Текст книги "Общество сознания Ч"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

– Не поднимем лиц наших от сырой земли, покуда не явишь нам светоносный лик свой, Ярило-бог! – прозвучал несколько приглушенно голос отца-основателя. – Явись, бог Солнце, явись нам! Благословенны будут твои птицы жаворонки, исшедшие из гнезд своих во сретенье тебе.

В следующий миг Тетерин вздрогнул. Он ожидал, что рассвета предстоит ждать еще сколько-то, но первый луч солнца вдруг ужалил его прямо в глаз, и мощный, дружный вздох облегчения и радости прокатился по множеству рядов солнцепоклонников, покрывших собою весь обширный холм сверху донизу. Это впечатляло. Чувствовалось, что отец-основатель хорошо знает, когда именно проклюнется рассвет и когда надо произнести последние слова предрассветной молитвы.

– Ух ты! – послышалось, как прошептал Белокуров.

– Слава тебе, солнце наше, слава тебе! – воскликнул отец-основатель, отрывая лицо от земли и выпрямляясь, но не вставая с колен.

Теперь уже все вокруг что-то бормотали. Это продолжалось во все время, покуда диск солнца выпрастывался из-за горизонта, а когда он наконец весь вышел наружу, отец-основатель встал с колен и громко произнес:

– Поздравляю вас, жаворонки, с новым днем солнца! Проживем же его так, как предписывает нам устав, и начнем его с омовения, как и начинали со дня нашего первого поклонения.

Все стали подниматься с колен. Вставая, Тетерин ужаснулся, услыхав, как внутри него молнией промелькнул голос ч-носца Святослава Зиновьевича, пропищавший: «Че наш, иже еси на небесех…» Тошнота подступила к горлу Сергея Михайловича, судорога скрутила грудь, и его бы вырвало, если б желудок не был пуст.

– Боже! Куда меня опять занесло! – произнес он. – Из Ч в Ж. Из одного кощунства в другое!

– Да, – раздался голос Белокурова. – Есть что-то кощунственное во всем этом. Идемте посмотрим, как они будут нырять нагишом в реку.

– Надо ли? – усомнился Тетерин. Он сел на землю и стал смотреть на солнце. Впервые в жизни оно было ему противно.

– Может, и не надо, – согласился Белокуров и сел рядом с Сергеем Михайловичем. – Ну что, выспимся тут и поедем куда подальше отсюда?

– Пожалуй, – кивнул Тетерин. – Только куда?

– К тому священнику… Недалеко отсюда, часа полтора-два езды. У меня есть адресок. И там встретим Пасху, как положено христианам. Ведь мы же православные. Только заблудшие. Нам пора туда. Сразу надо было туда, да я вот в ночных страхах не сообразил, сюда поехал. Приехал, нечего сказать! К язычникам.

Глава пятнадцатая
Мало сов – еще и зорянки!

– Невозможно работать.

– Вы даете нереальные планы.

– Это… как его… Волюнтаризьм!

– В моем доме не выражаться!

Он убегал. Убегал от Марины. Сам удивлялся тому, как это он мог затеять женитьбу с ней. Теперь он отчетливо сознавал, что нисколько не любит ее, потому что любит только Катю. Мало того, хуже того – он осознавал, что княжество и «жаворонки» есть полный бред. Все получилось не так, как замышлялось им, и он видел, что поздно что-либо исправлять. Напрасно он соблазнился деньгами Катиного мужа, напрасно с такой легкомысленностью согласился строить царство «жаворонков» подле пещеры с ублиетткой. Ночное зловонное извержение – лишнее тому доказательство. Следовало ограничиться бедной колонией, а не зариться на проекты дворцов и замков.

Он сердился и раздражался все больше, да к тому же обе предыдущие ночи скверно спал. Можно сказать, почти не спал вовсе. И потому все теперь казалось полным бредом. Да и разве не бред, что один из приехавших сегодня под утро гостей как две капли воды похож на него? Только полнотелый и усатый. И разве не бред, что Катя сказала ему только что, совершая вместе с ним обряд утреннего омовения: «Теперь хочу тебя того – усатого»? И смеялась так, как смеется, затевая очередной взбалмошный проступок. Теперь, приближаясь к гостям, Владимир Георгиевич с ненавистью рассматривал своего толстого и усатого двойника, понимая, что Катя во что бы то ни стало охмурит этого с виду добродушного малого.

– Ну что же вы? – спросил он. – Постеснялись?

– Да как-то… с первого раза… – пробормотал в ответ двойник.

– Вот оно, вот оно, вот оно! – заворчал, еле сдерживая злобу, Ревякин.

– Ханжество-то человеческое. Раздеться целомудренно, являя себя солнышку, стесняемся. А втайне, совершая какой-нибудь блуд, не стесняемся обнажаться. А бог-то все равно нас видит, наготу нашу – и ту, и эту. Бог солнце в наготе к нам приходит, в священной наготе. А когда мы в грешной наготе тайнодействуем, он не приходит, но видит нас.

– Аминь, – шутливым тоном произнес двойник, видимо, пытаясь сменить пластинку.

– Ну ладно, – вздохнул отец-основатель. – Что-то я накинулся на вас с нравоучениями с утра пораньше. Пойдемте, я покажу вам наши достижения народного хозяйства. На чем я остановился, когда мы прервали беседу?

– На том, что России нужна жизнь по солнцу, – подсказал второй гость, имя которого, как и имя двойника, почему-то выпало из памяти Владимира Георгиевича, подпорченной бессонными ночами. Он помнил только, что тот, который двойник, работает редактором газеты, а его спутник – специалист по раскопкам.

– Именно по солнцу, друзья мои, именно по солнцу, – сказал Ревякин и умолк, чувствуя, как эта жизнь по солнцу уже в печенках у него сидит.

– Хм… – кашлянул редактор-двойник. – Послушайте, дружище, а ведь вы и впрямь на удивление похожи на меня, а я – на вас. Мы могли бы вместе рекламировать какое-нибудь средство для похудения. Я бы говорил, что я – это я до того, как стал пользоваться средством, а вы бы уверяли дураков, что вы – это я после.

Специалист по раскопкам рассмеялся. Отец-основатель тоже сделал вид, что ему очень смешно. Он стал собираться с мыслями, что делать и что говорить дальше, но ему не дали. Внезапно прямо перед ним выросло свирепое бородатое лицо, оснащенное стальными и страшными глазами и ощеренным ртом, в котором виднелось отсутствие нескольких зубов. Не успел Владимир Георгиевич припомнить, как зовут этого бывшего «жаворонка», сбежавшего год назад, а на него уже обрушилось гневное:

– Опомнись, покайся, нечестивый изверг Максенций! Доколе будешь улещать невинные души своей поганой ересью? Окстись, нечестивый лжеучитель! Дождешься такого затмения солнца, что сера с небес посыплется и огонь, аки на Содом и Гоморру. Вот оно, смердящее изгноение твоей лжеверы! – бывший «жаворонок» указал рукой в сторону основания замка, затопленного извержениями ублиеттки. – А коли не прекратишь бесстыдных своих радений, то и вся местность разверзнется, ад и сера поглотят тебя и твоих присных!

– Слава! – позвали бывшего «жаворонка» приближающиеся к месту обличения скорняки Андрей и Гена.

Тотчас Владимир Георгиевич вспомнил, что этот Слава работал у них в княжестве, плитку клал, цементировал, только рано вставать ему тяжело было.

– Погодите вы! – огрызнулся на скорняков обличитель ревякинской ереси.

– Опомнись, говорю тебе, Максенций! – вновь обратился он к отцу– основателю, который никак не мог смекнуть, почему он именует его этим странным именем. – Покайся, лжемессия, покайся!..

– Слав! – с надрывом воскликнул скорняк Андрей, подойдя и схватив обличителя за локоть. – Ну ты чё? Кто тебя просит? Уходил же, так и уходи! Отец-основатель, простите его! Он у нас ночевал сегодня, а поутру продолжает путь к какому-то священнику на Пасху.

– Пусти меня! – вырвался бывший «жаворонок». – Изыди, сатана!

Тут он размашисто осенил отца-основателя крестным знамением, потом громко плюнул Владимиру Георгиевичу под ноги и зашагал прочь.

– Простите, отец-основатель, – сказал Андрей и вдвоем с Геной направился в другую сторону.

На душе у Ревякина было погано. Надо же и еще при этих нежданных гостях!

– Не обращайте внимания, – пробормотал он. – Это такой гусьлапчик, что не приведи Бог.

– А почему он вас называл Максенцием? – спросил специалист по раскопкам.

– А пес его знает! – пожал плечами Владимир Георгиевич.

– Вероятно, был такой ересиарх, хотя я впервые слышу это имя, – сказал редактор газеты.

– Он когда-то слыл у нас хорошим работником, – сказал Ревякин, оправдываясь. – Но, как сейчас говорят, он по жизни с прибабахом. В свое время пил без продеру, потом ему стали черти мерещиться, он от них побежал, да попал прямо в лапы «Аум Синрикё».

– Ничего себе! – подивился редактор. – Интересно бы с ним побеседовать.

– Ничего интересного, уверяю вас, – возразил отец-основатель. – Дурак несусветный. Потом трагедия в токийском метро, он струхнул, должно быть, прибегнул к органам и всех асахаров своих предал. А куда-то дальше надо? Год болтался еще в какой-то секте, покуда не пришел к нам, в жаворонки. Небось еще и про нас сведения в ФСБ поставлял. Потом и у нас ему надоело, ушел и теперь, видимо, предался самому осатанелому православию.

– Осатанелому? Хм! – хмыкнул редактор.

– Ну озверелому, – поправился Ревякин и тоже неловко.

– Извините, отец-основатель, – сказал специалист по раскопкам. – Нельзя ли нам теперь пойти поспать? Валимся с ног, ночь не спали. В глазах все плывет.

– Я тоже в таком состоянии, – признался Ревякин и повел гостей во дворец. – Поспим часиков пять, а потом я вам все-все покажу. Уверяю вас, вам не захочется покидать наше княжество. У нас так хорошо, как нигде в России!

Он натужно улыбнулся, стараясь привлечь гостей на свою сторону. Но тут душа его застонала, поскольку к ним приближались Катя и Марина. Княгиня тотчас взяла под руку ревякинского двойника и, что-то быстро шепча ему, отодвинула в сторону, повела вперед быстрее, а Марина прильнула к Ревякину:

– Воло-о-одечка!

– Что? – сурово спросил Ревякин и остановился.

Специалист по раскопкам растерянно оглянулся и пошел следом за княгиней и уводимым ею редактором, не догоняя их.

– Прости меня, Володенька! – хлопала своими красивыми, но теперь глупыми глазами Марина. – Я больше так никогда не буду. Я осознаю свою обшибку. Ну хочешь, устрой мне предсвадебную порку.

Она кокетничала, нарочно произнесла «обшибку», уверенная, что он смягчится и простит. Но она была ему сейчас противна, и он зло оборвал ее:

– Предсвадебную? Ни предсвадебной, ни послесвадебной порки не будет. Как и самой свадьбы. Я окончательно передумал жениться. Отец-основатель должен быть холост – таково мое постановление.

Кокетство вмиг слетело с Марины, лицо стало бледным и оскорбленным.

– Вот как? – промолвила бывшая невеста. – Из-за невинной шутки?

– Ничего себе невинная! – вспыхнул Владимир Георгиевич.

– Глупая, я согласна, но невинная, – сказала Марина. – Значит, ты просто не любил меня никогда, вот что.

– Понимай как хочешь, – сказал Ревякин и, оставив несчастную Марину, зашагал в сторону замка.

Мысли его путались, он не знал, правильно ли поступает, отвергая Марину, он проклинал себя, что согласился строить княжество тут, зная о странной повышенной гравитации в этой местности, он мечтал оказаться сейчас с Катей далеко-далеко отсюда, в том давнем Крыму, когда он сказал о себе: «муж грузоподъемностью два чемодана», но больше всего хотел упасть, зарыться лицом в подушку и проспать до самого заката.

Но и дома ему не было покоя. Столяр Майоров заканчивал работу по восстановлению окна.

– Не иначе как Славка, плиточник бывший, постарался, – заметил он. – Говорят, он ночевал нынче в Жаворонках. Мутил умы против вас. Найти его и гнать в шею.

– Он уже побеседовал со мной, – ответил Владимир Георгиевич. – Ушел он.

– Не спросили его насчет окна?

– Нет.

– Зря. Следовало спросить да вывести на чистую воду. Да штраф взять.

Покуда столяр заканчивал работу, отец-основатель залез в холодильник, достал банку пива, намазал себе бутерброд гусиным паштетом, перекусил и еще больше почувствовал наступление сна. Наконец Майоров ушел, окно засияло новеньким стеклом. Теперь можно было даже простить Марину. Владимир Георгиевич лег в кровать в одежде и мгновенно погрузился в сон. Ему снилось, как чеченцы окружили его в огромном старом доме, а он придумал хитрость: во все окна поставил пулеметы, к ним провел проводки, соединенные в едином пульте, нажимаешь кнопки, и какой надо пулемет работает. А сам он, нажимая все кнопки то по очереди, то разом, убегает подземным ходом. Только бы чечены об этом ходе ничего не знали…

Звонок телефона вывел его из подземного хода сна наружу. Светило солнце, сверкая в свежем оконном стекле, но спать все равно хотелось – и часу не прошло с тех пор, как он улегся.

– Алло?

– Отец-основатель, к вам Столяров просится. Говорит, по очень важному делу.

– То столяр, то Столяров… – проворчал Владимир Георгиевич. – Ну пусть заходит.

Столяров заведовал в княжестве теплицами, это был молодой доктор биологических наук, оставшийся не у дел в новой России, как и многие другие талантливые люди. За границу, куда его звали, он не поехал, поскольку любил Отечество, хотя уже склонялся к отъезду, да тут его подцепил князь Жаворонков и привез год назад сюда, на берег Волчицы. Снабжая княжество отличнейшими овощами и фруктами, Столяров попутно занимался своей научной деятельностью и был несказанно доволен жизнью.

Через минуту после телефонного звонка он уже входил в квартиру Ревякина.

– Здравствуйте, Владимир Георгиевич, – сказал он.

Следом за ним входил его сотрудник Пирогов.

– Здравствуйте, Олег Николаевич, здравствуйте, Дима, – поприветствовал гостей отец-основатель. – Прошу вас, проходите, садитесь. пива? минералочки? чаю?

– Минералки, если можно, – отвечал Столяров, и Ревякин отметил в нем волнение.

Достав из холодильника боржоми, налил в три стакана, поставил на стол, шутливо чокнулся с гостями:

– Ну, что еще подгнило у нас в датском королевстве?

– Владимир Георгиевич, мы хотим выдвинуть требования о предоставлении нам права автономии, – ответил Столяров, не глядя отцу-основателю в глаза.

– Кто «мы»? – удивился отец-основатель.

– Зорянки. Эритакусы рубекулы.

– Я так и знал, – вздохнул Ревякин. – Оле-е-ег Николаич! Вы опять за свое? Дались вам эти эритакусы!

– Нет, Владимир Георгиевич, вопрос серьезный. Всем известно, что зорянки просыпаются гораздо раньше жаворонков, еще до рассвета, и приносят куда больше пользы. А в их пении Бремон насчитывал по нескольку тысяч мотивов и звуков!

– Вы это мне, орнитологу, объясняете?

– Да, простите меня, но вынужден объяснять вам, орнитологу, что, кроме всего прочего, зорянки гнездятся в глухих и влажных еловых подростах неподалеку от нашего княжества, в отличие от жаворонков, которых почему-то тут поблизости не замечено. Что за княжество Жаворонки, если в нем нет жаворонков как таковых?

– Ими, Олег Николаевич, являемся мы, обитатели княжества, – сердито стал возражать отец-основатель. – К тому же князь обещал провести спланированные мною мероприятия для заселения окрестных полей жаворонками. Но дело даже не в этом. Дело в том, что так уж сложилось традиционно – именовать людей, рано ложащихся и рано встающих, «жаворонками», а утренних засонь – «совами». Не нам ломать эту традицию.

– Но ведь это чистой воды демагогия! Именно что и надо ломать традиции! Само наше дело носит по-своему революционный характер. За такими княжествами, как наше, стоит великое будущее. А ведь в слове «зорянка» встает заря новой жизни. Если мы поклоняемся заре, сам Бог велел нам называться – княжество Зорянки.

– О Господи!.. Хорошо, изложите требования ваших прав автономии на бумаге и дайте мне, а я передам князю.

– Все уже изложено. Вот текст нашего обращения, – сказал сотрудник Столярова и выложил перед Ревякиным стопочку исписанных от руки страниц.

– Могли бы и отдать на компьютер. тоже мне… эритакусы в тапочках! Хорошо, я ознакомлюсь. Это всё?

– Всё, не смеем вас больше задерживать накануне такого важного события, – сказал Столяров, с улыбкой поднимаясь со стула.

– Какого события? – вздрогнул отец-основатель. – Вы имеете в виду свадьбу? Она отменена.

Глава шестнадцатая
Ёлть

– Бить будете?

– Нет.

– А что?

– Вести разъяснительную работу.

Проснувшись в это утро, Василий Васильевич Чижов первым делом поморщился, обоняя настойку сивых запахов, оставшуюся от Полупятова, а затем улыбнулся, вспоминая, сколько великих и необыкновенных событий произошло вчера, в Страстную пятницу. Пеший ход от дома до вокзала, езда к отцу Василию, встреча с гигантским левриком, поездка верхом на убийце президента Кеннеди, вынос плащаницы, вечерние беседы с батюшкой, грабительский налет «Ельцина» и «Клинтона», пожар, потушенный Полупятовым, ночное стояние на коленях перед храмом… Последнее вспоминалось с особеннейшим теплом. Больше часа выстояли они, шепча молитвы и кланяясь церковным дверям. Потом отец Василий открыл храм, зажег там одну свечу перед Тихвинской, поставил раскладной аналой, на который положил Библию и крест, облачился и, накрыв голову коленопреклоненного Василия епитрахилью, отпустил ему все грехи. Такой исповеди и отпущения еще никогда не было в жизни Чижова, да и мало кому из верующих доведется когда-либо пережить подобные торжественные мгновения. Словно они, Василий и отец Василий, не подверглись нападению грабителей и не были унижены «Ельциным» и «Клинтоном», а, напротив того, победили супостатов, низвергли их в пучины адские, ликуя аки победители во имя Христово.

Посмотрев на кровать Полупятова, Чижов увидел, что там пусто. Кудеяр уже удрал куда-то, оставив после себя лишь запах. Затем вспомнилось, что уже не надо читать поутру последование к таинству причащения, – отец Василий сказал вчера на прощание: «Завтра утром последование можешь не читать, я освобождаю тебя. Лучше поспи, голубчик, покуда я тебя не разбужу».

Солнце уже вовсю сияло в комнате батюшкиного гостевого дома, а часы показывали девять. Одевшись, умывшись и причесавшись, Чижов отправился узнать, как там сам батюшка, не приболел ли после вчерашних страданий. Но выяснилось, что отец Василий уже на ногах и отправился в храм.

– А со мной что происходит, сама не пойму, – говорила матушка Наталья Константиновна бодрым и веселым голосом. – Во всей мне какая-то силенка появилась, будто к нам вчера не грабители, а необычайные доктора приходили. Или ангелы. Я вот как это объясняю, Вася: ангелы-хранители этих негодяев не с ними ушли, а при нас остались. Плюнули на них: «Раз вы, гады такие, способны старого священника ограбить, так и оставайтесь без нас». Потому-то я сегодня такая бодрая. И отец Василий бодрый. Ему один дополнительный ангел-хранитель достался, а мне другой. Как ты думаешь, Вася, я права?

– Думаю, матушка, отец Василий не поддержал бы подобных рассуждений, – рассмеялся Чижов весело, получив новую порцию матушкиных мудрований, которые всегда сердили отца Василия и смешили его духовного сына.

– Ну он-то да, а ты как считаешь?

– Считаю, что ангелы-хранители не футболисты, чтобы перебегать из одной команды в другую, где получше. Им до конца жизни своих подопечных приходится при них находиться. Хоть и горько, а надо терпеть. Думаю, даже при Ельцине все еще ангел-хранитель находится, хоть и намучился тот ангел, как ни один другой, видя, что вытворяет его подопечный.

– Ох, не знаю я, – покачала головой матушка. – Мне кажется, некоторые люди оттого такие, что от них ангел-хранитель отрекся за их злодеяния. Неужто и за Гитлером до последнего издыхания святой Адольф ходил?

– Насчет Гитлера не скажу, – пожал плечами Василий.

Сие любопрение об ангелах-хранителях происходило в избе, в которую вскоре вошел Полупятов. Вид у него был скорбный и задумчивый.

– Закопал? – спросила матушка.

– Отдал последние почести, – с тяжким вздохом отвечал тот.

Услыхав такие слова, матушка села и вдруг расплакалась:

– Ой! Хорошие собачки были!

– Нам с батюшкой Остап Бендер особенно нравился, – снова вздохнул Полупятов, и видно было, что ему тоже хочется всплакнуть, а еще больше – выпить. – Льнущий был пес. Сколько раз провожал меня до «Девчат». Придем вместе, тут – у меня своя дорога, а у него – своя, по своим любовницам вислоухим. Я их при дороге и закопал, на видном месте, чтоб, когда идешь, вспомнить можно, что были такие Остап Бендер и Муха. А мне бы граммульку, мама Наташа? Пока батя в храме. А? А то сердце лопается от горя. Где еще теперь таких собачек сыщешь!

– Пойдем уж, – утерла заплаканное лицо платочком Наталья Константиновна. – Остограммлю. Вася, ты уж нас не выдавай отцу Василию, ладно?

– Чижик-то? – крякнул Полупятов. – Он не выдаст. Свой парень.

И поплелся следом за матушкой в ее тайники.

Василий Васильевич усмехнулся тому, что Полупятов разжаловал его фамилию до Чижика. Имел право: ведь это Полупятов спас Чижова, а не Чижов – Полупятова. И все-таки такое панибратство со стороны этого бывшего зэка и выпивохи кольнуло чижовское самолюбие. Он почесал затылок, перекрестился на образа и отправился из дома в храм. Проходя через кладбище, оглянулся на избу, и тут всего его сотрясло, когда он живо представил себе на ее месте обугленное пепелище, где среди дымящихся головешек дотлевают и его спекшиеся останки.

– Спаси, Господи, и помилуй раба Твоего Алексея, и даждь, Господи, ему здравия духовного и телесного и мирная Твоя и премирная благая! – взмолился Василий Васильевич о бывшем зэке и выпивохе.

В храме богослужение еще только начиналось. Отец Василий расставлял утварь и раскладывал книги, одна из старушек, Марья, затепливала лампадки, другая, Прасковья, читала Шестопсалмие, колупаясь и путаясь в старославянском. Чижов поспешил подменить ее. Читая, краем глаза заметил, как отец Василий приветливо ему улыбается, благодаря, что он сам проснулся и пришел.

Службу служили долго, по полному чину, с наслаждением. Отец Василий – за себя и за дьякона, а Василий – за всех остальных. Когда покидали храм, немного кружилось в голове, но в сердце было отрадно, душа наполнялась силой, а вместе с ней и тело. И обидно было до слез, что жены нет рядом, что все опять придется ей только рассказывать.

К последнему великопостному обеду матушка Наталья Константиновна премного расстаралась: на закуску выставила и соленые грибочки, и квашеную капустку, и салат из редьки с морковью и укропом, и даже грузинское лобио; на первое блюдо – овощной борщ; на горячее – вермишель под грибным соусом, а желающим – гороховую кашу. Одно только плохо: есть все это не представлялось возможным из-за странно плохого качества матушкиной кухни. Соленые грибы отдавали ржавчиной, капуста – хозяйственным мылом, в салате из редьки с морковью много уксуса, и даже грузинское лобио по вкусу напоминало скорее пюре из свежевырытой глины, нежели блюдо из фасоли; в борще обитали столь крупные и осклизлые картофелины, что одни они вмиг отпугивали едока; а уж о слипшейся и почему-то холодной вермишели под подозрительно красным грибным соусом и говорить не приходится. Отец Василий, помнится, объяснял кулинарные способности своей жены так: ястие – один из главных соблазнов, а Наталье Бог дал создавать блюда снаружи привлекательные и аппетитные, но вкусом своим напоминающие о тщетности земных удовольствий.

– Мой вам наказ, – сказала матушка строго, – поешьте как можно больше, потому что перед самой службой только чаю попьете.

Отец Василий прочел молитвы, положенные перед вкушением пищи, и, как только сели за стол – он с матушкой, Чижов и на удивление доселе трезвый Полупятов, – объявился еще один гость. Это был человек среднего роста, сутулый и тощий, на вид строго постящийся вида, с длинными и неопрятными волосами, с бородой, продырявленной щербатым ртом. Войдя, гость громогласно объявил:

– Мир дому сему! С благодатию Господней да вкушати рабам Божиим ястия и питие. Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, помилуй нас. Отче наш, иже еси на небесех… – При этом он крестился, больно ударяя себя троеперстием, как клювом. Совершив все обряды под наблюдением собравшихся пообедать, он наконец поклонился батюшке: – Здравствуйте, отче Василию! Примете ли еще одного гостя или прогоните?

– Будет тебе, Вячеслав, – с досадой улыбнулся отец Василий. – Раздевайся, да проходи, да садись с нами. чем Бог послал.

– Премного благодарен, отче, спасибо, что привечаете.

Покуда новоявленный снимал с себя пальто, батюшка успел шепнуть Чижову:

– Это тот самый, про которого я тебе говорил вчера. Которому у меня не занравилось.

– Здравствуйте всем, – сказал новоявленный, подходя к столу и вновь и вновь осеняя себя жестокими крестными знамениями, низко кланяясь иконам.

Вдруг замер и стал тихо шептать молитвы, лицо при этом у него обрело такое выражение, будто его кто-то незримый крепко сжимал сильными пальцами.

– Накладывай, матушка, – приказал отец Василий, видя, что Наталья Константиновна замешкалась, приступать ли к трапезе или дождаться, когда Вячеслав сядет за стол.

Тарелки наполнились грибами и капустой. Тут новоявленный в последний раз осенил себя крестным знамением, низко поклонился и сел со словами:

– Приятной всем выти.

– Зачем выть? – удивился Полупятов.

– Не выть, а выти, – пояснил Вячеслав. – Так по-русски «аппетит». А жить надо по-русски, не употребляя иноземных выражений. А то – «аппетит»… По-русски же будет – «выть». Старинное хорошее слово, емкое и глубокое. Допустим: «На меня такая выть напала!» Это значит – есть ужасно захотелось. Красиво. Ничего не скажешь – нет русского языка краше.

– Вы мне, Наталья Константиновна, слишком много выти наклали, – сказал Полупятов, легонько отталкивая от себя тарелку. – Сами знаете – в меня не лезет, сами знаете – без чего.

– Прямо-таки строка из блатной песни получилась, – заметил отец Василий.

Чижов ел, понимая, какое предстоит выдержать испытание: съесть все, что предложит матушка, дабы не обидеть ее. Он постарался побыстрее, не глядя, заглотить грибы и капусту и едва не поплатился за свою быстроту.

– Ох, молодец какой Вася! – похвалила его Наталья Константиновна. – Еще сыпануть грибков с капусткой?

– Нет, – испуганно заморгал глазами историк. – Теперь бы горяченького.

– Что ж не остался на Пасху там? – спросил отец Василий у Вячеслава.

– Людей много, захотелось сюда возвратиться, вам в помощь, – отвечал тот. – Матушка, если можно, я холодные закуски доедать не буду. Вы мне борщеца тоже налейте сразу, если можно.

«Вот гад!» – так и подумалось грешным делом Чижову. Да и как не подумается, если ты, давясь, все доедаешь ради уважения к хозяйке, а этот показной христианин только клюнул того-сего и отставил – не занравилось. Полупятову можно простить, в него не лезет. Сами знаем – без чего. К тому же он их всех минувшей ночью от смерти спас. А этот!.. Отец Василий вон доедает.

– А что это, отче, у вас с головой? Только сейчас заметил, – сказал Вячеслав, вслед за Чижовым получая из рук матушки полную тарелку дымящегося постного борща.

– Деньги, – ответил отец Василий.

– Какие деньги? – не понял Вячеслав.

– Ну что ты, не помнишь в «Бриллиантовой руке»? – сказал батюшка, отставляя свою чистую тарелку. – «Что у вас с головой?» – «Деньги». – «Семен Семеныч!» Ну когда он, Никулин, деньги под кепку сунул. Не помнишь?

– Я все эти сионистские фильмы давно сам куда подальше засунул, – сурово отвечал Вячеслав. – А то вы не знаете, что Никулин один из главных сионистов! Знать надо такие вещи, отче. Господи, благослови! – Он перекрестился, прежде чем удовлетворить свой рот первой ложкой борща.

– Каюсь, – вздохнул отец Василий. – Но я, признаться, ничего сионистского в этих фильмах не вижу. Хорошее кино.

– Кино хорошим не бывает, – возразил Вячеслав. – А вы, я знаю, даже телевизор в доме держите. Разве можно?

– Церковь покуда телевизор не запретила, – виновато вздохнул еще раз отец Василий. – Спасибо, Наташа, – поблагодарил он жену, принимая свою тарелку с борщом. – Чесночку бы нам еще.

Чижов пытался расколоть кусок картофелины в своем борще, поглядывая то на Вячеслава, то на батюшку, то на Полупятова. Первый был строг и обличителен, второй – пока еще виноват, но уже закипал, а третий горестно поедал борщ без ничего.

– А нас вчера… – нетерпеливо начала было Наталья Константиновна, но отец Василий сердито одернул ее:

– Ладно, помалкивай! Не за обедом такие вещи рассказываются.

– Почему же за обедом нельзя? – обиженно заморгала глазками хозяюшка.

– Ты, отец Василий, скажешь тоже!..

– Не встревай в разговоры, – уже ласковым тоном дал отступного батюшка. – За чеснок спасибо. И вот еще… – Он замялся, лукаво посмотрел на Чижова и договорил что хотел: – Побелить бы, матушка. Усталые силы хоть немного подбодрить. Простит меня Бог ради вчерашнего страстотерпения. Принеси, будь ласточкой.

– А я ничего, не возражаю, – сказала Наталья Константиновна и отправилась за заказом.

– Видишь, – наклонившись с улыбкой к Чижову, сказал отец Василий, – какое я заветное слово придумал, памятуя об ее украинском происхождении? «Будь ласка» по-украински значит «будь добра», а я сделал такой русско-украинский гибрид: «будь ласточкой». Видишь, несет.

Наталья Константиновна внесла поллитровую банку козьего молока и плеснула отцу Василию в борщ три столовые ложки. При виде такого неслыханного безобразия и кощунства Вячеслав раскрыл рот и даже отложил от себя свою ложку.

– Как это понимать, отец Василий? – от удивления и негодования он даже забыл про звательный падеж.

– Так уж и понимай, – сказал отец Василий, в свою очередь забыв про винительный. – Ты вон каждую ложку крестишь и каждому огурцу кланяешься, а я, грешник, в последний день Великого поста борщ молоком заправляю.

– Да в общем-то небеса не разверзнутся, конечно… – выдавил из себя, как из тюбика, строго постящийся гость. Он вздохнул, покачал головой, вернул себе ложку и стал доедать борщ.

– Еще кому-нибудь побелить? – спросила матушка простодушно.

– Спасибо, Наталья Константиновна, я уже почти доел, – пробормотал Чижов и вдруг устыдился того, что не проявил солидарности с отцом Василием. Но, с другой стороны, у него ведь не было потребности белить борщ, который, бели не бели, вряд ли сделается вкуснее. И все же надо было хотя бы ложечку дозволить, а то получалось, что он заодно с Вячеславом. Но, с другой стороны, и пост ведь не отменила Церковь, как не отменила и телевизор…

В таких путаных раздумьях он все же одолел второй этап обеденных мучений, а от третьего хотел храбро отказаться, да не смог. Матушка сказала:

– И без разговоров. Откуда силы-то возьмутся?

– Силы должны от Господа посылаться, – заметил Вячеслав, сам, однако, не отказываясь от гороховой каши.

Попробовав вермишель с грибной подливой, Чижов горестно пожалел, что тоже не заказал себе гороховую кашу.

– Чего ж ты ешь тогда? – спросил Полупятов у Вячеслава. – Не ел бы, коли тебя Бог питает.

– А я и не утверждаю, что я святее всех, – отвечал Вячеслав. – Такой же в точности грешник, как и все остальные, а в прошлом и вовсе на дне лежал, только в последние годы со дна стал выкарабкиваться. Но хотелось бы дойти до такого совершенства, чтобы и не есть вовсе, а только Божьим словом выть свою потчевать.