Текст книги "Общество сознания Ч"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

– И аз, недостойный иерей, отпускаю рабу Божию Алексею все прегрешения его, вольные и невольные, во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь. Целуй крест и Священное Писание.

Чижов вдохнул полной грудью, словно это ему отпустили все грехи, подошел поближе, и тут Полупятов сказал:

– Батюшка, это… бутылочку бы мне в честь праздничка, а?

– Какого праздничка? – вскинул брови священник.

– Ну как какого! Пасха же…

– Пасха? Пасха еще только послезавтра. Ступай с Богом.

– Ну так в честь исповеди, батя! Не помирать же мне до послезавтра! Будь человеком!

– Ступай, не серди меня! – приложив руку к сердцу, так и задрожал от возмущения отец Василий.

– Ну ладно! – грозно рыкнул бывший уголовник. – Эх, батя, батя! Горю ведь!

– Это хорошо, – улыбнулся священник. – Печки веселей с тобой вместе гореть будут. А горишь – это в тебя уже грядущий огнь просится. Не перегоришь тут – на том свете гореть будешь.

– Это само собой, – скрипнул зубами Полупятов и направился к дверям храма, но около самых дверей оглянулся и громко произнес: – Батя! А я главный-то грех свой утаил от тебя.

Отец Василий, мигом напрягшись, молчал.

– Сказать, какой грех?

Священник продолжал сурово молчать. Все застыли в ожидании.

– Я президента Кеннеди убил, – громко объявил озорник и с глупым хохотом удалился прочь.

– Видал такого? – прискорбно спросил Василия отец Василий.

– Вида-ал, – кивнул Чижов. – Только это на мне грех. Я ему сдуру по пути ляпнул про Кеннеди.

Этому ничего сдуру не ляпай. Ему нельзя дуру прибавлять, из него дур сам собой через край и так переплескивается. А что мне с ним делать? Не выгонишь же! Ну, милый Вася, пойдем теперь пообедаем гороховой кашкой, поспим пару часиков и опять за работу. А про зайца не думай, суеверие все это.

Глава пятая
Мухмурлук

– Шорт побьери, шорт побьери! Крог эскус тоб эшлак мардюк!

– Крог эскус мардюк тоб эшлак!

Далее следует непереводимая игра слов с использованием

местных идиоматических выражений.

В пятницу утром Борис Белокуров проснулся куда позже, чем историк Чижов, у которого он накануне побывал в гостях. Первым делом он увидел свою откинутую в сторону руку, а в руке – венгерский девятимиллиметровый парабеллум.

– Э, – сказал Белокуров весело, – да я, кажется, вчера застрелился.

Он приподнялся, огляделся по сторонам. Следов насилия в комнате не обнаружилось. Пиджак валялся на стуле, а на столе – окрошка денег. Брюки и рубашка были на нем, на Белокурове, и, стало быть, можно не одеваться.

– Хорошо, что я дома, – зевнул Борис Игоревич и направился на кухню, где в холодильнике у него было заготовлено.

Стоя на балконе с бутылкой чешского пива «Гамбринус», он хотел было обратиться с речью к «расиянам», но вдруг разом вспомнил вчерашнее: пьянство в нижнем буфете, Эллу, ее добродушного мужа, беседы у них в гостях… Батюшки! да ведь он вчера влюбился! И как это он сразу не припомнил? И ведь действительно ему вчера отчетливо мерещилось, что он испытывает начало большого и сильного чувства к этой Элладе.

– Нет уж, – вздохнул Белокуров, – несть ни Эллы, ни иудея.

К данному умозаключению не хватало только, чтобы муж Эллы был иудеем. Белокуров возвратился в свою комнату и обнаружил там собственного сына, который растерянно оглядывал его постель, а увидев отца, промолвил:

– О! Папа! Прррэт!

Неделю назад он научился говорить «р». Белокуров подошел к нему, нагнулся и поцеловал в голову, восхищаясь запахом и помышляя о том, что в рубрике «Полезные советы» надо посоветовать всем с похмелья нюхать детские головенки.

– Я у тебя тяжелый, – сказал сын. Это означало, что он хочет быть взятым на ручки. Прокофьич всегда кряхтит, поднимая его: «Ох, какой ты у меня стал тяжелый!»

Белокуров схватил Сережу, обнял и, кружась с ним по комнате, запел любимую песню собственного сочинения на мотив «Летят перелетные птицы…»:

Я с детства детей ненавижу,

Я с детства детей не люблю

И, если увижу – унижу,

Обижу и оскорблю.

В дверях выросла фигура Прокофьича.

– Сегодня вечером прошу не задерживаться, – сказал отчим Бориса Игоревича строго. – У меня сердце что-то не фурычит.

– Слуш-сь, товарищ генерал! – виновато ответил Белокуров.

– Папа, пистолет, – приказал сын, тем самым вовсе не требуя у отца его доблестный трофей. Слово «пистолет» в устах Сережи означало «писать в туалет», сокращенно.

– Яволь! – подчинился Белокуров и своему младшему командному составу. В туалете, поставив Сережу на унитаз, он заодно допросил прыскающего отпрыска: – Как зовут?

– Серррожа.

– Как фамилия?

– Берррокуррров.

– Какого рода-племени?

– Труский.

– Это точно, что ты еще пока только труский. Готово? Пошли завтракать. «Путь к сердцу желудка лежит сквозь мужчину», – припомнил Борис Игоревич строчку из стихотворения Натальи Лясковской.

– Мучину, – согласился сын.

– Да, – вздохнул Белокуров, – мужчина это сплошная мучина.

Спустя час, насладившись обществом сына и отчима, Борис Игоревич отправился к Схеману посмотреть свежие оттиски последнего номера «Бестии». Мишка Схеман, потомственный русский еврей, отвечал за жизнь газеты после того, как ее макет выходил из чрева белокуровского компьютера. Он же выпускал «Курок» и «Белый курок», он занимался всем распространением и выполнял свои задачи безукоризненно.

Доругой в карман к издателю «Бестии» заскочила бутылка «Смирновской», и лишь звоня в дверь, Белокуров вспомнил, что, в отличие от него, Схеман соблюдал посты.

– Пррэт! – сказал он, пожимая мягкую и всегда немного влажную ладонь своего сотрудника. – Все в порядке?

– Все отличнейше, товарищ главный бестиарий.

– О! Точно! Со следующего номера будем печатать не «главный редактор», а «главный бестиарий». Гений, Миха! За это надо по маленькой. Может, уважишь, а? Ведь несть ни эллина, ни иудея.

Он выставил на стол бутылку.

– Вот ты и есть и эллин, и иудей в одном лице, – проворчал Схеман. – Пей, конечно, но я не уважу. И закуска у меня только постная.

– Тащи хоть постную. И чего это мне все в последнее время сплошные святоши попадаются! Прямо дореволюция какая-то.

– Кстати, до революции много попущений было, – возразил Схеман. – Сейчас более все строго. Советская власть Церкви на пользу пошла. До революции только духовенство и постилось как положено. Почитай Бунина «Окаянные дни». На паперти курить разрешалось! А теперь попробуй хотя бы внутри церковной ограды закури… О! О! с похмелья, что ли? Дождешься, что возьму газету в свои руки, а тебя отдам жидомасонам на заклание. Закуси грибочком-то. Или вот, читал я в «Жизнеописании Булгакова» у Мариэтты Чудаковой, что, мол, семья Булгаковых была страшно религиозная и на Страстной неделе у них в доме совсем не ели мяса. Во как! Интересно, Мариэтта Крабовна и впрямь не знает, как положено соблюдать Великий пост?

– Кстати, отличная тема для статьи, – махнув подряд три рюмки и закусив солеными грибочками, заметил Белокуров. – «Церковная обрядовость до и после советской эры». Напишешь?

– Лучше ты, а я тебе матерьяльчиков подброшу.

– Вот видишь, а не было б бутылки, не родилась бы тема. Во всем есть польза.

Посидев у Схемана и душевно покалякав, «главный бестиарий» отправился сперва в Дом литераторов, где ему честно возвратили портфель, а потом – в Первый московский бизнес-колледж читать австралопитекам всемирную историю. Ему было весело и легко, в кармане плаща – а карманы были глубокие – приплясывала наполовину выпитая бутылка. От Дома литераторов он быстро добрался до Пресни и очутился в своей аудитории на третьем этаже, повесил плащ в шкаф, отхлебнул немного, и у него оставалось полчаса, чтобы освежить в памяти даты событий и некоторые имена. Опьянение воскресило в ней вчерашний вечер, Эллу… Захотелось снова увидеть ее, хотя бы один раз. Прикоснуться губами к ее губам. Он с тоской подумал, что если даже поедет на машине туда, к ней, на Тимирязевку, то едва ли найдет дом, вспомнит, какой подъезд и какая квартира.

– Сик транзит… – тяжело вздохнул он, подошел к окну, посмотрел на «Белый дом», подыскивая нужные очертания своей тоске. – Промелькнула и… промелькнула.

Впервые за много-много лет он чувствовал то особенное щекотание, катающееся вниз-вверх, из-под сердца в живот и обратно, каковое бывало у него давно – в юности, когда он влюблялся. И мурашки, вдруг пробегающие по щекам… И томление, когда хочется только лечь, уткнуть лицо в ладони, лежать и постанывать.

Потом он читал лекцию о крестовых походах. Основательно, красиво, стройно, но – без огня. И видел, что многие не слушают. После перерыва должна была явиться другая группа, которой следовало оттарабанить то же самое. а как не хотелось!

В перерыве он еще раз приложился к бутылке, нисколько не раскаиваясь в том, что вчера пообещал Василию, мужу Эллы, сегодня – ни водчинки, ни ветчинки. Вспомнил о своем обещании без трепета.

На следующей неделе вернется Тамара, которая не захотела быть Белокурвой, и постепенно он забудет про Эллу, про то, как хотел всю ее оцеловать. В конце концов, у него крепкая семья, жена, сын, отчим. Что еще нужно человеку, чтобы счастливо встретить старость?

– Тоже мне Анн Каренин нашелся, – пробормотал он, отталкивая от себя мысли об Элле, как веслом – утопленника.

Аудитория вновь заполнялась слушателями. Глядя на них, Белокуров подумал, что не такие уж они и австралопитеки, вполне пещерные люди.

– Халявин, – обратился он к одному из студентов, делая ударение именно там, где требовал тот, на первом слоге, отчего получалось похоже на «хеллоуин», страшный американский праздник, – почему пропускаете занятия? Три раза подряд не были.

– Работы много было, Борис Игыч, – презрительно ответил студент, будто отцом Белокурова было некое иго, вероятно ордынское.

– Как говорит мой знакомый еврей Схеман, работа не жид, в Израиль не убежит. Садитесь. Ну хватит, посмеялись, и будет. Верункова! Прошу тишины. Спасибо, родные мои. Так, темой нашей сегодняшней лекции…

Тут сердце его оторвалось и упало на самое дно желудка, проделав свой путь через мужчину. В дверях стояла она!

– Здравствуйте, – сказала она. – Могу ли я прослушать вашу лекцию?

– Прошу вас, – разрешил Белокуров и, когда она уселась за одним из столов в первом ряду, всегда свободном, продекламировал из пушкинского «Mon portrait"*:

Onc il ne fut de babillard,

Ni docteur en Sorbonne -

Plus ennuyeux et plus braillard,

Que moi-mкme en personne**.

* «Мой портрет» – стихотворение А. С. Пушкина, написанное им по-французски.

** Никогда не было болтуна, ни доктора Сорбонны – надоедливее

и крикливее, чем собственная моя особа (фр.).

– Итак, родные мои, наша сегодняшняя лекция начинается в советских кинотеатрах времен застоя, когда там показывали среднего качества фильм Михалкова-Кончаловского «Ярославна – королева Франции». Возможно, кто-нибудь из вас и смотрел этот фильм. Так вот, действие фильма происходит в тысяча сорок восьмом году, когда французский король направил посольство к киевскому князю Ярославу Мудрому, а Киев тогда еще не был столицей независимой Украины и древние укры изнемогали под гнетом москалей. Послы забрали у Ярослава одну из его дочерей, красавицу Анну, и увезли в Париж. Король Франции женился на ней, подарил представительский «опель», брюлики, всякую голду и прочее, а она за это родила сыновей. Так вот, одного из сыновей звали Гуго, а поскольку во владение ему досталось графство Вермандуа, то и известен он в истории как граф Гуго Вермандуа. Сей Гуго, который по матери был русак, интересен нам постольку, поскольку он явился одним из полевых командиров огромного бандформирования, известного больше под наименованием «войско крестоносцев». Как видите, наши везде бывали. Но, правда, Гуго Вермандуа был не главным вождем Первого крестового похода, он подключился как один из главных. А начался поход в тысяча девяносто шестом году, когда огромные толпы народу, соблазненные пламенными речами некоего отшельника Пьера, дали клятву освободить Иерусалим от мусульман. Тогда Иерусалим не был поделен на два сектора, им, как и всеми территориями нынешнего государства Израиль, полностью владели арабы. Те самые, которых теперь именуют арабами-палестинцами.

Он решился посмотреть на нее и увидел глаза, полные смеха и лукавства. Должно быть, она слушала не лекцию, а его голос. Белокуров знал, что с похмелья голос его звучит как-то особенно – красиво и мужественно. Окрыленный взглядом Эллы, он продолжал вдохновенно читать лекцию, не то что предыдущую. Когда он рассказывал о том, как было найдено копье Лонгина, ему казалось, оно у него в руках; когда говорил о резне после взятия Иерусалима, чувствовал, что стоит по щиколотку в крови. Но больше всего его поразило, когда «хеллоуин» захлопнул тетрадь, бросил ее в свой портфель и произнес:

– Борис Игыч! Уже давно перемена идет, нам на лекцию по маркетингу пора.

А Белокуров только до Второго крестового похода добрался. На прошлой лекции ему удалось окинуть взором и Первый, и Второй, и Третий, и даже немного Четвертый.

– Ну что ж, идите на маркетинг, на той неделе продолжим. Смотрите на Пасху не шибко напивайтесь.

– Так ведь Пасха уже прошла! – возмутилась студентка по фамилии Брыль. И это после того, как он объяснял им разницу между юлианским и григорианским календарями, после того, как описывал явление Святого Огня именно в православную субботу!

– Для вас, Брыль, Пасха еще не скоро наступит, – рассердился Борис Игоревич и проводил взглядом обиженную спину студентки.

И вот они остались в аудитории вдвоем. Он и она.

– Белокуров, вы были неотразимы!

– Я был зеркалом, в котором отражалась ваша неотразимость, мадам… Как, кстати, ваша фамилия?

– Моя фамилия – Веселкина.

– В таком случае – мадам Аркансьель.

– Почему Аркансьель?

– Потому что «веселка» по-украински, по-смоленски и по-воронежски – радуга.

– Какие познания!

– У вас, мадам, в роду были украинцы, смоляки или воронежцы?

– Нет. Мой дед, от которого фамилия, скобарь. Псковской, значит.

– Значит, скобари тоже радугу веселкой называют. Здравствуй, радуга!

Он подсел к ней, обнял правой рукой за талию, прижал к себе. В душе у него все ликовало. Ее дивные глаза были рядом, и теперь он вдруг обнаружил, что в них особенное: у Эллы были очень короткие ресницы, но именно это делало глаза выразительнее, для этих глаз длинные ресницы не подходили бы. Он поцеловал сначала левый глаз, потом правый, на веках почти не было наложено теней. А на губах почти отсутствовала помада.

– Ты с ума сошел. Нас увидят, – прошептала она.

В подтверждение ее слов в аудиторию вошла студентка из очередной группы, Ира Петрова. Ей можно было доверять.

– Ира! – сказал Белокуров заговорщически. – Сегодня занятие отменяется. Я даю деру. Скажите всем, что я заболел.

– А что с вами, Борис Игрич? – Эта производила его отчество от какой-то «игры».

– Любовная горячка.

Он торопливо нырнул в свой плащ, а подлая бутылка, напротив того, неведомо как – вынырнула из его кармана, но не разбилась, а с грохотом уколесила под батарею.

– Вы этого не видели! – крикнул Белокуров студентке Петровой и, слегка приобнимая Эллу за спину, выскочил вон из аудитории.

«Мадам Аркансьель» весело хохотала.

– Где ты так научился шпарить по-французски? – спросила она, когда он вел ее вниз по лестнице, устланной красными коврами.

– А ты?

– Инъяз, а теперь – гидра-переводчица.

– А я – мимоза. Три года работал в Алжире. И вообще, я шпион и кагэбэшник.

– Ну, это-то ежу понятно! Мог бы и не сообщать. А теперь у меня на тебя компромат – сам раскололся. Боже, как я рада тебя снова видеть!

– И я, радуга.

У него было летучее чувство, будто он сейчас выйдет с ней из колледжа, а там у самого входа – вертолет, и их укружит вихрем далеко-далеко, к благодатным берегам Тигра и Евфрата, или к Геннисаретскому озеру, или хотя бы на Капри. Но у дверей колледжа имени Рокфеллера не видно было вертолетного пропеллера. И он растерялся, совершенно не зная, куда им теперь податься. Но в любом случае надо было взять мотор, и мотор был взят с ходу. Открыв дверцу, Белокуров спросил у водителя:

– До Багдада довезете?

– Платите бабки – и запросто, – охотно отозвался тот.

– У меня паспорт просрочен, – предупредила Элла.

– Тогда – в «Пекин». Но не в столицу КНР, а в ресторан «Пекин», – тотчас сменил маршрут Белокуров.

– И туда не поедем, – усаживаясь вместе с ним на заднее сиденье, возразила гидра-переводчица. – Около моего дома превосходный недавно открылся магазин деликатесов. К Тимирязевскому парку, пожалуйста.

– В пятикратном размере заплатите? – спросил отзывчивый на шутку водитель.

– Смотря какой однократный, – сказал Борис Игоревич.

– Десять тысяч.

– Заплатим в пятикратном, – махнул рукой «главный бестиарий», и только сейчас до него стал доходить смысл их путешествия. Бог ты мой! он никак не ожидал, что все будет так просто. Значит, Василий уехал к своему духовнику, обитающему в промежутке между Тверью и Торжком. Уехал ли? Нет, теперь уж точно – уехал. Не стала бы она его второй раз привозить к мужу для бесед великопостных.

Снова, как вчера вечером, Белокуров держал в своей руке ее руку, и все в нем закипало от предвкушения. Надо же! Он ожидал, что потребуется какой-нибудь подвиг, какая-нибудь ловушка. Но его просто везут на квартиру, в которой отсутствует муж.

– Недавно, – заговорил он веселым тоном, – мне рассказали одну весьма забавную историю соблазнения.

– Ну-ка, ну-ка! – оживленно крякнул водитель.

– Женатого мужчины замужней женщиной? – спросила «гидра».

– Отнюдь. Незамужней женщины неженатым мужчиной. Дело было так. Они познакомились на свадьбе. Его друг женился на ее подруге. Молодожены во что бы то ни стало мечтали обженить его и ее. Его, допустим, звали Ваня, а ее Маня.

– Из анекдота? – спросила Элла.

– Допустим. Маня Ване сразу приглянулась, а вот Ваня Мане – нисколечко. Подруга слишком сильно нахваливала его ей перед знакомством: мол, и умница, и красавец, и образованный, и языки знает, и элегантный, и танцует хорошо, и все такое прочее. А когда Маня Ваню увидела, он показался ей не таким уж красивым, молол всякую чушь, и она решила о нем: развязный и избалованный нахал.

– Типа главного редактора газеты «Бестия», – засмеялась Элла, будто догадавшись или даже зная, что Белокуров рассказывает собственную историю соблазнения им Тамары.

– Ну да, типа него. Кстати, мой сотрудник Схеман придумал сегодня для меня другой титул – главный бестиарий.

– Схеман! Ну и фамильичка! А «главный бестиарий» – хорошо. Ну-ну, и что там дальше про Ваню и Маню?

– Дальше интересно. Хватило бы на отличнейшую повесть. Ваня стал за Маней ухлестывать, а она от него воротит нос, да и все. Год целый проходит

– сближение минимальное. Он ей к праздникам и на день рождения драгоценные подарки дарит, водит ее в Большой театр и всякие иные театры, даже к Пете Раскину.

– Это что еще за Раскин?

– Ну, театр Виктюка так называют – театр Пети Раскина.

– Наконец я поняла! – усмехнулась «гидра».

– А я нет, – сказал водитель. – Педераскина, что ли?

– Оно самое, – кивнул Белокуров и продолжил свой рассказ, жалея, что начал. Нелепо было описывать историю его соблазнения Тамары, направляясь в логово измены. Но, раз начал, следовало заканчивать. – Из театров он неизменно провожал ее домой, и она приглашала к себе, а ее родители угощали Ваню чаем с вареньем, недоумевая, почему Маня не хочет замуж за такого хорошего человека. К тому же у него квартира, а они вчетвером в двухкомнатной ютятся: в одной комнате Маня, а в другой – ее папа, мама и брат-первоклассник. Брату бы комнату освободить очень желанно. А ситуация застряла на грани между миром и войной, между свадьбой и женитьбой. И вот наступает роковой день – четвертое октября девяносто третьего года.

– Это когда по «Белому дому» палили? – спросил водитель.

– В точности в тот день, – кивнул главный бестиарий. – Ваня по «Белому дому» не палил. Не был он замечен и среди защитников конституции и Верховного Совета. Он весь день вертелся там вокруг да около, а однажды его даже ранило – пуля попала в угол дома, и осколок стены повредил Ване щеку. И именно в тот миг его, подлеца, осенило, как добиться любви Мани. Вернувшись вечером домой, он надел камуфляжку, вышел в полночь из дому, взял такси, доехал почти до самого «Белого дома», чтобы посмотреть, в каком он состоянии в полночь, а оттуда отправился к Мане в Фили. Приехал уже около часу ночи, в подъезде еще раз расковырял раненую щеку, чтобы кровушка потекла, и в таком виде позвонил в дверь. На его счастье, Маня открыла сама. Увидев его, побледнела. «Спрячешь?» – спросил он сурово. «Что?» – спросила она. «Меня», – сказал он. Тут она ему: «Бо-о… хм… Ва-а-анечка!» Догадалась, откуда он. Вернее, откуда он якобы. Тихо провела в свою комнату, стала ухаживать за кровавой раной, принесла бутылку коньяку, и та-акая у них ночь любви состоялась… В общем, Ваня говорит, что ночь любви была необыкновенно бурная. Утром он ее уже тащил в загс. И, что самое забавное, в ту же ночь Маня почувствовала в себе, как пишут в романах, новую жизнь. И родила ребеночка ровно девять месяцев спустя, четвертого июля следующего года.

– Молодец мужик! – восхитился водитель. – Это ж надо, как смекнул охмурить. Ну а потом-то Маня узнала о его хитрости?

– Узнала, – вздохнул Белокуров. – Он же сам ей по глупости и рассказал. И хотя брак у них к тому времени уже был крепок, и малышок народился, а все же героический облик Вани после этого несколько поблек.

– А я б на месте Мани еще больше Бо… то есть Ваню полюбила, – сказала мадам Аркансьель лукаво. – За его хищное коварство при достижении желанной женщины.

– И не дурак, – похвалил водитель. – Сообразительный. А главное – не подставлял свою башку в «Белом доме».

– Все, приехали, – оповестила «гидра». – Вот он, обещанный деликатесный рай. Заплатите шестерную цену, товарищ главный бестиарий, за то, что вас так живо слушали. Ваши студенты были менее внимательны.

– Охотно, – сказал Белокуров, отстегивая водителю шестьдесят тысяч вместо пятидесяти. – Спасибо за внимание.

– И вам спасибо, – подмигнул водитель. – Совет да любовь!

– Мы хорошо смотримся вместе? – спросила его Элла.

– Отлично смотритесь! Так держать!

Из автомобиля они отправились отлично смотреться в магазинчик деликатесов. Там Белокуров покупал все, что под руку попадалось: икру, семгу, маринованные щупальца осьминогов, готовый салат из креветок и раков под майонезом, сыр рокфор, свежую клубнику в коробочке, ананас, киви, свежие грибы, ветчину, сырокопченую колбасу…

– Кончики слонового хобота есть? – спросил он.

– Вроде нет, – недоуменно оглядевшись по сторонам, сказала продавщица.

– А бывают?

– Пока не завозили.

– Если завезут, позвоните мне по этому телефону. – он протянул свою визитную карточку. – Дайте еще бутылку «Смирновской можжевеловой», шампанское, сок из гриб-фрукта.

– Из грейпфрута?

– Да, из гриб-фрукта. Правильнее – гриб-фрукт. А то тут одна меня стала учить, что надо не бубль-гум, а бабл-гам.

– Все, уходим, и так почти весь магазин скупили, – потащила Белокурова «гидра».

– Подожди, мы достаточно для Василия купили постной еды?

– Достаточно, достаточно, облопается твой Василий грибами с клубникой.

– Сколько с меня?

Расплатившись, вышли из магазина. На улице Белокуров спросил:

– Так что, он не уехал?

– Кто?

– Василий.

– Человеколюбивый Василий над людьми не творил насилий, но люди об этом не знали и насилье над ним совершали, – вместо ответа опоэтизировала ситуацию «гидра».

– Это Олега Григорьева стихи? – спросил «бестиарий».

– Это мои стихи! Хотя, конечно, подражание Григорьеву, признаю-сдаюсь. Ах, какая весна! Как я люблю запах весны!

– Потому что вы с ней пахнете одинаково, – сказал Белокуров.

Они вошли в подъезд ее дома, стали подниматься по лестнице, как вчера. Она придержала его, встала на ступеньку выше, обвила руками его шею, сказала:

– Как бы я хотела, чтоб ты пришел тогда, четвертого октября, ко мне, а не к ней. и сказал мне, а не ей: «Спрячешь?»

– Ты бы спрятала?

– Глубоко-глубоко.

Наконец настало время для поцелуя. Все опять повторялось, как вчера. Может быть, Василий и впрямь передумал ехать к своему священнику? Проспал? Заболел? Приревновал?

– Пойдем, – прошептала Элла, беря Белокурова за руку и ведя за собой.

Ключ вонзился в замочную скважину, дверь распахнулась.

– Василий! – крикнул Белокуров, входя следом за Эллой. – Смотри, кого я тебе привел! Твою любимую Веселкину.

– Что ты кричишь? – закрывая дверь, проворчала Веселкина.

Белокуров заглянул в комнату, в кухню. Василия нигде не было.

– Остались туалет, ванная и кладовка, – сказала жена Василия. – Может быть, вы снимете плащ и поставите сумки на пол? Идемте, мой дорогой, в комнату, я хочу кое-что подарить вам.

– Подарить? – переспросил он пересохшим вдруг ртом: он еще ни разу не изменял Тамаре.

В комнате Элла вскочила на стул, порыскала взглядом по полке, выудила одну книжку в мягком переплете, спрыгнула и протянула подарок Белокурову. Он взял, рассмотрел обложку. Это был Монтерлан – «Бестиарии».

– Спасибо, милая радуга, – прошептал Белокуров, кладя книгу на стол.

– За что? – прошептала Элла, подходя к нему вплотную.

– За все, что уже было между нами. За то, что у меня поселилось вот здесь со вчерашнего вечера. – Он постучал себя пальцем по груди.

– А у меня все вот здесь, внизу живота. – Она приложила ладонь к животу. – Я всю ночь и все утро не могла места себе найти. Думала, неужто нам не суждено больше встретиться? А потом вспомнила про колледж имени Ро…

Он схватил ее, и проклятый Рокфеллер утоп в горячем поцелуе. Голова закружилась, понесла его куда-то далеко-далеко, к благословенным рекам и теплым озерам. Еще минута, и Белокуров бы упал. Он поднял Эллу на руки и понес к кровати, в которой не было никакого Василия.