Текст книги "Дочь"

Автор книги: Александра Толстая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

Мы оборачиваемся и видим весь конус величественной горы. Сегодня прекрасный, ясный, чистый день. Нет почти ни одного облачка. Ни от чего на свете не бывает так хорошо, как от соприкосновения прекрасных душ к твоей душе.

Маленькое облачко только было в лице Идзюми-сан, который приехал и привез фотографа, но Токутоми-сан его не пустила.

– Токутоми-сан, когда был жив, запирал всегда ворота от корреспондентов, сказал мне Хори-сан.

Секта Иттоэн

У китайского мудреца Фу спросили: буддийский ли он священник? Он показал на свою таосистскую шляпу. Его спросили, исповедует ли он учение Тао? Он показал на свою конфуцианскую обувь. Тогда его спросили: конфуцианец ли он? И он показал на свой буддийский шарф.

– Мы все и христиане, и буддисты-шинтоисты, все дети одной семьи, – сказал нам один знакомый японец-христианин.

В Японии бесконечное количество религий, и, пожалуй, даже человеку, специально изучавшему этот вопрос, разобраться в религиях японского народа трудно. Ясно одно: что бы ни исповедовал японец, он исповедует все религии по-японски, т.е. по-шинтоистски. Шинтоизм вошел в плоть и кровь японца.

У нас есть знакомый – старый, глубоко верующий христианский священник. Казалось бы, он должен отрешиться от старинных шинтоистских предрассудков. Нет. Он японец, и они крепко сидят в нем. Один раз мы привезли ему в подарок русское варенье. Это было для него целое событие. Священник созвал всех своих друзей и родственников. Пробовать новое кушанье – значит продлить свою жизнь. Шинтоистский обычай этот сохранился еще с древних времен, когда существовало "священное пробование" первого сакэ из нового урожая риса. На эти торжества обычно приглашался сам император.

– Разве христианство и шинтоизм не одно и то же? – говорил нам другой японец, чрезвычайно образованный, культурный человек, убежденный христианин. Разве шинтоизм, так же как и христианство, не учит любви к ближнему?

Первое, внешнее впечатление мое о Японии – не изменилось. Меня поразило количество храмов – больших, маленьких, богатых, бедных, разбросанных по всей стране: в горах, в лесах, среди полей, в старинных парках, на бойких городских площадях и в глуши, на берегах озер, рек, океана. Куда ни пойдешь, куда ни поедешь, в конце концов все пути приводили к храмам. И, по правде сказать, храмы влекли к себе, влекли своей таинственной непонятностью, непохожестью на наши храмы. Мы выискивали их в самых неожиданных местах, иногда в далекой глуши, и, когда находили, радовались, как чему-то необыкновенному.

Помню жаркий летний день. Мы свернули с шоссе и поехали на своих велосипедах проселочной дорогой, мимо японских деревень, играющих на солнце чумазых ребятишек, женщин, вывешивающих сушить громоздкие зимние кимоно, мимо пропитанных смолистым, душистым запахом столярных мастерских, складов риса, огородов, полей, перелесков, залитых водой плантаций, где росли красавцы лотосы с громадными листьями и бледно-розовыми цветами, спрятавшимися на день от палящих лучей солнца. Мы выехали на пешеходную дорожку и поехали в гору. Постепенно дорожка сужалась, шла выше, выше, вдоль быстрого шумящего ручья. Справа стеной спускался откос, сплошь покрытый сосновыми деревьями. Круче, круче, велосипеды передними колесами уперлись в каменистый грунт, заколебались, мы соскочили с них и повели. Остановиться мы не могли, нас тянуло вверх, надо было узнать, куда приведет нас тропинка, где истоки прозрачного горного ручья. Через корни деревьев, по палящему солнцу мы тащили велосипеды всё вверх в крутизну, и вдруг неожиданно дорожка расширилась, и мы вышли на плоское место. С двух сторон нависали клены, сквозь тенистые ветви солнце проникало лишь пестрыми пятнами, пахло сыростью. Дорожка свернула за угол, справа и слева оказались скалы, направо вдоль скалы статуи богов, наряженные в детские шапочки – красные, синие беретики, а вот и красные изогнутые ворота и за ними вросший в скалу маленький шинтоистский храм. Тропинка кончилась, кругом полная тишина, только где-то за скалой, играя камнями, шумел ручей. Когда же приходили сюда люди? Откуда? Мы не встретили ни души. Но кто-то несомненно приходил ежедневно, у порога в храмик в маленьких чашечках стоял свежий рис.

Но мне пришлось наблюдать не одни только наивные внешние обряды, обычаи, я видела в японцах глубокую веру, желание подвига, жертвы для веры. И так же, как ради вопросов чести японец способен произвести над собой харакири, точно так же он не задумается сломать свою жизнь, если убедится в истинности того или иного вероисповедания или учения.

– Мой второй сын – последователь вашего отца, – рассказывал мне старик Конисси-сан грустным, убитым голосом. – Живет один высоко в горах, по железной дороге проехать туда нельзя, страшная глушь. Он иногда приезжает к нам, но редко. Мать очень страдает за него, жалеет...

– Чем же он занимается?

– Корзины плетет. Заработок небольшой, да и тот почти весь отдает. Все, что человек сделает для другого, к нему вернется, – говорит он: – Если отдашь последний рис, кто-нибудь предложит тебе работу, если отдашь последние бобы, тебе дадут риса. – Старик вздохнул. – Очень плохо живет, ест одни овощи, бобы, рис, и то не всегда... – И опустил голову. Видно было, что не только одной матери жалко сына.

– Я очень почитаю вашего отца, – точно извиняясь, добавил он, – но я не понимаю, зачем из-за любви к нему юноша должен сломать свою жизнь.

Про секту Иттоэн я не знала. Для меня было неожиданно, когда в дверь постучали и вошли трое гостей: один из них, хорошо, по-европейски, одетый, в темных очках, шел осторожно, ногами щупая землю, его поддерживал под руку юноша в студенческой форме. Я узнала в нем слепого профессора, которого встретила у американцев Боульс в Токио; третий человек был одет как рабочий, в рыжей блузе, полинялой круглой шляпе, продранных на коленях штанах. Но рваная одежда, по-видимому, нисколько не влияла на его самочувствие. Он держался совершенно спокойно, с большим достоинством и уверенностью. Он оказался членом религиозного общества Иттоэн и приехал приглашать меня от имени общества прочитать лекцию в Киото.

Мы согрели чай, подали на стол все, что было у нас съедобного. Они, казалось, были голодны, ели все с удовольствием, но от холодного мяса отказались. Это меня не удивило. Многие японцы не едят мяса. Может быть, это влияние буддизма. "Мы чувствуем, что все живое – родное нам", – говорят они. Но меня очень удивило, когда человек с продранными коленками сказал, что секта их основана в память моего отца.

– Мы живем его мыслями, исповедуем его учение и стараемся жить так, как он советовал. Нам хотелось бы узнать про него как можно больше, узнать то, что не написано в книгах.

Я была уверена, что скромное общество это устроит лекцию для небольшой группы в маленьком помещении, и когда вместе с Куродой-сан, которого Иттоэн пригласила переводчиком, мы подъехали к громадному зданию и наш автомобиль врезался в движущуюся пеструю толпу, – я была поражена. Зал, вмещавший тысячи три людей, был переполнен. Девушки-студентки, студенты сидели рядами на полу, стояли в проходах, на эстраде. Распорядители, члены общества в обтрепанных одеждах, с радостными, веселыми лицами носились по залу, рассаживая публику.

До лекции еще оставалось полчаса. Председатель Иттоэн – красивый высокий старик пригласил нас с Куродой пить чай. Он рассказал нам, какое влияние имел на него мой отец.

– Когда я прочел "Исповедь" и "В чем моя вера", я понял, что не могу жить по-прежнему... Я решил попытаться жить так, как учил Толстой, в труде и простоте. Пожалуйста, когда вы придете к нам, не говорите: я приехала, а скажите: я вернулась.

Больше, чем когда-либо, нам обоим с Куродой хотелось говорить как можно лучше. Мы невольно увлеклись и затянули лекцию на два с половиной часа. Было уже поздно, когда мы все – Ольга Петровна, Туся, слепой профессор, Курода и я – приехали в общину.

Я страшно устала. Слишком велико было напряжение и слишком много было впечатлений за этот вечер. Но не успел автомобиль остановиться, как чувство покоя охватило меня. Мы подъехали к маленькому домику, за ним едва обрисовалось в темноте конусообразное очертание горы, где-то совсем близко журчала вода.

Комната, в которую мы вошли, напоминала мне наши деревенские избы. Посредине стол, кругом лавки, простота, почти бедность... Нам подали настоящий чай, хлеб, печенье – чувствовалось, что это была не каждодневная еда, а угощение для приезжих европейцев. И постепенно усталость забылась, и мы разговорились. Мы узнали, что Иттоэн возникла 25 лет назад. Слово "Иттоэн" означает "один фонарь".

– Хоть один бумажный фонарь пожертвуй ради веры своей, – перевел Курода-сан.

Теперь всех членов общества около тысячи. Здесь, на этом клочке в три с половиной десятины, живут около ста пятидесяти человек. Жизнь их полна лишений, они не пьют, не курят, все вегетарианцы, едят самый дешевый, черный, необрушенный рис.

– Какие же права у вашего общества? – спросил Курода-сан.

– У нас нет прав, – со сдержанной торжественностью ответил председатель, у нас только обязанности.

Меня интересовало, считают ли они себя христианами.

– Мы не называем себя христианами, ни буддистами, ни таосистами. Из всех религий мы берем то, что ближе нам по духу, что имеет смысл, что помогает жить.

– Как мой отец, – сказала я. И указала ему, что в своих книгах "Круг Чтения" и "Путь Жизни" отец пытался собрать воедино сущность всех учений мира.

– Вот почему ваш отец так близок нам.

– Но чем вы живете? – интересовался Курода-сан. – Как могут 150 человек жить с трех с половиной десятин земли?

Председатель усмехнулся.

– Мы часто читаем сказку об Иване-дураке. Трем листья, сыпется золото, но оно нам не нужно. Мы всегда сыты, всегда довольны, и всё у нас есть. Нам подарили эту землю, построили нам эти дома, мастерские.

– Вам приходится работать на стороне?

– Да, приходится, но с тех, которые нас не понимают, мы не берем платы, нам дают деньги только те, которые понимают нас и сочувствуют нам.

– Ну, вот завтра мне нужен работник?

– Мы пришлем его вам.

– И вы пошлете работника кому угодно?

– Да, если нас попросят об этом. Чаще всего мы чистим уборные, потому что никто не любит это делать.

Нас уложили спать на простых, грубых, но чистых футонах на полу. Солнце было уже высоко, когда мы проснулись. Нас повели умываться во двор горной ледяной водой. Председатель торопил с завтраком, надо было поспеть в храм на утреннюю молитву.

В храме, похожем на просторный японский дом, молились на коленях человек сто. Один из молящихся стоял впереди всех и бил в гонг, и в такт ударам, как пчелы в улье, гудели человеческие голоса. Они пели буддийскую молитву. Когда они кончили, сказал проповедь председатель. Он беспрестанно поминал имя Толстого, и я поняла, что он говорит о моем отце. После него говорила я. Мне страшно мешало то, что приходилось говорить с этими людьми, такими далекими, чуждыми и вместе с тем близкими, потому что они знали и чтили моего отца, через переводчика. Через третье лицо живой связи, без которой всякие слова мертвы, создаться не может.

Из храма разошлись на работу, и мы пошли с ними. Местечко ожило, везде копошились люди.

– Это аристократы, – сказал председатель, указывая на группу людей, кирками разрыхляющих землю. – Они пришли к нам работать, чтобы узнать, как люди живут в бедности и труде, никто не знает их имен, кроме меня. Вон человек, – и председатель указал на тонкого, красивого японца в грубом рабочем кимоно, с белой повязкой на голове, – один из самых богатых людей в Японии. Он все роздал и пришел к нам. А вот тот, пониже, с лопатой, кончил два факультета...

Мне ужасно хотелось подойти к ним, поговорить. Но я не могла говорить без переводчика, да и слишком было нас много.

По дороге обратно мы зашли в красивый японский дом. Председатель повел нас наверх, в чистую, пустую, залитую солнцем, прозрачную комнату. Один лишь ярко-красный мак в глиняной вазе украшал ее. Председатель раздвинул дверцы в стене, и мы увидали что-то вроде алтаря, в глубине алтаря – портрет моего отца, а над ним круг.

– Это наш герб, – сказал председатель. – Это означает всё, то есть бесконечность, или ничто – ноль. Комната эта для всякого, кто желает сосредоточиться на самом себе, кто хочет думать о Свете, то есть Боге, любить доброту.

Мы сошли в нижний этаж. Здесь была прихожая и из нее низенькая дверь в комнату, похожую на гроб. В ней тоже ничего не было, даже не было татами, только циновки на деревянном полу. В нее можно было только проползти, такая она была низкая и маленькая, нельзя было ни лечь, ни встать, а только сидеть по-японски на пятках. Председатель молчал.

– Это его комната, – сказал Курода. – Здесь он принимает посетителей.

Загорелые толстые ребята встречались нам с матерями, высоко над нами темнели густо поросшие соснами горы, шумела вода.

И вдруг на минуту мне захотелось остаться жить здесь. Мы сели на скамеечку около канала, мимо нас беззвучно проплывали по течению одна за другой баржи с рисом.

Этот канал соединял озеро Бива с Киото, шел сотни миль. Очарование нарушили откуда-то взявшиеся фотографы.

Пора было собираться домой в Асию. Мы попросили хозяина, чтобы нас отправили в Киото на барже с рисом. Нас провожали двое членов общества, молодые японец и японка. Мы сели на скрипящие рисом громадные тюки. Стоя на носу, человек веслом направлял лодку по течению, и мы тихо поплыли мимо зеленых берегов, цветущих садов, поросших соснами высоких гор и деревень. И это опять было прекрасно, как в сказке.

Мы плыли так около часа, и вдруг перед нами выросла крутая гора, мы не успели опомниться, как лодка наша юркнула в темноту. Лодочник зажег фонарь, желтый свет осветил сырые осклизлые своды над головой, на нас капала вода. Навстречу вдоль стены по канату тащили лодки. Голоса перекликавшихся лодочников гулко неслись по воде. Мы вынырнули на ярко ослепившее глаза солнце и снова тотчас же увидали впереди другую скалу. На этот раз мы долго неслись в темноте и, когда выскочили, увидали пристань. Киото.

– Мы хотим показать вам домик, построенный нами для странников, – сказал нам молодой человек. – Он здесь недалеко.

– Для каких странников?

– Для всех, кто нуждается в крове. Много бедных людей идут по дороге, не зная, где преклонить голову. Наш домик не отличается роскошью, но все-таки странник найдет там все, что необходимо ему.

Мы прошли мимо крутых склонов, сплошь заросших цветущими кустами азалий: белых, оранжевых, розовых, – и стали подниматься по дороге еще выше, в горы. Перешли по деревянному мосту через ручей и уперлись в ущелье. Здесь, среди старых, тенистых деревьев, стояла маленькая хижина. Мы разулись и вошли. В печке лежали обгорелые концы дров, на деревянной полке – котелок, чайник, солонка с солью, примитивная посуда.

– Здесь кто-то ночевал, – сказал молодой человек и, выйдя на двор, нарубил дров, сложил их около печки, принес ведро воды, насыпал риса в котелок.

– Как часто здесь ночуют?

– Почти каждый день.

– А если мы приедем в Киото, мы можем здесь переночевать?

– Конечно, мы будем так рады. Вы всегда найдете здесь воду, дрова и рис.

Самурай

Стояла удушающая жара, жара, которую даже не могут представить себе люди в других странах, разве только в тропиках. Это самое тяжелое время в Японии. Начинается оно в июне, длится около трех недель и называется "нюбай". Почти беспрерывно идет тяжелый, густой дождь, не освежающий, а наоборот, еще больше насыщающий удушливую атмосферу. От малейшего движения люди покрываются липким потом: днем, ночью дыханье сперто, вздохнуть полной грудью нельзя. Просвета, отдыха – нет. Ночью особенно тяжело. Вокруг нашей кровати, или футона, потому что кроватей у нас нет, – полог, сеток нельзя вставить в раздвигающиеся бумажные дверцы, заменяющие окна. А если вы еще с вечера недостаточно аккуратно подоткнете низ полога под футон, – москиты и комары заедят вас. Спать трудно, но если с вечера вам удалось заснуть, вы проснетесь среди ночи, вскочите, сядете на постель и начнете судорожно ловить воздух. Ночная рубашка, волосы, подушка – все мокрое, хоть выжимай. Но выжимать или менять белье смысла нет. Через пять минут тело снова покрывается потом, пот струится по лбу, по шее, по спине.

Нюбай застал нас в Асии. Ольга Петровна и Туся страдали, но не так, как я, минутами я доходила до полного отчаяния. Я задыхалась, как рыба без воды, каждый день болела голова, хотелось бежать куда-нибудь, выскочить из этой пелены удушающей, горячей сырости, но бежать было некуда.

Мне пришлось поехать по делу в Кобе. Вместе с прогулкой на станцию поездка занимала около часа. Дойдя до станции, я уже почувствовала себя так плохо, что хотела вернуться, но, пересилив себя, поехала. Последнее, что я помню, – это станцию Кобе и вопрос кондуктора, где я живу. Он взял мне обратный билет, посадил в поезд и, когда поезд пришел в Асию, усадил меня в такси и отправил домой.

Какое было блаженство, когда нюбай кончился и наступило настоящее лето. Стало ясно, жарко, но уже не парило. Люди вывешивали на солнце отсыревшие кимоно, вытаскивали на улицу футоны, рассыпали рис, муку, сахар. За это дождливое время все пропиталось сыростью, вещи, башмаки покрылись плесенью.

Как раз во время нюбая приехал молодой человек с письмом от Куроды-сан. Курода-сан писал, что молодой человек этот – кооператор. Он вместе с другими кооператорами и городом хочет устроить лекцию о моем отце в маленьком городке Гифу. "Я рекомендую его вам, – писал Курода-сан. – Он хороший молодой человек, благородный, потомок самурая".

Потомок самурая, конфузясь, с трудом подыскивая английские слова, добавил, что городской голова и члены правления кооператива приглашают нас всех троих в Гифу, что они оплатят нашу поездку, гостиницу и заплатят 100 иен за лекцию. Кроме того, они надеются, что мы сделаем им честь и поедем с ними посмотреть на ночную ловлю рыбы на реке Нагара, которой славится их город. Мы поблагодарили и обещали приехать. Но за несколько дней до поездки мне стало так плохо, что я послала телеграмму, что не смогу приехать, но вслед за этим выглянуло солнце, мне стало лучше, и я вдогонку послала вторую телеграмму, что мы приедем.

Нас встретил на станции потомок самурая. Вид у него был странный, растерянный. Он торопился, волновался, беспрестанно приглаживал растрепавшиеся волосы, отчего, спускаясь, широкий рукав кимоно обнажал очень тонкую, с острым локтем и синими жилками, руку, и, не знаю почему, мне было жалко его.

Замечали ли вы, что человек, у которого много денег, расплачивается всегда не спеша, движения его спокойны, уверенны, если он даже забыл кошелек дома, он нисколько не смущается и голосом, внушающим полное доверие, говорит, что заплатит завтра... У человека же, не имеющего денег, всегда вид суетливый, он торопится расплатиться, и, если у него не хватит копейки, он волнуется и старается убедить кого-то, кто и не думает подозревать его, что он непременно привезет эту копейку, что ему очень неловко, что он забыл деньги дома.

Когда самурай расплачивался за такси, я подумала, что денег у него нет, и мне было неприятно. Но это смутно промелькнувшее ощущение неприятного забылось, когда мы приехали в гостиницу и нас провели в комнату, выходившую террасой на реку. Стремглав, бурля и пенясь, неслась вода. Кривые, изогнутые ветви сосен с мягко падающей бахромой игл протягивались над рекой. По реке, вниз по течению, неслись длинные, с загнутыми кверху носами лодки, другие, бешено борясь с течением, переплывали на ту сторону, куда влекли, манили крутые, поросшие лесом горы. У пристани, пониже гостиницы, раскачивались на воде большие крутые лодки, украшенные разноцветными фонариками, – плавучие чайные домики.

Неприятное ощущение снова появилось, когда пришел молодой человек с толстым японцем, похожим на коммивояжера, в засаленном пиджаке, лоснящемся жилете и больших круглых очках.

– Переводчик, – сказал потомок самурая, – он будет переводить вашу лекцию.

– Да, я знаю, – сказал переводчик, – Толстой был знаменитый русский граф. – И, блеснув таким образом своей ученостью, толстый человек сквозь огромные очки самодовольно взглянул на самурая, на меня и пухлым, с ямочками, кулаком уперся в жирный бок.

Он попросил у меня рукопись и тут же стал переводить лекцию на японский язык. От его вопросов кровь бросилась мне в голову. В его толстых блестящих устах простое упрощалось до азбуки, недоговоренное получало оформление и превращалось в пошлость, вульгарность, такую же, как его лиловый, с белыми горошками, галстук, как все его существо! И как только этот галстук, эти обвислые щеки и пошлость уживались рядом с горами, соснами, бешеной рекой и потомком самурая!

Я должна была читать в три, я была готова без четверти. Японцы аккуратны. Но в три часа никого еще не было, ни переводчика, ни молодого человека. Половина четвертого, четыре. Я начала уже серьезно волноваться, неприятное чувство, что случилось что-то, росло. Они пришли в половине пятого, посадили меня в такси и повезли.

Зал был полупустой, публика странная. Здесь были мальчики с иероглифами на спинах, торговцы и торговки с корзинами, древние старушки, старички. Люди выходили, приходили снова, как будто случайно заходили с улицы, отдыхали и опять уходили. Переводчик размахивал руками, кричал до хрипоты, стучал кулаком по столу, в двух, трех местах люди грубо смеялись, а так как смешного как будто и не было, смех этот больно резал мне слух. Я никогда не чувствовала себя глупее. Мне казалось, что нет ничего общего между тем, что говорила я и о чем кричал лиловый с горошками галстук. Перед самым концом я сделала последнее усилие, стараясь поднять настроение. Напрасно. Люди сидели на своих местах с тем же скучающим, безразличным видом. Ни публика, ни толстый человек не поняли, что я кончила. Но я больше не могла оставаться на эстраде и ушла. Толстый человек подождал, оглянулся кругом и, увидав, что меня нет, тоже сошел со ступенек. Кто-то нерешительно хлопнул, никто не поддержал, и хлопок одиноко замер. Потягиваясь и позевывая, люди стали расходиться. Вороша волосы, криво, болезненно улыбаясь, самурай подошел ко мне.

– Что же все это значит? – спрашивали мы друг друга. – Где же кооператоры, городские власти? Что это была за странная публика? Может быть, молодой человек потерпел неудачу и не знает, как оплатить расходы?

Мы решили ехать в Асию как можно скорее. Но весь вечер мы тщетно прождали самурая – он исчез. Когда мы сказали хозяину, что хотим уехать, он решительно замотал головой, давая нам понять, что сделать этого никак нельзя. Но утром, когда юноша снова появился, я решительно потребовала, чтобы он отправил нас сейчас же домой.

– Я не могу этого сделать, – сказал самурай, и на щеках его зарделись два красных пятна.

– Почему же? Если вы потерпели неудачу с лекцией, мы заплатим за гостиницу, но мы не можем дольше здесь оставаться, мы должны уехать...

– Умоляю вас! Не делайте этого, не позорьте меня! Я должен исполнить свое обещание до конца... Я не могу сказать всего, но только верьте мне. Я опечален, очень опечален, все ничто в сравнении с тем, что я потерял друзей, которым верил. Но если вы сейчас уедете, это будет для меня последним ужасным ударом, пожалуйста, умоляю вас...

У него был вид человека на краю отчаяния. Впалые щеки горели, под глазами темно.

– Простите, я, должно быть, болен... Я не спал уже несколько ночей, я ничего не могу есть... – И он опять исчез.

Его не было сутки, двое. Мы чувствовали себя брошенными. С каждым днем счет в гостинице увеличивался, а так как денег у нас вообще было очень мало и мы не знали, чем все это кончится, мы стали серьезно беспокоиться. Нам еще давали есть три раза в день, но с каждым днем обеды и ужины становились проще и скуднее. Мы спросили хозяина, когда приедет наш молодой человек, но он только рукой махнул.

Самурай появился на четвертый день. Он казался веселее, улыбался, заказал хороший обед и сам обедал с нами. "Может быть, все благополучно, – думали мы, – может быть, нам только казалось, что случилось что-то..."

– Куда вы ездили? – спросила я его.

– Приятель заболел и вызвал меня, – сказал он.

– Когда мы можем ехать домой? – спросила я.

– Я завтра посажу вас на поезд.

Мы уехали из Гифу на другой день. Самурай провожал нас. Мы взяли билеты, сели в поезд. И когда поезд уже тронулся и самурай простился с нами, в окно влетел конверт. Юноша бросил его нам и сам исчез. Это были деньги за дорогу.

– Что случилось? – спросила я у Куроды-сан, когда мы встретились с ним. Почему вы писали мне, что городские власти, председатель кооператива и другие влиятельные лица города приглашали нас, а между тем мы видели только одного молодого человека, и он казался таким смущенным.

– Да, я знаю, – перебил меня Курода-сан. – Юноша был у меня и поделился своим горем. Вышло недоразумение. Они получили вашу первую телеграмму, вторую же не получили, ее продержал в кармане один из служащих кооператива. Они отменили лекцию. Когда вторая телеграмма была получена, было поздно что-либо делать, публику нельзя было собрать. Увидав, что лекция провалилась, председатель кооператива и другие струсили и спрятались. Молодой человек решил вынести все трудности на своих плечах. Ему пришлось оплатить зал. Публики не было. Чтобы вам не было неприятно читать при пустом зале, он стал загонять людей с улицы бесплатно. С громадным трудом он нашел переводчика, тот переводчик, с которым они сговорились раньше, живет в другом городе...

– Почему же он просто не отменил лекцию, не телеграфировал?

– Он считал, что вина не ваша, и не хотел этого делать. Он говорит, что ему тяжелее всего было разочароваться в его друзьях кооператорах, которые в такую тяжелую минуту бросили его. Материальные потери ничто в сравнении с его горем. Чтобы уплатить по счетам гостиницы, ему пришлось поехать в родной город к отцу. Отец его был богатым человеком прежде, но разорился, и единственное, что у них осталось, это старинные картины. Он продал одну из них, чтобы расплатиться... Беда еще в том, что хозяин гостиницы не хотел отпускать его, ему пришлось вас оставить в виде залога. Он обязан еще уплатить вам за лекцию...

– Ну нет, скажите ему, чтобы он этого не делал...

Но самурай приехал. Смущаясь и краснея, он подал мне конвертик, перевязанный красным с белым шнурочком – знаком подарка. В конверте были деньги – сто иен. Я не взяла их.

Через неделю он снова приехал и, кланяясь, положил на татами длинный пакет, перевязанный подарочным шнурочком. Это было старинное китайское какемоно. Отказаться от подарка было нельзя. Я взяла картину.

Картина – вид домика в горах – и сейчас находится у меня. Когда я разворачиваю и смотрю на нее, мне представляется бурное течение Нагары, столбы огня, дождь огненных искр, птицы на вожжах, мифический человек в соломенной одежде, и из-за всего этого великолепного зрелища на меня смотрит робкое, испуганное лицо юноши с взлохмаченными волосами – потомка самурая.

Семья профессора

Каждое утро в доме напротив раздвигалось шоджи и маленькое существо, точно весенний цветок в своем ярком кимоно, в белом фартучке, с бритым затылочком, выползало на балкон и кричало тоненьким голосом:

– Тарутая-тан! Тарутая-тан (Толстая-сан).

– Охайо! Кадзу-чан! (Доброе утро!) – кричала я в ответ.

Семья профессора жила через дорогу. У него был полуяпонский-полуевропейский большой дом, с террасой, балконами, лужайкой перед домом и множеством цветов.

А через некоторое время няня – добродушная, смешливая Суми-чан – приходила к нам, таща на спине нашего маленького друга. У кого запас японских слов был больше – у Кадзу-чан или у нас, – я не знаю, но их было мало, мы почти что не могли разговаривать, а только улыбались друг другу. Кадзу-чан сейчас же решительно слезал со спины Суми-чан и, неуверенно семеня босыми крошечными ножонками – он только недавно научился ходить, – бегал по татами.

Но и Кадзу-чан, и мне очень хотелось разговаривать, и потому каждый день повторялось одно и то же.

– Корэ нанни? – спрашивал Кадзу-чан, тыкая пальчиком в незнакомые ему предметы (что это?).

– Корэ пан (это хлеб), – отвечала я, радуясь, что могу поддержать разговор.

– Корэ – нэко, – глубокомысленно заявлял Кадзу-чан, указывая на мирно спящего кота Дэбу-чан. Кот, прикрыв лапкой поднятую вверх морду, вывернувшись, любит спать на татами, выставив свое черное с белым пузо теплоте солнечного луча. Кота этого нам подарила сестра профессора, и мы страшно любили его. И хотя название у него было японское – Дэбу-чан, то есть толстый господин, разговаривали мы с ним по-русски, и он прекрасно понимал нас. Он часто гулял с нами, но шел за нами не по улицам, боялся автомобилей и собак, а по верху улиц, т.е. по крышам, заборам, и никогда не отставал от нас.

Один раз с котом случилось несчастье, после которого мы еще больше привязались к нему. В соседнем дворе был колодец, покрытый деревянным кружком. Дэбу-чан любил сидеть на колодце, и мы никак не могли отучить его от этой привычки И вот как-то соседи доставали воду и забыли положить круг на место. Случайно выйдя на двор, мы услышали приглушенные котиные вопли, не сразу поняли, откуда они, не сразу привязали доску к веревке и опустили в колодец. Должно быть, кот был некоторое время в воде, он ослабел, никак не мог уцепиться за доску. Я побежала на соседнюю улицу за рабочими. Слов не было, и, задыхаясь, я только повторяла:

– Ирошай, дозу, хаяку ирошай! (Идите, пожалуйста, скорей идите!) – и они побежали за мной.

– Нэко, нэко-сан! – чуть не плача, повторяла Туся. Один из рабочих быстро скинул с себя куртку, привязал полено к канату, а другой спустил его. Колодец был очень глубокий, не меньше 30 футов, мне страшно было за японца. Дэбу-чан, видимо, слабел, крики его были едва слышны, порой замирали совсем, он тонул. Но вот японец крикнул что-то из колодца, другой стал поднимать его. Koт лежал на руках японца, но мы были уверены, что он погиб. Он окоченел, не двигался, глаза были закрыты, ушки прижаты, мокрая шерсть прилипла, обрисовывая неестественно худое, жалкое тело и тонкий длинный хвост.

Мы не знали, как благодарить японцев. Я дала им денег и просила сейчас же выпить сакэ. Тот, который лазил в колодец, был совершенно мокрый. Но японцы в ужасе замотали головами:

– Ийэ! Ийэ! – повторяли они (нет, нет). И еще что-то говорили, из чего я только поняла, что они денег взять не могут, потому что спасти кота было их долгом, они сделали это из уважения к Нэко-сан, то есть к господину коту.