Текст книги "Nevermore, или Мета-драматургия"
Автор книги: Александра Созонова
Соавторы: Ника Созонова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Созонова Ника Викторовна
А. Созонова
Nevermore, или Мета-драматургия
Глава 1
МОРЕНА Встреча в реале
Что такое жизнь на пределе, на вечном выдохе без возможности вздохнуть? Я хорошо поняла это за три месяца своего ада.
Мягкие и чуть колкие, как ворс, волосы так податливы под моей рукой. Ледяной лоб идеально ложится под форму моей ладони.
Какова она, твоя боль?
'Хочется закрыть глаза, зажать голову коленями и кричать ультразвуком от этой муки…'
Моя боль не такая – она обыденнее, проще. В ней нет высот полета на раскаленных, на оголенных нервах. Она не истерична – но тянет, тянет… и я, как и ты, не могу вздохнуть.
Из дневника:
'…Наконец-то весна. Теплыми пальцами с желтыми ногтями (как от выкуренных сотен пачек 'Беломора') она гладит мои глаза, губы и волосы, заставляет плакать от плотного дыма сжигаемой прошлогодней травы. Миазмы помойки, смешавшись с запахами свежей зелени, забивают ноздри, причудливо сплетаются с ароматами нескольких улыбок, встреченных по дороге. Изобилие оттаявших собачьих кучек на газонах и тротуарах вынуждает внимательно смотреть под ноги. Что дарит, в свою очередь, детскими находками: монетками, бусинами, сломанными значками, размякшими от талой воды крохотными фотографиями прекрасных незнакомцев.
Питер весной похож на ободранного котенка грязно-кремового цвета. Множество площадей разинуты в жалобном мяуканье. Заспанные, запорошенные мусором и слезящиеся талым снегом парки и скверики. Он стоит на дрожащих лапах своих мостов и, кажется, – вот-вот рухнет в черную воду. И Нева поглотит его полностью, а потом сыто облизнется своим льдистым языком…'
Холодно. Непостоянная питерская весна колючими злыми зубами вцепилась мне в тело, особенно в незащищенные его части. В защищенные, впрочем, тоже: стильной кожаной курточке, явно еще не сезон. Что подвигло меня влезть в нее вместо уютного зеленого пальто до лодыжек? Тщеславие – вот имя бесенка, что играет на самых пустых и фальшивых струнах женской души. Я не исключение. Вырядилась! И это при том, что не ждала от сегодняшнего мероприятия ничего интересного. Была свято уверена, что на встречу суицидников с форума 'Nevermore' явятся одни 'лузеры', настолько же страшненькие снаружи, насколько зажатые изнутри. Было бы перед кем прихорашиваться и пижонить…
Точкой сбора я назначила вход в Елисеевский магазин на Невском. Молодому человеку с пафосным ником Даксан (Darksun – Темное Солнце), который больше других жаждал встречи в реале, поручила роль опознавательного знака: в руке он должен был держать цветок. (Первоначально я предлагала более яркий и концептуальный знак: надутый гелием красный воздушный шарик с надписью черным фломастером: 'Nevermore!!!' – тогда бы точно никто не прошел мимо. Но Темное Солнце, будучи социофобом, постеснялся столь явной само-презентации и заявил, что будет держать в руках белую астру. Астра так астра…)
Прибыв ровно к назначенному времени (одна из моих досадных слабостей – очень редко опаздываю), я поискала глазами юношу с астрой. Не найдя такового и сообразив, что конец апреля – не лучшее время для этих цветов, подошла к маленькому и сутулому молодому человеку, сжимавшему в кулаке полудохлую красную гвоздичку.
– Даксан?..
Молодой человек радостно закивал.
– А я – Морена. Организатор всей этой дурацкой затеи.
– П-приятно познакомиться…
– Ты считаешь, что красная гвоздика и белая астра – практически одно и то же?
Я тут же пожалела об этих словах: Даксан напрягся, узкое лицо с густыми бровями пошло пятнами. Заикаясь, он принялся объяснять, что обошел три цветочных киоска, но белых астр нигде не было. С трудом мне удалось остановить поток сбивчивых извинений. Мы замолчали.
К счастью, это длилось недолго: минут через пять с разных сторон подошли еще два участника форума, выразивших желание пообщаться 'вживую': Айви и Эстер. Айви, восемнадцатилетняя москвичка, прикатила на встречу ночным поездом. Столичные суицидники давно перезнакомились между собой, питерская же встреча была первой, и ей не терпелось узреть воочию еще нескольких единомышленников. Она была вылитой Аленушкой из детской сказки: крохотная, пушисто-белокурая, со светлыми ресницами и тоненьким голоском. (Поглядишь – и не скажешь, что это авторитетнейшая личность в суицидных кругах, тусующаяся на сайте 'Nevermore' с момента его основания, то есть уже два года, а в сети вообще – с тринадцати лет.) На ней были джинсы и задорная зеленая кепочка.
Эстер была лет на пять старше. Ничем не примечательное лицо: очки, тонкие губы, сухой и умный взор. Редкие крашеные черные волосы рассыпаны по плечам. Готическая юбка до пят. На левом плече имелась крыска, белая с серыми пятнами. Животное было в ошейнике с тоненькой цепочкой, другим концом прикрепленной к массивной цепи с перевернутой пентаграммой, украшавшей шею хозяйки. Представившись, Эстер назвала и имя своего спутника:
– Асмодей, или Модик. Прошу любить и жаловать.
Минут пятнадцать прошло в обсуждениях Модика и его милых ужимок: мытья мордочки, почесывания, покусывания длинной сережки в левом ухе хозяйки.
Время уже значительно угарцевало вперед от назначенной точки – как минимум, на полчаса. Я совсем задубела в своей пижонской курточке. Хуже холода было тоскливое осознание, что все мои ожидания оправдались и предстоящий вечер обещает быть безнадежно нудным. (Чтоб я еще хоть раз выбралась на подобное мероприятие? Да ни за что!)
Тема Модика иссякла. Мы стояли, обреченно поглядывая друг на друга и перебрасываясь ничего не значащими фразами. Наконец я не выдержала и, мерно отстукивая ритм зубами, спросила:
– Мы еще кого-то ждем? Может, уже двинемся, а то как-то… не жарко.
Эстер посмотрела на часы, потом на Модика, словно советуясь с ним взглядом.
– Я списывалась с Бэтом. Он очень рвался на эту встречу и просил обязательно его дождаться.
– Бэт?! – пискнула Айви с воодушевлением. – Обязательно дождемся. Редкостная личность!
Да уж… Весьма яркий обитатель форума. Возник недавно и тут же выделился на общем фоне – отточенным и изысканным языком и повышенной истеричностью своих постов. На его аватаре, помнится, ухмыляется демонический красавец с черным вороном, клюющим в ухо.
Я покорно вздохнула. Бэт так Бэт. Разбавит, по крайней мере, наше женское общество. (Даксан со своей гвоздичкой, которую не догадался даже всучить ни одной из девушек и продолжал сжимать в кулаке, ну никак не тянул на полноценную особь мужеского полу.)
Еще через десять минут он, наконец, появился.
При виде этого существа я с трудом удержала челюсть в горизонтальном положении. Ничего подобного в разнообразной практике общения мне прежде не попадалось.
Высокий и худой (узкий), с густой копной (гривой? завесой?) волос, черных с проседью, спускающихся до середины спины. (Такую длину нужно отращивать и лелеять с первого класса школы, как минимум.) Подведенные тушью глаза, губы, покрытые розовым блеском, тональный крем на скулах. Длинный кожаный плащ был распахнут, открывая расклешенные джинсы с широким поясом и множеством цепочек. Шею драпировали три шарфа – два черных и красный, разной длины и фактуры. Пальцы унизывали в огромном количестве серебряные перстни.
Он постоянно двигался: покачивался, жестикулировал, поправлял волосы. Жесты казались болезненно-изломанными, вычурными. Узкая фигура напоминала экзотический – китайский или японский – сосуд с высоким горлышком, однажды разбитый и склеенный.
Мертвый цветок, сломанная черная орхидея… Впрочем, этот образ возник у меня позднее, не в первую встречу.
Едва подойдя, Бэт заговорил. И затем говорил, практически не останавливаясь. Помню, первой моей мыслью, сопутствующей шоку, было: 'А вечер вполне может оказаться удачным…'
Он звучал и выплескивался не только обильно – раза в три больше нас четверых вместе взятых, но и весьма заумно: к концу встречи я ощущала себя восьмиклассницей, затесавшейся в общество высоколобого гуманитария. Половины слов, которые он с легкостью перекатывал на языке, я попросту не знала – а ведь он был старше всего на пару лет.
Мы сидели в недорогой кафешке на Гриб-канале. Бэт читал свои стихи, стихи Кривулина, Елены Шварц и Алины Витухновской. Он немного картавил и косил левым глазом. Его манера вещать была столь же своеобразной, как и визуальный образ: взахлеб и волнами, то приглушая, то повышая тон. В спокойные интонации то и дело врывались нотки истерики, а порой он задыхался от пафоса.
Впрочем, пребывая в благостном и великодушном настроении, он позволял и нам иногда вставить несколько словечек. Особенно преуспела в этом Айви, которая могла поговорить и о Витухновской, и о 'Мертвых девочках' Масодова.
Даксан изредка разражался бурными междометиями (судя по красным пятнам на щеках, знакомство с Бэтом вызвало у него шквал эмоций) и пространными цитатами. Эстер молчала, не сводя глаз с короля застолья. Она почесывала аккуратным длинным ногтем то спинку, то живот своему крысенышу, а затем сняла цепь с пентаграммой и позволила ему побегать по столу: погрызть хлебные крошки, потыкаться мордочкой в пивные лужицы.
Крысиную прогулку заметила официантка и принялась, некрасиво и склочно, выговаривать Эстер, что та распространяет в общественном месте заразу, чуть ли не чуму.
– Мадам! – с галантной улыбкой обратился к ней Бэт. – Маленький декоративный зверек, готический друг и муза нашей подруги, никак не может распространять чуму. Он распространяет лишь позитивные эмоции. Но, ради вашего спокойствия, я водворю его на положенное ему место.
Он взял Модика за бока двумя пальцами и пересадил на плечо Эстер, а цепь с пентаграммой одел ей на шею (она при этом зарделась, как гимназистка). Затем вынул из внутреннего кармана носовой платок с кружевами и изящно смахнул им черные горошинки, оставленные крыской на глади стола.
Официантка удалилась, бормоча о штрафе и посетителях, которые 'слишком много себе позволяют', но приглушенный тон и оторопелое выражение незамысловатого лица свидетельствовали, что обаяние Бэта действует на представителей самых разных социальных групп и прослоек.
– Спасибо, – тихо, но сердечно сказала Эстер. – Я бы так не смогла. Праведные вопли представителей людского стада вызывают у меня глухое раздражение и тоску. Я бы смогла лишь схамить в ответ или смолчать.
– А я бы посадила крысу ей в декольте! – весело поделилась Айви.
Эстер покосилась на нее с неодобрением, но смолчала и лишь нежно провела пальцами по пестрой шкурке зверька, умывавшегося на ее плече.
– Х-хамить легко, – заметил Даксан. – Смолчать еще проще. А вот найти в себе силы, чтобы одарить этот тупой и бессмысленный экземпляр улыбкой, да еще изъясняться с ней человеческим языком, а не на ее ж-жаргоне…
– Бросьте! – легко отмахнулся Бэт (левый косящий глаз блеснул польщенно). – Что за скучную тему вы принялись возделывать. Давайте лучше вот о чем: хотелось бы расспросить о ваших 'юзверь-неймах', то бишь никах. Вы ведь не просто так их выбрали. Это некая само-характеристика, доморощенный имидж или раскрашенная в меру сил и способностей маска, которую ты предъявляешь миру. Морена… – Он повернулся ко мне. – Она же Марена, или Мара – древнеславянская богиня смерти, так?
Я кивнула с достоинством.
– Веселенькая само-характеристика! – усмехнулся он. – Впрочем, на форуме 'Nevermore' ей самое место. Холодная, черная, леденяще-жуткая хозяйка страны мертвых.
– Вовсе нет! – возмутилась я (втайне возликовав: есть кое-что, чего он не знает и чем можно сверкнуть). – Согласно славянской мифологии было три сестры, три дочери верховного бога Рода: Жива, Леля, Морена – Жизнь, Любовь, Смерть. Морена – младшенькая. Не жуткая и черная, а самая тихая и загадочная. И поклонников у нее не меньше, чем у двух старших.
– Разве ж я спорю! Мы все здесь поклонники Морены. Воздыхатели и платонические возлюбленные Смерти.
– П-пока платонические, – вставил Даксан.
– Именно так. Истину глаголешь, братишка по суицидной вере! А вот с тобой сложнее, – он повернулся к Айви. – И так и сяк насиловал свои блондинистые мозги, но догадаться, что означает сие имя, не смог. Какая-нибудь анимешная героиня?
– Почти, – Айви покусала пушистый золотой локон. – Отголоски детского увлечения Толкиным.
– Н-нечто среднее между Арвен и Йовин! – догадался Даксан.
– Отважная, как Йовин, и прекрасная, как Арвен. Очень подходящий ник, – Бэт, кажется, сам удивился щедрости отвешенного им комплимента и смягчил его иронической ухмылкой.
– И умная, к-как… – попытался не отстать от него Даксан. (Похоже, он примеривался к роли Лепорелло при Дон Жуане или, если сказать злее – шакала Табаки при тигре Шерхане.)
– Как Галадриэль, – сухо закончила за него Эстер. – Других персонажей женского пола в бессмертном творении Толкина не имеется.
– Да вы все здесь небезнадежны, мальчики-девочки, – в плане интеллекта! – ободрил нас блистательный Бэт. – Эстер, – косящий карий глаз устремился в ее сторону. – Красивое английское имя. Героиня любимого готического романа?..
– Отнюдь, – Эстер покачала головой. – Я долго выбирала ник, если честно. Хотела назваться Лилит – но на форуме уже была таковая. Геката – слишком претенциозно. Эстер – измененное от Астарты. Богини любви и войны в пантеоне древних семитов.
– Знаем, знаем. Весьма демоническая женщина! – Бэт одарил ее одобрительной гримаской и развернулся к Даксану. – С вами, молодой человек, все ясно. Ноль вопросов. Темное-темное солнышко…
Взгляд, брошенный на собрата по су-тусовке, был столь выразителен, что Айви подавилась смешком. А мне стало искренне жаль мгновенно зардевшегося Даксана.
– С-солнце имеется в виду в-внутреннее, – принялся он объяснять, заикаясь пуще обычного. – С-самость, если по Юнгу…
– Читали, проходили. Отличный ник, зря комплексуешь! – утешил его Бэт. – Когда я на готичном форуме тусовался, у меня был близкий по смыслу: Блэкста, Черная Звезда.
– А почему ты его сменил? – поинтересовалась Айви. – И что означает Бэт? Неужели 'летучая мышь' – так просто и прозаично?..
– Э нет, не так все просто и примитивно, – глаза у него загорелись, а речь убыстрилась: видимо, говорить на тему себя, бесценного и неповторимого, было приятней всего. – Отголоски юношеского увлечения иудаизмом. Знаете, как они пишут слово 'Бог'? Б-г. Ибо это нечто несказанное, непроизносимое. А у меня – Б-т. Бэт – это так, упрощенно. Хотя летучих мышей люблю. Как и все ночное и поклоняющееся Луне.
– Блю Той?* – глубокомысленно изрекла я.
Он возмущенно фыркнул.
– Я вовсе не 'блю'. Я 'би' – если уж вас интересуют интимные подробности моего бытия. А уж на 'той' вполне мог бы и обидеться…
– Блэк Тайм? * * – высказала догадку Эстер.
– Блэк Тайга! *** – подобострастно вставил Даксан.
– А вот и неверно. Блэк Тир – Черная Слеза. Эта слеза имеет свойство затвердевать и превращаться в кристалл, самый прочный на свете. Мой хороший друг и весьма потрясающий индивид Атум считает, что 'т' надо поменять на 'х'. Нет, ничего матерного – Блэк Хол, Черная Дыра – по его мнению, это наиболее подходящий для меня образ. Но даже гениальные люди иногда ошибаются. Еще сигареты когда-то были такие – 'БТ', мой папа любил их курить и дымил, видимо, меня зачиная…
– А Йорик? – спросила Айви, дождавшись, пока Бэт примолкнет, закуривая с отрешенной улыбкой. – Как думаете, почему он себе такой ник выбрал?
– Бедный Йорик, – пробормотала Эстер, доставая из сумочки сигареты (на что Бэт галантно предложил свои). – Печальный и мудрый шут.
– Н-ничего в нем нет от шута! – запротестовал Даксан.
– Следовательно, ник выбран с ориентировкой на череп, – с той же улыбкой протянул Бэт.
– Жаль, что т-ты, Айви, не догадалась захватить его с собой в Питер. С удовольствием пообщался бы с ним в реале.
– И я, – поддержала Даксана Эстер. – Йорик – один из немногих, на кого не распространяется моя мизантропия.
– У него кризис, – лаконично ответила Айви.
– Кризис? – удивился Бэт. – Но разве не все здесь присутствующие в кризисе? Мой – дай бог памяти, длится уже шестой год. Возможно, я не полностью включен в ситуацию, но для меня, говоря по правде, загадка: отчего это имя, то бишь, ник всегда произносится с придыханием в голосе? Да, сайт качественный, не спорю. Лучший, пожалуй, из суицидных ресурсов на сегодняшний день. Но ведь это коллективное творение. В чем такая большая заслуга вашего Йорика?
– Ты новенький на 'Nevermore', Бэт, – терпеливо объяснила Айви. – Скоро поймешь.
– С-советую 'зафрендить' его 'жж', – добавил Даксан. – М-мало кого в последнее время читаю с таким интересом.
– А я с ним переписываюсь, – вставила я свои три копейки. – На редкость глубокая личность.
– Ладно, уговорили, – Бэт красиво стряхнул пепел указательным пальцем с огромным серебряным перстнем в виде иероглифа. – Но что мы все о Йорике, да о Йорике? Если говорить обо мне, я с бОльшим удовольствием пообщался бы с другим московским единомышленником – Окс, кажется? Он очень изящно рассуждал о том, что смерть должна быть прекрасной, что умирать стоит не потому, что жить плохо, а потому, что умирать хорошо. Жаль, не застал немного. Кто-нибудь общался с ним в реале? Ты, Айви?..
Айви кивнула, отчего-то порозовев.
В начале двенадцатого кафешка закрылась, и нас выдворили на улицу. Айви, бодро попрощавшись и заявив, что питерская су-тусовка уступает московской в количестве, но не уступает в интеллекте и творческих потенциях, помахав зеленой кепочкой, устремилась к
–
* Голубая Игрушка (англ.)
** Черное Время (англ.)
*** Черный Тигр (англ.)
Московскому вокзалу, откуда через полчаса уходил ее поезд. Эстер, пересадив уставшего и свернувшегося клубочком Модика с плеча в карман куртки и продиктовав всем желающим свой мобильный и городской, уехала на 'Ваську' в маршрутке.
А мы трое медлили, куря у входа в 'Гостинку'.
Или это я медлила? Очень не хотелось ставить точку. Тянуло смотреть и слушать, впитывать каждое слово, каждый жест…
Достаточно долго я уверяла себя, что влюбилась в него не с первой встречи, а позднее. Но это не так. Сразу, с первого слова, с первого его появления на моей внутренней сцене я оказалась под властью его нечеловеческого обаяния. Увязла – как пчела в сиропе, мушка в янтаре, перышко в дегте.
В метро выяснилось, что мы, все трое, живем по одной ветке, больше того, на соседних станциях. (Судьба?) Меня продолжало глодать чувство незавершенности. Неужели это все? Мы обменялись телефонами и е-мейлами, но я вовсе не была уверена, что состоится еще одна встреча. Слишком скучающий вид был у Бэта в вагоне метро: определенно, он был разочарован нашими посиделками.
Что предпринять? Нынешней ночью Таисия пребывала на суточном дежурстве, и наше с ней жилье было в моем полном распоряжении. За одну остановку перед той, где Бэту нужно было выходить, я выдала с замиранием сердца:
– Слушайте, ребята, мне что-то спать совсем не хочется. Ночь – мое излюбленное время. Может, погуляем по парку возле моего дома?
Странно, но они согласились мгновенно. Впрочем, в согласии Даксана я почти не сомневалась: его глаза горели при взгляде на нас обоих – чем-то я его зацепила, несомненно. Но и подведенные очи Бэта заблестели от моих слов.
– Какое совпадение! Ночь – и мое любимое время суток. Никогда не засыпаю раньше четырех часов, являясь подданным Лунного Божества.
– 'Н-не бродить уж нам ночами, хоть душа любви полна, – показал эрудицию Даксан. – И влюбленными лучами серебрит простор Луна…'
– 'Меч сотрет железо ножен, и душа источит грудь, – отпарировал Бэт. – Вечный пламень
невозможен, сердцу нужно отдохнуть'. Романтиком я был лет в десять, а вот поди ж ты – до сих пор помню. Сейчас, увы, любезнее сердцу совсем иные стихи.
– Мне т-тоже, – понимающе кивнул Даксан. – 'Тихо-тихо в белой спальне. Белый потолок. С потолка глядит печальный без плечей браток…'
– Только, чур, сначала зайдем ко мне, и я переоденусь, – прервала я поэтическое состязание. – Иначе в этой курточке из рыбьей шерсти точно схвачу воспаление легких!
Оказавшись в квартире, я предложила погреться чаем. Предложение было принято, и в итоге ни в какой парк мы не пошли. Мы сидели на полу, на серебристом паласе, в моей уютной и чистой после недавнего ремонта комнате.
Разговор, не скованный рамками общественного места, потек свободнее, без пафоса и выпендрежа. Негромкий. Исповедальный. Бэт – удивительно! – столько же слушал, что и говорил.
Даксану было двадцать два. Он бросил вуз, доучившись до четвертого курса, и работал курьером. Ненавидел родителей – 'бессмысленных обывателей'. Презирал младшего брата-'жизнелюба', с которым был вынужден делить комнату и компьютер. Он считал себя похожим на Лермонтова и, видимо, имел к этому основания: некрасивый, одинокий, не понимаемый людским стадом. Правда, свои стихи читать отказался, заявив, что его творчество представлено в 'живом журнале'. Цитировал Ницше и Макиавелли, говорил, что обязательно убьет себя, если поймет, что слаб и бездарен, что такой же, как все. Это выяснится скоро: в ближайшее время он уйдет из дома, переедет в Москву и заживет самостоятельно.
– Н-но я, в общем-то, не особо напрягаюсь относительно вопроса to be or not to be. Согласен с римским стоиком, сказавшим примерно так: 'Жизнь – дело не такое уж важное. Живут и рабы, и животные. Стоит ли заморачиваться на ее счет, словно решаешь что-то глобальное и великое?' И еще у Ницше есть гениальная фраза: 'Если твоя жизнь тебе не удалась, то удастся смерть'. Я прочитал это месяца три назад и принял как руководство к действию. Если не найду в себе сил в ближайшие пару месяцев уехать в Москву или если уеду, но не сумею устроиться на достойную работу – с хорошим заработком, с широким полем действия для моих мозгов – убью себя. П-просто уничтожу безжалостно, как букашку. Способ выбрал давно – гарантия сто процентов.
– У Леонида Андреева есть отличный рассказ об этой самой фразе Ницше, – заметил Бэт, заинтересованно внимавший его рассказу. – Называется 'О Сергее Петровиче'. Советую почитать. Особенно хорошо описаны ощущения героя перед самоубийством. А какой способ, если не секрет?
– С-самый банальный: прыжок из окна. Живу на четырнадцатом этаже. Понимаю, что инстинкт самосохранения – штука сильная, матушка-природа постаралась. Поэтому непосредственно перед прыжком приму пол-литра водки. Это поможет отключить инстинкт напрочь. Н-но предсмертная записка, разумеется, будет написана в трезвом состоянии.
– Сильно… – с уважением протянул Бэт.
– А тебе не жалко родителей? – спросила я. – И брата? Ведь для них дополнительный шок – увидеть под окном твое тело… то, что от него останется.
Я тут же пожалела о своей глупой жалости к неведомым предкам Даксана, так как была облита горячим негодованием:
– А им было ж-жалко меня, когда они производили меня на свет? Без всякого смысла и цели, повинуясь лишь животной похоти? А сейчас – они жалеют меня? Может быть, они п-пытаются хоть как-то помочь, ударить пальцем о палец, чтобы вытащить из тяжелейшей депрессии?!..
Я хотела ответить, что тяжеловато помогать тому, кто тебя ненавидит с такой силой: все равно как тащить из проруби человека, который вгрызается в протянутую руку зубами и впивается когтями… но промолчала. Я совершенно не конфликтный человек – еще одна моя слабость. А может, это признак пофигизма: меня редко тянет отстаивать с пеной у рта свою точку зрения.
– Ты абсолютно прав, Даксан! – еще ниже 'опустил' меня Бэт. – Моей матушке тоже было всегда наплевать на то, что творится у меня в душе. Помню, мне было около тринадцати. Я тогда в первый раз венки порезал. А матушка вбила себе в голову, что в этом возрасте все мальчики занимаются онанизмом. И чтобы застукать меня за этим занятием, она то и дело входила ко мне в комнату, неожиданно. И в тот раз она так вошла. А я не знал, как резать – порезал поперек, а не вдоль, и без ванны. Смотрю, как струится кровь, какие красивые разводы на руке – словно багровые и лаковые ветви дерева. Она входит. Я объясняю: 'Мама, я не занимаюсь онанизмом'. Она кивает головой удовлетворенно и выходит.
'Ну и мамочка! – я поежилась внутренне. – Неужели такие бывают?' Но озвучивать свое изумление не стала – незачем окончательно не закрепить за собой имидж дурочки. (Позднее, уже в наших с ним беседах наедине Бэт признался, что мама его больна психически, кажется, шизофренией.)
Мы рассказывали о себе по кругу. Бэт, в свою очередь, поведал, что ему через два месяца исполнится двадцать, он нигде не учится, работает внештатно журналистом в известной желтой газетенке. Берет интервью у музыкантов и актеров, в том числе и таких известных, как Бьорк, Мерлин Мэнсон и Рената Литвинова. О звездах, надо признать, он говорил недолго и весьма язвительно.
– О Бьорк я грезил лет с пятнадцати. Она казалась мне настоящей, единственной настоящей среди пустых и сытых рыл вокруг. Мечтал заработать гору денег, махнуть к ней в Исландию и сделать предложение руки и сердца. Когда добился всеми правдами и неправдами интервью с ней – помог мой инглиш, который мне почти как родной, – всю ночь выдумывал вопросы. Жаждал поразить чем-то экстраординарным, из ряда вон. 'Вам никогда не хотелось купить остров, построить на нем замок и петь – ни для кого, только для себя, волн и ветра?..' И прочее в том же духе. Но такие вопросы вызвали у предмета моих пубертатных грез лишь брезгливое недоумение. Усталая некрасивая тетка – колоссальное разочарование!.. А Рената Литвинова – о, это нечто. Я так громко хохотал над ее ответами, что она засомневалась, благоговением ли вызвана такая реакция, и очень обиделась, и отказалась продолжать интервью. За что я имел крупные неприятности – вплоть до угроз выгнать к чертовой матери – от главного редактора…
О звездах и звездной работе он говорил немного. В основном – о своей безысходности. О боли. Той самой, когда хочется зажать уши, зажмурить глаза и кричать ультразвуком.
Я впитывала образы его непонятной и страшной муки, насыщалась ими, проживала – чуть ли не с той же остротой и явью, что и он сам…
У меня хватило ума не платить за откровенные излияния моих гостей той же монетой – искренностью. Если б я честно поведала, что не страдаю от 'депры', что ни разу не резала вены и не травилась, а периоды тоски и уныния – у кого их нету? – сменяются вполне радостным мироощущением, меня тут же с позором изгнали бы из маленького, складывавшегося на глазах суицидного братства.
Пришлось напрячь воображение. Никакой глубокой экзистенциальной причины, по которой мне опротивело бытие, я выдумать не сумела. Получился детский лепет про не встреченную до сих пор любовь (что соответствовало истине) и банальное сетование о непонятности цели, с какой я оказалась заброшенной в этот мир абсурда и боли. Я сгустила краски и добавила, что дошла практически до точки и серьезно подумываю о суициде в день своего восемнадцатилетия. Дело только за выбором надежного и безболезненного способа – ни вены, ни прыжок с высотки, увы, не для меня.
Даксан неодобрительно покачал головой.
– В-восемнадцать лет? Извини, Морена, но это еще детство. Суицид – выбор взрослого и ответственного человека. Я бы п-посоветовал тебе еще пожить, подумать, повзрослеть.
И Бэт активно поддержал его в этом.
В пять утра Даксан, соскучившись по 'Nevermore', вылез в инет.
– Все спят. Г-глухо, – с грустью констатировал он. – Отчетов о сегодняшней встрече не появилось. Впрочем, Айви еще катит в поезде, а Эстер, д-должно быть, осторожничает: не хочет быть первой.
– А как там Йорик? – поинтересовался Бэт. – Написал что-нибудь умное?
– У него же к-кризис. Обычно в такое время он только в 'жж' пишет.
– Загляни туда, если тебе не трудно. Или у него 'подзамочные' записи?
Даксан послушно защелкал мышью.
– П-под замком он принципиально не пишет. Всё наружу. Ну вот, так и есть: 'Не был бы я таким принципиальным, отправил бы тушку к праотцам прямо сейчас. Невыносимо. Всё невыносимо. Каждый миг этого существования невыносим и нелеп…'; 'Опять я упал на какую-то новую глубину отчаянья. Здесь я ещё не был. Не за что уцепиться – взгляд, руки, все мое сушество скользит вдоль холодных поверхностей и не чувствует ничего. Ничего не хочу больше, ни на что не надеюсь. Трудно сдерживаться, хочется стонать и рычать от боли…'
– Перестань, пожалуйста, – я не выдержала. – Нельзя такое… просто так читать.
– Н-но он ж пишет, – возразил Даксан. – З-значит, хочет, чтбы читали.
– Он хочет не этого, – протянул Бэт. – Умный и взрослый Йорик надеется на чудо. На то, что некий волшебник услышит его сигналы SOS, выловит бутылку с мольбой о спасении, которые он бросает в океан инета – и мановением волшебной палочки дарует исцеление. А вот я, будучи моложе его в полтора раза, уже ни на что не надеюсь.
Мои новые чудесные гости ушли около семи утра. В качестве итога ночных исповедей мы заключили тройственный союз: договорились, что если одному из нас станет невмоготу, то прежде чем сделать необратимый шаг, он позвонит двум остальным. Ну, а они – попытаются удержать, вытащить. А уж если не получится, по крайней мере, скажут сердечное и сдержанное 'прощай'.
Бэт и Даксан, бледные, покачивающиеся от недосыпа, но до боли трогательные, пообещали также явиться на мое совершеннолетие, ожидавшееся через неделю, – если, конечно, я пообещаю им не вытворять в сей знаменательный день никаких мрачных фокусов.
Оставшись одна, я растянулась на полу, на пыльном паласе, и вместо того чтобы заснуть или погрузиться в свои всегдашние мечты, принялась молиться, уставившись в недавно побеленный, голубоватый, как разбавленное молоко, потолок и зачем-то сжав кулаки.
'Господи, сделай так, чтобы ему не было так больно, так страшно больно, так невыносимо больно. Если хочешь, отдай половину его боли мне, отдай всю его боль мне, только, пожалуйста, пусть ему будет легче! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста…'
Впервые я, кого с большой натяжкой можно назвать христианкой – молилась так яростно и так искренне.
* * * * * * *
Начать, наверное, стоит с естественного начала – с рождения. Сие грандиозное событие (для двух-трех человек, включая меня) свершилось весной, в первых числах мая. Моя мама – непосредственная причина моего бытия, – увидев меня впервые, пришла в ужас и жалобно попросила: 'Унесите ее от меня, я не могу это видеть!', за что была справедливо отругана акушеркой, не часто, видимо, встречавшей подобную реакцию у счастливой родильницы. На следующее утро, когда меня принесли кормить, и я уже не была свекольного цвета и не разевала пасть на пол-лица, рассмотрев меня вблизи и убедившись, что глаза у младенца большие, а ресницы длинные, она смирилась с моим бытием и даже по-своему прикипела.
Правда, не сильно: иначе она не ушла бы добровольно из жизни, когда мне было чуть больше года. Реактивная депрессия, так это называется. Воспитывала меня Таисия, моя бабушка.
