Текст книги "Общество сознания Ч"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Александр Сегень

Общество сознания Ч

РОМАН

Глава первая
Белокуров гуляет

– Это твое?

– Мое.

– Откуда?

– Оттуда.

– Суеты вокруг моего появления на свет было столько, что хватило бы на отличнейшую повесть, – хвастался один из посетителей нижнего буфета знаменитого московского клуба, еще вполне молодой человек, лет сорока, с усами, кончики которых он постоянно лихо подкручивал. Пред ним был стол, уставленный выпивкой и закуской, а за столом сидели люди, знакомые и малознакомые. Напротив себя он видел очарованный взгляд, и его несло. – Достаточно того, что в день моего рождения, а я родился в Твери, мой отец сбежал с любовницей в Дубну, отправив к матери своего друга с письмом. В итоге друг, исполнив поручение, стал моим отчимом, и я ношу его фамилию.

– Стало быть, Белокуров – не родная? – спросила та, что смотрела на него восхищенным взором. – А какая фамилия у вашего настоящего родителя?

– Ответ.

Белокуров усмехнулся и стал раскуривать сигару. Когда окрестность наполнилась замечательным запахом «гаваны», он бросил в пепельницу дотла сгоревшую спичку и подмигнул девушке:

– Ну что вы так на меня смотрите? Ответ. Именно такую бы я носил фамилию, не сбеги мой родимый с любовницею.

– Борис Ответ? – усмехнулся сидящий справа от Белокурова писатель Михаил Бобов. – Почти вопрос-ответ. Превосходное имя для поэта. Поэт Ответ. Зря взял фамилию отчима, Борь.

– Писал бы я стихи, я бы подписывался отцовой, а так – нет, отчим у меня – золото.

– А я всю жизнь считала, что и Белокурова никакого не существует, – сказала девушка, бросая на Бориса очередной влюбленный взгляд. – Газета «Бестия», главный редактор – Белокуров. Ну, ясное дело – псевдоним, для прикола.

– Нет, я есть, вот он я, – улыбался Белокуров, самодовольно похлопывая себя по животу.

– И такой то-о-олстый. А я всегда представляла вас подтянутым, поджарым, стремительным. А вы вот, вальяжный.

– Именно что не толстый, а вальяжный, – поднял вверх указательный палец Белокуров.

– Выпьем за него! – провозгласил сидящий справа Витя, которого Белокуров не знал ни как писателя, ни как носителя какой-либо фамилии.

Все выпили, причем девушка чокнулась с особенным рвением. «Правда, что ли, влюбилась в меня? – мысленно фыркнул Белокуров. – Вот черт! Этого только не хватало. Хотя какая мне разница!» Впрочем, девушка была красивая, черноволосая, черноглазая, живая, и она ему нравилась тем больше, чем влюбленнее на него смотрела. И он не прочь был слегка увлечься, по своему обыкновению, не выплескиваясь из русла супружеской верности.

– Вообще-то это я только в последние два года располнел, – заметил он.

– Буржуазы проклятые раскормили.

– Как буржуазы?! – аж подпрыгнула на стуле девушка. – Разве вы не противник?

– Противник, матушка, противник, – иронично нахмурился Белокуров, силясь припомнить, как ее зовут. Девушку привел известный тележурналист, он назвал ее имя, попросил не обижать, а сам через пять минут откланялся и сбежал. – Ненавижу этих ракалий, но что делать – семью кормить надо. Вот, друзей угостить изредка – тоже люблю. Да вы не бойтесь, я Родиной не торгую. Просто преподаю курс всемирной истории в одном богатеньком колледже.

Последнее слово он исковеркал убийственной интонацией.

– И хорошо платят?

– Очень хорошо. Семьсот-восемьсот «бэ» в месяц выходит. А загружен два дня в неделю – в четверг и пятницу. Вот сегодня оттарабанил и гуляю.

– «Бэ»?

– «Бэ». Баксов. Раньше ведь «рэ» говорили.

– «Бэ» – это хорошо, – одобрил Бобов.

– Ну и каков контингент? – спросила девушка.

– Жизненный, – ответил Белокуров. – Хваткий.

– Понятно. Трудно, наверное, с ними?

– Ох, нелегкая это работа – до утра истреблять гугенота, – само собой родилось и выскочило из Белокурова тотчас же.

Все дружно посмеялись. Сидящий справа от Бобова профессор Литературного института выдернул из кармана блокнотец и записал.

– Кстати, – продолжал Белокуров. – Никто меня туда не протежировал. Магистр колледжа – самый главный у них там магистром величается – оказался страстным читателем моей «Бестии». Сам позвонил, пригласил. Сказал: «Для нас престижно, чтобы такой человек, как вы…»

– Удивительно! – покачала головой девушка.

– Напрасно вы так удивляетесь, Элла, – сказал профессор Литературного института. – Такое случается сплошь и рядом. Бывают ведь евреи-антисемиты, русские-русофобы.

– Писатели, ненавидящие литературу, – сказал Бобов.

– Вот именно, – подхватил Белокуров. – Почему бы не быть буржую, ненавидящему капитализм и демократию?

Он пуще прежнего повеселел и захмелел, радуясь, что нашлось наконец для нее имя, произнесенное профессором. Элла. Хорошее имя. И девушка хороша. Сколько ей лет? Не больше тридцати. Но и не меньше. Самый лучший возраст для сорокалетнего мужчины, желающего немного поухаживать, не вытекая из русла.

Только он об этом подумал, как она поглядела на часы и с тяжелым вздохом промолвила:

– Увы, мне пора, уже восемь. Белокуров, вы не проводите меня до такси?

– Ну вот, только я хотел… Но раз вы выбрали его, что ж, извольте, – унылой скороговоркой проговорил профессор. Ему явно не хотелось никого никуда провожать, и пробормотал он это так просто, заполнительно.

– Но на посошок-то! – воскликнул Бобов.

На посошок выпили коньяку, и Белокуров зачем-то особенно изрядно хватанул. Поднявшись из-за стола, он почувствовал одновременно и некоторую шаткость, и хваткость, и лихость. Элла взяла его под руку. Ему было приятно идти рядом с нею. От нее пахло?.. Он незаметно принюхался. От нее ничем не пахло, но казалось, что она благоухает. К тому же во рту у Белокурова царствовали ароматы коньяка и лимона.

– Надо же! – восклицала она, поднимаясь с ним вместе по лестнице. – Никак не могла представить себе, что встречусь сегодня с кем! с Белокуровым!

– Впервые встречаю кого-то, кто меня заочно так любит, – краснея от счастья, промолвил он.

– А буржуаз-магистр? – рассмеялась она.

– Но он же не красивая девушка.

– Я вам нравлюсь?

– Вы – мне?! Да если б я только мог, – они уже приближались к гардеробу, – я бы…

– И что? – с веселым испугом в глазах остановилась она и встала напротив него. – Что бы вы сделали?

Он почувствовал, что проваливается, и прорычал:

– Схватил бы и всю оцеловал, с головы до ног.

– Ого! – тихо выдохнула она. – Всю?

– Всю.

– Идемте, – рассмеялась она, краснея.

Он взял у нее номерок, купил на него для Эллы в гардеробе коротенькую весеннюю дубленочку и надел на нее так, будто уже оцеловывал. Она это почувствовала: он видел, как она взволнованна. «Куда меня несет?» – мелькнуло в коньячной его голове.

– Оденьтесь, Белокуров, – сказала Элла. – Все-таки еще не май месяц. Неизвестно, сколько будем ловить мотор.

– С вами – май, – глупо сказал он.

– Не май, а маета со мной, – со вздохом улыбнулась она.

Он все же взял в гардеробе свой плащ, подмечая, что тем самым снимается еще одна зацепка. Хотя нет, оставался портфель. Под столом, в нижнем буфете. И друзья, которых нельзя просто так взять и бросить, не простившись.

На улице было свежо, холодно и пахло весной, пленительно пахло весной. Даже можно сказать, грядущим летом пахло. И первая остановившаяся машина их взяла на свое заднее сиденье. Черт с ним, с портфелем! Кто-нибудь да прихватит его. В крайнем случае официанты вернут. Там документы.

– А как же ваши друзья, выпивка, веселая компания? – спросила девушка лукаво.

– Не могу же я оставить такую красавицу одну в машине с неизвестным водителем, – ответил Белокуров. – Вдруг он насильник и убийца?

– Это кто насильник и убийца? – спросил водитель.

– Это другой, – тотчас сказала Элла. – Не вы.

Тут Белокуров взял ее руку, поднес к губам, поцеловал пальцы, как бы в знак признательности, но потом не отпустил, оставил ее тонкую кисть в своей большой пятерне.

– Ах, как мне с вами хорошо! – промолвила Элла и положила голову ему на плечо. – Мой муж не поверит, когда я расскажу ему. Он обожает вас, каждую «Бестию» до дыр зачитывает. Он у меня историк, работает в Коломенском.

«Слава тебе Господи! Муж есть! Спасение!»

– Спасибо вам, Элла, – рассмеялся Белокуров.

– За что? – удивилась она.

– За то, что вы есть на белом свете.

– На «бэ эс»?

– На «бэ эс». На моем белокуровском свете.

– И друзья мне ваши очень понравились, особенно профессор. Передайте ему это, когда возвратитесь. Товарищ генерал, вы сможете доставить товарища полковника с Тимирязевской?

– Куда это? – нахмурился водитель.

– Туда, где вы нас отловили.

– Запросто. Столько же – и вперед. То есть назад. Только я не генерал, а адмирал.

Ладонь Эллы по-прежнему лежала в ладони у Белокурова, но теперь это как бы ничего и не значило. На сердце у главного и единственного редактора газеты «Бестия» было легко, хотя и немного грустно, что все вот так просто закончилось, не получилось дамы с собачкой.

– У Бобова недавно вышел рассказ, – вспомнил Белокуров, – и знаете, как называется?

– Как?

– «Баба с собачкой». Правда, смешно?

– Да, я читала рассказы Бобова. Они у него все с такими названиями, под КВН. Мне он не нравится.

– Он прекрасный человек.

– Я говорю о нем как о писателе. Хотя вот вы – и газета у вас превосходная, и сами вы великолепный человек.

– Вы же меня совсем не знаете. Может, я кого-нибудь зарезал и в колодец бросил.

– Значит, тому так и надо.

– А жена моя недавно фамилию поменяла, девичью себе вернула.

– Вы женаты, Белокуров? Хотя что я спрашиваю! Конечно, разве у такого человека может не быть жены? То есть как – на девичью?

– Так, стала опять Чернышева.

– И вы этому не воспротивились?

– Нет.

– Но почему?!

– Она у меня переводчица. Блистательная женщина. А одна там ей позавидовала и назвала Белокурвой. Собственно, это как-то сразу напрашивается: Белокурова – Белокурва. Смешно, правда?

– Если честно, то да, смешно, – не удержалась от смеха Элла. – Хотя я бы все равно не стала возвращаться к девичьей фамилии. Взялась быть Белокурвой, так и будь ею до конца, терпи. Ой, простите!..

Она смеялась, и Белокурову теперь тоже было смешно, хотя до сего дня он тайно переживал реставрацию Тамариной девичьей фамилии.

– Да к тому же, – смеялся он, – была Чернышевой, стала Белокуровой, потом опять Чернышевой. И смех и грех!

– А по-моему, это вы все выдумали.

Она вдруг поцеловала его в щеку.

– Об этом вы тоже мужу расскажете?

– Конечно. И про оцеловывание.

Тут в душу его закралось тревожное подозрение, что никакого мужа у Эллы нет и в помине. Он оставил ее руку и принялся подкручивать кончики усов.

– Не убирайте руку, – шепнула Элла. – Мне в ней так хорошо.

А что, если она послана к нему врагами, чтобы заманить? Врагов-то у него хватает. Многие ненавидят «Бестию».

Он посмотрел на Эллу. Она притягивала его всем своим видом. Ее рука уже снова была в его руке. Пропал! Погиб! Потом напишут: «Еще одно громкое убийство…» Как он может так рисковать собой, сыном, Тамарой, отчимом, «Бестией»?! Газета-то – черт с ней! Другой найдется издатель подобной никому не нужной ерунды. Тамара найдет себе другого. Прокофьич уже старый. А вот сын… Как он будет без отца? И до слез стало жалко Сережку.

– Зато сын у меня как был Белокуров, так и остался.

– А сколько вашему сыну?

– Скоро три.

– Три годика? А вам, Борис?

– Тридцать девять.

– А мне двадцать девять. Ха-ха-ха.

«Ха-ха-ха» она проговорила, а не просмеяла.

– А мужу?

– Немного моложе вас.

– А он есть?

– Можете проверить, если хотите. Он сегодня дома.

– Хочу.

Зачем он это сказал? Так хорошо было бы окончить знакомство у дверей ее дома и возвратиться в веселую компанию нижнего буфета. Но чертик откуда-то из подбрюшья докричался: «Гульнем! Ты чего, брат? Бери что дают!»

– Товарищ генерал, – снова обратилась к водителю Элла, – мы передумали. Идем в гости. Назад не поедем.

– Ну и хорошо, – отозвался тот. – А то я устал что-то.

Конечно же, мужа нет. В этом можно не сомневаться. А что, если она и впрямь почитательница его газеты? Белокуров чувствовал, как его мощно куда-то несет.

И вот он уже расплачивается с водителем, и вот он уже поднимается по лестнице ее дома на четвертый этаж, мимо огромного белого кота в черных разлапистых пятнах, и тут сильно пахнет мусоропроводом. «А ведь ты трус, Белокуров! Нет, я просто верен своей жене. А она отреклась от твоей фамилии. Это еще ничего не значит. А я говорю: значит. А я говорю: нет!» – разыгралась в душе у Белокурова молниеносная пьеска.

Около двери квартиры Элла несколько замешкалась с извлечением из сумочки ключей. Посмотрела глаза в глаза:

– Белокуров, а вы правда хотели бы меня оцеловать?

– Увы, хотел бы, – ответил он, – и сердце мое разбито.

– А вы можете сейчас сказать моему мужу, что мы с вами любим друг друга и что он должен оставить меня?

– Сказать это замечательному человеку, читателю моей газеты?

– Слабо?

– Нет.

Сам не зная как, он вдруг схватил ее, обнял, прижал всю к себе и приник губами к губам. Если муж есть, то на этом все и кончится. Если мужа нет, то не надо будет говорить страшные слова хорошему человеку, работающему в Коломенском.

Она не пользовалась духами и ничем не пахла, но он чувствовал сквозь жаркий поцелуй какой-то особенный аромат, исходящий из ее души. Наконец Элла оторвалась от него и звякнула ключами:

– С Богом!

«Нет, не с заглавной буквы, – подумал газетчик, – с приземленной: с богом, с языческим богом».

Сердце его отчаянно колотилось, когда он входил следом за Эллой, уже точно зная, что никакого мужа нет.

– Василий! – закричала она. – Васи-и-илий! Получай!

И тут выплыло существо мужского пола с недоумевающим и несколько даже недовольным лицом.

– Здравствуйте, – попыталось оно улыбнуться.

– Получай, – повторила Элла. – Знаешь, кого я привела тебе? Твоего любимого Белокурова. Вот он. Он есть. И он у нас дома.

– Бог ты мой! – стукнул себя по лбу Василий. – Не может этого быть! Вы Борис Белокуров? Издатель «Бестии»? Борис И-и-и…

– Борис Игоревич, – подсказал Белокуров. – Можно просто Борис. Да, это я.

Веселье вновь заполняло всего его с ног до головы. Мужа Василия он готов теперь был оцеловывать за то, что он есть, а не его взбалмошную жену. Она плутовато хихикала, поглядывая то на одного, то на другого.

– Борис Игоревич, вы, кажется, хотели что-то сказать Василию Васильевичу? Что же вы не говорите? Прошу!

Белокуров набрал полную грудь воздуха, все в его голове заискрилось, и он игриво ответствовал:

– Это какое-то безумие! Вы не поверите, дорогой Василий Васильевич! Меня просто охмурили! Эта несравненной красоты женщина весь вечер соблазняла меня, вскружила мне голову, я стал ухлестывать за нею, ринулся провожать сломя голову, будучи уверен, что никакого мужа нет и в помине, а оказывается, она улавливала меня в свои сети, чтобы только привезти к вам в качестве добычи! О нравы! Я непременно пропечатаю об этом в своей газетенке.

– Мы даже целовались! – воскликнула Элла с вызовом.

– Я рад… я очень рад… – бормотал Василий, расплываясь в гостеприимной улыбке. – С таким человеком я разрешаю тебе целоваться сколько угодно. Ладушка, только ты, пожалуйста, давай теперь молнией на кухню. Там даже бутылка водки у нас есть. И все, что в холодильнике… Вы поститесь?

– Вообще-то сейчас нет, – ответил Белокуров, все еще ошарашенный такими поворотами судьбы.

– Тогда именно все, что есть в холодильнике, и постное, и не постное – все неси. Такого гостя!.. Ну и жена у меня! Проходите, Борис, садитесь вот сюда, в кресло, оно у нас единственное и специа… и нарочно для вас.

– Слыхали, Белокуров? Слыхали? – доносился с кухни, расположенной неподалеку, голос Эллы. – Это он после ваших статей в «Бестии» старается не употреблять иностранных словечек, следит за своей речью. Чуть было не сказал «специально», да поправился. Ох, Вася, умереть с тобой можно!

– Лада! Занимайся кухней! – грозно отвечал негрозный Василий, усаживая гостя к столу в старое кожаное кресло.

– Вот! – поднял свой указательный палец Белокуров. – А мне она представилась Эллой. Кругом обман. На деле же оказалась Ладой.

Он между делом осматривался. В комнате, по-видимому единственной, бросалось в глаза изобилие книг и нехватка мебели. В углу, огражденная от остального пространства комнаты шкафом, стояла полуторная супружеская кровать, застеленная зелеными тиграми. Над кроватью висела большая фотография царской семьи, охраняемая слева и справа акварельными портретами, в которых нетрудно было узнать Иоанна Кронштадтского и Серафима Саровского. Иные портреты, в основном карточки, прислонившиеся к книжным корешкам в шкафах и полках, являли собой Скобелева, Ермолова, всех трех Александров, Вагнера, Чайковского, Кутузова, Суворова, Жукова, Достоевского, Николая и Льва Гумилевых, Лосева. Нет, здесь Белокурова не должны были убить. Он расслабился и готов был еще чего-нибудь выпить, да покрепче. И потом покурить. Василий пояснял:

– Это только я называю ее Ладой. А все зовут Эллой. На самом деле она у нас – Эллада.

– Во как! – крякнул Белокуров весело, глядя на то, как на стол приземляется игручая бутылка «Смирновской новой». Рука, поставившая бутылку и теперь расставляющая тарелки с закусками, была та самая, которую он сжимал в машине, тонкая, красивая, но теперь изящество этой руки не имело того особенного значения, как когда он прикладывал прохладные пальцы с длинными ногтями к своим губам. Теперь можно было просто любоваться этими пальцами, без сердечного стука.

– Да, я Эллада, – звучал милый голос, – но не древняя. Мой отец – специалист по греческой культуре, ученик, между прочим, Алексея Федоровича и Азы Алибековны.

– Кстати, на них уже начался наезд прогрессивной мировой общественности, – заметил Белокуров. – В одной демократической газете пропечатано, что ноги русского фашизма растут из туловища лосевских книг. То ли еще будет в двадцать первом веке, господа! Вот такие карточки и картинки, как у вас, держать в доме будет воспрещено. Зачем нужны Вагнер и Чайковский, если есть универсальный Шнитке?

– Антисемитские вещи говорите, профессор, – произнес Василий голосом доктора Борменталя, наливая Белокурову водку.

– Никакого антисемитизма! – подыграл Василию Белокуров, изображая интонацию Преображенского. – Кстати, вот еще слово, которое я совершенно не выношу. Абсолютно неизвестно, что под ним скрывается. Никакого антисемитизма в моих словах нет. Есть здравый смысл и жизненная опытность. Думаете, я не люблю евреев или американцев? Я всех люблю, как люблю все цвета радуги, ибо их создал Бог. Но когда меня настойчиво начинают подозревать в том, что я, к примеру, ненавижу фиолетовый или сизый цвет, я начинаю тайно нервничать и поначалу доказывать свою любовь к сизому и фиолетовому. Потом, само собой, эти цвета и впрямь начинают меня раздражать, особенно если меня то тут, то там дергают: «А почему у вас галстук не сизый? Вы что, антисизит? А почему у вас носовой платок не фиолетовый? Вы что, фиолетофоб?..» Кстати, а почему вы, Василий, себе не наливаете водки, а только мне и Элладе? Вы что, водконенавистник?

– Нет, – засмеялся Василий застенчиво, – я, грешным делом, люблю ее, но даже ради такого гостя не могу нарушить… Готовлюсь к исповеди и причастию.

Тут Белокурову сделалось стыдно. Ведь он-то здесь выступал в роли властителя дум, причем дум русских и православных.

– М-да, – засопел он. – А я вот в этом году опостоволосился. Только в первую неделю постился, а потом вдруг не смог. Одолело меня всемирное паскудство.

– А я тоже с вами опостоволо… шусь или сюсь? – заявила Элла.

– Сюсь! – засмеялся Василий.

Что-то он много смеется. Волнуется, смущен. Славный малый. Хоть и ровесник, а явно в большей степени ребенок, нежели Белокуров. Чокнулся с женой и гостем рюмкой боржома, закусил грибком. Как можно грибком соленым боржом закусывать?! Белокуров в последний раз устыдился своего безбожества и подцепил на вилку кусок сала, а потом и копченой колбасы.

– Я гляжу, у вас там Ермолов, – указал он той же самой вилкой на карточку. – Не приведи Бог, какой-нибудь чеченец к вам в гости заглянет. Да! Вы представляете, какая тут история! На днях является ко мне один майор и рассказывает нечто совсем неправдоподобное.

– Больше всего на свете люблю неправдоподобное, – заерзала на своем стуле Элла. Кроме кресла и двух стульев, больше здесь сидеть было не на чем. Они что, всегда только одного гостя приглашают к себе или у соседей одалживают сиденья?

– Да, представьте себе. У этого майора служил солдат по фамилии Ермолов. И вот, как на грех, попадает он в плен к чеченам. Ну, думает, – Белокуров издал языком щелчок пинг-понгового шарика, – крышка!

– Бедолага! – сочувственно покачал головой Василий.

– Напрасно вы его жалеете, – усмехнулся Белокуров.

– Что, неужто они его не разорвали на части? – удивился Василий.

– Поначалу, конечно, хотели, – ответил гость. – Как увидели: «Аллах кирим! Сам Ермолов к ним в лапы!» Хотели на мелкие кусочки разрезать. Но тут вдруг один из них умнее оказался и не дал его на растерзание, а повел к полевому командиру и продал ему за двести долларов. Тот, в свою очередь, перепродал командиру посолиднее, уже за две тысячи. Этот солидный стал готовить Ермолова для перепродажи, кормил его хорошо, не давал в обиду. Хотя руки у него чесались: какая слава-то, своими руками расстрелять Ермолова! Но выгода все же перевесила. Через месяц сыскался хороший покупатель, взял у него Ермолова за двадцать пять тысяч долларов, две букеровских премии. Этот тоже хотел зарезать бедолагу, как вы выразились. Но и у него денежный интерес оказался выше ичкерских амбиций. Другой герой, один из тех, кто носит у них там медаль «За взятие роддома в Буденновске», перекупил Ермолова за сорок тысяч и тоже хотел публично казнить. Каков гром на весь Кавказ! Шамиль зарезал Ермолова! Но тут вдруг этот солдат обнаруживает неслыханную смекалку и предлагает иное. Не казнь, а обращение Ермолова в мусульманство. Еще громче! Шамиль обрезал Ермолова в ислам!

– Ничего себе! – покачал головой Василий.

– Да что ты его слушаешь! – воскликнула Элла. – Ведь это же Белокуров! Он все выдумал. Если б и впрямь такая история приключилась, давно бы телевизор нам все уши прожужжал.

– Выдумали? – спросил Василий.

– Выдумал! – махнул рукой Белокуров. – Наливай!

– Страшный человек! – прорычала Элла, беря за талию бутылку.

Они выпили еще. Потом еще. Вечер продолжал радовать Белокурова, и он не спешил звонить домой, хотя и видел, что для постящегося Василия наблюдать в своем доме гульбу – мука.

– Завтра обещаю ни водчинки, ни ветчинки, – говорил гость, закусывая кислой капустой. – Вообще голодать буду. И впрямь хамство – накануне Пасхи…

– Оттого-то мы и погибаем, – тихо вздохнул Василий. – Но вы не думайте, Борис, это я не в упрек. Сам не так давно начал строго соблюдать посты. Четвертый год только.

– А завтра он уезжает к своему духовнику, отцу Василию Перепелкину, – сообщила Элла. – Слыхали о таком?

– Читал где-то, – стал припоминать Белокуров. – Это который, кажется, где-то в Ярославской области в селе храм восстанавливает?

– Нет, в Ярославской – отец Сергий Вишневский, я у него тоже бываю иногда, – сказал Василий. – Отец Василий по его примеру покинул московскую благополучную церковь и уехал на землю предков, поселился в погубленном приходе между Тверью и Торжком. Хорошо у него. Если хотите, вместе поедем.

– Поедем, – тотчас искренне согласился Белокуров. – Только я завтра еще должен оттарабанить в своем колледже. Я мировую историю преподаю австралопитекам в Первом московском бизнес-колледже имени Рокфеллера. А в субботу – готов ехать.

– Нет, я завтра должен, а вы приезжайте в субботу. Я вам сейчас подробный путеводитель составлю.

Василий переместился за письменный стол и начал чертить план поездки к отцу Василию. Белокуров положил свою руку поверх руки Эллы и сказал, сам наливая себе и ей водку:

– Стало быть, вы Эллада, а он над вами – василевс?

– Я, кстати, два года назад по велению этого василевса крестилась, приняла имя Елизаветы, вот моя святая. – Она показала Белокурову маленькую иконку алапаевской мученицы Елизаветы Федоровны.

Василий закончил составление путеводителя, передал его Белокурову и завел магнитофон, из которого потекли звуки старых русских военных маршей.

– Жаль, что нельзя танцевать, – вздохнул гость. Ему страшно хотелось покружиться в танце с Эллой, но он понимал, что уже достаточно испытывал православное терпение хозяина дома.

Но если не танцевать, то хоть подурачиться немного.

– А я умею с закрытыми глазами угадывать цвета предметов, – объявил он увлекательно.

– В этом можно не сомневаться, – сказала Элла.

– Нет, я серьезно… То есть…

– Ага! Ага!

– Ну как по-русски сказать «серьезно»?

– Ну… Не шуча. Без шуток.

– По правде, взаправду… А давайте у Даля посмотрим.

– Не тормошите Владимира Ивановича. Лучше давайте проверим мой феномен… Тьфу ты! Мой хромомен. Вот я закрываю глаза. Только мне нужно при этом держать руку испытателя. Разрешите, Эллада, я буду держать вас за руку? Вот так. Теперь прошу.

Он закрыл глаза и увидел красное. Ну конечно, первым делом обязательно возьмут красное.

– Какого цвета это? – прозвучал голос Эллы.

– Кррасного! – прорычал Белокуров.

Он открыл глаза и увидел в пальцах у Эллы маринованный помидорчик.

– Еще!

– Сколько угодно.

Теперь, закрыв глаза, он увидел зеленое. Не иначе на сей раз – огурчик.

– Зелень.

Открыл глаза и увидел в руке у Эллы шляпку соленого гриба, повернутую к нему зеленой изнанкой-бухтармой.

– Это похлеще, чем издание «Бестии», – засмеялась Элла. – А еще?

– Пожалуйста.

На сей раз был угадан белый цвет скатерти. Затем – оранжевая шкурка мандарина. Пятым испытанием был фиолетовый цвет графинного стекла.

– Не люблю фиолетовый! – сказал Белокуров с закрытыми глазами.

– Ну вот, а врали, что любите все цвета радуги.

Бросив взгляд на Василия, Белокуров заметил, что тот сердится, хочет поговорить о чем-то важном, а тут – баловство.

– Вообще-то хватит мне вас дурачить, – вздохнул гость. – У меня в веках просверлены малюсенькие дырочки, сквозь них-то я и вижу. Это я еще в детстве себе просверлил, чтобы подглядывать, как девчонки на пляже переодеваются.

– А почему же тогда только цвет? Разве очертания предметов вы не можете угадать? – спросил Василий.

– С возрастом дырочки подзаросли, и с очертаниями предметов трудно. Я же вижу только крошечный участок угадываемого.

– Еще что-нибудь угадайте! – взмолилась Элла.

– Черный! – сказал Белокуров, не закрывая глаз.

– Точно! Я как раз хотела показать на свое платье. Значит, вы все-таки не подглядываете, а угадываете.

– А что это, все шли русские марши, и вдруг – «Дойчланд юбер аллес»? – удивился Белокуров, прислушиваясь.

– Да, действительно, – улыбнулся Василий. – Это марш Кексгольмского полка, в него вкраплен кусок из немецкого гимна.

– Надо же! А я и не знал о таких вещах. А вы, Василий, чем занимаетесь в Коломенском?

Василий принялся охотно рассказывать о своей работе. Белокуров слушал вполуха и вскоре почти нагло перебил историка предложением написать для «Бестии» статью.

– Обязательно! Я и сам хотел. Меня один мой знакомый все обещал познакомить с вами. Николаев.

– Пашка? Так чего ж он тянул?

– Да сами знаете, по-нашему, по-русски. Вы ведь читали Шубарта? Хорошо у него говорится о том, что русские живут так, будто у них времени больше, чем у других народов.

– Да, я помню. Я так рад знакомству с вами, Василий. Давайте на «ты»? Мы ведь ровесники, единомышленники, родственные души.

– С удовольствием.

– А на брудершафт выпить? – подначивала Элла.

– Ну, если только совсем малость, – сломался Василий. – Только не на брудершафт, а на братство.

– На братчество! – воскликнул Белокуров, наливая Василию и себе.

Бутылка подошла к середине, а еще через час окончилась, и Белокуров наконец почувствовал, что набрался сверх меры, ибо он и в нижнем буфете хлебнул немало, и здесь почти в одиночку уговорил всю «смирновочку». Часы на стене показывали одиннадцать. Надо было уходить, но Элла извлекла из какого-то тайника еще полбутылки коньяка, и само собой получилось, что Белокуров уходил от них уже в половине первого ночи. За это время он успел поговорить с Василием о Солоневиче и Ильине, об Иване Грозном и Сталине, о святом Граале и свастике, о рыцарских орденах и цветах национальных флагов, об особенностях иностранных языков и характеров разных народов, послушать отрывки из «Тангейзера», торжественную увертюру «1812 год», пару Бранденбургских концертов, «Барселону» Фредди Меркюри и Монсеррат Кабалье и даже «Рассвет» и «Светлячок» когда-то известного «Юрай Хип». Все, что происходило в последние полтора часа, расплывалось в восторгах и непрестанных шутках, отпускаемых Белокуровым, он говорил, читал стихи, пел, даже подпевал вагнеровскому Вольфраму, когда тот исполнял свой знаменитый романс. И он уже не спорил с самим собой, полностью соглашаясь с тем, что страстно влюблен в Эллу.

– Я его привела, я его и провожу до такси, – заявила она, когда Белокуров уже надевал в прихожей свой сербский плащ, купленный в прошлом году в Белграде, и напевал при этом: «Само слога србина спасава». – А ты, Васенька, пожалуйста, перенеси все на кухню, а я приду и помою посуду, разложу все. Ладно?

Пожимая руку Василию, Белокуров, глядя ему в глаза, мысленно внушал: «Не оставляй меня с нею наедине, брат!» И когда свежий апрельский воздух снова наполнил легкие, Белокуров произнес вслух:

– Наедине с женою, брат, меня не оставляй…

– А дальше? – весело спросила Элла.

– На свете мало, говорят, таких шаляй-валяй, – закончил он. – В смысле таких, как я.

– А вон и такси. Я пьяная. Теперь мы поедем знакомиться с твоей женой. Шучу. Тормози. До свиданья, Белокуров, будь осторожен. Я люблю тебя.

– И я тебя.

– Правда?

– Такое чувство, будто давно тебя знаю и люблю.

– И у меня. Может, не будем расставаться сейчас? Нет! Шучу. У тебя ведь сын. Но мы увидимся?

– Конечно. Я позвоню. До свиданья.

Они снова поцеловались в губы, теперь он почти не почувствовал поцелуя, потому что был пьян. И вот уже он ехал один на переднем сиденье и нисколько не хотел говорить с болтливым водителем. А тот все лез и лез с разговорами. Хорошо, что до Хорошева от Тимирязевки не так много езды.

– Опять пьяный! – сказал отчим, когда Белокуров ввалился в свое жилье.

– Ну сколько можно, Боря! Совсем ошалел!

– Как там Сережка?

– Весь вечер папкал, ждал тебя, а ты…

– Спит?

– Еле уложил его, бедного. Ну в честь какого праздника ты напился?

– В честь того, что влюбился. Прокофьич, не бухти, пожалуйста. Мне так плохо. Хотя на самом деле – мне так хорошо!

– Влюбился! Вот я расскажу обо всем Тамаре, когда она вернется.

– Разглашение тайны исповеди. Я ж тебе, как духовнику, тайну сердца открыл. А ты? «Тама-а-аре»…