Текст книги "Дочь"

Автор книги: Александра Толстая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 29 страниц)

Но через несколько дней подозрительный тип пришел сказать, что он отказывается; по наведенным справкам, ничего сделать нельзя.

Николая Николаевича казнили. Первые дни я ждала ареста. Думала, что меня выдаст синяя поддевка, но он оказался честнее, чем я предполагала.

И вот теперь опять угроза смерти повисла над пятью всеми уважаемыми и любимыми людьми. Встречаясь, мы говорили только об этом. Было страшно глядеть в вопрошающие глаза близких: "Ну что? Как вы думаете? Помилуют или..."

Под усиленной охраной этих пятерых приводили знакомиться с делом в Георгиевском переулке. Никого не подпускали к ним близко, и, когда уводили, жены долго смотрели им вслед.

А через улицу, в большом великолепном барском особняке, жил прокурор республики Крыленко. Мы видели, как небольшой коренастый человек с хищной челюстью похаживал по двору, хлопая себя хлыстиком по сапогам. Слышно было, как властным, резким голосом он отдавал приказания служащим и сзывал многочисленных охотничьих собак. Крыленко был страстным охотником.

Суд

Среди публики много знакомых лиц. На передних скамьях подсудимые. Их много, человек тридцать. Они всем известны: профессора, ученые, врачи, литераторы.

Кроваво-красное сукно на столе, за которым заседают судьи. С левой стороны – защитники, казенные и частные. Частные – адвокаты с крупными общественными именами, некоторые – бывшие революционеры, теперь враги народа. Они производят жалкое впечатление. Особенно один из них. Когда говорит, жестикулирует, подносит руки к лицу, точно умоляет. Судьи грубо его обрывают. Ораторские способности, знание, логика – здесь не нужны.

Казенные защитники – мелкие, бездарные людишки, в силе сейчас. Они знают необходимые приемы, держатся запанибрата с судьями, играют первостепенную роль.

За отдельным столиком сидит справа прокурор Крыленко с большим, почти голым черепом и с сильно развитой хищной челюстью. Он напоминает злобную собаку, из тех, что по улицам водят в намордниках. Чувствуется, что жажду крови в этом человеке утолить невозможно, он жаждет еще и еще, требует новых жертв, новых расстрелов. Стеклянный голос его проникает в самые отдаленные уголки залы, и от этого резкого, крикливого голоса мороз дерет по коже.

Такой суд – не просто суд, а испытание. Смерть витала над головами людей. Положение было жуткое. Не было смысла отрицать виновность. Кое-кто из участников, профессора Сергиевский, Котляревский, Устинов, подробно рассказали обо всем в своих показаниях. Прямое отрицание виновности было бы глупо, но и страшно было попасть в другую крайность: начать каяться и просить прощения.

Временами даже Крыленко не мог скрыть своего презрения, когда некоторые отвечали на его вопросы заискивающе-робко, с явным подлаживанием, или предавали своих друзей.

Было очевидно, что этих не только оправдают, но, пожалуй, еще и повысят по службе.

Внимание мое было до такой степени сосредоточено на группе людей, которым грозил расстрел, что я совершенно забыла о том, что в числе других судили и меня. Я все еще была на свободе. Приходила в суд из дому, расхаживала среди публики, обменивалась впечатлениями со своими друзьями. Меня удивило, когда один из чекистов вдруг подошел ко мне и потребовал, чтобы я села на одну из первых скамей, вместе с подсудимыми, охраняемыми стражей. А вечером после заседания суда всех нас, преступников второго разряда, отправили в тюрьму на Лубянку, 2.

Так как мы не знали, в какой именно день нас заключат под стражу, вещей ни у кого не было, только у Николая Михайловича Кишкина оказался мешок за спиной.

Нас поместили в большую грязную камеру со множеством деревянных, без матрасов, нар. Все были взволнованы, возбуждены и, разбившись на небольшие группы, оживленно разговаривали.

Николай Михайлович, раскрыв свой мешок, достал чай, сахар, черные сухари, заварил чай и стал всех угощать.

– Что это значит, Николай Михайлович? – спросила я его. – Почему вы знали, что нас сегодня арестуют?

– Эх, Александра Львовна, ну что же тут удивительного. Вы сколько раз были арестованы?

– Три.

– Ну вот, видите. А я и счет потерял. Я уж который день этот мешок в суд за собой таскаю.

Стали пить чай. Принесли хлеба. В углу обрисовывалась скрючившаяся фигура представительного Виноградского. Никто не позвал его пить чай, никто не говорил с ним.

– Неудобно ведь это, – сказал Котляревский, – надо все-таки чаю предложить...

Все промолчали.

– Я предложу ему чаю.

Опять все промолчали. Профессор встал и пошел к Виноградскому.

Свет потух. Я вытянулась на голых досках, подложив под голову кулак, и не успела закрыть глаза, как почувствовала жгучие укусы в тело. Доски кишели клопами. Справа и слева ворочались профессора.

– Черт знает, что такое! И думать нечего спать, – кряхтели ученые, ворочаясь с боку на бок, скрипя плохо сколоченными нарами.

Один только Николай Михайлович, постелив простыню, подушку с белоснежной наволочкой, посыпавшись персидским порошком, заснул, как ни в чем не бывало.

В конце концов заснула и я, под оханье и аханье профессоров.

Проснулись утром помятые, измученные, с зелеными лицами. Я с ужасом осмотрела свое белое платье; оно превратилось в грязную тряпку. Помывшись кое-как без мыла и причесавшись пятерней, мы снова, окруженные стражей, отправились в Политехнический музей.

Теперь уже мы были арестантами, ходить по зале свободно нельзя было, и я только издали переглядывалась со своими друзьями.

Помилование или смерть? Вокруг этой мысли сосредоточилось все внимание, вытеснив остальные интересы. Суд казался нелепым представлением, вопросы защиты – бессмысленной, отжившей формальностью. Председатель суда грубо обрывает бывших знаменитостей, а они, чувствуя свою непригодность, теряются, робеют. К чему все это? Решение несомненно продиктовано сверху.

Вдруг все заволновались в зале, засуетились, задвигались, даже среди судей произошло какое-то едва заметное движение. Незаметно по зале рассыпалась толпа подозрительных штатских, в дверях и проходах показались остроконечные шапки чекистов. И не спеша, уверенной, спокойной походкой вошел человек в пенсне с взлохмаченными черными волосами, острой бородкой, оттопыренными мясистыми ушами. Он стал спокойно и красиво говорить, как привычный оратор. Говорил он о молодом ученом, о том, что такие люди, как этот ученый, нужны республике, что он столкнулся с его работой и был поражен ее ценностью. Говорил недолго и, когда смолк, так же спокойно вышел, а в зале, как после всякого выдающегося из обычных рамок события, – на секунду все смолкло. Стала постепенно удаляться ворвавшаяся в залу охрана, рассеялись подозрительного вида штатские, и суд пошел своим чередом.

Мне было непонятно, как непонятно сейчас, почему этому временно выброшенному на поверхность, обладавшему неограниченной властью человеку, под руководством которого были расстреляны тысячи, почему ему пришла фантазия заступиться за молодого ученого? Но после выступления военкома Льва Троцкого стало ясно, что надежда на спасение четырех увеличилась.

Мне суждено было вызвать смех в публике и разозлить прокурора.

– Гражданка Толстая, каково было ваше участие в деле Тактического центра?

– Мое участие, – ответила я умышленно громко, – заключалось в том, что я ставила участникам Тактического центра самовар...

– ...и поила их чаем? – закончил Крыленко.

– Да, поила их чаем.

– Только в этом и выражалось ваше участие?

– Да, только в этом.

Этот диалог послужил поводом для упоминания меня в сочиненной Хирьяковым шутливой поэме о Тактическом центре:

Смиряйте свой гражданский жар

В стране, где смелую девицу

Сажают в тесную темницу

За то, что ставит самовар.

Пускай грозит мне сотня кар,

Не убоюсь я злой напасти,

Наперекор советской власти

Я свой поставлю самовар.

Приговорили четверых к высшей мере наказания. Остальных приговорили на разные сроки. Виноградского и красноречивых профессоров скоро выпустили. Мне дали три года заключения в концентрационном лагере. Я не думала о наказании и была счастлива, что не попала в компанию людей, получивших свободу.

В концентрационном лагере*

Нас вывели во двор тюрьмы. Меня и красивую, с голубыми глазами и толстой косой, машинистку. Было душно, парило. Чего-то ждали. Несколько групп, окруженных конвойными, выходили во двор. Это были заключенные, приговоренные в другие лагеря по одному с нами делу. Перебросились словами, простились.

Нас погнали двое конвойных, вооруженных с головы до ног, – меня и машинистку.

Тяжелый мешок давил плечи. Идти по мостовой больно, до кровавых мозолей сбили себе ноги. Духота становилась все более и более нестерпимой. А надо было идти на другой конец города, к Крутицким казармам.

– Товарищи, – обратилась к красноармейцам красивая машинистка, – разрешите идти по тротуару, ногам больно!

– Не полагается!

Тучи сгущались, темнело небо. Мы шли медленно, хотя "товарищи" и подгоняли нас. Дышать становилось все труднее и труднее. Закапал дождь, сначала нерешительно, редкими крупными каплями; небо разрезала молния, загрохотал, отдаваясь эхом, гром, и вдруг полился частый крупный дождь, разрежая воздух, омывая пыль с мостовых. По улице текли ручьи, бежали прохожие, торопясь уйти от дождя, стало оживленно и почти весело.

– Эй, постойте-ка вы! – обратился к нам красноармеец. – Вот здесь маленько обождем, – и он указал под ворота большого каменного дома.

Я достала портсигар, протянула его конвойным.

– Покурим!

Улыбнулись, и показалось, что сбежала с лица искусственная, злобная, точно по распоряжению начальства присвоенная маска.

Я разулась, под водосточной трубой обмыла вспухшие ноги, и стало еще веселее. Дождь прошел. Несмело, сквозь уходящую иссиня-черную тучу проглядывало солнце, блестели мостовые, тротуары, крыши домов.

– Эй, гражданки! Идите по плитувару, что ли! – крикнул красноармеец. Ишь, ноги-то как нажгли!

Теперь уже легче было идти босиком по гладким, непросохшим еще тротуарам.

– Надолго это вас? – спросил красноармеец.

– На три года.

– Э-э-э-эх! – вздохнул он сочувственно. – Пропала ваша молодость.

Я взглянула на машинистку. Она еще молодая, лет двадцати пяти. Мне тридцать восемь, три года просижу – сорок один, – много...

Заныло в груди. Лучше не думать...

Подошли наконец к высоким старинным стенам Новоспасского монастыря, превращенного теперь в тюрьму. У тяжелых деревянных ворот дежурили двое часовых.

– Получайте! – крикнули конвойные. – Привели двух.

Часовой лениво поднялся со скамеечки, загремел ключами, зарычал запор в громадном, как бывают на амбарах, замке; нас впустили, и снова медленно и плавно закрылись за нами ворота. Мы в заключении.

Кладбище. Старые, облезлые памятники, белые уютные стены низких монастырских домов, тенистые деревья с обмытыми блестящими листьями, горьковато-сладкий запах тополя. Странно. Как будто я здесь была когда-то? Нет, место незнакомое, но ощущение торжественного покоя, уюта то же, как бывает только в монастырях. Вспомнилось, как в далеком детстве я ездила с матерью к Троице-Сергию.

– Шкура подзаборная, мать твою...

Из-за угла растрепанные, потные, с перекошенными злобой лицами выскочили две женщины. Более пожилая, вцепившись в волосы молодой, сзади старалась прижать eе руки. Молодая, не переставая изрыгать отвратительные ругательства, мотая головой, точно огрызаясь, изо всех сил и руками, и зубами старалась отбиться.

С крыльца, чуть не сбив нас с ног, выскочил надзиратель.

– Разойдитесь, сволочь! – крикнул он, подбегая к женщинам и хватая старшую за ворот.

Поправляя косынки и переругиваясь, женщины пошли прочь.

Мы вошли в контору. Дрожали колени, не то от усталости, не то под впечатлением только что виденного.

С ними, вот с "такими", придется сидеть мне три года! Стриженая, с курчавыми черными волосами, красивая девушка, еврейка, что-то писала за столом. Женщина средних лет, в холщовой рубахе навыпуск, в посконной синей юбке и самодельных туфлях на босу ногу, встала из-за другого стола и с приветливой улыбкой подошла к нам.

– Пожалуйста, сюда, – сказала она, – мне нужно вас зарегистрировать. Ваша фамилия, возраст, прежнее звание? – задавала она обычные вопросы. – Ваша фамилия Толстая? – переспросила она. – Имя, отчество?

– Александра Львовна.

Что-то промелькнуло у нее в лице, не то удивление, не то радость.

Закурив папиросу и небрежно раскачиваясь, еврейка вышла на крыльцо, и сейчас же лицо пожилой женщины преобразилось. Она схватила мою руку и крепко сжала ее.

– Дочь Льва Николаевича Толстого? Да? – поспешно спросила она меня.

– Да.

Мне было не до нее. Только что виденная мною сцена не выходила из головы.

– Большая часть арестованных уголовные? – спросила я ее. – Какой ужас!

– Голубушка, Александра Львовна, ничего, ничего, право ничего! Везде жить можно, и здесь хорошо, не так ужасно, как кажется сперва. Пойдемте, я помогу вам отнести вещи в камеру.

Голос низкий, задушевный.

– Как ваша фамилия?

– Моя фамилия Каулбарс.

– Дочь бывшего губернатора?

– Да.

Я снова, совсем уже по-другому, взглянула на нее. А она, поймав мой удивленный взгляд, грустно и ласково улыбнулась.

Навстречу нам, неся перекинутое на левую руку белье, озабоченной, деловой походкой шла маленькая стриженая женщина.

– Александра Федоровна! – обратилась к ней дочь губернатора. – У нас найдется местечко в камере? – И, оглянувшись по сторонам, она наклонилась и быстро прошептала: – Дочь Толстого, возьмите в нашу камеру, непременно!

Та улыбнулась и кивнула головой:

– Пойдемте!

Мы прошли по асфальтовой дорожке. С правой стороны тянулось каменное двухэтажное здание, с левой – кладбище.

– Сюда, наверх по лестнице, направо в дверь.

Я толкнула дверь и очутилась в низкой светлой квартирке. И опять пахнуло спокойствием монастыря от этих чистых крошечных комнат, печей из старинного, с синими ободками кафеля, белых стен, некрашеных, как у нас в деревне, полов. Высокая, со смуглым лицом старушка, в ситцевом, подвязанном под подбородком сереньком платочке и ситцевом же черном с белыми крапинками платье, встала с койки и поклонилась.

– Тетя Лиза! – сказала ей Александра Федоровна. – Это дочь Толстого, вы про него слыхали?

– Слыхала, – ответила она просто, – наши единоверцы очень даже уважают его. Вот где с дочкой его привел Господь увидеться! – и она снова поклонилась и села.

Лицо спокойное, благородное, светлая и радостная улыбка, во всем облике что-то важное, значительное.

"Это лицо не преступницы, а святой, – подумала я, – за что она может сидеть?"

– Вот сюда кладите вещи, – сказала мне Александра Федоровна, староста лагеря, указывая на пустую койку рядом с тетей Лизой.

Вдруг дверь из соседней комнаты распахнулась и быстрыми, легкими шагами ко мне подошла прямая, старая дама, с гладкой прической, в старомодном затянутом платье, с признаками былой классической красоты.

– Позвольте с вами познакомиться. Я Елизавета Владимировна Корф.

– Баронесса Корф?

– Chut, plus de baronesses. C'est a cause de ?a que je souffre!1 прошептала она. – Но вы, за что же вас могли посадить? – уже громко спросила она. – Ваш отец был известен всему миру своими крайними убеждениями.

– Обвинение в контрреволюции, а впрочем, я и сама не знаю, за что...

– Abominable!2 – воскликнула она.

Вечером мы сидели вокруг стола в комнате старосты – семь женщин, не имеющих между собой ничего общего – разных сословий, разных интересов, вкусов, развития. Пили чай из большого жестяного чайника. Тетя Лиза пила с блюдечка медленно и деловито; баронесса принесла из своей комнатки маленькую изящную чашечку и пила, отставив мизинчик; дочь губернатора налила кипятку в громадную эмалированную кружку и пила его без сахара, с корочкой отвратительного тюремного хлеба.

– Почему вы чай не пьете? – спросила я.

Староста только рукой махнула.

– Уж от голода распухать стала, а все другим раздает, – сказала она, и в глазах ее засветилась ласка, – и масло, и сахар – все.

– Голубушка, Александра Федоровна, не надо, – поморщилась дочь губернатора, – вы не обращайте на меня внимания, пожалуйста.

В душе росло недоумение. Где я? Что это? Скит, обитель? Кто эти удивительные, кроткие и ласковые женщины?

Я легла спать. Толстая нервная дама, другая моя соседка по камере, задавала мне бесконечные глупые вопросы. Наконец мне это надоело, я отвернулась к стене и притворилась спящей. Но спать не могла.

По привычке, как это было все эти последние дни, я подумала о том, что приговорена в лагерь на три года. Но, к удивлению моему, мысль эта не дала мне того тоскливого ощущения почти физической боли, как прежде. Передо мной, заслоняя все остальное, стояло бледное, немного опухшее лицо, обрамленное светлыми, почти рыжими волосами, ласково улыбались серые добрые глаза. "Везде жить можно, и здесь хорошо..." "Да, может быть, это и правда", – подумала я. В моей душе не было ни страха, ни чувства одиночества...

Среди ночи я проснулась. Где-то, казалось, под самыми нашими окнами, стучали железом по камню, точно ломом пробивали каменную стену. Гулко раздавались удары среди тишины ночи, мешая спать.

В смежной комнате кто-то заворочался.

– Что? Что? – спросила я.

Никто не ответил, все спали. А стук продолжался. Стучали ломами, слышно было, как визжали железные лопаты о камни. Мне чудилось, что происходит что-то жуткое, нехорошее, оно лезло в душу, томило...

Наутро я спросила старосту, что это был за стук, точно ломали что-то и копали.

– И ломали, и копали – все было, – ответила она, – девчонки тут, все больше из проституток, могилы разрывают, ищут драгоценностей. Надзиратели обязаны гонять, днем неудобно, ну, так они по ночам. Должно быть, надзиратели тоже какой-нибудь интерес имеют, вот и смотрят на это сквозь пальцы...

Говорит спокойно, не волнуясь, как о чем-то привычном.

– Но надо это как-нибудь прекратить, сказать коменданту...

Она насмешливо улыбнулась.

– Да, надо бы... А впрочем, не стоит, обозлятся уголовные...

– Разве находят что-нибудь?

– Как же, находят. Золотые кольца, браслеты, кресты. Богатое ведь кладбище, старинное.

Я вышла во двор. Почти все свободное от построек место занимало кладбище. Должно быть, прежде оно действительно было очень богатое, теперь оно представляло из себя страшный вид разрушения и грязи. Недалеко от входа в монастырь, слева – могила княжны Таракановой, дальше – простой, каменный склеп первых Романовых. На мраморной черной плите, разложив деньги, две женщины играли в карты, тут же рядом развороченная могила – куски дерева, человеческие кости, перемешанные со свежей землей и камнями.

– Девчонки ночью разворочали, – просто сказала мне одна из женщин на мой вопросительный взгляд. Здесь ко всему привыкли, ничем не удивишь.

– А грех? – сказала я, чтобы что-нибудь сказать.

– Какой грех? Им теперь этого ничего не нужно, – и она ткнула пальцем в кости, – а девчонки погуляют. Да сегодня, кажись, ничего и не нашли, добавила она с деловитым сожалением.

Никто не возмущался, все были спокойны, безучастны.

Почему же меня это так волнует? Расстроенное воображение, нервы?

На следующую ночь я опять не могла спать, снова, когда весь лагерь погрузился в сон, – стуки, удары лома и лопаты о камень. И так продолжалось несколько дней. Наконец стуки прекратились. Но началось другое, не менее жуткое.

Вечером, когда наступали сумерки, раздавались страшные, нечеловеческие крики. Казалось, это были вопли припадочных, безумных, потерявших всякую власть над собой женщин. В исступлении они бились головами о стены, не слушая криков надзирателей, уговоров своих товарок.

Кокаинистки, с отравленными табаком и алкоголем организмами, почти все крайние истерички, "девчонки" не выдержали этого ежедневного ворошения человеческих скелетов и черепов, срывания колец с кистей рук с присохшими на них остатками кожи. Мертвецы преследовали их, они видели их тени, слышали их упреки, их мучили галлюцинации. Ежедневно, как только смеркалось, они видели, как мутной тенью под окнами проплывала человеческая фигура. Она останавливалась у окна, принимала определенные формы монаха в серой рясе и медленно сквозь железные решетки вплывала в камеру.

Женщины бросались в разные стороны, падали на пол, закрывая лицо руками. Наступала общая истерика, острое помешательство, пронзительные визги перемешивались со стоном и жутким хохотом, от ужаса у меня шевелились волосы на голове, немели ноги.

Нигде нервы не расшатываются так, как в заключении. Сумасшествие молниеносной заразой перекинулось в другие камеры.

Таинственного монаха видели то тут, то там, во всех камерах. В существование его поверили не только уголовные, но и политические.

Монах этот посетил и нашу камеру.

Вечером мы все ушли в наш лагерный театр, где заключенные ставили какую-то пьесу. Дома остались только толстая барыня и баронесса Корф.

Вернувшись, мы застали толстую даму в большом волнении.

– Знаете, знаете, – говорила она, захлебываясь, – что у нас было, вы и представить себе не можете. Когда вы ушли, я вошла в камеру старосты, и вдруг на постели у нее сидит...

– Монах?

– Вы почем знаете? Да, да, монах. Я решила, что он пришел к старосте по делу, и спросила его: "Что вам угодно?" И вдруг он поднял на меня свои голубые глаза и насмешливо улыбнулся. Мне стало очень неприятно, я ушла и захлопнула дверь, но не могла успокоиться, снова вошла. Он сидел в той же позе, и вдруг я поняла, что он не настоящий монах, что это привидение... Я опять захлопнула дверь и пошла за боронессой. Когда мы отворили дверь, его уже не было...

Прошло несколько дней. Было поздно, и мы собирались ложиться спать. Вдруг кто-то сильно хлопнул дверью.

– Кто это? Кто? – нервно вскрикнула толстая дама.

– Не знаю, – ответила староста, – наши, кажется, все дома, никто не выходил.

Действительно, все были налицо. Я выскочила на лестницу, вниз, во двор, никого не было.

– Монах, честное слово, монах, – испуганно шептала толстая дама.

– Нервы у вас шалят, сударыня, вот что, – заметила невозмутимая староста. Тетя Лиза вздохнула и перекрестилась.

Жоржик

– Что за странный тип? – спросила я старосту, указывая на человека в солдатской шинели, высоких сапогах с мужским, точно выбритым лицом. – Кто это, мужчина или женщина?

– А! Это Жоржик. Ее многие за мужчину принимают. Любопытный тип! Постойте, я позову ее. Жоржик!

– Что прикажете, Александра Федоровна? – бойко отозвалась женщина.

– Ты бы зашла!

– Есть, – ответила та по-солдатски, – вечерком обязательно зайду.

– Любопытный тип, – еще раз повторила староста, – закоренелая, шестнадцать судимостей имеет уже за кражу, но, как видите, жизнерадостности своей не утеряла. Очень способная. Голос громадный и музыкальный. Вот сегодня вечером попросим ее спеть – услышите. И чем только она не была, и певицей на открытой сцене, и борцом – силища у нее непомерная.

– Александра Федоровна, – перебила я старосту, смеясь, – вы как будто с симпатией говорите об этой воровке.

– Да, представьте себе. Из всех уголовных только ей одной я доверяю. На воровство она смотрит как на промысел, а в обыденной жизни это честнейший человек. Не то что вся эта шпана. Я ее еще с Бутырок знаю, вместе сидели. Она там целый скандал устроила из-за барышни одной. Барышня такая слабенькая, худенькая была. Жоржик все за ней ухаживала и привязалась к ней. Как собака преданная ходила за ней, в глаза смотрела, все для нее делала. И вот кто-то обидел барышню эту, что-то оскорбительное, кажется, на политической почве, ей сказал. Барышня заплакала. Что тут с Жоржиком сделалось, рассвирепела она, себя не помнит, полезла с оскорбителем драться. Была она и сиделкой в больнице тюремной, больные любили ее. Только опять какой-то скандал у нее там с начальством вышел. Убрали ее оттуда. А ловкая какая. Я лично была свидетельницей, как она двумя чайными ложками замок отпирала.

Признаюсь, Жоржик заинтересовала меня.

– А давно она здесь сидит?

– Да около года. Но ведь она на особом положении, добытчицей у коменданта состоит, он на работу ее отпускает...

– На какую работу?

– Как на какую? По ее специальности, конечно, воровать.

– Вы шутите, Александра Федоровна.

– И не думаю. Они и условие между собой заключили. Что Жоржик принесет пополам делят. Иногда он заказы ей делает. На днях заказал ей для жены боа соболье, так что же вы думаете? Принесла, только не соболье, а скунсовое, собольего, говорит, не нашла. Но Жоржик свою часть всю раздает, ничего себе не оставляет. Подруга у нее тут есть, с ней поделится, а то накупит угощения и несколько дней пир горой идет... Один раз комендант послал ее на добычу. Так что же вы думаете? Попалась ей где-то за городом пара лошадей. Возвращается она с ними в лагерь, вдруг останавливает ее на дороге милиционер. "Откуда коней ведешь?" – "Из Новоспасского лагеря, ковать водила". – "Врешь. Какая может быть ковка в такой ранний час. Идем со мной в лагерь". Пришли они, вызывают коменданта. Комендант сейчас же смекнул, в чем дело. "Ваши это кони, товарищ комендант?" – спрашивает милиционер. "Мои", – отвечает. Милиционер ушел, а коней поделили, как полагалось по условию. Одного получила Жоржик и подарила заключенным, съели его, а другой...

– Ну, уж извините меня! – воскликнула я. – Этому я не поверю, сказки все это.

– Какие же сказки? – обиделась Александра Федоровна. – Весь лагерь об этом знает, да и сами убедиться можете. Вон, посмотрите, комендантская лошадь пасется... – и она указала мне на серую в яблоках худую лошадь, старательно выщипывающую траву между могильными плитами.

Вечером Жоржик была у нас в гостях.

– Ну, пришла, – сказала она таким тоном, точно знала наперед, что все будут ей очень рады.

Сели пить чай. В центре внимания – гостья, воровка, шестнадцать раз побывавшая в тюрьмах – царских, советских – безразлично, изведавшая все пороки, вся сотканная из сложнейших противоречий: жестокая и вместе с тем сердечная, добрая к окружающим; завистливая до чужого добра и совершенная бессребреница; грабительница, воровка, сохраняющая свою честь и воровскую этику, а главное, и прежде всего, – спортсменка. Вся жизнь для нее – опасная игра, в ежеминутном риске свободой, даже жизнью – цель, наслаждение, смысл ее существования.

Тихая, робкая, набожная, ничего не видавшая, кроме своей украинской деревни, девушка Дуня со страхом смотрит на Жоржика. Дуня живет в одной комнате с дочерью губернатора и бессознательно старается в ней найти защиту от всех "городских", "гулящих", которые часто задевают Дуню, называя ее тихоней, подхалимкой, прислугой в "господской" камере. Жоржик не интересует Дуню, и она удивляется, как мы могли эту "бесстыжую, пропащую" пригласить к себе в гости.

Баронесса тоже шокирована: ей неловко, но она скучает одна в своей крошечной темной камере. Она пришла смотреть на Жоржика как на любопытное зрелище.

Дочь губернатора то уходит, то возвращается, Жоржик не вызывает в ней ни отвращения, ни особого интереса. Она смотрит на воровку с глубоким состраданием.

Но больше всех взволнована тетя Лиза. Она не может вынести присутствия этой грубой, погрязшей в тяжких грехах женщины. Каждое слово, движение Жоржика нарушает ее покой, потрясает ее до глубины души. Старушка наливает себе чашку чаю и уходит в соседнюю комнату.

Жоржик скоро перестает стесняться. Один за другим она демонстрирует свои таланты. Став в позу, она вдруг громадным, слегка охрипшим голосом затягивает какую-то арию, но, не выдержав, перешла на шансонетку и, высоко задирая ноги, стала изображать кафешантанную певицу.

– Abominable! – простонала баронесса.

– Господи, помилуй нас, грешных, – раздался голос тети Лизы из-за перегородки.

Вдруг фигура Жоржика преобразилась. Она вся напружилась, шея ее вздулась, лицо налилось кровью, и, подрагивая всем телом, как бы от страшного напряжения, она стала изображать, будто бы поднимает с пола пятипудовую гирю. Громадными шарами на руках выступили мускулы. Жоржик тужилась и вдруг, как будто с невероятным усилием, выкинула руку кверху и, широко расставляя ноги, балансируя, пошла по комнате.

– Прекрасно, браво, браво! – кричали мы. – Очень похоже.

– Еще бы не похоже, – с гордостью возразила она, – как может быть не похоже, когда я на открытой сцене четыре месяца силачкой работала.

– Жоржик, расскажи про свои похождения, – попросила староста.

– Можно. Только вот выпить у вас нечего...

– А чай?

– Чай это чай. Вода и вода, кабы поднесли, совсем другой табак был бы. Ну да ладно.

Жоржик уселась, заложив ногу на ногу и утирая вспотевшее, красное, с широкими скулами и мясистым носом лицо:

– Дело еще при старом режиме было. Работали нас две партии "домушников"*. Конкуренция между нами была большая. Рады были друг друга на смех поднять. Вот собрались мы один раз в трактире и давай друг перед другом бахвалиться. Мы вот что добыли, а мы вот что. "Погодите, – говорят конкуренты наши, – мы вам одну штучку покажем". И приносят самовар – серебряный, изящный такой. "Хорошо, говорю, – самовар, а где же камфорка-то с него?" – "Нету", – отвечают. "Как нету?" – "Да так нету. Тревога случилась, камфорку в суматохе-то забыли". "Фю, фю, – просвистала я эдак насмешливо, – самоварчик-то хорош, слов нет, да чего он стоит без шапочки-то..." Рассердилась другая партия: "Чего насмешничаешь, ты вот лучше достань, попробуй". – "Ну что ж, достану!" – "Не достанешь!" – "Достану!" Ударили мы по рукам и условие такое сделали, если я камфорку достану, самовар мой, их угощение, а коли я проиграю, что хотят они могут с меня потребовать, да вдобавок и угощение мое.

Вышли мы из дома. А моя партия, я у них за старшего была, давай меня ругать: чего ты, дура, ну как можно камфорку достать. В квартире все напуганы, во второй раз туда не полезешь. "Молчать! – прикрикнула я на них. – Слушаться моих приказаньёв! Айда к барышнику!" Ладно. Приходим мы к барышнику, барышник – это вроде как костюмер наш, всякие у него костюмы достать можно. "Давай! говорю ему, – два костюма: околоточного надзирателя и городового!" На следующее утро оделись мы. Я – в мундире околоточного надзирателя, а приятель мой – городовым. А меня, когда я в мущинское оденусь, никак нельзя узнать, что женщина. Приходим прямо на квартиру – звоним. А в квартире этой генерал жил...

– Ох, Жоржик, заливаешь, – перебила ее староста.

– Ей-богу, Александра Федоровна, хотите, перекрещусь...

– О, Господи, – опять послышались тяжелые вздохи тети Лизы из соседней комнаты, – уж не крестись ты, не греши еще больше.

– Ну, ладно, тетя Лиза, не нойте! Только все это правда, что я вам говорю. Приходим – звоним, открывает горничная в беленьком фартучке. "Как об вас доложить?" – "Скажите его высокопревосходительству, околоточный надзиратель пришел по ихнему делу". Смотрим, выходит генерал, толстый, представительный такой, голос как из бочки. "Что нужно?" Вытянулись мы во фронт, как полагается. "Так что по вашему делу, ваше высокопревосходительство!" – "По какому делу?" – "Насчет самоварчика вашего, похищенного ворами". – "Ну и что же! Находится?" – "Неизвестно еще, ваше высокопревосходительство! Тот самовар, который у нас на примете, без камфорки, ваше высокопревосходительство!" – "Да, да, – оживился генерал, – камфорку жулики действительно не успели взять..." "Ваше высокопревосходительство, – говорю я, – разрешите нам эту камфорочку, мы примерим ее. Если камфорочка придется, уж тут явный факт, что самовар, о котором мы подозреваем, действительно вашего высокопревосходительства, и через два часа мы его вам представим!" Обрадовался генерал: "Марфуша! – кричит. Принесите камфорку от серебряного самовара". Взяли мы камфорку и пошли. Пришли к своим. "Что, – говорю, – бараньи головы, выпить вам хочется? Да и самоварчик опять за хорошие деньги продать можно, с шапочкой-то..."