Текст книги "Если ты есть"

Автор книги: Александра Созонова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)

Проведем умозрительный эксперимент.

Предположим, что ваш мозг повторен до мельчайших нейронов и их связей между собой, сделана абсолютная копия. (В придачу воссоздана и копия тела для поддержания его жизнедеятельности.) Теперь, если вы заснете и умрете во сне, а копия-мозг оживет, вы проснетесь. Ощущение Жизни не прервется, вы не почувствуете никакого перехода в иное сознание, никаких перемен в психике. Вы умерли, но в копии вы живы. Смерть преодолена.

Теперь представьте, что копия не абсолютно точная. Какие-то нейронные структуры изменены, что-то исчезло из памяти, прибавились новые нюансы в характере. До какого-то предела, несмотря на все изменения, «вы» в копии останетесь «вами». (Ведь мы остаемся собою и после операций на мозге, после гибели – в результате несчастного случая – огромного количества нервных клеток, после провалов в памяти и проч.) Другой вопрос, какова должна быть мера отличия копии от оригинала, чтобы «я» осталось прежним, чтобы в копии проснулись вы, а не кто-то другой. (Это вопрос открытый и, учитывая нынешнее состояние науки, будет пребывать открытым какое-то время.)

Итак, если убить меня, предварительно точно или не очень точно скопировав мой мозг, я не умру. Но зачем копировать, если на Земле в настоящее время существует пять миллиардов мозгов, пять миллиардов живых копий с разными – сильными и не очень – отличиями от оригинала. Можно вычислить строго статистически, но, кажется, и так ясно, что среди этих миллиардов найдутся такие, чья мера отличия от оригинала не превышает допустимую, такие, которых условно можно назвать моими не-абсолютными копиями. Следовательно, умерев, я не умираю, а просыпаюсь в облике человека, чей мозговой дом наиболее близок моему.

Вот и материалистический вариант бессмертия душ! Человек бессмертен покуда живо человечество. Таким образом, собственного конца бояться не надо, а вот ядерная угроза – не шутка. Опустеет Земля, не во что будет перепрыгивать душе, наступит воистину смерть…

Агни много раз пыталась довести эту теорию до конца, оформить ее строго и доказательно. Но снова распахивался космос непостижимого, когда она пыталась поймать, строго определить это пресловутое «я». Странное, скачущее из мозга в мозг, как с квартиры на квартиру, «я». Что это?

Стержень сознания, голый – раздетый от разума, памяти, инстинктов одинокий световой луч?..

Размазанное по оси времени ощущение, трепет нетерпения в предвкушении чуда – любви, счастья, боли, смерти?..

Но самое удивительное, что, следуя логике своих рассуждений, Ап приходила к выводу, что вовсе не обязательно переселяться в копию своего мозга. Для того, чтобы Ощущение Жизни не прерывалось, пригодится любой мозг. Даже совершенно не похожий на твой. (Похожий нужен, чтобы в нем проснулась та же личность, а для одного лишь Ощущения Жизни – годится любой.)

Получалось, что для бессмертия не нужно всего человечества, а нужен хотя бы один, помимо меня, человек.

Агни изнемогала от своих выводов. В чем она ошиблась, где был прокол ее рассуждений, – уловить было невозможно.

Самый вожделенный, самый сокровенный вопрос: каким образом связано это таинственное, способное скакать и парить, «я» с нейронной плотью мозга, с материей? – стучался в ней, словно требующая воли и взлета птица. Остроклювая крепкая птица.

Агни была самоуверенным человеком и оттого, уповая на будущее свое поумнение, не унывала.

* * * * * * * *

…В переломном возрасте, в седьмом-восьмом классе, Агни поняла, что рождена для больших дел. Огромное яркое будущее нависало над ней, словно раскрашенный фломастерами дирижабль.

Одновременно пришли любовь, потребность в свободе и сознание собственной исключительности. Правда, поприще, на котором ей предстояло эту исключительность проявить, Агни представляла туманно. Может, изящная словесность, может, бесстрашный следователь с дедуктивным умом. Мыслитель-психолог, понявший про человека все-все! (В будущем представление об этом поприще много раз менялось, вплоть до того, что в самые черные времена она мыслила свою миссию в мире в виде некой воронки для оттягивания страданий. Громоотвода боли в определенном, мистическом, радиусе действия… Чем хуже и мрачнее ей, тем иным людям светлее, ведь мировое зло – величина постоянная. Подобно закону сохранения энергии, оно тоже никуда не исчезает, не умаляется, а лишь меняет формы, кочует по душам, то затаиваясь в потенции, то разливаясь привольным морем.)

Потребность в свободе выражала себя в скандалах с родителями.

Любовь была обильна слезами с обеих сторон и перепиской. Ясноглазый лопоухий мальчик писал ей только красной краской. Самые ключевые слова: «я без тебя не могу», «очень-очень люблю» – они выписывали собственной кровью.

Маленькие шрамики от бритвы на левом запястье кожа хранила всю жизнь.

Слез вообще было много. Словно прорвалась какая-то плотина. Словно стенка между чувствами и происходящим стала намного тоньше, чем в детстве.

Особенно весной. Весна грубей, бессердечней прочих времен года. Солнце слепит, растаявший снег обнажает грязь и гниль, лезущие из почек листки неистово чувственны.

Весной Агни «сходила с ума и с сердца». Слезы текли по вискам, холодели, заполняли ушные раковины. Плакалось от пошлости, наглости, тупости, подлости, непонимания. От нежелания принимать этот мир таким, каков он оказывался на деле.

Агни хотела другого мира. Такое огромное «хочу», но не могущее вырасти в реальную силу, хоть что-то переменить. Можно лишь умереть от истощения сердечных усилий, от надрыва воли – мир не сдвинется ни на йоту…

Приходили тоска и апатия. Ни мыслить, ни делать, ни плакать – сидеть и покачиваться под ударами собственного сердца…

Обнимает меня влажными лапами ночь. Отпускает грехи и надежды мне выдает бог. От последней усталости комарино звенит кровь. Замирая от нежности, обреченно поет что-то боль.

Занавешусь от жизни чем-нибудь, все равно чем. И с покорностью мула протащу этот груз – век. Все мы – атомов связка, молекул небо – все. А отличия – бог их знает, есть они или нет.

И зачем, будто старый платок, теребить грусть. Сила слова – другим, а тебе лишь радуга мук. Если хочешь, отдай весь свой долгий и злой груз. Если хочешь – живи, если хочешь – так просто будь.

Детство, пред-жизнь, – податливо, как глина. Будущие тяготы пропечатываются в нем своими самыми острыми, самыми выступающими углами.

Агни не о чем было тосковать – в ее мыслях грядущее нависало над ней праздничным аэростатом. Но настоящее, невыдуманное грядущее отбрасывало тень, отзывалось неоформленной тоской.

Порой хотелось изменить себя. Сотворить новый характер, ибо старый никуда не годился. Характер – проторенные дорожки в мозгу. Бежать по ним легко и привычно, реакции на окружающее мгновенны: ярость, радость, уныние, надменная гримаска у рта, хлопнувшая дверь обиды, Идти, как решила, по новому пути – рвать одежду и тело, пробираться сквозь заросли – мучительно трудно. Все время тянет свернуть на протоптанное. Идти надо долго-долго, пока не проложатся новые тропинки – характер не станет иным (не исчезнет вовсе).

У Агни никогда не хватало сил преодолеть инерцию самой себя.

Детство до тринадцати лет было спокойней. Без перепадов, без психической вибрации. Зависимость от родителей—детсада—школы компенсировалась зеленой свободой игр, книг, творчества. Свободой мечтать.

Агни была молчалива и скованна. Закомплексованность поддерживала в ней мама, в любом обществе первым делом заявлявшая, что ребенок ее невероятно стеснительный.

С ясельной группы детского сада дружить предпочитала с мужчинами, Игры были мужественные, романтичные. В геологов: расходясь в разные стороны, шарить глазами по земле в поисках руды и алмазов, а вернувшись, схватиться за руки и спеть: «Держись, геолог, крепись, геолог…» В войну: сидя рядышком, выдумывать подвиги для нарисованных человечков, отождествляя себя с ними. Выдумывать дружбу. Преодоление смерти. (Агни открыла способ, как раненому не умереть от потери крови на поле боя: надо просто пить эту кровь, возвращая в себя, назад.)

В шесть лет она сочинила себе жизненный девиз: «В наших жилах кровь, а не водица. Смело мы в бой пойдем. Мы должны нашей родиной гордиться, и мы за нее умрем. А если все же будем жить, мы будем верно родине служить. Сначала так (следовал пионерский салют). Потом вот так! (отдавалась солдатская честь)».

Каждый год рисовала себе герб. С непременными атрибутами: кривая сабля, пышногривый конь с согнутым передним коленом, красная звезда.

Детские игры – кривое зеркало, точнее, увеличительное стекло для довлеющей в обществе идеологии. (Дети – самые серьезные граждане своей страны. Предельно серьезные.)

Идеология, впитанная с яслей, становится кровью. Красной революционной кровью. Зовущей к борьбе.

Отдельные компоненты крови обновляются медленно, порой всю жизнь. Даже в двадцать четыре года Агни не потеряла еще своих революционных порывов: она решила пойти медсестрой на войну, которую вело ее государство в соседней дружественной стране, и крайне удивилась, когда в военкомате ей отказали, объяснив, что для этого нужен двухлетний стаж и хорошая характеристика с работы.

Перед сном был отрезок абсолютной свободы. Выпадение из времени в вечность. Час-два, в которые Агни мечтала.

Мечты были многосерийные, сюжетные, тянущиеся с год и больше. В самых первых она совершала партизанские подвиги с одноклассниками, в которых на тот отрезок времени была влюблена. Они скакали на конях, статных, разноцветных, скрывались от врагов на островке посреди болота – надавишь ногой в нужном месте, появится мостик, – палили костры, приручали диких волков и медведей, скорбели по погибшим – второстепенной девочке или мальчику или любимой собаке, – но скорбь была светлой, ибо в конце приходили широким строем краснознаменные войска и забирали с собой, под трепещущие победные флаги…

Подолгу она смаковала историю, начавшуюся с кораблекрушения и четырех смельчаков, спасшихся на бревне (она, два одноклассника и одноклассница). Их настигала буря и девятый вал. Девятый вал прокручивался под закрытыми веками по многу раз: запредельно-жуткое чувство, когда медленно надвигается гора воды, тишина, остановка времени… изумрудная, как у Айвазовского, масса закрывает небо, и нужно далеко закинуть голову, чтобы увидеть ее верхушку с клубящейся пеной… доля секунды, совершенная, как звук небесной струны, через которую монотонная масса обрушится на тебя, подомнет, закрутит и выбросит на поверхность ненужный, недоуменный труп… но их, конечно, девятый вал не убивал, они благополучно выныривали, добирались со всякими приключениями до берегов Северней Америки, попадали в Нью-Йорк со всеми его небоскребами, убийцами и расистами, и боролись с ними, и передвигались по стране, и с помощью простых людей, спасенных ими от гангстеров, через пролив переплывали домой…

Любовь к приключенческим мечтам Агни сохранила надолго. Лет до тридцати, а то и дольше. Час-два перед сном она отдавала параллельной жизни – яркой, умной, парящей. С возрастом вплетались новые мотивы, эмоционально-смысловые пласты. В седьмом классе в конце мечты возлюбленный обязательно умирал у нее на руках. В девятом классе жгуче ласкали воображение садисты-психологи, оккупировавшие их класс для проведения леденящих экспериментов над подростковой душой: «выборов смерти», когда один выбирал из двух одноклассников, кому из них остаться в живых; голосований, в которых жизнь или смерть определялись числом проголосовавших за тебя; испытаний болью (в них Агни показала сверхчеловеческую выносливость – ведь от этого зависели судьбы товарищей); испытаний позором…

С годами в мечты стали просачиваться элементы научной фантастики. Агни изобрела защитный прозрачный слой, не подверженный никаким воздействиям, одним мысленным усилием облекающий человека, город, страну. Под покровом этого слоя она выстроила город в пустыне, где селила лишь самых лучших людей и где они сообща готовились разоружить мир, спасти планету… Впрочем, для спасения планеты был придуман более действенный способ: переселять свое сознание и волю попеременно во всех членов ЦК. Править страной как бы от их имени, но в нужном русле. Приведя таким образом в благопристойный вид отечество, можно было заняться и остальным миром. Для этого требовалось много помощников, очень умных и смелых, хорошо знающих языки, и она подолгу перебирала в уме знакомых: подойдет – не подойдет?..

С раннего детства Агни не любила поговорку: «Любовь зла – полюбишь и козла». Она знала, что никогда не полюбит козла, и не хотела, чтобы с окружающими ее людьми случилась подобная напасть.

Мир растений был ближе ей, чем мир людей и животных. Люди многого не понимали либо были злы. Животные тоже не понимали, не слышали и не слушались и мало жили (кошки) либо сбегали при первой же возможности (хомяки).

Растения же были внимательны к ней и постоянны. Каждый из тополей, росших внизу под ее балконом, обладал именем, душой и судьбой. Даже оттенки листвы у всех были разные. Она говорила с ними с высоты пятого этажа: с пыльными – летом и чистенькими, юными – в мае, сочувствовала, если кто-то из них грустил или был утомлен бесконечным потоком автомобилей, обтекающим их с двух сторон.

Она любила букву «л». Самую хрустальную и ласковую. И цифру «2».

Прочитав эротические стихи Пушкина, она пришла в отчаяние, оттого что великие люди позволяют себе такое. То же самое, что и нахальные мальчишки во дворе… Отзвук той детской обиды сопровождал ее отношение к поэту всю жизнь.

Не веря ни в Бога, ни в вечную жизнь, осваивая грамоту по книжкам о детстве Володи, она иногда молилась. Просьбы были некрупные: сдать экзамен в английской школе… чтобы было не очень больно, когда вырежу: гланды… чтобы родители не слишком ругали за очередную провинность…

Смущаясь молитв, она облекала их в стихотворную форму. «Я прошу тебя, Фортуна, милосердна будь ко мне…» Рисовала Фортуну – объект своих просьб – смеющейся, победительной женщиной, похожей на артистку Варлей.

Первое слово, сознательно произнесенное ею, было «цыц». Она ходила взад-вперед по кроватке, десяти месяцев от роду, цепляясь за перекладины, и повторяла пытающимся с ней заигрывать: «Цыц, цыц».

Последнее, что помнила Агни: как проснулась однажды ночью, и было тихо, тепло, сухо, но она расплакалась, сама не понимая, от какой причины, должно быть, от неоформившегося еще в понятия и слова одиночества, и тотчас чьи-то родные руки подняли ее, укутали в серое, с козлятами по краям, одеяло и стали носить по комнате, покачивая, напевая, и мягкий свет настольной лампы золотил угол стены.

А дальше она забыла. Дальше было несомненно интересней всей ее последующей, многофигурной и многострадальной жизни, но Агни не помнила ничего.

Глава II

…Всю ночь дождь топтал землю.

Четыре садовые бочки наполнились до краев.

Агни проснулась не от плача младенца, а от сырого озноба.

…Проснуться однажды утром и обнаружить себя в канаве, осенней, стылой, в разорванной мокрой одежде, с тошнотным вкусом во рту и волосами, пропитанными собачьей мочой.

Проснуться однажды утром и найти себя в неприбранном душевном жилище, темном и душном, скрипящем, готовом развалиться от ярости, с незваными угрюмыми гостями, расхаживающими по половицам.

И назавтра проснуться, и послезавтра, и еще, и еще…

Кто починит и вычистит твой дом, кроме тебя?

Кто распахнет окна в утренний, томящийся в нетерпении снаружи свет?..

Долгая, вытянутая во всю тридцатиоднолетнюю длину, лежала перед ней жизнь. Словно книга. Потрепанная от многократного чтения. Разбухшая от слез. Ее можно перечесть подробно, пролистать бегло, просто взвесить в ладонях – тяжело… Впрочем, книга – обглоданный образ.

Жизнь – если оторвать ее от себя и взглянуть сверху – была похожа на растянутую для просушки шкуру крокодила. Буро-зеленая. В рубцах. С пульсирующими болевыми точками и засохшими сгустками крови.

Агни потрогала ее носком босой ноги. На ощупь жизнь была горячей.

Еще она напоминала кровеносное дерево. Вырванное с корнем, вянущее.

Еще – извилистый коридор пыток.

ЖИЗНЬ – ВСЕГО ЛИШЬ БОРЬБА СО СМЕРТЬЮ ЛИБО С МЕЧТОЙ О СМЕРТИ…

На дорожке от дома к кухне блестели осколки разбившегося ночью дождя. Нарциссы и флоксы сушили на солнце мокрые головы. Младенец подал сигнал о наступающем новом дне. Агни побрела на кухню готовить молочную смесь.

Тяжесть ее неподъемна…

– Бог никому не дает сверх сил! – утверждает Таня.

– А как же самоубийцы?

– Они отвернулись от Бога. Они не молились Ему!

– Откуда ты можешь знать?

Тяжесть ее неподъемна…

Агни зажгла газ и размешала в воде порошок.

Откуда такая тяжесть?..

Ведь этот болимый, пульсирующий кусок жизни уместился в один из самых тихих, самых бескровных отрезков истории.

Агни родилась в тот год, когда сошедшая с ума – и без того небольшого – государственная машина, превратившаяся в наращивающую обороты мясорубку, вдруг запнулась, захлебнулась кровью и разжала тиски; и с Севера, и с Востока текли домой тысячи и тысячи чудом выживших, изможденных, сохраненных Богом.

Агни не знала ни войны, ни зоны.

Даже родителей ее не зацепило ни то ни другое.

А может быть, в спокойные годы жить на этом свете еще тяжелее?

Может быть, в спокойные годы слышней внутренний, неизбывный, не заглушаемый грохотом выстрелов и шумом баррикадной возни хриплый голос судьбы (ни слуха, ни голоса!), акынная песня: «Жизнь всего лишь борьба со смертью либо с мечтой о смерти…»?

Впрочем, покой и стабильность выпавшего ей исторического отрезка, кажется, подходили к концу.

Вот-вот готовился взорваться вызревший экологический нарыв.

Солнце, подступившее Л максимальной в столетии активности, трясло земную кору, помогало загнивать отравленным водоемам, плодило сошедших с ума, подогревало политические страсти.

На зараженных радиацией местностях вырастали и плодились с утроенной силой животные-мутанты: крысы величиной в собаку, дождевые черви размером в змею…

Солнце, кажется, возненавидело Землю, ибо лицо ее стало старым, выцветшим, а дыхание пропиталось ядом.

Прозорливицы-старушки, юродивые, монахи тайной церкви твердили в один голос: вот-вот. Совсем скоро! Горе беременным и питающим сосцами в эти дни…

Домохозяйки скупали крупу, соль и спички.

Если б Агни больше занимала внешняя жизнь – просто жизнь, во времени и пространстве, – она, наверно, тоже запасала бы спички и чай.

Впрочем, как знать, что бы она делала и о чем думала, выйдя в конце концов из темницы себя?..

Пока молочная смесь закипала, а затем остывала, разлитая по бутылочкам, Агни сыграла в игру, знакомую, должно быть, каждому: мысленно пробежала назад по оси времени, чтобы какой-то момент своей жизни прожить заново. Выправить, переписать набело неудавшееся место.

Если б ей позволили прыгнуть назад, но недалеко, она вернула бы тот день на прошлой неделе, когда ее угораздило прийти в последний раз к Колееву. Не надо было приходить – как-нибудь обошлась бы без писем! Зато доведенная до исступления женщина не упала бы перед ней на пол, и лицо оборотня, благообразный седой лик, не врезалось в плоть сознания последней зрительной пыткой…

Если б радиус возврата был протяженней – год с небольшим, – Агни незамедлительно ворвалась бы в ту майскую ночь с развязным внуком знаменитого писателя, со смешливыми дамами, с обещанием спеть новые песни, и – на протянутую руку, на светло-грустно-пьяные слова: «Помоги мне, я умираю» – с тихой, мстительной радостью ответила бы: «Что ж, умирай. Сразу станет намного чище». Колеев онемел бы от изумления, услышав такое из уст робкой, полузнакомой поклонницы. А она добавила бы: «Оборотень. Все слова твои лживы, и песни твои – ловушки. И все забудут тебя, вскоре как ты умрешь, забудут, как наваждение, как тягостный сон в послеполуденную духоту»…

А если бы на возврат в прошлое не было временных ограничений, Агни помчалась бы туда, в единственную в ее жизни точку неизбывной вины: в обшарпанный деревянный домик на краю якутского поселка, к неисправимому печальному романтику с раскосыми глазами, захотевшему умереть, вместо того чтобы любить ее, Агни, всю – как полагается романтику – жизнь…

Агни увлеклась и не сразу заметила, как от многочисленных переключений, скачков в прошлое, жизнь побледнела, словно высосанная комарами, съежилась до размеров банановой корки.

Неприметно исчез младенец. (Перестал кричать.)

Под черепной крышкой становилось все безлюднее, все бледнее.

Она испугалась.

Оказывается, она стирала прожитое, словно резинкой на бумаге, а вовсе не переписывала набело – внушительно и красиво.

Нет уж, к чертовой бабушке такие игрушки! – уняв дрожь в руках, размахнувшись, она зашвырнула переключатель времени за ограду соседней дачи.

Соседка обернулась на шорох – она окучивала клубнику, сидя на корточках, маленькой железной лопаткой.

Агни вяло помахала ей рукой.

…разбухшая, тяжелая. С душной, засохшей тьмой между страниц.

Да нет, какая там книга – коридор пыток.

Длинный, извилистый, с красочными ловушками, тупиками, низким потолком, грубо декорированным под небо, усеянным гвоздями паркетом, румяными хохочущими палачами. Куда свернуть, как выскочить?..

…свернуть с пути, уткнуться усталой душой в смерть, словно лицом в подушку.

…кинуться в блаженные объятия сумасшествия.

Сойти с ума – обрести несметное число степеней свободы. Ввергнуться в хаос, но перестать испытывать боль. (Огромное число безумных-мучеников, живущих в безвыходном аду депрессии или паранойи, Агни отчего-то не принимала в расчет.) Пускать розовые, эйфорические пузыри. Парить…

Сколько раз она сетовала на жестокую прочность собственного рассудка, В какие бы пучины ни бросало ее, он не ломался. Отказывало все: слабели ноги, прихватывало сердце, по ночам осаждали тошнотные кошмары… но рассудок оставался таким же трезвым, прозрачным, стойко ограждающим от хаоса и тепловой смерти. Зачем? Лучше б он отпустил ее, сжалился.

…напоминало удары молотка по гвоздю.

Молоток держала высшая невидимая рука. Гвоздем была Агни. Цель ударов – загнать гвоздь в нужное место, единственное предназначенное ему место в стропилах мироздания. Жестокость ударов кажущаяся – верхняя рука мудра и блага. Тук. Тук! Трах!!! Но гвоздь – вот незадача! – оказался невероятно тупым. И невероятно прочным. Другие тупые гвозди под таким же натиском гнутся и выходят в расход. А этот никак. Ни туда, ни сюда. Патологический гвоздь.

Кремень, не дающий искры, сколько ни высекай ее…

Рука, держащая молоток, должно быть, раздражалась от бесцельности своего труда: размах становился все больше, частота ударов росла. Передышки между ними становились совсем короткими. Какой следующий?

Какой следующий?..

Следующим мог быть только младенец. Больше у нее отнять нечего.

«Господи, я тебя очень прошу. Господи, не наказывай меня таким образом…»

Молиться не следовало. Все молитвы ее за последние годы игнорировались, либо выворачивались наизнанку. Кроме той, единственной: «Покарай меня, чтобы я знала, что ты есть». Утром она бросила крест, ночью того же дня была протянута рука Колеева: «Помоги мне, я умираю». Но разве то была молитва?..

Может быть, Он слышит только крики, истошные животные вопли, а спокойный голос не достигает Его высот?

Не надо ни о чем просить больше, хватит. Но Агни молилась опять, не внимая печальному опыту предшествующих просьб.

«Господи, младенец – иная душа, иная судьба, в будущем его ждут свои наказания. Разве справедливо, Господи, казнить одну душу путем казни другой, только-только народившейся, невинной? Господи… Так много небесной энергии тратится на кару, если б хоть часть ее – в поддержку мне!..»

Убеждала Его многословно, пылко. (Дети Иова, страша, всплывали в мозгу – невинные, погибшие дети…) В то же время, холодно сознавая, что людские доводы, людская жалкая логика ничего не значат, ничего не весят ТАМ. Все равно что правила игры, в которую ТАМ не играют. И милосердия там нет. Милосердие – человеческое понятие, а там нет ничего человеческого.

А как там?..

Кто знает?

Наши умершие родственники не могут поведать нам о том, поделиться, не оттого, должно быть, что на них наложен запрет на разглашение истины, а оттого, что наш понятийный аппарат, мозговая машинка, так детально изученная когда-то ею на семинарах по морфологии, к восприятию этой истины не способна. Не вместит.

Все религии для единого Сущего и проявлений Его сущности – все равно что различные языки для выражения общих для всех понятий. Lоvе, аmоrе, Liеbе, любовь – разные буквы, разные сочетания букв – одно понятие. Один светлый жар, стоящий за словом, за вибрациями голосовых связок.

Христианин, буддист, иудей по-разному говорят об одном. О том, что не выговаривается словами.

Немота.

Разноголосица языков, догм, вер.

Но кто-то все-таки хоть немного, но знает!..

Ибо есть и были Учителя.

…потребность в Учителе вырастала постепенно, сперва подсознательно. Вышла в сознание и заговорила о себе, став насущно-требовательной, годам к тридцати.

Оттого Агни так и кинулась к Колееву, что в его блаженно-седом, ласково-ребячьем лике блеснул ей Учитель. Пусть грешный, пусть нуждающийся в ее помощи – в ее учительстве! – но наставник. Посланный небесами. «Нет, не зря встретились мы с тобой…»

Полюбить людей по-настоящему можно лишь через любовь к Учителю. И избавиться от ненависти и тоски можно лишь под лучами исходящего от него света.

Людей, пытавшихся быть для нее учителями – именно к тридцати годам, – появлялось немало. Словно ее потребность слышна была вокруг и притягивала, звала. Прежде всего – Таня. Крестная мать, старшая сестра, строгая наставница. Устойчивость ее веры не нуждалась в словах, само наличие ей подобных помогало жить, но наставления!.. Учитель Таня был предсказуем до мельчайших интонаций. Агни могла говорить и за себя, и за нее.

«Совсем тяжело стало, ничего не могу, тоска». – «Причащайся и исповедуйся почаще, и все пройдет». – «Что-то надо делать вокруг себя, вера без добрых дел мертва». – «Найди себе старушку и заботься о ней, и этим спасешься». – «Я не хочу спасаться! То есть это не доминанта в моем мозгу. И к слову этому: „спасайся!“ – не лежит душа». – «Христос хочет, чтобы ты спаслась. Такими рассуждениями ты оскорбляешь Его». – «А вот у Германа Гессе – мне так близки его идеи…» – «Нашла кого читать! Отъявленного масона-розенкрейцера!»

Таня приходила в ужас. Агни устала ей повторять, что догмы жестки, а слово Бога – гибкое и живое. Живая Таня в окостеневших догмах была похожа на лошадку в рыцарском облачении. На глазах шоры, на спине и ногах – холодный груз, но идет вперед, пусть маленькими шажками, но идет, пусть видит только свою тропу под ногами, но неостановимо, пусть еле дышит под грузом, зато неподвластна стрелам ересей. Топ, топ, топ. Лязг железа. Протянуть бы руку и дотронуться до настоящей Тани, теплой, той, что под ним!..

На роль Учителя пробовался Танин приятель, священник. Бывший театрал, он бросил столицу, жил на приходе в глухой деревушке. Аккуратно подновленный старый храм с тонкими у основания высокими луковками. Вросшая в землю избушка с русской печью. Горстка старушек-прихожанок. Внутренняя эмиграция, иной мир: никаких совиных когтей, никаких свинцовых сетей, никаких ловушек тщеславия. Государство – так далеко, что как будто его и нет.

«Не надо венчаться, – говорил он, когда Агни, еще под колеевским гипнозом, готовилась совершить этот безрассудный шаг. – У него жена. Оставь их. Попроси прощения и уйди».

Агни ушла, но не попросив прощения, а прокляв.

«Проклинать нельзя. Надо всегда всех прощать, – говорил он, почти прозрачный от аскетизма: он много постился, не спал по нескольку суток. – Я всегда всех прощаю и никому не желаю зла. И оттого я в блаженстве». Его глаза были полуприкрыты от блаженства, а светлые волосы стянуты пучком на затылке. Он был совсем еще молод, лет тридцать пять – тридцать шесть.

Простить?.. Прощайте до семижды семи раз кающихся, говорил Христос. Прощать вообще всех – позднейшее дополнение к Его учению, нарост, личное творчество Святых Отцов. Кающихся! Колеев не думает каяться, он вообще не думает о том, что творит. Простить его, значит, благословить на следующее зло. (О, если бы те, кто были у него до Агни, не прощали!..) Не простить – поставить заслон для его разрушительных сил, преграду, пусть мизерную, пусть он ее не почувствует, но все же…

Но объяснить это бывшему искусствоведу было сложно. Агни открывала рот, но он прерывал ее, он умел говорить беспрерывно по два, по три часа.

Таня утверждала, что он, несмотря на юный возраст, прозорливец и излечивает от болезней. Агни он не излечил. Хотя на прощание возложил руку на ее голову и долго молился.

«Бросай город, перебирайся сюда, будешь петь в храме, а младенец вырастет на свежем воздухе и парном молоке». – «Я не умею петь». – «Что ж ты так плохо обо мне думаешь? – он даже обиделся. – Так слаб в молитве, что не выпрошу тебе голос?» («Выпроси мне свободу!» – мысленно попросила она.) Перебраться в деревню она отказалась. Она допускала, что голос, его молитвами, появится. Труднее было допустить, что именно это и есть ее предназначение: петь, молиться, копаться в огороде, растить младенца на парном молоке и ежедневно, опустив глаза долу, выслушивать о происках масонов во всех отраслях хозяйства и культуры, о христианской крови в маце…

Мимолетным Учителем скользнул по ее пути розовощекий, ясноглазый мальчик, лечивший от депрессии иглоукалыванием. Он заканчивал мединститут, а иглоукалыванию его обучил знакомый китаец. И подарил набор длинных серебряных игл. Мальчик сказал, что плохо ей оттого, что зло, которое она питает к человеку, отразившись от него, возвращается к ней. Зла питать ни к кому не надо. А чтобы ей не смогло повредить зло, направленное на нее врагами, надо представить себя прозрачной. Зло пройдет сквозь, не задержится, не разрушит… Он сам был прозрачный, этот мальчик. Прозрачный горный хрусталь с тепло-розоватой подсветкой. Бог есть, сказал он, но ни к какой определенной религии я себя не причисляю. От иголок, воткнутых в плечи и колени, два часа Агни плавала в эйфории. Мальчик лечил бесплатно. Помимо иголок, он обещал скорректировать ее путь согласно дате рождения, по древнекитайским таблицам. На второй и последующие сеансы Агни не пошла. Ей очень понравился этот юный целитель и не хотелось соприкасать его незамутненный свет со своей обреченно-угрюмой, грязной аурой. К тому же вот-вот у нее должен был начать вырастать живот…

Наконец, самозваным Учителем был белый маг, экстрасенс, жгуче кареглазый и чернобородый, тот самый, который дал в свое время справку относительно пристававших к ней в вечер разрыва с другом-художником «стервятников» и «доноров». Определение «белый» означало, что свои сверхчеловеческие способности он может использовать лишь на добро. Он многое мог, но никогда не демонстрировал всуе, ибо белым магам чужды тщеславие и реклама. «Беги от него!» – кричал он, когда Агни кратко (они были едва знакомы) поведала о своих отношениях со знаменитым бардом, уже познанным ею бардом, уже без маски. «Беги и не вздумай приближаться!» Он кричал громко, кулаки у него были большие и белые, а в глаза страшно было смотреть. С ресниц, потрескивая, опадали искры. «Беги сейчас же!!!» Агни, со свойственной ей гордыней, вскинулась: никогда не имела привычки ни от кого бегать, будто это сам бес, и за падшую душу следует бороться до конца, если не она вразумит его, то кто же? – все остальные благоговеют, обольщаются, слепы… Он закричал еще повелительней и замахал на нее рукой, пустив по комнате ветер: «Беги, не раздумывай, не рассуждай! Сможешь опять приблизиться к нему, только когда станешь его сильнее! Сдается мне, это случится не скоро». Колеев не бес, объяснил он. В их религиозной системе нет такого понятия. Колеев, судя по тому, что она рассказала, – гений зла. Высокообразованная астральная структура, Бороться с ним может не всякий. Он бы не решился – он! – а не то что Агни с ее дышащим на ладан биополем.