Текст книги "Из Харькова в Европу с мужем-предателем"

Автор книги: Александра Юрьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 21 страниц)

В то же время я сумела убедить себя, что не должна возвращаться к мыслям о нашем ребенке. Я хорошо проводила время с Видкуном, жила в достатке – нужно радоваться этому. У меня все еще был муж, значит, будут другие дети. И вскоре я буду в Харькове с мамой и моими друзьями!

Когда мы уехали из Москвы, там еще было холодно, шел снег. Погода в Харькове в начале марта была не намного лучше, но воздух в моем родном городе был более влажным из-за тающего снега, пахло весной – запах такой знакомый и близкий сердцу.

Водитель сразу повез нас к зданию Помгола, где мы должны были занять прежнюю комнату Видкуна наверху. У меня было странное чувство от этого возвращения в дом, где совсем недавно я работала телефонисткой. Теперь я стала привилегированной иностранкой, защищенной норвежским паспортом от российских неурядиц. Поразительной была сама возможность поселиться на верхнем этаже, в той части здания, куда допускались только иностранцы.

Нас встретили две женщины, которые работали прислугой у Видкуна раньше, когда он еще был холостяком. Полная латышка с заискивающей улыбкой была кухаркой, а огромная русская крестьянская девушка, которую звали Катей, была горничной. Вскоре мы сели ужинать, но я очень нервничала, поэтому не притронулась к еде. Как же я могла сидеть за столом, когда мама была в нескольких кварталах отсюда? Видкун извинился, что не может пойти со мной повидать маму. Он сказал, что у него накопилось много срочной работы, но он не имеет ничего против того, чтобы я сама навестила маму.

Я не хотела обременять маму лишними хлопотами и приготовлениями, поэтому не сообщила ей, когда точно приеду в Харьков. Но вскоре я узнала, что ожидания истомили ее еще больше, так как она ждала меня с минуты на минуту с тех пор, как впервые услышала о нашем приезде.

За месяцы, проведенные за границей, я успела позабыть ужасные перемены, принесенные войной и революцией. Теперь, когда я вошла в свой старый дом, я буквально застыла на месте, почувствовав тяжелый запах, – запах нужды, грязи и безнадежности. Я нашла маму в ее комнатушке. Ей было едва за сорок, но жизнь безжалостно состарила ее. И хотя, увидев маму, я вдруг ощутила, будто я никуда и не уезжала, я не могла не заметить, как она изменилась за время моего отсутствия. У нее был изнуренный вид, из-за худобы мамины большие серые глаза казались еще больше, но они оставались такими же серьезными и внимательными, как всегда. Те, кто не был знаком с ней близко, считали маму гордой и высокомерной, но ее близкие друзья знали, какая у нее была чуткая и добрая душа, скрывавшаяся за этими серыми и иногда строгими глазами.

Когда я вошла, она сжала руки и затем обняла меня, безутешно плача, покачивая меня из стороны в сторону. У меня пересохло в горле, и я почувствовала такую тяжесть в груди, что стало трудно дышать. Я хотела плакать, но не могла. Я чувствовала, что туго сжатая пружина в моем горле от любого малейшего движения может вдруг распрямиться, и тогда мое сердце лопнет, как воздушный шар. Когда этот первый напряженный момент прошел, я поняла, что помощь нужна маме, а не мне. Я медленно подвела маму к кровати и поудобнее усадила ее, потом села с ней рядом.

«Наконец-то ты вернулась, доченька моя, вернулась домой, но Бог знает, какой это дом сейчас. Все разрушено, все пропадает и повсюду кошмар. Что же я могу сделать, чтобы радушно принять тебя? У меня осталось только одно сокровище – ты, моя маленькая девочка. Теперь я неспособна ничего для тебя сделать и ко всему прочему случилось несчастье, разрушившее все мои приготовления». Затем она рассказала мне, что прогнившая рама застекленной крыши провалилась под тяжестью накопившегося мокрого снега. Все было покрыто битым стеклом и грязным тающим снегом, комната сразу же превратилась в холодильник. Мама очень волновалась, что я могу прийти в любой момент и застать ее в таком положении. Наконец ее друзья помогли ей поправить раму, и нашли для нее стекло. Работа была сделана неумелыми руками и из тех материалов, которые были под руками, так что потолок протекал и пропускал холодный воздух, но мама все-таки смогла вычистить комнату и натопить ее к моему приезду.

Когда я слушала рассказ моей несчастной матери, живущей в жалкой комнатенке, жалость и стыд охватили меня – стыд от того, что я кичилась своим беспечным существованием в упорядоченном западном мире. Я успела позабыть, какой жуткой была жизнь тех, кто остался в России. Я уже успела отвыкнуть от грязи, запущенности и беспорядка.

Я чувствовала себя совершенно беспомощной, сидя с мамой на кровати. Как я могла быть полезной для нее, если я даже не посмела попросить своего мужа пойти со мной навестить маму хотя бы из уважения ко мне, если не по какой-то другой причине? Я разрывалась на части между мамой и моей любовью к Видкуну. Но мои чувства к этому человеку, с которым я намеревалась прожить всю оставшуюся жизнь, препятствовали моему негативному отношению к нему.

Мама осведомилась о Видкуне. Я заверила ее, что он чувствует себя прекрасно, но слишком занят, чтобы прийти сегодня вечером. Чтобы избежать дальнейших вопросов о его отсутствии, я объяснила, насколько мой муж был занят, и мама была слишком деликатна, чтобы мучить меня расспросами. Мы знали друг друга слишком хорошо. Но я видела, что она полна сочувствия ко мне. На мгновение мы обменялись взглядами, и мама покачала головой.

«Мне жаль бедного человека. Он только приехал, а они уже загрузили его всей этой работой. Передай ему мой привет». Затем она изменила тему разговора.

Мой стыд и отчаяние усилились, когда я вспомнила, что единственным моим подарком для нее был плед, которым я пользовалась во время путешествия. И вновь мама поняла все без слов. Она взглянула на меня и сказала: «Не волнуйся обо мне, доченька. Я все вижу и понимаю. Будь хорошей и послушной женой. Твое счастье – это самое главное для меня. Я не хочу ничего другого. Положение здесь улучшается. При НЭПе можно заняться частной торговлей и другим предпринимательством. Самое тяжелое время голода миновало, и теперь появилось так много нуворишей, что можно зарабатывать себе на жизнь, работая на них. Я хожу домой к одним богатым людям и готовлю для них куличи – по какой-то причине они любят куличи круглый год. Им нравится моя выпечка, они платят за мою работу, и я там даже обедаю. У меня все хорошо, так что не волнуйся обо мне». Но ее попытки успокоить меня еще больше расстраивали меня.

Когда я вернулась домой, наша кухарка и горничная уже ушли. Видкуна тоже не было дома, и я решила, что он пошел на вечернюю прогулку. Он, очевидно, распаковал наш чемодан с постельными принадлежностями до того, как ушел, так как наши кровати, которые я попросила поставить в разных концах комнаты, пока я выздоравливала после аборта, уже были расстелены на ночь. Я начала раскладывать свои вещи в комод в нашей огромной спальне. Видкун вскоре вернулся после прогулки, как я и предполагала, но она прошла не совсем благополучно. Как только он вошел, начал ругать Россию и советские порядки.

«Черт знает, как они могут жить в таких условиях! Нет уличного освещения и вокруг кромешная тьма; тротуарные доски прогнили; снег не убран. Я наступил на гнилую доску, запорошенную снегом. Она поломалась, и я провалился по колено в ледяную воду! Удивительно, что я ногу не сломал».

Я полностью разделяла его возмущение. Даже я, привыкшая к таким условиям в России до отъезда за границу, была поражена увиденной по возращении грязью и запущенностью. У меня было мало причин для оптимизма, особенно потому, что все более частые сообщения об ухудшении здоровья Ленина беспокоили меня тем, что мы, возможно, скоро станем свидетелями еще одной борьбы за власть. Мне казалось, однако, что Видкун не разделял моих опасений. Сначала он выражал презрение и отвращение к существующим условиям в России, но вскоре его взгляды радикально изменились [81]81
  В записках, которые Квислинг сделал для лекции, вероятно, осенью 1922 года, он отмечал, насколько Россия зависела от богатой Украины, и выражал мнение, что революция 1917 года служила доказательством возрастающего западного влияния на Россию, и поэтому была положительным явлением. NB, Quisling Archive, Ms. fol. 3920:V:3.


[Закрыть]. Он начал защищать новый порядок Ленина и возражал, когда я высказывала свое недовольство.

«Ты должна понять, что такой полный хаос – это результат того, что вся страна была перевернута вверх дном для того, чтобы избавиться от ненавистного старого образа жизни. Невозможно установить новую систему за один день. Это займет много времени, но это им в конце концов удастся, я уверяю тебя. Я убежден, что они установят замечательный новый порядок».

Глава 15.СНОВА ПЕРЕМЕНЫ И НОВЫЕ ВЕЯНЬЯ

Заметки Кирстен Сивер

Советские власти в Харькове держали Квислинга под постоянным наблюдением и, возможно, знали о его деятельности и личности даже больше, чем Александра. Кухарка и горничная, которых назначили к одиноко живущему Квислингу в 1922 году и которых навязали ему и Александре в 1923 году, не были усердными служащими. Однако они держали под постоянным надзором эту семью. Поэтому с того времени, как Александра и Квислинг вернулись в Харьков, Башкович был осведомлен о самых интимных деталях их семейной жизни. Это также стоить иметь в виду при чтении последующих глав.

Александра и Видкун, очевидно, знали, что кухарка и горничная следят за ними. Даже при этом можно предположить, что Квислинг не знал о степени усердия его прислуги в делах, совершенно далеких от ведения домашнего хозяйства. Л. Т., которая продолжала работать в пункте распределения посылок до августа 1923 года, сказала, что как только Александра с Квислингом вернулись в Харьков, кухарка, заламывая руки и со слезами на глазах, говорила всем, кто слушал ее, что это был ужасный брак: Капитан попросил постелить ему в гостиной!

Александра, рассказывая о своем аборте в Москве и о своей первой ночи после возвращения в Харьков, тоже упоминает это. Она заметила, что кровати, которые она попросила поставить в разных концах спальни, были уже застелены. Женщины обычно избегают интимной жизни, оправляясь после родов или аборта. Нет причин думать, что Квислинг не понимал этого, но ведь кухарка и другие люди в Харькове ничего не знали об аборте. Сплетники, включая работников в отделе посылок, безусловно, предполагали, что Квислинг страдал из-за отсутствия интимных отношений с женой.

Рассказ Александры

С того времени, когда я вернулась в Россию, у меня стали появляться противоречивые чувства, недоумение, которые я пыталась не анализировать, но которые все же проникали в мое сознание. С одной стороны, я была действительно счастлива, что могу снова быть с мамой и моими друзьями, что у меня есть возможность читать русские книги и говорить на родном языке со всеми окружающими и в то же время наслаждаться жизнью замужней дамы. С другой стороны, я вкусила все удовольствия от жизни на Западе, с его свободой и удобствами, так похожими на те, к которым я привыкла с раннего детства. Поэтому ужасные условия в Советской России казались невыносимыми, и я не могла себе представить, что смогу прожить здесь всю оставшуюся жизнь, но я также не могла думать о том, что оставлю маму и свою родину навсегда. В дополнение к этому я все больше понимала, что, несмотря на возрастающие трудности в России, все мои друзья сохранили некоторую степень независимости в выборе того, чем дальше заниматься в жизни. Они строили планы, продолжали свое образование, повышали свое мастерство в балете и музыке. Очевидно, они завидовали моему положению, но мне иногда казалось, что в невыгодном положении, напротив, оказалась я. Мое замужество заставило меня отказаться от мечты стать балериной, и Видкун не хотел, чтобы я завершила свое образование.

Я согласилась с его желаниями и решила посвятить себя нашей семье, но все вышло не так, как я хотела. Мои тяжелые переживания в Москве ясно показали, что Видкун не хочет детей в ближайшем будущем и совершенно не считается с моими чувствами. Когда я поняла его отношение к детям в целом, мне стало ясно, что, возможно, он не захочет быть обремененным ими никогда. Когда я об этом думала, моя жизнь показалась мне бесцельной.

Что бы мы ни заказывали на обед на следующий день, наша кухарка не возражала. Она просто стояла с поджатыми губами и загадочной улыбкой и слушала, а затем без каких-либо объяснений готовила на обед те же самые два блюда – окрошку и жареную курицу. На ужин у нас был холодный бульон или еще раз окрошка с остатками холодной курицы. По сравнению с тем, что ели другие люди, мы были в более завидном положении, но Квислинга раздражало однообразие. Он громко восклицал, что за все время, которое он пробыл в Харькове, он не ел ничего другого. Мы оба пытались узнать причину, по которой наша кухарка так упорно готовила только эти два блюда, и надеялись, что она наконец станет разнообразить наше меню. После нескольких безуспешных попыток изменить привычки нашей кухарки, Видкун решил, что на нее может повлиять только его авторитет и строгая военная дисциплина. Он вызвал ее к себе и категорически приказал начать готовить что-нибудь другое. С руками, скрещенными на ее большом животе, она молча выслушала его наставления и удалилась, как всегда, с одной из ее неизменных загадочных улыбок. На следующий день мы снова ели окрошку и жареную курицу. Мы поняли тогда, что ее упорство преодолеть невозможно, и смирились с нашей кулинарной участью. Я просто не знала, что она будет готовить зимой, когда не будет ни кур, ни свежих овощей.

Катя, наша горничная, создавала дополнительные трудности. Усердно работая, она постоянно и с азартом чистила весь второй этаж. Так как мастику для натирания полов невозможно было достать, она вместо этого мыла полы так часто и так тщательно, что они не успевали полностью высохнуть.

Особенно плохо было в нашем полутемном коридоре, где из-за постоянной влажности завелись многоножки. Я проводила так же много времени в борьбе с ними, как и в борьбе с Катей.

Кроме мытья полов, Катя практически ничего не умела делать. Я часами пыталась научить ее прислуживать за столом, но она или не хотела, или не могла научиться этому, несмотря на то, что встречала все мои предложения с энтузиазмом и возгласами радости. Катя не была способна накрыть на стол даже для простого обеда. Я была полностью ответственна за наведение порядка в этом хаосе, так как Видкун просто ел, не обращая внимания на происходящее вокруг него. Из своего предыдущего опыта он знал, что эту прислугу невозможно чему-либо научить, также бесполезно пытаться заменить ее кем-либо другим, поскольку все его прежние попытки просто игнорировали. Мы оба не сомневались, что настоящей причиной наших проблем с прислугой было то, что они не являлись кухаркой и горничной, а были рядовыми агентами секретной полиции, и в их задание входило держать нас под постоянным наблюдением. Мы не возражали против этого, поскольку нам нечего было скрывать, но мы хотели, чтобы к нам назначили людей, способных выполнять их фиктивные обязанности по дому.

Наибольшим недостатком Кати была склонность к воровству. Видкун уже знал об этом прежде и предупредил меня, как только мы вернулись в Харьков.

«Я думаю, что несчастная девушка не имеет представления, что это преступление – брать чужие вещи без разрешения, – объяснял он. – Сейчас их учат, что богатых людей больше нет, и все принадлежит простому народу. Катя замечает, что у нас много вещей, которыми мы редко пользуемся, и не видит причин, почему она не может взять их себе».

Мы вскоре начали запирать наши вещи в чемоданах и сундуках, так как многие мелкие вещи стали исчезать из дома – платки, ленты, носки Видкуна, мои блузки и тому подобное. Мы не очень волновались из-за этого до тех пор, пока я не увидела свои ленты у Кати в волосах и носки Видкуна на ее ногах. Но я старалась не концентрироваться на этом, а наслаждалась жизнью дома, в России. Кухарка и горничная, приставленные к нам советскими властями, сводили нас с ума с первых дней нашей жизни в Харькове, но все равно у меня было достаточно много свободного времени.

Причинами плохого настроения Видкуна было не только недовольство прислугой. Несмотря на выражаемое им восхищение советской системой, он никак не мог привыкнуть к русским привычкам опаздывать на несколько часов или забывать о встречах. Его приводили в отчаяние опоздания и халатность, что в то время было обычным явлением среди членов партии любого ранга. Так же, как и в предыдущем году, высокопоставленные чиновники могли назначить встречу с Видкуном на восемь часов, а появиться около десяти или вовсе не прийти без предупреждения и указания причины. Мой бедный муж возвращался домой очень расстроенный, начинал ругать русских и их манеры, не успев переступить порог дома.

Я терпеливо слушала рассказы Видкуна о всевозможных препятствиях, которые советские власти создавали на его пути, как будто они хотели показать этому иностранцу, что Россия не нуждается в помощи извне и не намерена выражать благодарность. Но сейчас я понимаю, что чиновники иногда обходились с Видкуном таким образом, чтобы поставить его на место. Эти же самые чиновники были очень внимательны и любезны с нами на официальных приемах и вечеринках, на которые мы должны были ходить. Они с уважением целовали мою руку, казалось, совершенно не обращая внимания на то, что совсем недавно я была девушкой, которая находилась на самой нижней ступени их бюрократической лестницы. Имена этих людей, известных всему миру, и их огромная власть тогда ничего не значили для меня. Я избегала официальных встреч при любой возможности и проводила большую часть своего времени в милой компании моих друзей детства.

Глава 16.ПОЯВЛЕНИЕ МАРИИ

Заметки Кирстен Сивер

Мария Пасешникова сообщила своему биографу, норвежскому журналисту Эйстайну Парману, что впервые увидела Видкуна Квислинга в 1923 году в Харькове. Она работала телефонисткой в конторе Помгола, как-то раз столкнулась с начальником в дверях, и на секунду их взгляды встретились. «Это судьба», – сказал ей тогда ее внутренний голос [82]82
  Parmann, Maria Quisling Dagbok, pp. 29–30. Цитаты переведены К. А. Сивер.


[Закрыть].

Или Мария не говорила правду, или Квислинг был исключительно талантливым актером, но он не показал виду, что знает Марию, когда Александра впервые упомянула ее при определенных обстоятельствах, о которых она расскажет в этой главе, и позже он не указывает, что узнал Марию как служащую Башковича.

Архивные материалы подтверждают, что Мария работала с Башковичем в Помголе не только в 1923, но и в предыдущем году, когда Башковича назначили полпредом Помгола. Их контора располагалась не в том здании, где работала Александра до того времени, как вышла замуж за Квислинга и уехала из Харькова в конце августа 1922 года. Среди личных бумаг Марии есть рекомендательное письмо, написанное для нее Башковичем при официальном закрытии Помгола 13 июля 1923 года, где отмечалось, что Мария работала в его организации с 8 мая 1922 года [83]83
  NB, Quisling Archive, Ms. fol. 3920:XI:4.


[Закрыть].

Александра была совершенно уверена, что ни разу не видела Марию и Башковича ни весной, ни летом 1922 года. До сентября 1923 года она не знала, что Башкович продолжал работать в Помголе в Харькове. Неутомимые сплетники на втором этаже «старого» Помгола тоже не могли ничего сказать о Марии Пасешниковой и ее деятельности в Помголе. Несмотря на то, что Л. Т. подтверждала, что Мария получила прежнее место работы Александры на коммутаторе весной 1923 года, она отрицала, что знала Марию лично или что-либо о ней.

Как станет ясно из рассказа Александры в этой главе, она узнала о существовании Марии вскоре по возвращении домой в 1923 году. О длительном и тесном сотрудничестве Марии с Помголом и Башковичем ей стало известно только через несколько лет после смерти Марии.

Среди личных бумаг, найденных после смерти Марии, был документ, показывающий, что когда Александра познакомилась с ней, Мария сожительствовала с мужчиной, которого звали С. И. Носков. Кроме того, есть документ от 18 октября 1922 года, подтверждающий, что «Пасешникова Мария Васильевна, пролетарского происхождения» получала зарплату 10 разряда за работу в Помголе, и что на ее содержании находилась нетрудоспособная престарелая мать и младшая сестра в возрасте десяти лет.

Рассказ Александры

Мои ближайшие друзья Кедрины вскоре услышали о моем приезде и ждали с нетерпением моего рассказа о заграничной жизни. На следующий день после моего возвращения я отправилась к ним в гости. Нина с матерью были дома, их отец все так же сидел в кресле, глядя в пространство. Я сразу же позабыла обо всем, чему учил меня Видкун – о сдержанности, присущей хорошо воспитанной леди, и отдалась этой радостной встрече со слезами и объятиями, с возгласами радости, что повторилось с появлением сестер Нины несколько позже.

Я провела большую часть того дня у Кедриных, а потом виделась с Людмилой и Ниной почти каждый день, пока была в Харькове, поскольку они обе все еще работали в Помголе этажом ниже нашей с Видкуном квартиры. Они наведывались ко мне, когда у них было несколько свободных минут во время обеденного перерыва или когда им удавалось немного раньше освободиться с работы. Мы все знали, что мы с Видкуном недолго пробудем в России, и вскоре нам, видимо, придется распрощаться навсегда.

Через несколько дней после нашего приезда в Харьков Видкун, наконец, выразил желание повидаться с моей мамой. Я не сказала ей заранее об этом визите, потому что не хотела лишний раз ее беспокоить, зная, что при любых обстоятельствах она будет учтивой, спокойной и приветливой.

Вечером мы с Видкуном пошли к ней. Снег на крыше дома уже оттаял, и через окно в потолке маминой комнаты лучи заходящего солнца, смешанные с синеватым отблеском вечернего неба, заполняли комнату необыкновенным светом. Экономя, мама еще не зажгла лампу. Она пыталась разжечь огонь в своей печурке, используя сырые щепки, когда мы с Видкуном вошли. Поцеловав меня, она приветливо поздоровалась с моим мужем и усадила его в наше старое кресло-качалку. Это кресло и старая книжная полка – все, что осталось от нашего старого дома и папиного кабинета. Когда-то я так раскачалась в нем, что кресло перевернулось, я вылетела из него и очень ушиблась, чем взволновала маму.

Я была настолько поглощена своими воспоминаниями и мечтами, что пропустила большую часть разговора Видкуна с мамой. Вскоре он встал, готовясь уйти: «Извините, пожалуйста, но мне нужно идти. Но ты, Александра, можешь остаться с мамой, если хочешь. Я был очень рад повидаться с вами, и уверен, что скоро зайду к вам снова». Поклонившись маме, но не улыбаясь, он ушел. Я спросила маму, о чем они говорили.

«А ни о чем, – ответила она. – Но он был очень вежлив, и… и… Боже мой, почему он такой холодный и неприступный?!».

Испугавшись сказанного, она поспешила найти этому причину. «Конечно, у него так много забот. Какой он хороший человек, ведь он помогает русским в такое тяжелое время».

Я тоже была уверена, что мой муж – замечательный человек, но в душе я знала, что у него были свои сильные убеждения, из-за которых он не хотел признавать такие проблемы, как тяжелое положение моей мамы.

Видкун по-прежнему не давал мне денег на личные расходы, и я не хотела просить их у него, поэтому мне нечего было взять для мамы, когда я ходила к ней. Совершенно незнакомые люди, считая, что у меня появились влияние и связи, приходили ко мне за помощью, но мама никогда не жаловалась и ничего не просила у меня. Я понимала, что у меня хороший дом и всегда было достаточное количество еды для того, чтобы поделиться с друзьями, которые ежедневно приходили ко мне. Мама же терпеливо ждала меня в своей комнате и дорожила каждой минутой, которую я могла провести с ней.

Мама понимала, что мы недолго пробудем вместе, поэтому не сводила с меня своих больших серых глаз, как будто хотела запечатлеть меня в своей памяти. И хотя она была уравновешенной и оптимистичной по натуре, она часто говорила мне, чтобы я была осторожной, словно знала о какой-то грозящей мне опасности.

В конце концов я узнала о причине ее беспокойства.

Мой отъезд из России в качестве жены капитана Квислинга вызвал зависть и ненависть у тех людей, которыми была переполнена наша старая квартира и наш район. Эти люди, включая нашу бывшую прислугу, постоянно донимали маму злобными замечаниями. Они намекали на то, что мой брак с Квислингом был не слишком завидным, поскольку он не мог быть офицером норвежского Генштаба, и, скорее всего, был простым офицером Армии спасения, посланным помочь голодающим. А если он действительно норвежский армейский офицер, то ясно, что он международный шпион, посланный в Россию странами Антанты.

Мама пыталась не обращать внимания на эти провокации, и никогда не упоминала о них, когда писала мне, так как не хотела беспокоить меня. Но в один прекрасный день после некоторого колебания мама рассказала, что к ней приходила женщина, которая знала меня с детства.

«Ты, вероятно, не помнишь ее, – сказала мама. – Ее фамилия Пасешникова. До революции она несколько дней в неделю помогала нам в прачечной и на кухне».

Я едва ее помнила, но Пасешникова, очевидно, благодаря нашим соседям, знала о маме и о моем замужестве, а также о том, что мы недавно вернулись из Норвегии. Она пришла к маме с просьбой помочь ее дочери Марии получить место на службе в Помголе, где я работала до того, как вышла замуж. Пасешникова жаловалась, что они с дочерью живут в нищете, и настаивала, чтобы я использовала свое влияние и связи для помощи им.

Рассказывая мне об этом, мама была явно недовольна. Она не только считала неуместным беспокоить моего мужа такими просьбами, но и была возмущена той манерой, с которой Пасешникова обратилась с этой просьбой, намекнув, что если ее происхождение и связи станут кому-то известны, то маму ожидают неприятности.

Не только Пасешникова и ее дочь знали о мамином происхождении, но и многие другие люди помнили, что последний, назначенный царем, генерал-губернатор Харьковской губернии Катеринич был родственником мамы. И если бы эти сведения стали достоянием властей, то всех наших родственников, оставшихся в России, ожидала бы смерть. Мама имела основания для беспокойства.

«Хорошо, я спрошу у Видкуна, можно ли что-нибудь сделать для этой девушки, – сказала я. – Но для этого я хотела бы увидеть ее сама». Мария Пасешникова не заставила себя долго ждать. Она явилась, когда у меня были гости. Мария была высокой смуглой женщиной примерно тридцати лет, с черными волосами и большими темно-карими глазами, что характерно для людей восточного типа, но у нее была типично русская фамилия. Она была на семь-десять лет старше меня, и я смутно помнила, что видела ее несколько раз на кухне у родителей, когда она приходила к маме. Несмотря на это, я приняла ее как всех своих гостей и представила своим друзьям. Я не хотела, чтобы недавнее наглое поведение ее матери повредило нашим отношениям.

После нескольких минут беседы о дореволюционных временах, Мария (или Мара, как она предпочитала себя называть) сказала о своем желании получить место телефонистки на первом этаже в Помголе. После того, как я пообещала, что сделаю все возможное, я ожидала, что она уйдет, но она осталась, слушая наши разговоры и изредка присоединяясь к ним. Как только Видкун вернулся домой, я рассказала ему о визите Мары и попросила его помочь устроить ее на работу, если это возможно. Конечно, я ничего не сказала о том, что старшая Пасешникова угрожала моей матери. Видкун сказал: «Не понимаю, зачем ты вмешиваешься в такие дела». Я продолжала его просить: «Как же я могла отказать им? Они живут в такой нищете, эти люди голодают. Они находятся в полном отчаянии. Прошу тебя, посмотри, что ты можешь сделать для них». Видкун пожал плечами и пообещал поговорить с кем-нибудь, кто занимается наймом служащих.

Таким образом, Мара была принята в Помгол на мою прежнюю должность телефонистки на коммутаторе. Несколько дней спустя, когда она начала работать там, она снова пришла повидать меня, на этот раз, чтобы выразить благодарность. Я была рада, что Маре нравилась ее новая работа, и она оказалась довольно-таки порядочным и приятным человеком, но разговаривать с ней было нелегко, потому что ее совершенно не интересовали ни поэзия, ни литература, ни балет. Она была очень практичной женщиной, слишком озабоченной своим внешним видом, едой и другими материальными вещами. Но все же она хотела присоединиться к кругу моих друзей. Когда она заходила ко мне, то обычно заставала кого-то из моих подруг-сестер Кедриных, девушек из моей гимназии или балетной школы, либо нескольких дам из Помгола, с которыми я раньше работала, иногда мальчиков Колю Шатохина или Йосю Борца.

Мара была старше меня и моих друзей, и мы мало знали о ней – где она училась, какие у нее планы и интересы, замужем ли она и есть ли у нее дети, бывала ли она где-то, кроме Харькова. Она о себе ничего не рассказывала, да мы, по правде сказать, и не особо интересовались. Знали только, что она живет с матерью в маленьком домике на Холодной горе – это был даже не район города, а стихийно возникший трущобный поселок за сортировочной станцией. Холодной горой его прозвали за то, что тут всегда дул пронизывающий ледяной ветер. Здесь обитали воры, пьяницы и всякие отбросы общества. Здесь же находилась старая городская тюрьма, которую теперь стали использовать чекисты. Мне и моим друзьям было жаль Мару, которой пришлось жить в таком месте.