Текст книги "Общество сознания Ч"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Да нет такого слова! – возмутился отец Василий. – Что за выть такая? Никогда не попадалось мне в старославянском.

– Как нет! Есть, – возразил гость твердо и уверенно.

– Наташ, принеси словарь Даля, будь ласточкой.

Доставленный матушкой словарь, увы, сулил посрамление не Вячеславу, а отцу Василию. «Выть» в значении «позыв на еду, алчба, аппетит, голод, охота есть» там действительно имелась. Потерпев сокрушительное поражение и как постник, и как знаток русского языка, батюшка поднялся из-за стола, провозгласил благодарственные молитвы и чай отправился пить отдельно, в свою комнату, приказав на прощание:

– Вячеславу и Василию два часа перед баней поспать, а Алексею топить баню.

– Топится уже вовсю, отец Василий, – сказал Полупятов.

– Следить, чтобы натоплена была как подобает. Чтобы Христово Воскресение чистым телом встречать, не токмо чистой душой.

– Мы, матушка, тоже пойдем в гостевую избу чай пить, – сказал Чижов. – Спасибо за необычайно вкусный обед.

– Без этого самого обед – все равно что его и нет, – сказал Полупятов, видимо, вознамерившись стать местным сочинителем прибауток на определенную тему.

– Завтра будет это самое, потерпи, Леша, – взмолилась матушка. – Не пей уж до праздника и не ходи никуда, ни в какие «Девчата», за баней следи да в храме за печкой – чтоб тепло было. Ночи-то еще холодные.

Чижов не собирался пить чай в гостевой избе, он просто прекрасно помнил о том, каковы у матушки чаи. Выйдя из дому вместе с Вячеславом, он подивился на его пальто – погода стояла довольно теплая, конец апреля, солнышко. Но потом смекнул, что Вячеслав, должно быть, сильно воздерживался весь пост, оттого и зябко ему. Батюшка ведь про него, кажется, сообщал, что он вообще не вкушал пищи с самого начала Великого поста.

– Вячеслав, – обратился он к нему, направляясь к гостевой избе, – это про вас отец Василий рассказывал, что вы так строго поститесь?

– Весь Великий пост ничего не ел вовсе, – с гордостью отвечал Вячеслав. – В Лазареву субботу впервые вкушал соки, приготовленные из моркови. В Вербное воскресенье – твердую пищу. В начале Страстной седмицы приехал сюда, к отцу Василию. В дороге уже ел и картошку, и овощи, будучи путешествующим. А здесь, у отца Василия, встретил разносолы. Я, конечно, не в осуждение, ибо осуждение само по себе есть великий грех, но то, что произошло сегодня на наших глазах, по-моему, ни в какие ворота не лезет. С таких побелок борща и начинается беззаконие. Врагу рода человеческого только дай, во что коготок вонзить. Я отца Василия не осуждаю, но и, как говорится, не одобряю. Невольно начнешь верить слухам о том, что он не раз был пойман в тайноядении.

Чижов, переполненный все еще радостями и благостями утренней субботней службы, не хотел спорить с Вячеславом. Он поднялся на крыльцо гостевой избы, открыл ключом дверь, вошел и поспешил прилечь на кровать, лишь сняв сапоги. В избе уже не было так тепло, печка остыла, но зато запах полупятовского перегара полностью исчез. Василий закрыл глаза и вознамерился поспать или хотя бы подремать пару часиков. Вячеслав тем временем занялся оживлением печки, но его недолго хватило на молчание, и он заговорил, едва только Василий имел неосторожность приоткрыть глаза.

– Не знаю, как вы, но я до сих пор так и вижу, как эти три ложки молока льются к отцу Василию в борщ. Интересно, что бы сказали на это монахи? Во мне все так и кипит. Не знаю, как в вас, должно быть, вы более попустительствуете.

– А почему же вы сами-то, Вячеслав, до сих пор не постриглись в монахи? – ответил Чижов вопросом на вопрос.

– Как же я могу постричься, если я сам, милый мой, только недавно получил Божью любовь и принял таинство крещения? Мне до монашества еще ползти и ползти, все вверх и вверх, ломая ногти.

– И все же напрасно вы на батюшкину побелку борща так обозлились, – сказал Чижов.

– Я не обозлился, упаси Бог, разве можно христианину злиться? Да вы что! – мигом очнулся Вячеслав. – Никакой злобы, вот вам крест! Я отца Василия уважаю, в нем энергия сильная. Не замечали, что в округе зверье стало увеличиваться в размерах?

– Заметил, – сказал Чижов, вспоминая гигантского леврика.

– Кротов видели?

– Кротов нет, не видел.

– Они таких куч нарыли, я вас проведу показать. Вот такие кучищи! Можно себе представить, каковы сами кроты. Здесь и место исключительное. Не подмечали никогда, что тут как-то легче ходится? Идешь-идешь и вот-вот, кажется, взлетишь. Не замечали?

– Замечал.

– Я узнавал у ученых. Они утверждают, что здесь ослабленная сила притяжения земли. Понимаете, о чем это свидетельствует?

– Еще бы не понимать! А что, и вправду ослабленная?

– Полагаете, я вам врать буду? Я вам до сих пор хоть одно слово неправды сказал, ёлть?

– Полагаю, ни единого.

– Вот именно. Здесь, я дерзаю утверждать, к небу ближе, чем в других местах. Отец Василий хитрый, знал, куда ехать поселиться. Но сам он, увы, далеко не безгрешный человек. Думаете, я из-за побелки борща так осерчал? Просто потому, что кроме этого в нем много земных привязанностей, от которых ему следовало бы отречься. К чему, скажем, это увлечение западной, так называемой классической музыкой? Гендели, Моцарты эти? Кто такой был Моцарт? Кутила и развратник, помер неизвестно отчего. А Гендель? Всю жизнь прожил при королевских харчах, не женился, с поваром сожительствовал.

– Это ж откуда такие сведения? – возмутился Чижов.

– Имеются, имеются сведения! – зло отвечал Вячеслав. – Ну, Бортнянский, допустим. Я бы разрешил. Там, Рахманинов, еще две-три-четыре фамилии. Хотя и наш Чайковский, ёлть, подкачал по части мальчиков. Вот и получается, что отец Василий на хорошем месте Чайковского и Генделя слушает, Вивальди, которого из священников выгнали за разврат. Здесь, в Радоницах, чудес истинных стяжать можно, а отец Василий, ёлть…

– Знаете что! – возмутился Чижов. – Вы на отца Василия свою ёлть не возводите! Чудес ему не видано! Да покуда вы в свои Жаворонки закаканные ходили, тут знаете, что случилось?

– Что тут такого могло случиться?

– А то… Вы собак видели?

– Во-во, еще и собаки. Я говорю отцу Василию: «Разве можно собаке давать человеческое имя Остап?» А он мне: «Остап – человеческое, а Остап Бендер – уже не человеческое». Фарисействует…

– Сами вы фарисействуете. Без году неделя в православии, а уже всех рассудил! Да собак-то утром сегодня Полупятов закопал.

– Это за что ж он их так?

– А за то, что потравили их вчера вечером. А у батюшки на голове раны… Вы его спросили: «Что у вас с головой?» А он отшутился. А на самом-то деле… рассказать вам, что у него с головой?

– Расскажите… Я ж не знаю ничего, – уже не так самоуверенно пробормотал Вячеслав.

Чижов сел на кровати и подробно рассказал новоявленному обо всем, что случилось накануне. Слушая, тот вздыхал, цокал языком и пару раз воскликнул: «Вот ёлть!» Чижов не утаил от своего слушателя итого, как они с отцом Василием стояли на коленях пред дверями храма. Когда он закончил свое повествование, Вячеслав долго не знал, что сказать, чем крыть. Видно, в душе его многое боролось. Наконец он заговорил:

– Да, ёлть! Жаль, что меня тут не было с вами. Может быть, Господь и сподобил бы поговорить с грабителями, наставить их на путь истинный. У меня не раз получалось самого отпетого негодяя обратить. По словам псалма: «Научу беззаконные путем Твоим, и нечестивые к Тебе обратятся».

Чижов только фыркнул в ответ, не желая больше разговаривать с этим обличителем. А тот продолжал:

– И отец Василий мог бы вчера не выпустить их, а обратить ко Христу, заставить раскаяться и превратиться из Савлов в Павлы. Но ему не дано. Ладно уж, поскольку вижу, как вы против меня раздражены, открою вам одну страшную тайну.

– Какую еще тайну?

Вячеслав встал, выглянул в окно, сказал:

– Девица какая-то приехала. По виду – городская. Гостья. Небось опять какая-нибудь поэтесса или певичка. Отец Василий их любит.

Отойдя от окна, он доверительно присел рядом с Василием Васильевичем и с болью в голосе произнес:

– Отец Василий-то с Натальей Константиновной в грехе живет.

– Как в грехе?! – Чижова будто током ударило, как того отца-настоятеля (или основателя?), который в Жаворонках.

– Увы, – тяжелейше вздохнул Вячеслав. – Невенчанные они. Он ее у другого батюшки отбил и увел.

– Да как же такое было возможно?

– Тот, другой батюшка рукой махнул. «Пускай, – говорит, – живут, если любят друг друга».

– Да не может этого быть!

– Не верите? Зря. Спросите сами у отца Василия.

– И непременно спрошу. Если то, что вы говорите, правда, то это страшно, в голове не укладывается. Это такое кощунство, что может пошатнуть иного, не твердо стоящего в вере. А если выяснится, что вы клевещете, то берегитесь – убью, не задумываясь!

– Ну и ну! до чего мы договорились! До угроз убийства! Да вы, брате мой, хоть осознаете, как вам следует каяться за сказанные только что слова? Вы хоть понимаете, что не только убийство, но и даже угроза совершить убийство…

В следующий миг дверь распахнулась, и Чижов не поверил своим глазам: там стояла его жена Эллада, и вид у нее был растерянный, взволнованный, не оставляющий никаких сомнений – с ней что-то стряслось.

– Можно? – спросила она.

– Здравствуйте, – вежливо произнес Вячеслав.

– Василий, можно с тобой побеседовать с глазу на глаз?

– Мне удалиться? – спросил Вячеслав.

– Нет, лучше мы пойдем прогуляемся, – сказала жена Чижова.

– Я сейчас, – пробормотал Василий Васильевич и принялся натягивать сапоги, чувствуя за собой какую-то еще не ведомую вину, и, может быть, оттого правый сапог никак не хотел налезать – нога припухла, что ли?

– Ух ты, а что это у вас в чехле? – спросил Вячеслав.

Тут Чижов краем глаза заметил, что за спиной у Лады висит чехол с двумя его эспадронами, оставшимися на память об уроках фехтовального искусства.

– Золото-бриллианты, – ответила Лада.

Наконец сапог налез, больно теранув пятку. Чижов встал и пошел следом за женой, которая уже спускалась по ступенькам крыльца. Догнав ее, он спросил:

– Что-нибудь случилось, Ладушка?

– Случилось, – тихо и страшно ответила она. – Пойдем вон туда, в лес.

– Что? Не томи! – взмолился Чижов, почему-то продолжая думать, что он в чем-то чудовищно провинился, хотя, сколько он ни гадал лихорадочно, никакого такого сокрушительного греха за собой не знал.

– Сейчас, сейчас… – ускоряя шаг, бормотала жена.

– Зачем ты привезла с собой эспадроны?

– Сейчас, сейчас…

Они дошли до дороги, перешли через нее, и под ногами зашуршала сухая трава, оволосатившая мягкую, пружинистую почву. То тут, то там виднелись кучи, какие обычно выпрастывают из-под земли кроты, но только кучи эти были необычайно большие, раза в три крупнее, нежели обычно. Не наврал Вячеслав про гигантских кротов. Неужто не наврал и про греховное сожительство отца Василия с Натальей Константиновной? Чижов рад был бы чем угодно пожертвовать, лишь бы только это оказалось клеветой.

– Так что же случилось, Лада?

Она остановилась на краю леса и повернулась к нему лицом. Глаза ее выражали муку.

– Я тебе изменила, Чижов.

– Не понимаю. Когда? Как это могло случиться?.. А впрочем, я даже знаю с кем. С Белокуровым?

– Да.

– Понятно. Ну ты даешь, ёлть!

Василий зашагал вдоль леса, не понимая, убило ли его сообщение жены или только ударило. Он с ужасом понимал, что теперь почти равнодушно относится к происшедшему. Вчера, когда на него несколько раз накатывала ревность, когда вспоминалось, с каким необычайным увлечением Лада смотрит на Белокурова и слушает его озорные речи, вчера уже все и произошло, и он словно уже был осведомлен об измене жены задолго до ее приезда и признания. А теперь это было не так больно. Теперь, как это ни странно, Василия Васильевича гораздо больше волновало, венчаны ли отец Василий и матушка Наталья.

Неверная жена шла чуть позади, стараясь не отставать от обманутого мужа. Наконец не выдержала:

– Вася! Скажи что-нибудь.

Он остановился, оглянулся, глубоко вздохнул. Вдруг, сам того не ожидая, улыбнулся, протянул руку и погладил жену по щеке.

– Эспадроны-то зачем?

– Хотела, чтоб ты заколол меня.

– Сразу двумя?

– Нет… В порыве схватила весь чехол, когда выходила из дому, направляясь сюда. Потом только, в метро уже, сообразила, как это смешно и глупо. Фарс какой-то. Но не возвращаться же и не выкидывать их.

Он опять зашагал вдоль леса. Сделав шагов десять, спросил:

– Как хоть все произошло-то? Хотя я даже не знаю, хочу ли я это знать.

– Ты должен выслушать одну вещь, – заговорила изменница уже без тени лукавства в голосе, а снова взволнованно. – После того как он побывал у меня и все произошло…

– Что?! – вспыхнул Чижов. – У тебя?! У нас?! Ты привела его в наш дом?! Дрянь какая!

В какое-то мгновение он готов был схватить эспадрон и пронзить изменницу. Потом взял себя в руки.

– Хотя конечно, – злобно усмехнулся он, остывая. – Куда ж еще вы могли деться. Зачем искать другого места, когда муж уехал, квартирка свободна. Как банально!

– Послушай меня, Вась! Ты все-таки должен знать одну вещь.

– Ну? Что там еще я должен знать? Надеюсь, он не оказался импотентом?

– Не надо так грубо. Пусть я буду дрянью, а ты держи себя в руках, ладно? Так вот, когда он под вечер вчера уехал, мы договорились, что он вскоре приедет снова, утром.

– А, стало быть, понравилось!

– Ну Вась!

– Ну что «ну Вась»? Ну Лад! Здорово получается: не только бьют, но еще и роптать не дают! Таракан не ропщет! Ну и что же случилось утром? Он позвонил и сказал, что второй серии не будет?

– В том-то и дело, что он вернулся среди ночи. Точнее, я даже не знаю точно, был ли это он. Но что-то заставляет меня быть уверенной, что это был именно он. Понимаешь, было начало второго ночи, я вдруг проснулась и почувствовала, что он возвращается и вот-вот раздастся звонок в дверь. И тотчас и впрямь в дверь позвонили. Я хотела было встать и пойти открыть, как вдруг… Я даже не знаю, как это передать словами… Понимаешь, я ощутила, как кто-то незримый схватил меня вот так вот тяжелыми ручищами за плечи и придавил к кровати, не пуская. Аж дыхание сперло, чуть не задохнулась. И ужас охватил всю мою душу.

– Понятно, не обошлось и без полтергейства, – усмехнулся Василий Васильевич, теряясь в догадках, врет она или не врет.

– Ты можешь сколько угодно отпускать сарказмов, но только все, что я тебе рассказываю, истинная правда, вот те крест!

Она осенила себя крестным знамением, что вовсе не было ей свойственно, и обманутый муж стал склоняться к мнению, что она не врет.

– Звонки продолжались и продолжались, он раз двадцать надавил на звонок, а я лежала неподвижно и безмолвно, и невидимая сила держала меня. Потом звонки в дверь прекратились, но вскоре зазвонил телефон. И снова я не в состоянии была встать и снять трубку. После двадцатого или двадцать пятого звонка телефон замолчал, но потом снова стали звонить в дверь. Это было непередаваемое мучение. Мало того, теперь я понимала, что даже если сила меня отпустит, я и сама не пойду открывать и не стану снимать трубку. Наконец наступила тишина. Я ужаснулась: а вдруг это ты? Стала себя успокаивать, что у тебя есть ключи. А вдруг с тобой что-то стряслось? Меня всю колотило. Я чуть было в окно не сиганула. Потом решила: с первой же электричкой рвану к тебе. Еще не знала, что во всем признаюсь, но знала, что непременно поеду. Хотя бы удостовериться, что ты живой. Часа в четыре ночи я уснула, провалилась в тяжелый сон. А потом мне приснилось… Ты не поверишь! Приснилось, что она ведет меня за руку и с силой швыряет меня на колени перед тобой. Это была она, безо всякого сомнения – она!

– Богородица? – тихо спросил Василий Васильевич.

– Нет, Елизавета, – столь же тихо ответила неверная жена. – Алапаевская мученица. Моя небесная покровительница. И я больше не буду Элладой… Когда я проснулась, то с ужасом обнаружила, что уже десять часов утра. А хотела с первой электричкой!..

Она замолкла, с надеждой глядя на обманутого мужа. Затем робко спросила:

– Ты веришь мне?

– Верю, – со вздохом ответил Чижов. – Но я еще не знаю, смогу ли жить с тобой дальше.

– Это понятно. – Она опустила взгляд.

– Мне надо идти к отцу Василию.

– Можно, я останусь и встречу тут Пасху?

– Я бы попросил тебя уехать, но это было бы бесчеловечно. К тому же одной ездить по стране сейчас небезопасно. Даже имея при себе пару эспадронов. Конечно, ты должна остаться, и завтра мы поедем в Москву вместе.

– А можно, я не буду исповедоваться отцу Василию?

– Пожалуй, даже и не нужно тебе исповедоваться ему. Незачем лишний раз огорчать его. Тем более после того, что у нас тут произошло вчера вечером.

– А что произошло вчера вечером?

– Пойдем, по пути расскажу.

Глава семнадцатая
Усы

– «Ай-лю-лю» потом. No, nicht, нет, ни в коем случае.

– Ну почему? Может, ей что-нибудь надо?

– Что ей надо, я тебе потом скажу. Леди, сеньора, фрау, мисс, к сожалению, ничего не выйдет.

Руссо туристо, облико морале, ферштейн? Всё, быстренько!

Спали до полудня, покуда не проснулся Сережа. Он пришел к отцу с тетрадочкой и карандашиком, растолкал его и попросил:

– Пап, наисруй, пожаста, маму.

– Маму? – с трудом вытаскивая себя из сна, разлепил веки Белокуров. – Ну давай наисруем маму.

Он быстро набросал портрет своей жены, причем сходство получилось удивительное, так что Сережа воскликнул:

– О! Мама! Пррэт!

Он поднес листок с рисунком к самому лицу, разглядел поближе и вдруг поцеловал. Душа Белокурова наполнилась тоской. Хотелось бы вычеркнуть, стереть ластиком все, что случилось вчера, всю эту сумасшедшую пятницу. Боже! Если б можно было вернуться в позавчерашний четверг! Не ездить провожать Эллу, не целоваться с ней, не знакомиться с Василием… Он был более чем уверен, что тогда бы и Тамара приехала домой не с мистером Брауном, а одна – любящая, соскучившаяся по мужу и сыну. Если бы не случилось его измены, не произошло бы и ее чудовищного преступления перед семьей и Родиной.

Вдруг, будто в издевку, вспомнилось, как однажды на какой-то вечеринке Тамара сказала: «Для меня изменить мужу – все равно что изменить Родине». Оказалось, и впрямь обе эти измены были для нее неразрывны.

– Пап, будем с тобой играть – кататься на машине?

– Какой ты у меня уже взрослый, сынок! Так правильно строишь предложение. На машине обязательно покатаемся. И играть. Только никогда не заигрывайся, как мы с мамой.

Сняв с зазвонившего телефона трубку, Борис Игоревич услышал приятный голос княгини Жаворонковой:

– Добрый день! Вы проснулись? мы ждем вас обедать у меня в столовой, на четвертом этаже.

– Хорошо, спасибо, через полчаса поднимемся.

– Ждем с нетерпением. Ужасно хочется поглядеть на вашего малыша.

– Спасибо.

Он повесил трубку и кликнул Прокофьича:

– Отче! Вставай! Нас ожидает княжеский обед.

Умыв Сережу, он отдал его на одевание Прокофьичу, а сам, умываясь и чистя зубы, стал вспоминать последний разговор с княгиней Жаворонковой, происшедший у него после встречи рассвета, когда она взяла его под руку и увела от всех остальных – от отца-основателя, его невесты и палеоантрополога.

– Ах ты, зараза! – так и вырвалось у главного бестиария при этом воспоминании.

Он внимательнее рассмотрел себя в зеркале. Лицо его было несколько усталым, но после пяти часов сна все-таки посвежевшим, белки глаз красноватые, а так – вполне здоровый цвет щек, густые и красивые усы, как у Мопассана или Сталина…

– Ну уж нет! – дерзко объявил усам Белокуров, осененный страшной идеей.

Утром, ведя под руку княгиню, Белокуров имел с ней такой разговор, что теперь он мог казаться ему приснившимся во сне.

«Это какое-то чудо, что вы к нам приехали», – сказала княгиня Жаворонкова.

«Что же в нас такого чудесного?»

«В вас, именно в вас, мой дорогой. Мне кажется, я давно ждала вас».

«Не понимаю…»

«Я вам объясню. Видите ли, все последнее время, года два, я постоянно ощущала внутри себя гнетущую пустоту. Вы можете сказать, что я пресыщенная. Увы, это не так. Да, я поездила по заграницам, искала всюду развлечений и удовольствий, но я увидела Европу, заселенную если не мертвыми, то фальшивыми народами. И точно такую же Америку».

«Советую вам съездить в Ирак, в Сербию, в Приднестровье, в Испанию к баскам», – сказал Белокуров, чувствуя, что она и впрямь облюбовала его. Видно, от него за версту разило прелюбодеянием, совершенным накануне, и мухи летели на этот запах.

«Спасибо за совет, – усмехнулась княгиня. – Попробую им непременно воспользоваться. Но я, кажется, разочаровалась в путешествиях… Не в них дело. А дело в том, что я сама стала видеть, какая я мертвая и фальшивая. Все последнее время я жила ожиданием чувства».

«Еще одно ожидание Ч», – пробормотал, усмехнувшись, главный бестиарий.

«Чувства жизни, ее полноты, хотя бы какой-то любви, если невозможно сильное чувство, – не обращая внимания на его усмешку, продолжала владелица здешних мест. – И вот я вижу вас и сама удивляюсь, что такое возможно – взять и влюбиться с первого взгляда».

«Я вам не верю», – спокойным голосом заявил Белокуров.

«Верю, что вы мне не верите, – засмеялась княгиня. – А вы возьмите и поверьте! А когда приехали вы и я вас увидела, все изменилось! Не перебивайте меня. Вы такой сонный, а я вас мучаю, но потерпите еще чуть-чуть. Так вот, хотите смейтесь, хотите нет, я сразу поняла, чту я недолюбливала в своем бывшем муже Владимире. Во-первых, у него никогда не было и вряд ли когда-нибудь вырастут такие превосходные, мопассановские усы, как у вас. Во-вторых, у него никогда не было и вряд ли когда-нибудь появится такая добротная полнота тела, как у вас. В-третьих… Не улыбайтесь так иронично! В-третьих, у него никогда не родятся дети, потому что он недомужчина. В-четвертых, если они когда-нибудь и родятся, то жена его сбежит с американцем в Америку и заберет с собой этого несчастного ребенка, потому что отец его будет недомужчина и позволит этому произойти. В-пятых, в отличие от него, вы бы никогда не пошли в услужение к богатому мужу своей бывшей жены, потому что вы – полноценный мужчина. И вы не отдали своего сына, потому что вы – полноценный мужчина».

«Вы правы, – произнес Белокуров, потому что она ждала от него каких-то слов. – Я никогда не пошел бы в услужение к новому мужу своей бывшей жены, хоть бы он был миллиардером. Но я никакой не полноценный мужчина, потому что я не спал всю ночь и теперь вот-вот упаду и засну. Простите меня, ваше высочество!»

«Ну хорошо, хорошо! – облегченно засмеялась она, пожимая ему руку. – Идите и дрыхните! Увидимся в полдень».

После этого они наконец расстались. Белокуров отправился в отведенное ему жилье, удостоверился, что Прокофьич и Сережа мирно спят, и сам поспешил провалиться в сон.

И вот теперь, стоя перед зеркалом и мгновенно прокрутив в памяти безумный разговор с княгиней Жаворонковой, главный бестиарий выдавил в мыльницу побольше крема для бритья, взбил могучую пену и намылил не только подбородок, но и свои пышные усы. Мгновение он с тоской в сердце еще раздумывал, а потом прокряхтел:

– А, новые вырастут, еще мопассанистее!

И принялся уничтожать красоту.

Сережа, заглянув в ванную, полюбопытствовал:

– Пап, чё делиишь?

– Меняю облик, сын мой, – весело ответил отец.

– Ну и рожа! – произнес отчим, когда Белокуров покинул пункт истребления красоты.

– Прокофьич! Ты же сам всю жизнь набосо бреешься. Я и решил тебе приятное сделать, – смеялся Белокуров.

– «Набосо»… – проворчал отчим. – Слово-то какое подобрал гадкое. Тебе набосо не идет, с усами лучше.

– Взрастим новые. Ну-с, идемте на княжеский обед.

– Интересно, чем сейчас князья угощают.

– А разве раньше ты, Прокофьич, у князей подчевался?

– Ну, в кино, в книгах там. А как же? Представление имею.

Дождавшись, когда Прокофьич, в свою очередь, умоется, побреется и принарядится, отправились на четвертый этаж, где в красиво убранной столовой их уже ждали княгиня Жаворонкова (как бишь ее зовут-то?), ее фрейлина (тоже имя выпало из памяти), Тетерин и отец-основатель (Владимир, а ни отчества, ни фамилии…).

– А вот и мы-ы-ы! Простите, что заставили ждать, – бодро и громко объявил Белокуров, оглядывая стол, на котором стояли блюда с осетриной, семгой, икрой, заливным, пирожками, овощами, еще чем-то, красивая посуда, большие бокалы из темно-синего стекла, которые поменьше – из темно-красного, отчего сразу припоминались утренние балахоны. – Это мужчины, а это женщины, – сказал главный бестиарий, постучав вилкой по краешкам бокалов, но не успел пояснить своей наблюдательности, потому что раздался почти душераздирающий возглас княгини Жаворонковой:

– Боже! Что вы с собой сделали?!

– Не понял… Ах, усы?.. Да, вот так вот, – замурлыкал Белокуров. – Решил поменять имидж. Похудеть, простите, за столь короткий срок не успел.

– Отвратительно! Просто отвратительно! – возмущалась княгиня. – Трудно даже подобрать сравнение, на кого вы сейчас похожи.

– Как раз легко, – возразил главный бестиарий. – Я стал еще больше похож на отца-основателя.

– А по-моему, даже меньше, – сказал палеоантрополог. – До этого казалось, что вы – это он, только без усов, а теперь…

– А теперь?

– А теперь – не он, хотя и без усов, – наконец подобрал определение Тетерин.

Все расселись и приступили к еде. Слуга поинтересовался, кому что принести из питья.

– Апельсинового сока, – сказал отец-основатель.

– А нам с мальчиком молока, если есть, – попросил Прокофьич.

– Минералки, – сказал Тетерин.

– А мне пива, – заказал Белокуров, – поскольку за руль мне не садиться.

– И мне пива, – приказала княгиня. – А вы что, собираетесь ехать?

– Да, намерены, – ответил главный бестиарий, поедая осетрину. – Сегодня ночью хотим встретить Пасху в одном сельском храме.

– Это правда? – спросила княгиня почему-то отца-основателя.

– Я не знаю, – пожал плечами тот.

– Превосходный священник, старинный огромный храм, – говорил Белокуров, кладя себе на тарелку заливное. – Никакой московской суеты, мало народу, на рассвете – разговенье… Которое для нас, впрочем, ничего не значит, ибо мы не постились.

– Разве вы видите на столе мясное? – хмыкнула княгиня.

– Не вижу, но в Великий пост, ваше высочество, на столе не должно быть не только мясного, но и рыбного, и молочного, только овощи и постные каши,

– просветил Белокуров и с удовольствием прикончил кусок заливного судака.

– Пасха в деревенском храме… – мечтательно произнесла княгиня. – Мы поедем с вами! Такова моя княжеская воля! И там, в скромной обстановке, заставим отца-основателя повенчаться со своей невестой, от которой он отказывается.

– Екатерина Петровна! – вспыхнула фрейлина. – Я же просила!

– Ничего не желаю слушать, – возразила княгиня, имя которой вновь стало известно Белокурову. – Представьте себе, соблазнил девушку, назначил свадьбу, которая должна завтра состояться, и в самый последний момент подколесинствует.

– Прекрасно сказано! – легонько похлопал в ладоши Белокуров.

– Но ведь действительно ведет себя как Подколесин! – возмущенно продолжала княгиня. – Господа, скажите ему, что так не делается.

– Господа все в Париже, – заметил Белокуров голосом Шарикова из своего любимейшего фильма. – Товарищ княгиня, должен вас огорчить тем, что в Светлое Христово Воскресение браки не совершаются, так что при всем желании спасти честь девушки мы не сможем завтра никого обвенчать, а сегодня уже поздно. Да и сегодня не венчают – пост еще не кончился. Насколько мне ведомо, первые венчания совершаются в первое воскресенье после Пасхи. Так называемая Красная Горка, или Антипасха.

– Каковы познания! – усмехнулась княгиня.

– Все-таки как-никак, а я – главный редактор газеты, защищающей интересы православных русских.

– Я заметила, что ваша газета из этих… Как говорится, по другую сторону баррикад.

– Никаких баррикад после девяносто третьего года нет, – возразил Белокуров. – Одни барракуды остались. Знаете что! – вскинулась княгиня. – Мы отправимся встречать деревенскую Пасху на лошадях. У нас отличные лошади, и хватит на всех.

– Если можно, мы с Сережей побудем тут, – сказал Прокофьич, принимая тарелку с супом пити. – Спасибо. Не очень горячий? Будешь супчик, малыш?

– Буду, – кивнул Сережа. – Чупчик. Спасибо.

– Какой вежливый, – похвалила его княгиня.

– Нет, отче, я не могу расстаться с мальчиком, – возразил отчиму Белокуров. – Мы поедем на машине, точно так же, как прибыли сюда. К тому же у священника, отца Василия, вряд ли имеется достойное стойло для ваших породистых рысаков.

– Ну, допустим, они не самые породистые, – сказала княгиня. – Хотя Ласточка – орловская, чистокровная. Зря не хотите. Это было бы эффектно. Господин товарищ главный редактор, может, вы все-таки составите мне компанию? Все поедут на машинах, а мы с вами впереди – на лошадках, а?

Белокуров давно уже не ездил на лошади, предложение казалось заманчивым, но он понимал, что начнется кино про дворянско-помещичью любовь на лошадях, и, укротив свое желание, отказался:

– Должен извиниться, но я последний раз садился в седло десять лет тому назад, а за означенный период изрядно потолстел, перепрыгнув из сорок восьмого в пятьдесят шестой. Я имею в виду размер костюма. Так что мне нужны не орловские ласточки, а курские тяжеловозы. Двужильные. А еще лучше

– слоны. Воображаю, каково удивится сельский священник, если к нему приедут на слоне встречать Пасху.

– Да, зря вы не успели похудеть, – проворчала владычица здешних мест. Тотчас ей пришлось виновато подергать ноздрями, потому что подувший в открытую форточку ветер одарил обедающих неприятным запахом. – Виталик, закрой, пожалуйста, – приказала она слуге, кивнув в сторону окна. – Прошу прощения, господа, стихийное бедствие.

– Что же это за подземный источник нечистот тут у вас? – спросил Тетерин.

– Да там у нас в пещере имеется глубокий колодец, – ответила княгиня с досадой. – Он неизвестного происхождения. Очень глубокий. Вот из него-то и излились какие-то странные пакости. Пожалуй, из-за одного только этого запаха следует на пару деньков отправиться отсюда в путешествие по сельским батюшкам.

– А скажите, Екатерина Петровна, – снова обратился с вопросом палеоантрополог. – А что лично вас привлекает в этой жизни тут? Вы что, убежденный «жаворонок»?

– Да, я убежденный «жаворонок» и полностью разделяю идеи отца-основателя о необходимости существования обособленного государства, населенного «жаворонками» и отстаивающего их интересы, – впервые, кажется, без доли иронии сказала княгиня.

– Вопросов больше не имею, – сказал Тетерин.

– Но согласитесь, что, кроме всего прочего, вам очень нравится иметь своих собственных подданных, свой народ, свою личную власть, – заметил Белокуров. – Женой президента России вам не суждено быть, ни Раечкой, ни Наиночкой, так хоть побыть княгиней Жаворонковой.