Текст книги "Общество сознания Ч"

Автор книги: Александр Сегень

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

– На мой взгляд, это в тысячу раз лучше, чем быть Раечками и Наиночками, презираемыми и ненавидимыми своим народом, – сказал Тетерин.

– Благодарю вас, – засмеялась княгиня. – Вы – мой рыцарь! Я присвою вам графское достоинство. Простите, я опять забыла, как ваша фамилия?

– Тетерин.

– Граф Тетерин… Нет, лучше – граф Тетерев.

– Вы рискуете, ваше высочество, что он создаст внутри княжества свое графство для глухих и по утрам они будут не купаться вместе с вами в реке, а токовать на току, – остерег Белокуров.

– Да, спасибо, я не хочу быть графом, – поблагодарил палеоантрополог.

Они еще целых полчаса сидели и предавались подобным бесцельным разговорам.

Наконец, после мороженого с клубникой и черникой, сей долгий, почти полуторачасовой, обед завершился, и все отправились гулять. Первым делом пошли на конюшню смотреть лошадок. Княгиня не расставалась с Сережей, вела его за ручку. Белокуров – за другую.

– Вы всегда так много едите, ваше высочество? – спросил он, когда они вышли из дворца.

– Я обычно ем мало, – отвечала она. – Но вы у меня будете хорошо питаться, чтобы не терять в весе, а кое-кому надо и поднабрать, а то папка у нас толстый, красивый, а малыш – худенький. Да, Серый?

– Да, – отвечал Сережа, с благоговением глядя на красивую тетю в красивых серьгах, изящном длиннополом, но легком пальто, удачно подстриженную и со вкусом накрашенную.

– Он у меня дамский угодник, – смутился Белокуров.

– И это правильно. Уже сейчас видно, что он будет иметь успех у женщин. Ты меня любишь, Сережа?

– Любишь?

– Нет, ты не отвечай вопросом на вопрос, а скажи: «Я тебя люблю».

– Я тебя люблю.

– Вот! Что и требовалось доказать.

– А почему вы думаете, что мы останемся у вас, чтобы хорошо питаться? Мы не намерены жить здесь.

– Зачем же тогда приезжали?

– Чтобы понять, что приезжать не нужно было.

– Нет, нет и нет! Ничего не принимаю! Да я вас просто в плен возьму, да и все. Вы хотели тут у нас, за новорусскими спинами, спрятаться, а не предполагали попасть в плен. Нет, дорогие мои, вы останетесь при мне, примете жаворонковское подданство, станете жить-поживать да добра наживать. Князю нашему шестьдесят, детей рожать он уже не умеет, а я давно хотела такого румяного мальчика, как Сережа. Да еще его папка, даст Бог, мне такого же сделает. Князь если сам не помрет в ближайшем будущем, так его подстрелят рано или поздно, от этого никуда не деться. Листьев, Холодов и князь Жаворонков… Все перейдет в руки княгини Жаворонковой и того, кто станет ее новым супругом. А вы говорите, не останетесь. Смеетесь, что ли, Борис Игоревич? кстати, а почему вы Игоревич, а отец ваш – Николай? Или это отец жены?

– Нет, это мой отчим.

– Хороший дядечка. Мне кажется, он не прочь поселиться тут, на природе, на раздолье, на хороших харчах.

– Харчей мы ему и без вашего новорусского князя добудем.

– У других новорусских?

– А хоть и у других.

– Не дурите, Борис! Чего вам еще искать в жизни? Я читала вашу газету. Она хорошая, но… сами понимаете. Пфук. Захотите продолжать издание – будете издавать здесь. У нас, кстати, ни одной газеты так до сих пор и не выходит. Давайте организуем нашу княжескую прессу! «Правда рассвета», «Птичьи новости», «Женьминь жаворон-бао», журналы – «Жавороново крыло», «Наша ублиеттка», детские – «Ярилка», «Солнышко». Дух захватывает или нет?

– Не захватывает. У вас чисто средневековое государство, а при феодализме прессы не было, и появись при Иване Калите или Иване Третьем какой-нибудь Паша Гусев или Сванидзе, их бы сей же миг пожгли в деревянной клети, аки еретиков и антихристов.

– Предлагаю вам, оставшись тут, сразу сесть за книгу: нынешние журналисты и политические деятели перед судом Иоанна Грозного. Полностью финансирую издание на лучшей бумаге, с лучшими фотографиями и иллюстрациями, в лучшем издательстве. Что вы на это скажете?

– Ничего не скажу. Меня ваш князь мигом заревнует, и придется мне становиться перед судом Ардалиона Первого. Кстати, а почему он Ардалион? Тоже сам придумал?

– Нет, это его настоящее имя. Хотя, может, и придумал. Не могу сказать точно.

– Я пару раз слыхал, как вы его Лешкой назвали.

– Ардалиошка – Лешка, логично. Но вы не думайте, мы все так обмозгуем, что он ничего не заподозрит. А мои капризы он обожает.

На конюшне княгиня Жаворонкова показывала Сереже лошадок, сажала его верхом на самую маленькую, и Сережа был в восторге. Белокуров гадал, искренне ли она затягивает его в свой омут или за этим всем что-то стоит? Теперь вот затеяла показ того, как Сережа быстро начал к ней льнуть. Через сына взялась действовать. Потом, правда, прокололась – при гостях взялась отчитывать конюха за то, что ее любимая кобыла Ласточка стала прихрамывать. Все увидели, какое удовольствие ей доставляет отчитывать, сыпать угрозы, топать ногой, грозить кулаком провинившемуся. А ей, должно быть, казалось, что она в этот миг прекрасна.

Потом она затеяла катание в легкой двухместной коляске, запряженной одной лошадью. Белокуров хотел было отказаться садиться с княгиней и Сережей, но, видя, как сын хочет этого катания, согласился.

– Сможете управиться? – спросила княгиня, предлагая ему вожжи.

– Должен смочь, когда-то умел, – прокряхтел главный бестиарий, усаживаясь поудобнее.

Умение водить упряжку быстро воскресло в нем, едва только поехали. Сердце билось от волнения и восторга.

– Бред какой-то! – воскликнул Белокуров. – Сбежали от матери и жены, от Москвы и Америки и катаемся на лошадке в княжестве Жаворонки. Ведь бред?

– Бред, – согласилась княгиня.

– Брред! О, папа! Брред! – закричал ликующий Сережа, тесно сидя между мощным афедроном своего отца и изящным задом княгини Жаворонковой.

– Белокуров! Я уже безудержно люблю вас обоих! Можете вы хоть это понять, дубина стоеросовая?

– Бред, бред и бред! – возражал главный бестиарий. – Бред-бери. Нам, барыня, это ни к чему. Мы люди простые, неграмотные. Нам про любовь не надоть.

– Проклятый! Усы он сбрил! А что доказал? Лишний раз проявил свой мужской норов и свое мальчишество. И думал, я отступлюсь?

– А мы убегем!

– Сережу не отдам!

– Еще как отдашь! Нет, ни в прогрессивную Америку, ни в отсталое средневековье! Ему, быть может, суждено Россию спасти? В нем четыре души, как говорят некоторые гады-колдуны.

– За вами пойду. Хоть в Сибирь, хоть Россию спасать!

Сделав кружок, Белокуров подъехал туда, где стояли Тетерин и отец– основатель, и остановил лошадку.

– Хорошая коляска! – похвалил он.

– Старинная. Наши жаворонковские мастера привели ее в родное состояние, – похвалилась княгиня. – Идеи жаворонства живут и побеждают. Слава великому отцу-основателю!

На лице у Ревякина впервые мелькнула улыбка.

– Ну что? – спросила княгиня у бестиария. – Отправимся к сельскому священнику если не верхом, то в коляске?

– Путь-то не такой уж и близкий, – покачал головой Белокуров. – Только в авто!

– Белошкуров вы после этого, а не Белокуров! – был приговор владычицы замков, дворцов и конюшен.

– То-то моя жена не захотела носить мою фамилию, – болтанул главный бестиарий. – Не стала ни Белошкурой, ни Белокурвой.

Сережа из коляски вылезать наотрез отказывался, плакал и при этом почему-то кричал:

– Слава! Слава комару! Бидителю!

– Маленький, – сочувствовала ему княгиня. – Не любит он тебя, тащит! Не видать тебе с ним никаких удовольствий.

– Удовольствиями граждан разрушается достояние Отечества, – отчеканил главный бестиарий свою любимую римскую пословицу.

– Отечества, которого нет и которого трижды не будет, – сердито возразила княгиня.

– А вот тут неправда ваша, – сказал Белокуров вдруг так строго, что даже Сережа перестал упираться и согласился покинуть легкий экипаж.

Потом они еще долго гуляли по княжеству, ведя все те же разговоры, которые под конец уже стали нестерпимо раздражать Бориса Игоревича. После прогулки Прокофьич уложил малыша на пару часиков поспать, а заодно и сам намеревался вздремнуть. Сережа не капризничал и был покорен, его удовлетворяло, что им так вплотную занимаются: долго гуляют, показывают лошадок, катают. Казалось, он даже осознает, что его принимает у себя в гостях не просто тетя Катя, а княгиня, хоть и ненастоящая, новорусская.

Затем княгиня повела гостей в подвалы дворца, где имелись сауна, спортзал с тренажерами и небольшой бассейн с ледяной водой. Тут она с ними ненадолго попрощалась, сказав:

– Двух часов вам хватит? А я пока пойду. побуду немного в одиночестве. После вас немного попарюсь и ополоснусь перед дорогой.

– Экстравагантная женщина! – сказал Тетерин, когда она ушла.

– Она хорошая, – со вздохом согласился отец-основатель.

– Даже слишком, – засмеялся Белокуров, отчего оба поглядели на него вопросительно.

Парилка была крепкая, из нее выбегали и прыгали в ледяной бассейн, потом опять лезли в парилку. В холодильнике можно было обрести пиво, белое столовое вино, водку, креветок, мидий, раков, семгу и даже ропанов. Трижды попарившись и окунувшись, угостились кто чем понемножку и снова полезли в жар парилки. Уселись на верхнем полке, дыша тяжко и счастливо, быстро покрываясь восковыми каплями пота.

– Эх, до чего ж хорошо! – выдохнул Белокуров.

– Кажется, ведь и положено перед Пасхой намываться, – произнес Тетерин. – Чтобы с чистым телом и чистой душой встречать.

– Тело-то мы успеем отчистить, – сказал отец-основатель.

– А что, брат двойник, сильно загрязнена душа? – спросил его главный бестиарий.

– А у вас? – сердито ответил вопросом на вопрос Ревякин.

– У меня-то? – хмыкнул Борис Игоревич. – Не душа нынче у меня, а бомж немытый, гнилой и смердящий.

– Красиво сказано! – рассмеялся Тетерин.

– Ваша чище? – спросил его Ревякин.

– Тоже бомж, – мотнул головой голый палеоантрополог.

– Стало быть, наши души будут Пасху встречать как бомжи, – подытожил отец-основатель.

– А ваша-то душа чем перепачкана, главный идеолог светлого птичьего будущего? – спросил Белокуров.

– Не скажу, – буркнул тот.

Наступило молчание. потрескивала печка, было слышно, как стукаются о доски капли пота трех бомжедушных грешников. Вдруг дверь парилки со скрипом, резко отворилась – и на пороге выросла фигура голой женщины. Три мужских сердца разом дрогнули.

– Ох и накочегарили! Не продохнуть! – прокряхтела голая княгиня Жаворонкова, закрывая за собой дверь и не спеша усаживаться на полок, красуясь своим холеным телом. На нижнем полке места хватило бы еще для двоих, но она села на средний, прямо у ног Белокурова. Теперь перед ним были ее плечи, спина, затылок, сияющий черными волосами. Внутри у главного бестиария все съежилось. Он постарался прикрыться полотенцем, на котором сидел, и заметил, что Тетерин совершает то же самое, а Ревякину все равно. Что делать дальше – непонятно.

– Сейчас еще Марина с Оксаной придут, – сообщила княгиня. – Что-то замешкались. Небось Маринка опять заартачилась. Может, вам и впрямь не жениться на ней, Владимир Георгиевич?

«Та-ак! – подумал Белокуров. – Оксанка, стало быть, для Тетерина. Надо делать ноги!»

– Марина с Оксаной тоже во всей прелестной наготе? – спросил он нахальным тоном.

– Разумеется, – сказала княгиня. – У нас в княжестве…

– Знаю-знаю, – перебил голый главный бестиарий. – Солнце приходит к нам раздетое, и нам нечего стесняться наготы. Отец основатель нас уже просветил.

– Так, я пошел, – решительно встал Тетерин, скакнул вниз и исчез за скрипучей дверью.

– Куда это он? – спросила княгиня.

– Должно быть, пошел своего Хавьера Солано сбривать, как я своего Мопассана, – засмеялся Белокуров.

– Хавьера? – не поняла княгиня.

– Ну генерального секретаря НАТО, – в отличие от нее, понял шутку Белокурова отец-основатель. – У Хавьера Солано такая же щетина. Сейчас это в моде.

– И правильно сделает, если сбреет, – засмеялась княгиня. – Ему ужасно не идет.

Наступило молчание. Белокуров собрался уж было тоже совершить побег, но Ревякин опередил его:

– Так, мне тоже уже хватит. Сердчишко что-то стало затихать.

Одновременно с ним почему-то уходить было неловко.

Когда отец-снователь оставил княгиню и бестиария наедине, голая женщина запрокинула руки, завела их за шею Белокурова и там сцепила пальцы. Голова легла ему на живот. Глядя сверху на красивые очертания женского тела, Белокуров едва не потерял голову.

Но нет! Надо было бежать. И он схватил руки княгини, оторвал их от себя, поднимаясь, и произнес:

– Голые бабы по небу летят: в баню попал реактивный снаряд.

– Какой хам! – смеясь, воскликнула княгиня. – Эй! Куда? Замри! Держи его! Хватай его!

Но он уже рванул дверь, выскочил из парилки, бросился в бассейн, окунулся, смывая пот, поспешно вылез и зашагал в раздевалку. Там обнаружил одевающихся Ревякина и Тетерина. Ни Марины, ни Оксаны.

– А где другие совратительницы? – спросил он.

– Женская раздевалка отдельно, – сообщил отец-основатель.

– Это вы после разговора о загаженных душах решили хоть немного не грешить перед Пасхой? – смеялся бестиарий.

– Просто хватит париться, – пожал плечами Ревякин.

– Да и вообще… – туманно добавил палеоантрополог.

Слава Богу, у княгини хватило ума и такта не гнаться за беглецами. Они спокойно оделись и пошли прочь из сауны.

– Предлагаю прямо сейчас – по машинам, – сказал Белокуров Тетерину, но тот покачал головой:

– Неудобно. Получится, что нас так гостеприимно встретили, а мы – хамье. Хотя – как прикажете. Я готов прямо сейчас ехать.

– Давайте так: будем не спеша собираться и отправляться. Если они все же не отвяжутся от нас, возьмем их с собой, а нет – уедем одни.

Такое предложение обоим показалось самым приемлемым. Разбудив Прокофьича и Сережу, Белокуров собрался, одел сына и вскоре выводил его и отчима из дворца князя Жаворонкова. Тетерин уже стоял на крыльце. При виде их сообщил:

– Сейчас пригонят мою «мыльницу» из гаража.

Глава восемнадцатая
Прощай, мохнорылость!

– Хватит гулять!

Собираясь в дорогу, Сергей Михайлович в очередной раз за сегодня задавал себе крючковатый вопрос: «Кто же я все-таки такой и зачем оказался тут?» Не в том смысле, что он запамятовал свои имя и профессию, пол и национальность, а гораздо в более широком: человек ли он или некая иллюзорная субстанция, плод чьего-то коварного и жестокого воображения? смысл его вопроса был куда глубже: не просто зачем он оказался здесь, в этом придуманном княжестве «жаворонков», а зачем он вообще на этой земле? Хотя и о княжестве он тоже думал: «Зачем? зачем занесло меня сюда? Быть может, для того, чтобы нюхнуть этого отвратительного запаха? Все говорят, тут что-то разлилось, вытекло из-под земли. А что разлилось? что вытекло? Проверяли состав? Может быть, это Ч вытекло? Может быть, это здесь, а не в Москве разверзлась великая чакра, из которой выползло это мерзостное, зловонное Ч?» С таким запахом сосуществовать не представлялось возможным, он повсюду лез в ноздри; даже сидя в сауне, Тетерин ловил его своим вдруг ставшим чутким обонянием. Там, в Москве, чакра Земли не открылась, потому что он отключил ударом по башке великого чемпиона Чернолюбова. Но после сего подвига чакра полюбила его, Сергея Михайловича, признала его чемпионом мира и открылась ради него здесь, куда он приехал, сбежав из Москвы. Ей казалось, она очарует его своим запахом, а он едва сдерживал в себе рвоту от вони. Ад открывается и выходит на поверхность ради ознакомления людей со своим зловонным содержанием. Обычно это происходит в виде вулканов. Здесь, в княжестве Жаворонки, – в виде гнусной жижи.

Еще он думал о так называемой княгине Жаворонковой. Что за странное существо? С виду – красавица, нарядная, холеная, а что внутри у нее? Откроется чакра, и вытечет точно такая же вонючая жижа… Хотя, быть может, напрасно он грешит на нее? А сцена в конюшне? Разве там не произошло открытие этой зловонной чакры, когда из прелестных уст потекла отвратительная брань на бедного конюха, не сумевшего уберечь любимую лошаденку от хромоты? Сколько длилась эта сцена? Минут пять-шесть, не больше. Но вполне достаточно, чтобы почувствовать запах нутра этой женщины.Открылось и закрылось – и вновь на поверхности все очаровательно и прелестно. Может быть, обычно тут принято в подобных случаях сечь провинившегося работника – плотника, конюха, землепашца? Обычно принято, а на сей раз простили ради гостей?

И потом, когда она вошла голая в парилку. Что это за танец Саломеи она затеяла? Кого хотела соблазнить? Только ли Белокурова, которого откровенно охмуряла с первых же минут встречи и знакомства? А может быть, всех, все человечество? Желая весь мир затащить в свое княжество, превратить в своих подданных, а потом властвовать вволюшку, распекать, казнить, миловать. Кого выберу – к себе в постель, а другого – пороть на конюшню!

Тетерин понимал, что ему понравилось бить по головам. Всю жизнь он трепетно занимался черепами, и вот настало время эти черепа крушить. Время собирать и время проламывать, время изучать и время изобличать, время знать и время «век бы не знать»! Руки чесались, до того хотелось еще разбить что-нибудь тяжелое о чью-нибудь пустую и вредную головенку. Поначалу он выбрал в качестве жертвы отца-основателя – птичью ипостась ч-носца, этакого ч-аворонка. Но постепенно кандидатура Владимира Георгиевича отсохла и отпала – после того, как кликушеского вида изобличитель щербатым своим ртом проклял ч-аворонка. Он только одно не швырнул в лицо Ревякину. Оно само собой напрашивалось. Это не княжество Жаворонки. Это княжество Ч-воронки. Воронки Ч, из которой вытекло вонючее извержение. Вот что надо было сказать отцу-основателю. Но еще предоставится случай.

Перестав считать Ревякина своим избранником, Тетерин сосредоточился на кандидатуре княгини Чаворонковой. Женщин, конечно, бить по голове тяжелыми предметами нехорошо. Но женщина ли она? – вот в чем вопрос. И сей вопрос требовал изучения. Женщин Сергей Михайлович, несмотря ни на что, любил. Но любить носительниц чакр – увольте!

– А на себя-то посмотри! – сказал он вдруг самому себе, в последний раз перед уходом взглянув в зеркало. – Мать честная!

Он не напрасно помянул мать. Только теперь он вдруг отчетливо увидел, как была права милая Людмила Петровна, обвиняя его в злостной мохнорылости. Доселе он был убежден, что мохнорылость ему очень к лицу, что она придает ему солидности, благополучия, этакого чуть небрежного знания цены мира сего. Теперь же он видел перед собой именно – мохнорылого. И ничего больше. И от этого мохнорылого разило серой. Бедная Людмила Петровна! Как она, должно быть, страдала! Утренний тележурналист Сергей Черкизов был эталоном мохнорылости. Его Людмила Петровна ненавидела больше всех. Во-первых, за то, что он самым ранним из чертей вылезал на экран телевизора поутру. Во-вторых, потому, что от него даже с телеэкрана разило сивушным перегаром ненависти к стране, которую Людмила Петровна обожала каждой клеточкой своего существа. И в-третьих, потому, что его лицо собрало в себе как бы все лица ненавистников России.

Наконец, она ненавидела утреннего телебеса еще и за то, что ее собственный сын, тоже Сергей, стал отращивать такую же мохнорылость на родном ей лице.

– Нет, нет, с этим надо покончить! – прорычал Сергей Михайлович, стоя перед зеркалом в предоставленных ему апартаментах во дворце князя Жаворонкова.

Он хотел прямо сейчас затратить время на уничтожение мохнорылой поросли, но вспомнил, что при нем нет никаких бритвенных приборов. И к тому же если сейчас все сбрить, а потом начать отращивать нормальную бороду, то этой бороде волей-неволей придется пройти через стадию мохнорылости. Тогда зачем сбривать? А действительно, зачем сбривать, если Сергей Михайлович решил не безусым и безбородым жить дальше, а как раз наоборот – усатым и бородатым?

– Смешной ты человек! – сказал он на прощание себе мохнорылому. Пока еще мохнорылому. С этой минуты – он знал это твердо – он будет все больше удаляться от мохнорылости, дав возможность вторичным половым признакам свободно произрастать. Благо, скудобородая мелкотравчатость ему не грозила, как некоторым.

Обозвав себя смешным, он наконец покинул временное жилье и спустился вниз, к выходу, отдал ключ привратнику, вышел на крыльцо и хотел было вдохнуть полной грудью, но вонь излившейся чакры сильнее прежнего ударила в ноздри, пришлось сбавлять дыхание. Появился отец-основатель и, увидев у ног Тетерина сумку с вещами, спросил:

– Что, уже уезжаем?

– Да, я бы попросил подогнать мою машину.

– Сейчас я распоряжусь. Должны были и бак вам до краев залить. Сейчас.

Он исчез, и вскоре показалось семейство Белокуровых. Увидев Сережу, Тетерин почувствовал, как необычайное спасительное тепло разливается по его груди, будто это был уже и его сын. Вспомнилось, как он радостно вскрикнул, когда фаянсовая полка разлетелась брызгами от головы великого чемпиона.

– Здорово, Серега! – весело приветствовал чудодейственного мальчика Сергей Михайлович.

– Даррова, – протянул ручку для ручкопожатия «Беррокуров».

– Сейчас пригонят мою «мыльницу» из гаража, – сказал Тетерин. – Как самочувствие, Николай Прокофьич?

– Теперь я тоже согласен, что надо сматываться отсюда, – сказал самый старший из Белокуровых. – Вонища такая, что тошнит. Откуда здесь могла взяться канализация, ума не приложу!

– Какая канализация?

– Ну что у них тут прорвало, я не знаю.

– Ад выпустил свою ядовитую слюну, – сказал Белокуров-средний. Видно, он успел поразмышлять о том же, о чем Тетерин.

– Скажешь тоже, «ад»! – фыркнул старший. – Откуда ему здесь взяться?

– За что я люблю своего отчима, – рассмеялся газетчик, – за его здравый рассудок. А ведь действительно, откуда здесь, во глубине России, взяться аду? Смешно и нелепо. Я понимаю, где-нибудь в Завидово или Нью-Йорке, а здесь, из-под невинных «жаворонков»… О, кажется, ваша «мыльница». Ну, граф Тетерев, прошу вас обратно за руль.

– Поедем! – ликовал Сережа.

Один из громил, нынче утром арестовывавший гостей, вылез из-за руля и сообщил:

– Получите. Смазано, бак заправлен, там сцепление малость барахлило, я починил.

– Спасибо, – сказал Тетерин и отблагодарил любезного десятью долларами, от которых тот не отказался, а даже стал переминаться с ноги на ногу, за что получил еще десятку и лишь тогда с полупоклоном исчез.

– Погодите! – окликнул садящихся в автомобиль отец-основатель. – Вы что же, нас не подождете? Княгиня решительно намеревается тоже ехать.

– Мы и собирались подождать вас в машине, – ответил Белокуров. – А вообще-то…

Он вылез, отвел своего худощавого двойника в сторонку, что-то сказал ему, затем, достав из кармана бумажник, извлек какую-то записку и показал отцу-основателю. Тот некоторое время разглядывал листок бумаги, потом закивал и возвратил его Белокурову.

– Все прекрасно, – молвил Белокуров, возвращаясь на сиденье рядом с водителем. – Я показал ему схему, как добираться до отца Василия. Они приедут попозже, дождутся заката, помолятся напоследок Ярилке и отправятся. Трогаем, граф!

– Тррогаем, грраф! – прикрикнул чудодейственный мальчик.

Машина завелась с полоборота.

– Прощайте, Жаворонки! – сказал Белокуров.

– Прощай, вонючка, – тихо добавил Тетерин, а мысленно еще и попрощался с собой мохнорылым, который должен был навсегда остаться здесь.

Едва они удалились на некоторое расстояние от причудливого птичьего княжества, как его охватило непередаваемое чувство облегчения, а когда окончательно перестало вонять излияниями чакры – то и вовсе чувство возрождения, оживления, обновления. Теперь он знал, что они держат правильный путь, и ему хотелось смеяться от счастья. И он рассмеялся.

Справа в лобовом стекле садилось солнце, за которым гналось широкое одеяло туч. Вскоре стал накрапывать мелкобисерный дождик, редкие капли которого мгновенно слизывались со стекла встречным ветром. Чем дальше «мыльница» увозила их от княжества, тем легче становилось на душе у Тетерина и, похоже, у всех остальных, включая Сережу, который вдруг запел:

– А годы летят, наши годы, как птицы, летят, и некуда нам огинуться назад.

Слух у него был идеальный, мелодию он вывел безукоризненно.

– Любимая песня Прокофьича, – сказал Белокуров. – А теперь они ее вдвоем распевают. Эх ты, «некуда огинуться».

За час они добрались до Лихославля, от которого, судя по имеющейся у Белокурова схеме, оставалось езды километров двадцать.

– Во сколько же сегодня закат? – спросил Тетерин.

– Часов в девять, – пожал плечами Белокуров.

– Ну, если в девять, они успеют ко всенощной добраться.

– «Жаворонки»-то? Успеют. – Вздох Белокурова означал, что ему бы хотелось их вовсе больше не видеть. – Надо было их на ложный след навести, а я, как дурак, схемана стал показывать. Одна надежда: что отца-основателя отвлечет что-нибудь и он забудет схему. Хотя, скорее всего, они все-таки приедут. Им ведь тоже неохота вонь нюхать. Захотят продышаться свежим воздухом.

Вскоре доехали до указателя «с/х «ДЕВЧАТА», за которым следовало свернуть на проселочную дорогу и ехать еще пять километров до села Радоницы

– конечного пункта их короткого на сей раз путешествия. Солнце, не успев добежать до заката, попало в плен к небесным чеченцам, и сразу стало серо кругом, дождь закапал сильнее, но на душе оставалось легкое чувство бегства и, главное, спасения.

На проселочной дороге колдобины устроили «мыльнице» качку, будто среднебалльная буря легкому суденышку, и бедного Сережу укачало и вырвало, причем, что особенно умилило Тетерина, он в перерывах между рвотными спазмами говорил: «Постите… постите… постите…» Не то запамятовал, что в мире есть буква «Р», не то просил, чтобы отныне во время постов ему не давали скоромного.

– Милый, бедный! Извиняется еще! – переживал Николай Прокофьевич.

Дальше пришлось ехать совсем медленно, почти со скоростью пешего человека. Часы показывали пятнадцать минут восьмого, когда впереди меж ветвей встал силуэт высокого храма, похожего издали на готовый к запуску космический корабль. А когда выехали из леса, храм вырос перед глазами во всей своей красе – белый, кое-где подржавившийся облуплениями, обнажившими кирпичную кладку. С одного бока возвышались леса – там велись реставрационные работы. Четыре главных купола уже сверкали голубовато-серебристой жестью. Большой средний еще только ждал своего обновления.

– Пап, смотрри, хррам! – воскликнул Сережа, вновь обретя раскатистую букву.

На крыльце одного из домов появилась пожилая женщина, и Тетерин поспешил подъехать к калитке этого дома. Белокуров выглянул и громко спросил:

– Здравствуйте! Скажите, отец Василий здесь?

– Вы к отцу Василию? – обрадовалась женщина. – Здесь, здесь! – Она сошла с крыльца и продолжала говорить, приближаясь. – Только он в бане сейчас, допаривается. Скоро уж выйдет.

– Я же говорил, что перед Пасхой положено в бане париться, – сказал Тетерин, радуясь, что был прав, и что батюшки тоже парятся, и что они приехали сюда, и что Сережа стал понемногу розоветь, а до того был синегубый.

– А молодой Василий приехал? – спросил Белокуров.

– Приехал, – отвечала женщина. – Он тоже парится сейчас, и Вячеслав, и Лешка. А вы приехали Пасху встречать или уедете?

– Нет, приехали Пасху встречать.

– Какое счастье! Отец Василий неспроста молился, чтобы еще людей послал Боженька. Услышаны его молитвы. А я – жена отца Василия, Наталья Константиновна. Да, и Васина жена приехала.

Тут Тетерин не мог не заметить, как побледнели губы на сей раз у среднего Белокурова. Он еще больше обмяк, когда на крыльце показалась молодая женщина лет тридцати.

– Где машину поставим? – спросил Тетерин.

Белокуров молчал.

– Где можно машину поставить, Наталья Константиновна? – задал тот же вопрос Сергей Михайлович.

– Вон к тому дому. Он у нас гостевой. Вас сколько? Трое? С малышом четверо? В гостевом два места еще свободные есть, а малыша с кем-то из вас

– в наш дом, наш дом теплее.

Тетерин повел машину к гостевому дому, поглядывая на Белокурова. Что это с ним? Тут явно было что-то нечисто. Остановились, стали вылезать из машины, а он сидит. Наконец последним выбрался. Жена священника шла к ним с ключом от дома, повела в дом, стала показывать, какое где есть свободное койкоместо.

– Я гляжу, недавно вы этот домик срубили, – заметил Тетерин.

– В конце прошлого года, – ответила женщина. – Располагайтесь кто где хочет, молодые, а вы… не знаю, как звать вас…

– Николай Прокофьевич.

– А вы, Николай Прокофьевич, с мальчиком – в нашу избу. Ой! – она вдруг схватилась за сердце, побледнела и присела на край одной из кроватей.

– Что ж я, дура, не спросила-то у вас! Ребят, вы мне только честно скажите: вы не бандиты, не грабительщики?

– Нет, – рассмеялся Тетерин. – А что, разве похожи?

– Не обижайтесь, – взмолилась Наталья Константиновна. – Я потому спрашиваю, что у нас-то тут вчера что было! Напали на нас окаянные, в масках. У одного маска – Ельцин, у другого – Клинтон. Отцу Василию голову пистолетом разбили, Васе тоже. Привязали нас всех к кроватям. искали одну-единственную икону, а ему ее один благодетель подарил. Стариннейшая икона, называется Черный Дионисий. Из школы учеников самого знаменитого иконописца Дионисия. Нашли и только ее забрали. А потом свечка упала, газета вспыхнула да на тюлю перекинулось. Едва не погорели мы, каб житель наш, Алексей, не вернулся вовремя с прогулки. Я со вчерашнего и боюсь всех, а все равно доверчивая. А вы кто будете-то, добры люди?

– Мы из газеты, – сказал Белокуров. Губы у него уже не были такими бледными. – Я – главный редактор. Николай Прокофьевич – мой отчим, Сережа – сын, а это – мой сотрудник, Сергей Михайлович, палеоантрополог. Будем о вашем отце Василии очерк делать. И с молодым Василием я знаком, он-то меня и вывел на батюшку, схему дал, как доехать. Скажите, Наталья Константиновна, у Васи с женой никакого арабо-израильского конфликта не было?

– Да нет, все тихо. Хотя я заметила – что-то между ними холодное пролегло, будто противопожарный ров. А что? Плохо живут?

– Да вроде нет, – пожал плечами Белокуров.

– А почему ж не венчаются?

– Не знаю.

– То-то. Венчаться надо! У вас жены есть?

– У меня еще нет, – сказал Тетерин.

– У меня уже нет, – сказал Белокуров.

– У меня уже давно нет, – сказал Николай Прокофьевич.

– А если заведете, то – венчаться. В баню собирайтесь, пока она не остыла. Быстро остывает.

– Спасибо, мы перед отъездом в сауне парились, – сказал Белокуров.

– А я бы попарился, – крякнул Николай Прокофьевич. – И Сережу возьму. Вы-то набанились, а мы нет. Не шибкий там жар?

– Да сейчас уже, наверное, совсем нет жару, тепло только.

– Вот, Сереженька, приготовься впервые узнать, что такое деревенская банька.

Матушка, а с нею старший и младший Белокуровы ушли. Тетерин прилег отдохнуть на выделенное ему койкоместо в противоположном печке углу. Белокуров взволнованно ходил по комнате.