Текст книги "Из Харькова в Европу с мужем-предателем"

Автор книги: Александра Юрьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 21 страниц)

Глава 19.Я ХОЧУ РАЗВЕСТИСЬ С ТОБОЙ

Заметки Кирстен Сивер

Во время прекращения работы по оказанию международной помощи на Украине местные советские власти, имея некоторые основания, приняли меры предосторожности касательно вывоза ценностей, приобретенных работниками этих организаций по очень низким ценам. Квислинг был далеко не единственным, кто воспользовался возможностью купить ценности, появившиеся в продаже после революции [88]88
  Смотрите, например, замечания Хермода Ланнунга о его собственных очень выгодных покупках на Украине и в Крыму. Lannung, Fra min russiske ungdom, стр. 166–167.


[Закрыть]. И это был не единственный случай, когда он использовал свое привилегированное положение для вывоза ценных вещей из Советского Союза. То же самое он делал и в Москве до возвращения в Норвегию в 1929 году [89]89
  Смотрите письмо от посланника Пер Пребенсена 31 марта 1951 года. Это письмо было написано по просьбе Марии, которая практически продиктовала то, что ему следовало написать. NB, Quisling Archive, Ms. fol. 3920:X.


[Закрыть].

Но неизвестно, занимался ли он этим до 1923 года. Хермод Ланнунг намекает, что Квислинг уже в 1922 году проявлял интерес к русскому антиквариату, пытаясь использовать огромные знания Ланнунга об этом. Но в своей книге Ланнунг несколько небрежно описывает события в 1922 и в 1923 годах, поэтому необходимо использовать этот источник с осторожностью [90]90
  Lannung, Min russiske ungdom, стр. 160–162. Цитата, стр. 160, перевела К. А. Сивер.


[Закрыть].

В любом случае предметы искусства не были куплены Квислингом в Берлине во время инфляции, когда он был там с Арни и Александрой. Он также не был замешан в судебном процессе в 1920 году по обвинению Сигурда Ставсета в том, что члены норвежской миссии в Петрограде, наряду с другой деятельностью, занимались торговлей сокровищами искусства на черном рынке, пользуясь беспорядками, царившими в стране после 1918 года. Этот процесс завершился в пользу миссии [91]91
  Dahl, Vidkun Quisling, стр. 73–74.


[Закрыть].

Все же, находясь в Петрограде, Квислинг досконально ознакомился с тем, как эта система действует, и ловкий молодой офицер сумел воспользоваться ею для своих целей. Норвежец Бенджамин Вогт, один из многих, кто описывал условия жизни в Петрограде сразу же после революции, пишет, что русские в отчаянии продавали свои последние вещи, чтобы купить еду, и служащие иностранных миссий часто выступали в роли посредников. Под защитой дипломатической неприкосновенности они могли скупать ценности, расплачиваясь высоко ценимой иностранной валютой, а после того, как эти вещи были вывезены за границу контрабандным путем по дипломатическим каналам, перепродавали их, получая огромную прибыль [92]92
  Vogt, Mennesket Vidkun, стр. 43; see also Lockhart, British Agent, стр. 217–233.


[Закрыть].

Люди с дипломатическим паспортом или аналогичными документами находились под контролем экспортного законодательства Советской России, на которое ссылался Мосянов как «представитель советского правительства при всех иностранных благотворительных организациях на юго-востоке России» в своем письме руководителю ARA в Ростове 1 июня 1923 года. Он отмечал, что все иностранные работники должны пройти осмотр багажа и проверку в местных таможенных учреждениях задолго до отъезда, чтобы не столкнуться с трудностями на границе. Если у них имелись фотоаппараты, бинокли, оружие, предметы искусства, антиквариат, ковры и т.п., то они должны были своевременно связаться с товарищем Мосяновым для получения необходимых разрешений [93]93
  H, ARA Russian Section, box 88, folder Rostow/Russia.


[Закрыть]. Как следует из рассказа Александры, приведенного ниже, Квислинг, очевидно, выполнял эти требования, чтобы вывезти свои вещи с помощью дипломатического паспорта.

Но она не знала того, что ее муж 28 июня написал письмо королю Хокону, в котором просил освободить его от занимаемой должности в Генштабе с 1 августа и разрешить остаться на сверхштатной должности в армии на один год. Он объяснил королю, что его работа с Нансеном продлится по меньшей мере до 1 сентября, в то время как его армейский отпуск заканчивается 15 августа. В дополнение к этому он «неважно себя чувствовал», поэтому ему требовалось время для выздоровления по окончании работы с Нансеном [94]94
  NB, Quisling Archive, Ms. fol. 3920:V:1.


[Закрыть].

Когда Александра впервые узнала об этом письме, она была крайне удивлена его заявлением о плохом самочувствии, поскольку Квислинг в ту пору был совершенно здоров. Сторонний наблюдатель мог бы удивиться тому, как Квислинг в июне смог предсказать, что в сентябре он будет плохо себя чувствовать, а также поинтересоваться, на какие средства Квислинг собирался жить, находясь на сверхштатной должности в следующем году. Особенно имея в виду то, что при этом он будет лишен возможности продвижения по службе [95]95
  Dahl, Vidkun Quisling, стр. 98.


[Закрыть]. Он не мог быть уверен и в том, что Нансен вскоре предложит ему другую должность.

Александра не знала, что 10 сентября 1923 года, за два дня до того, как миссия Нансена официально прекратила свою деятельность и Видкун с Александрой покинули Харьков, Квислинг лично выдал нансеновский паспорт на имя госпожи Мэри Квислинг. В 1987 году Арве Юритцен, изучавший отношения Квислинга с Марией, нашел этот паспорт и печать Нансена, которую использовал Квислинг. По непонятным причинам они находились в Норвежском народном музее, в который их передал душеприказчик Марии. Юритцен также быстро нашел российское «удостоверение», которое не имело подписи и печати и содержало данные из дипломатического паспорта Квислинга. Там же было вклеено письмо от Власа Чубаря, председателя ВСНХ Украинской ССР, с просьбой ко всем агентам ОГПУ на железных дорогах предоставлять содействие жене капитана Квислинга. Это письмо было подписано и скреплено печатью на Украине в тот же день, когда был выдан паспорт [96]96
  Juritzen, Privatmennesket, стр. 71–73; Norsk Folkemuseum’s archives.


[Закрыть].

Позднее мы вернемся к значению этих тайных маневров. Здесь достаточно задать вопрос, почему и каким образом Мария Пасешникова так быстро стала и «госпожой Квислинг», и ответственным работником Нансена, тогда как жену Квислинга на самом деле звали Александра, а нансеновская миссия не нуждалась в дополнительных ответственных работниках, поскольку заканчивала свою деятельность в Харькове.

Рассказ Александры

Видкун практически завершил все действия, связанные с окончанием работы нансеновской миссии по оказанию помощи в Харькове и пересылкой оставшихся припасов и оборудования на Балканы. Осталось лишь упаковать наши вещи и побывать на прощальных приемах. Некоторые высокопоставленные правительственные лица, с которыми мы познакомились на этих приемах, также посетили нас дома.

Также мои друзья устроили для меня несколько прощальных вечеринок, по-прежнему меня продолжали навещать одноклассники и друзья с Помгола и балетной школы. Некоторые из этих гостей давали мне письма и просили передать своим друзьям за границей с мольбой: «Если увидите их, то расскажите, как мы здесь на самом деле живем!». Другие просили меня помочь им найти членов семьи или друзей, которые исчезли во время Гражданской войны, и, возможно, сумели как-то выбраться за границу. Некоторые просили прислать им обувь.

Сначала Видкун столкнулся с трудностями при получении разрешения на вывоз драгоценностей из России, но вскоре сумел преодолеть их. Практически все, что у нас было, включая мои семейные документы, фотографии, книги и все, что дала мне мама как до моего отъезда из Харькова, так и позже в Крыму, доставили в Норвегию грузовым транспортом. В нашем путешествии со мной был лишь чемодан с самыми необходимыми вещами.

Было непросто упаковать все наши вещи, поэтому мы поручили эту работу профессионалам.

Как-то Видкун сказал мне: «Между прочим, та девушка, которую ты просила устроить на работу в Помгол, Мария, была моим секретарем, и я нахожу ее очень прилежной и хорошей работницей. Думаю, стоит попросить ее помочь тебе с упаковкой вещей. Я уверен, что она охотно поможет тебе».

Так Мария Пасешникова стала еще чаще бывать у нас в квартире. Видкун все это время был в отличном настроении и продолжал относиться ко мне с такой нежностью и любовью, что я думала, что наша недолгая разлука этим летом дала ему понять, как он одинок без меня.

Он был очень рад возвращению в Норвегию, но сказал, что ему необходимо прибыть туда к середине сентября, поэтому нам следует воспользоваться такой возможностью и попутешествовать по столицам Европы, посмотреть разные достопримечательности, которые он хотел мне показать. На этот раз мы поедем на запад, по направлению к Польше, самая важная остановка будет в Париже, где ему нужно представить окончательный отчет о работе нансеновской миссии по оказанию помощи в России.

В день нашего отъезда несколько десятков, а возможно, и более ста моих друзей были на перроне, сопровождая нас. Тут же был советский почетный караул и несколько высокопоставленных чиновников, среди которых, к моему большому удивлению, был и Башкович. Он слегка поклонился, когда увидел, что я его заметила.

Был прохладный сентябрьский день, и я с удовольствием надела свое кожаное пальто. Стоя на ступеньках международного спального вагона, я беседовала с друзьями. Военный духовой оркестр играл неподалеку, а я с полной уверенностью говорила, что вернусь и мы встретимся снова. Сказав это, я почувствовала, что действительно хочу сделать все возможное для этого.

Поблизости собралась небольшая толпа баб, они смотрели на нас и на спальный вагон, через огромные окна которого была видна его роскошная обстановка. Как только наш поезд тронулся, одна из баб показала на меня и очень громко сказала другим: «Смотрите на эту коммунистическую сволочь! Вот какой жизнью эта коммунистическая дрянь живет!». Другая баба подхватила: «Да она же чекистка – они всегда носят такие кожаные пальто!».

Эти жестокие слова глубокой ненависти было последним, что я услышала в моем родном городе. Это было моим прощанием с Россией. Я была потрясена ненавистью этих женщин, и только через некоторое время осознала, что в то время в России кожаные куртки действительно носили исключительно представители ЧК. До этого дня я не надевала свое пальто, так как на Украине было достаточно тепло. Хуже того, Видкун тоже был в своем зеленом кожаном пальто в день нашего отъезда.

Всего минуту назад мое сердце было наполнено радостью и счастьем из-за любви и внимания, которые мне подарили мои друзья. Но все эти чувства были в один миг уничтожены ненавистью тех женщин, и мне пришлось стать лицом к лицу со страшной реальностью. Я вдруг поняла, что я и мой знаменитый норвежский муж много месяцев вели изнеженную и избалованную жизнь. Мы ели привилегированную пищу, жили в необычайном комфорте и были защищены от реалий жизни.

Изо всех сил стараясь преодолеть шок от того, что меня ошибочно приняли за одного из ненавистных угнетателей, я постепенно стала чувствовать огромное облегчение от своего возвращения к нормальной жизни и безопасности в Норвегии. Мой дом в Осло ждал меня в конце неторопливой поездки по Европе, которую Видкун обещал мне. Должна признаться, что после того, как я поняла, что означает быть защищенной, жить в свободной стране, я ни одного дня после возвращения в Россию не чувствовала себя в полной безопасности.

Я сказала Видкуну об этом, и он признался, что тоже очень рад находиться на пути домой. Позже он начал детально рассказывать о своем будущем. Он намеревался продолжить работу в Генштабе, а через некоторое время написать несколько статей и книгу о голоде в России. Он также намеревался написать сценарий для спектакля, отрывки из которого он читал мне в Осло. После этого он хотел заняться крайне важной философской работой, которая даст ему возможность в полной мере реализовать свой творческий дар. Он надеялся, что она привлечет внимание всего мира и, возможно, даже поможет избавить мир от некоторых бед.

Видкун, очевидно, был рад, что у него появилось свободное время, и теперь он может рассказывать мне о своих грандиозных планах, как он это обычно делал у нас дома в Осло. Если же мы не беседовали, то большую часть своего времени он проводил с бумагами, а я без устали смотрела на родные украинские просторы, стараясь как можно лучше запомнить все увиденное мной.

Расстояния в России огромные, и нам потребовались сутки, чтобы доехать до Шепетовки, последней российской железнодорожной станции на польской границе, где мы остановились для таможенного досмотра. После этого поезд снова тронулся, медленно двигаясь к границе.

Варшава, столица объединенной и независимой Польши, была действительно замечательным городом – красивым, веселым, приветливым, с его элегантными улицами и множеством привлекательных кафе, в которых сидела модно одетая публика. Мы провели там три дня, поселившись в гостинице «Бристоль», но Видкун, как всегда, занимался своими делами. У него было несколько знакомых в Варшаве, большинство из которых были сотрудниками военного атташата Норвегии. Вместе с этими знакомыми мы провели много приятных часов в разных кафе и ресторанах, главным образом в cukiernias– кондитерских, продававших пирожные с марципаном всевозможных форм и цветов.

Многие поляки хорошо говорили по-русски, но, по вполне понятным причинам, предпочитали не говорить на нем, что иногда ставило нас в неудобное положение. Всякий раз, когда мы обращались к ним на русском языке, они делали вид, будто не понимают, и в ответ бормотали что-то невнятное на польском, заставляя нас переходить на французский язык, которым, к сожалению, почти не владели, к примеру, водители такси.

Все это время Видкун был таким внимательным и заботливым мужем, о каком могла бы мечтать любая жена. Он купил мне несколько подарков, многие из которых говорили о его пристрастии к натуральной коже. Во время пребывания в Варшаве он подарил мне очень красивый несессер, обитый кожей. Сейчас он почти совсем развалился, а его тяжелое хрустальное зеркало покрыто трещинами и пятнами, но я не могу заставить себя выбросить его, поскольку хорошо помню, как, будучи еще юной девушкой, смотрела на свое отражение в нем.

Наше путешествие продолжалось через западную Польшу и северную Германию безмятежно, в комфортабельных поездах. Мы останавливались в некоторых городах, через которые проезжали, для осмотра достопримечательностей.

Мы ехали в Париж через Рейнланд и Кельн, а затем должны были повернуть на юг недалеко от границы между Голландией и Бельгией. На последнем отрезке нашего пути через Германию мы вдруг заметили, как кондуктор в сопровождении людей в военной форме прошел по всем вагонам поезда, опуская оконные занавески и прикрепляя черные щиты, также они приказывали не смотреть в окна. Зажгли тусклый свет, и дальше мы ехали в полутьме. Хотя я была хорошо знакома с такими приемами в военное время, сейчас они вызвали во мне тревогу. Я спросила, что может происходить в этом, казалось бы, мирном уголке Европы. Чувствуя мое волнение, Видкун вышел поговорить с кондуктором.

Через некоторое время он вернулся в наше купе, сел напротив меня и сказал успокаивающим голосом, что нет причин для беспокойства. Мы проезжали Рурский бассейн, богатейший горнопромышленный район в Германии, где производилось вооружение для германского фронта. Несколько месяцев назад он был вновь оккупирован французскими и бельгийскими войсками для того, чтобы предотвратить перевооружение и несоблюдение Версальского мирного договора Германией. Это была лишь необходимая мера предосторожности против шпионов и возможных нападений на поезда и на союзные войска, охраняющие железные дороги. Видкун заверил меня, что все под контролем.

«Какой же он добрый, – подумала я. – Бросил свою работу с важными бумагами для того, чтобы разузнать все это для моего успокоения. Какой же он сильный и надежный человек». Я взяла его за руку, так как была тронута и благодарна ему.

Некоторое время он молча смотрел на меня, не спуская глаз.

– Послушай, Ася, – начал он. – Я должен поговорить с тобой. Ты еще очень молодая. Впереди у тебя такая долгая жизнь. Тебе еще многому нужно научиться. Я решил, что тебе совершенно необходимо окончить университет и получить профессию. Но сначала я хочу отправить тебя в частную школу-интернат для девушек из хороших семей – в Швейцарию или, может, в Англию. Там ты выучишь языки и все необходимое, чтобы поступить в любой университет. Я недавно написал в некоторые из таких школ.

– Постой, – я его перебила. – Почему в Англию или Швейцарию? Почему я не могу учиться дома в Осло?

– Потому что я хочу развестись с тобой, – сказал он абсолютно ровным, бесстрастным тоном, будто заказывал стакан чая. Не понимая ни слова из сказанного им, я спросила:

– Что ты имеешь в виду?

– Мы должны развестись. Я хочу развода, – повторил он.

– Но почему, Бога ради? Скажи мне правду, объясни причину!

– Я хочу развода, потому что ты слишком молода для меня.

Даже после этого мне понадобилось несколько минут, чтобы в полной мере осознать значение этих слов, и меня одолело страшное ощущение, что со мной случилось нечто очень тяжелое.

– Я просто не могу в это поверить! Это неправда! Ты шутишь!

– Нет, я говорю совершенно серьезно, – ответил он, продолжая смотреть на меня, как будто я была каким-то предметом. Наконец его взгляд встретился с моим, и он опустил свои глаза.

– Другой причины нет. Поверь мне, придет время, и ты поймешь, что так будет лучше для нас обоих.

– Но я же не была слишком молода для тебя, когда ты женился на мне.

Я почувствовала себя так, словно сменила одну жизнь на другую, адскую, словно я умерла и неожиданно очутилась в другом мире, где все перевернулось вверх дном. Я находилась в таком глубоком замешательстве, что мне показалось, будто я погрузилась в транс. Я услышала голос Видкуна, он звучал как-то неестественно тихо.

– Я был так влюблен в тебя тогда. Первый раз в жизни я почувствовал, что могу разрешить себе сделать то, чего хочу, не боясь последствий. Все это теперь должно измениться.

В своей жизни я редко плакала, но теперь слезы полились рекой, и я рыдала без остановки, в то время как наш катившийся механический гроб неустанно нес меня в неизвестное будущее. Время от времени я закрывала глаза, пытаясь приостановить льющиеся слезы и дать себе временный отдых от всего окружающего меня.

Видкун не сделал ни малейшей попытки успокоить меня, объясниться или хотя бы предложить мне стакан воды. Было что-то совершенно бесчеловечное в его внешнем безразличии. Хотя я чувствовала себя совершенно изможденной, я все же не была такой безжизненной, как этот человек, неподвижно сидящий напротив меня с равнодушным лицом. Быть может, он заставлял вести себя таким образом, чтобы не поддаться собственным чувствам? Возможно, с ним случилось что-нибудь такое, что теперь затронуло и меня таким ужасным образом?

Несмотря на мою юность, а также на то, что я не подозревала ничего особенного, я все же не была настолько наивной, чтобы не знать, что если женатые люди разводятся, как это иногда происходит, всегда существует какая-то веская причина: недовольство, ссоры или конфликты, чего у нас с Видкуном никогда не было. Я также знала, что для развода нужно подавать в суд специальное заявление, а затем ждать судебного решения. Теперь не только мой брак, но и все принципы морали, и правила поведения, внушенные мне с самого раннего детства, были так жестоко и без каких-либо оснований отброшены этим человеком, которого я считала образцом порядочности и доброты.

Мучительно медленно наш поезд наконец достиг Кельна, где мы должны были остановиться на несколько часов. Видкун настаивал на том, чтобы мы следовали его плану и посмотрели достопримечательности этого города. Но я была не в состоянии встречаться с кем-либо или осматривать что-нибудь, поэтому я отказалась идти с ним, но он не разрешил мне оставаться одной в поезде. Мне пришлось умыться холодной водой, надеть темные очки, чтобы скрыть распухшие, покрасневшие глаза, и последовать за Видкуном.

Он повел меня в ресторан, но я не могла ничего ни есть, ни пить. Его спланированный визит в Кельнский собор также не удался, потому что его закрыли на ремонт. Мне было безразлично. Я только хотела, чтобы меня оставили в покое. Слезы беспрерывно текли из моих глаз. Для меня великий и старинный город Кельн стал кладбищем моего счастья и молодости.

Наконец мы добрались до Парижа, который я так мечтала увидеть, но который теперь потерял всю свою привлекательность для меня. Мы поехали в гостиницу «Мажестик», старый, величественный отель, который впоследствии снесли.

Я не хотела покидать наш номер, и у меня по-прежнему не было желания поесть или увидеть город. Но если Видкун и был как-то озабочен моим состоянием, то этого не было видно ни по выражению его лица, ни по поведению. Напротив, к концу нашего первого дня в Париже он настоял, чтобы я пошла с ним в театр, несмотря на то, что я чувствовала себя крайне изнуренной нашим длительным и тяжелым путешествием. Он и слушать не хотел моих возражений. Опять он заставил меня одеться, скрыть следы моих слез и идти с ним.

Я чувствовала себя крайне расстроенной и почти ничего не замечала вокруг. В Фоли-Бержер мы заняли передние места. Вскоре стало ясно, что, несмотря на мои попытки сдерживать себя, мое состояние стало привлекать внимание сидящих рядом людей. Хотя представление только началось, Видкун, глядя на меня, сказал:

– Нам лучше пойти домой.

– Тогда зачем ты привел меня сюда? – пробормотала я, когда мы вышли на улицу.

– Я думал, что это сможет тебя немного развлечь, и хотел сделать некоторые научные наблюдения, – ответил он после короткой паузы. Другого объяснения он не дал, и у меня не было сил продолжать этот разговор.

На следующий день, после того, как Видкун закончил свои служебные дела, он заявил:

– Ася, мне нужно уехать. Я должен попутешествовать и выяснить, что мне предстоит делать в дальнейшем. Нансен хочет, чтобы я работал с ним на Балканах, но пока ничего еще не ясно. Тем временем я хочу, чтобы ты осталась в Париже.

– А что я буду делать в Париже? Я не могу оставаться здесь одна. Может быть, мне лучше вернуться в Россию и быть с мамой?

– Нет, я хочу, чтобы ты оставалась в Париже. Я вернусь через месяц или два и увезу тебя в Норвегию.

Про себя я подумала: «Зачем мне ехать в Норвегию? Чего мне там делать после всего, что произошло?». В то же время я не знала, как мне жить в Париже, в этом огромном, неприветливом, незнакомом городе, в котором я не знала ни души.

Не сводя глаз с меня, Видкун с непринужденным видом взял в руки путеводитель Бедекера и начал его листать.

– Нет причин для паники, – заверил он меня. – Я обещал заботиться о тебе до конца твоей жизни, и ничего с тобой не случится. Смотри, в этом путеводителе перечислены только респектабельные семейные пансионы, а те, что отмечены звездочкой, имеют особо хорошую репутацию. Возьмем, например, этот. Он находится на левом берегу, в хорошем районе. Там, вероятно, тихо и спокойно. Давай поедем туда.

Когда я собрала свои вещи, мы покинули гостиницу. У меня не было выбора. К тому же если меня собирались бросить таким образом, то мне было безразлично, куда мы едем и где мне предстоит жить. У меня была страшная головная боль, кроме того, я чувствовала себя совершенно опустошенной.

В семейном пансионе мадам Глайз Видкун сразу снял мне номер и оплатил мое содержание на месяц вперед. Гораздо позже, когда я вновь была в состоянии думать, я поняла, что он получил всю необходимую информацию о пансионе и забронировал в нем место для меня заранее. Все это путешествие было тщательно спланировано им еще до того, как мы покинули Россию.

Горничная провела нас в комнату. Видкун расположился в единственном кресле, а я присела на стул. Мы сидели некоторое время молча. Я не могла найти слов, чтобы выразить то, что я чувствовала тогда, поэтому молчала. Видкун вынул что-то из кармана и положил на стол.

– Я буду продолжать оплачивать расходы на проживание. Кроме того, я буду каждый месяц высылать тебе 25 долларов на личные расходы. Вот твой паспорт и карманные деньги на первый месяц.

Все еще не в состоянии говорить, я просто кивнула головой. Видкун встал, взял меня за руку и сказал так, будто диктовал телеграмму:

– Уверен, что тебе здесь будет комфортно. До свидания, ребенок, мне нужно идти. Буду тебе писать. Не беспокойся. Все будет хорошо.

Он похлопал меня по плечу и ушел до того, как я смогла что-либо сказать или спросить. Его удаляющиеся шаги быстро стихли. Я осталась одна.

Я сидела на стуле в одежде, совершенно ошеломленная происходящим. Время тянулось очень медленно. В комнате стало темно. Я, наверное, просидела на этом стуле очень долго, потому что когда мы с Видкуном вошли в комнату, солнце было высоко над горизонтом. Когда зажглись уличные фонари, я все еще сидела на стуле, находясь в оцепенении, не включая света в комнате.

Вечером мое одиночество было нарушено визитом горничной. Она очень растерялась, когда увидела, что я сижу в темноте, и спросила, все ли в порядке. Я сказала, что у меня сильно болит голова, поэтому мне легче, когда свет выключен. Она сказала: «Мадам, меня зовут Жаклин, и я пришла просить вас спуститься поужинать в столовой вместе со всеми. Мадам Глайз ждет только вас» [97]97
  Александра Воронина замечает: «Насколько я помню, ее звали Жаклин, но после стольких лет я не уверена».


[Закрыть]. Я ответила ей, что не голодна, к тому же не очень хорошо себя чувствую, и попросила передать мадам Глайз мои извинения.

Вместо того чтобы отвлечься от апатии и депрессии, я после этого короткого визита погрузилась в еще более глубокое отчаяние. Я чувствовала, что во мне сломалась какая-то жизненно важная пружина и что я больше не способна действовать должным образом. Я всегда любила встречаться и знакомиться с новыми людьми и считала, что это было взаимно. Я была независима и до этого дня сама справлялась с любыми проблемами. Осознание того, что я стала другим человеком, чужим для самой себя, вызвало во мне такую панику, которой я никогда не чувствовала раньше. Теперь мне предстояло одной начать новую жизнь в незнакомом городе, в чужой стране, где я никого не знала, даже саму себя.

Наконец я встала с этого стула. Помню, что я стояла у одного из окон и смотрела на улицу. В действительности это были не окна, а двойная дверь с низкой кованой решеткой в полуметре от меня, которая создавала иллюзию балкона. Но там не было балкона. Это была архитектурная хитрость, ловушка, намекающая на опасную пустоту и зияющую пропасть, легкий побег в небытие. Я даже не знаю, сколько времени я так стояла, глядя в парижскую ночь. Как в полусне я открыла свой новый элегантный несессер, взяла ножницы и бритву, принесла их вместе с несколькими полотенцами на кровать и перерезала оба запястья.