, члена группы, отказавшегося служить в армии. Его, как это полагается, били, держали в спецпсихбольнице на Дальнем Востоке, кормили насильно, когда он объявил голодовку.

В защиту юноши проводили демонстрации, рисовали огромные плакаты, писали письма главе государства. Агни несколько дней выводила фломастером буквы. Сочиняла вместе со всеми хлесткие, сдержанно-негодующие фразы посланий. Мальчик тот был близорук, мягок, интеллигентен…

Потом оказалось, что он жив-здоров и не думал голодать, служит в привилегированной части, маме с папой бодрые открытки пишет. Чья-то провокация. Чья? Что за кошмар?

Каждый раз хочется наложить на себя руки или уйти куда-нибудь, где вообще нет людей, встречаясь с корыстью, встречаясь с ложью и злом – в этой среде…

«…Зло нарастает на всем.

Кантовское звездное небо в душе заволакивается облаками-компромиссами. Звезд и высоты не разглядеть…»

Агни писала статьи, больше похожие на выдержки из дневника. Горькие. Наивные.

«…Зло нарастает на всем, на любой хорошей идее. Паразитирует на добре, вырастая до невероятных размеров. Как гниль на фруктах, плесень на хлебе, язва на оцарапанной руке. Какие бы прекрасные идеи ни были заложены, забиты сваями в построение общества – на них в скором времени начинает жить, свисать гроздьями размножившееся зло, все хорошее скрывая под собою. Разве плохим человеком был Карл Маркс? Умел дружить, сказки своим детям сочинял… А что получилось? И как он теперь? „Пролетарии всех стран, извините“, – повторяет бесконечно, как в том анекдоте, глядя сверху на все это безобразие, имеющее к нему прямое отношение, как заведенный бормочет семьдесят лет подряд… Ну, ладно, Маркс ошибался, ложной была идея. Но есть ли идеи чистые, без малейшей трещины, без крохотного изъяна, уцепившись за который могло бы вырасти зло, абсолютно прозрачные? Учение Христа…»

«Три-четыре человека из группы очень хотят уехать. Возможно, провокация – дело рук кого-нибудь из них. Больше думать не на кого. Если в ближайшее время кому-то дадут неожиданное разрешение на выезд… В награду…»

«…куда уж чище, куда прозрачней, а тоже – сколько зла прикрывалось его именем? И тупости, и мизантропии, и звериного гнева…»

* * * * * * * *

…Жизнь стала ненужной и тягостной, как подпрыгивающий на спине вещмешок с булыжниками, после последних слов Алферова в телефонной трубке: «Я хочу только одного: всё поскорее забыть».

Родной город выживал ее из себя, выталкивал: улицы, по которым ходил Алферов – уже без нее, улыбался – не ей, становились нестерпимыми, словно щелочь в глазах, словно женщины, которые могли его видеть, прикасаться, – а ей нельзя было никогда больше! – и, издеваясь, ежечасно напоминали об этом.

Мысль о смерти стала постоянной, звенящей и бьющейся внутри, словно муха в аквариуме. Бессильная мысль, столь же бессильная, как и муха, навязчивая, бьющаяся о врожденное нерушимое табу. Запрет, глубоко запрятанный, но вездесущий, органы безопасности, инстинкт сохранения плоти во что бы то ни стало – не пускал. Да еще полу-осознанное стремление идти до конца. (Зачем? Куда? – Агни не знала, но до конца, до логического, естественного предела.)

Чтобы дать хоть какой-то выход навязчивой летальной гостье, Агни сочиняла не то статью, не то скороговорку под высокопарным названием «Трактат о самоубийстве».

«…Для начала, хотите, я назову вам сорок способов самоубийства?

Трусливые травятся, мужественные прыгают с крыши.

Хладнокровные вскрывают вены, сверх-хладнокровные – отверзают гортань.

Настроенные романтически бросаются под покровом тьмы в воды.

Счастливцы, имеющие пистолет, задумываются о том, куда послать пулю: в висок, в рот либо в сердце.

Имеющие ружье стреляют обычно в рот.

Изнеженные женщины глотают уксусную эссенцию.

Те, которых не заботит свой вид впоследствии, намыливают веревку и ищут на потолке крюк.

Не нашедшие крюка удавливаются тонким шнурком, привязав его к чему-либо прочному. Склонные к технике пускают ток в ванну.

Оригинал выдумывает совершенно залихватскую смерть, например, защепив себе сонную артерию прищепкой.

Естествоиспытатель дает укусить себя очковой змее.

Гордец замаривает себя голодом.

Фанатик обливается керосином.

Сластолюбец умирает от истощения на ложе любви.

Отчаявшийся вконец ложится на рельсы.

Порывистый бросается под колеса автомобиля.

Уставший и мудрый открывает газ и ложится спать.

Боящийся боли уползает зимой в лес и засыпает в сугробе…

До сорока мы немного не дотянули, чтобы не начать изощряться. Можно назвать и сорок, и много больше, ибо весь окружающий мир, яркий и многогранный, можно представить скоплением способов самоубийства, стоит только взглянуть на него глазами, расхотевшими жить.

Убить себя. Так же быстро и инстинктивно, как отдернуть руку, коснувшись огня. Отдернуть руку, чтобы устранить боль. Умереть, чтобы стало не больно (не страшно, не стыдно, не скучно).

Своя кровь, выбегая, не хлещет, не ошарашивает, не пьянит – успокаивает, усыпляет.

Мы так часто мысленно смотрим в черные, глубокие очи смерти. Так! ласково называем ее невестой, сестренкой, подругой. Мы так проклинаем ее, когда она приходит непрошено, и так заискиваем, когда вожделеем к ней и ждем.

Желанна, страшна, добра и коварна, как истинная женщина.

Иногда только гордость останавливает от того, чтобы кинуться в ее всегда распахнутые объятия.

Проклятая шлюха.

Единственная моя негасимая звездочка.

Своя кровь, выбегая, что-то уносит с собой в быстром своем, захлебывающемся потоке, что-то дарит.