Текст книги "Карл Великий"

Автор книги: Александр Сегень

Соавторы: Владимир Мартов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Все началось с того, что лужичане вторглись в Тюрингию. Карл отправил три полка на их усмирение, но у горы Зюнтель эти полки внезапно попали в западню, устроенную саксами, и были почти полностью истреблены – из трех военачальников погибли двое, из шести графов – четверо, из тридцати знатных воинов – двадцать пять. Вместе с известием об этой катастрофе пришла новость о том, что вся Саксония и Фризия охвачены восстанием против франков, миссионеры Виллегад и Лиутгер со всеми своими приспешниками вынуждены были срочно вернуться на родину, спасаясь от неминуемой гибели. Взбешенный всем этим, а также тем, что приходится расставаться с больной и любимой Хильдегардой, Карл со своим сильным войском вступил в пределы Саксонии, взял четыре с половиной тысячи заложников, привез их в Верден, расположенный на границе между землями франков и саксов, и здесь объявил, что, если в течение трех недель основные саксонские вожди, включая самого Видукинда, не сложат оружие и не присягнут ему в верности, аманаты будут казнены. Настроен он на сей раз был зло и решительно.

Еще бы! Его оторвали от таких любимых занятий – учебы у Алкуина и возни с Хильдегардой.

Когда срок ультиматума подходил к концу, прибыл один из вождей саксов и попросил отсрочки выполнения требований еще на три недели.

– Ни на три часа не уступлю! – грозно прорычал в ответ Карл.

Урочный час настал, и ранним октябрьским утром 6390 года заложников стали выводить небольшими кучками в поле под Верденом и там обезглавливать. Почти целый день совершалось жуткое дело, покуда наконец не были обезглавлены все аманаты. Зарядивший к вечеру дождик оросил собой поле, залитое кровью и заваленное отрубленными головами и безголовыми телами.

Вскоре пришло известие о том, что Видукинд и основные вожди бежали в Данию, ища защиты и помощи у тамошнего короля Зигфрида. В Саксонии вновь восстанавливалась власть франков, но теперь она получала огромные полномочия. Карл издал жесточайший свод законов, получивший наименование Саксонского капитулярия, по которому любое прегрешение против светской и церковной власти франков должно было караться смертью. За свое свободолюбие саксам приходилось платить по самому высокому счету.

К празднику Рождества Карл поспешил возвратиться в родные земли, и в Теодонисе после четырех с половиной месяцев разлуки встретился с Хильдегардой. Его поразили необычные, несвойственные цветущей некогда королеве худоба и бледность. Эта женщина, которая никогда, даже на последних месяцах беременности, не сиживала на месте, всюду совала свой нос, всюду обозначала свое присутствие безудержным смехом или неистовой бранью, теперь тихохонько полеживала в самом укромном уголке пфальца, часами глядя в огонь камина и почти не притрагиваясь к еде. Карл, мечтавший о том, как он всю ее расперецелует, вдруг не решился – припал губами к руке, затем только осторожно поцеловал в губы.

– Хорошо, что ты приехал до того, как я умру, – сказала королева.

– Приказываю не умирать! – попытался пошутить король, – Издаю строжайший капитулярий – «De ргоhibitio mortis regini Hildegardi», что должно переводиться как «Запрещение королеве Хильдегарде умирать» – или как там, черт возьми, правильно будет в этой проклятой латыни, сколько ни учи ее!

– Ученость погубит тебя, Карл, – простонала королева, глядя на мужа усталыми, измученными глазами, – Мерзкий штукатурщик сглазил нас.

– Зачем ты так!..

– Зачем?! А разве не он предрек нам, что у нас больше не будет сыновей? Вспомни его гнусные пророчества в Парме.

– Где он теперь?

– Отправился в Аквитанию. Надеюсь, ты побудешь со мной хотя бы один день, прежде чем отправиться к нему?

– Я никуда от тебя не уеду, клянусь тебе, родная!

– Побудешь со мной, покуда я не умру?

– Хильдегарда! Ведь я запретил тебе умирать! Приказ короля! Мы отпразднуем Рождество, Пасху, рождение этого нового малыша…

– До Рождества, может, еще и доживу, а вот до Пасхи и до… вряд ли. И все-таки ты вернулся, мой любимый Карл!.. Говорят, ты отрубил головы пятидесяти тысячам саксов?

– Всего лишь четырем с половиной. Я посвятил эту казнь тебе.

– Лучше бы ты пощадил их ради моего выздоровления.

– Прости, я не знал. Хотел как лучше.

– Не довелось повстречать элефанта? – на сей раз уже попыталась пошутить Хильдегарда.

– Этот гигант поросенок до сих пор прячется от меня, – улыбнулся Карл.

– Быть может, он придет к тебе лишь тогда, когда ты достигнешь непревзойденного величия?

– Скорее всего.

После Рождества Хильдегарда вроде бы почувствовала себя лучше, но к началу февраля болезнь вновь одолела ее, так что духовник разрешил ей вовсе не говеть Великим постом, разве только на Страстной неделе, да и то – ведь именно к этому времени ожидалось появление на свет малыша. Но прошла Пасха, а королева все еще не разродилась. Тощая, с огромным животом, бледно-желтая и скорбная, она постоянно теперь стонала, лежа в своей спальне, жалуясь на судьбу и проклиная Алкуина, а с ним вместе весь ученый мир. В день антипасхи она умерла во время родов, произведя на свет девочку, причем, как ни странно, довольно крупную и вполне здоровенькую. По предсмертному желанию королевы ее назвали Гизелой.

Обезумевший от горя Карл устроил грандиозные похороны, такие же пышные и шумные, какою была при жизни Хильдегарда. Подданные со всех сторон Франкского королевства съехались почтить память той, с кем их государь прожил счастливых десять лет, той, которая родила Карлу трех крепких сыновей и трех хорошеньких розовощеких дочек, лишь на одну четверть осуществив свои мечты – ведь хотела-то дюжину тех и дюжину других!

Даже вдовствующая королева Бертрада приехала на похороны своей невестки – утешить сына, хотя доселе все никак не могла простить ему то, как он обошелся с Дезидератой. Во время тризны она сообщила, что ей приснилось, будто в окно к ней залетела душа покойницы и сказала:

«Ну вот, я улетаю. Если хотите, возьму вас с собой».

– Так что, – подытожила Бертрада, – я, наверное, тоже скоро улечу. Поэтому собираюсь сейчас отправиться в Сен-Дени, к Пипину.

Появился на похоронах Хильде гарды и проклятый ею Алкуин, но Карл даже не удостоил его короткой беседы. Сразу же после похорон король собрал большое войско и двинулся в Саксонию, откуда еще на Страстной пятнице пришло известие о новом восстании, поднятом неуемным Видукиндом.

Глава девятая Твой слон – в Багдаде

Фихл Абьяд Аль-Мансури ибн-Абуль-Аббас [63]63
  Абуль-Аббас – (араб.) буквально: отец Аббаса.


[Закрыть]– Белый Слон Аль-Мансура ибн-Абуль-Аббаса – таково было отныне его полное имя, а коротко его поначалу звали Фихл Абьядом, но постепенно все чаще и чаще стали называть Абуль-Аббасом. Связано это было с одной из многочисленных шуток юного принца Харуна, прозванного ар-Рашидом, что в те времена поарабски помимо всего прочего обозначало «острослов». Харун частенько навещал Фихл Абьяда, чтобы покататься на его широкой спине и позабавиться разными фокусами, коим слон был обучен во множестве. Часть этих фокусов досталась слону в наследство от незабвенного Ньян Гана, а некоторым он научился уже здесь – у своего нового попечителя, Аббаса, незаконнорожденного сына халифа Аль-Мансура. Слон стал для этого обделенного отцовской лаской юноши смыслом всей жизни, он проводил при слоне все свое время, ухаживал и заботился, а иногда даже спать оставался в стойле Фихл Абьяда. Ему нравилось гладить шершаво-мягкую кожу великана, а больше всего – разговаривать с ним и чувствовать, что порою Фихл Абьяд понимает сказанное и сочувствует, если говорится о чем-то печальном, или смеется, когда рассказывается нечто остроумное. Какое же это было удовольствие – заглядывать в такие минуты в умные глаза слона!

И вот как-то раз, сидя в компании друзей и придворных, Харун, вместе со всеми наслаждаясь зрелищем игр Фихл Абьяда с Аббасом, вдруг сказал:

– Еще неизвестно, кто кого обучает – слон Аббаса или Аббас слона. Сдается мне, этот слон и есть настоящий отец сироты. Да и окончание полного имени Фихл Абьяда тогда получает особенный смысл, не правда ли?

Шутка возымела успех, и вскоре слона все чаще стали кликать Абуль-Аббасом, а его попечителя – Аббасом ибн-Фихл Абьядом, то бишь Аббасом, сыном Белого Слона.

В то время халиф Аль-Мансур, великий основатель и строитель Багдада, скончался от тяжкой болезни, разъевшей внутренности, и место на багдадском троне занял его сын Аль-Махди ибн-Аль-Мансур. Он совсем не интересовался слонами, считая их давно вышедшими из моды и бесполезными животными. Особой милостью нового халифа пользовался купец и путешественник по имени Синдбад, который и впрямь много поездил по белу свету, но главное – обладал великолепным даром выдумывать всевозможные небылицы о своих странствиях. В отличие от своего отца, Аль-Махди любил спать с утра до полудня, а ночью сидеть у огонька и слушать разные сказки. При дворе Синдбад получил прозвище ас-Самир, что значит – «ночной собеседник», а вот среди жителей Багдада он был гораздо больше известен под другой кличкой – Синдбад аль-Каззаб, то бишь – Синдбад-болтун.

И вот этот-то Синдбад внушил халифу Аль-Махди мысль о том, будто слоны и прочие имеющиеся в Багдаде диковинки – пустяк по сравнению с тем, что ему доводилось видеть во время путешествий. Чего стоила, к примеру, байка о том, как однажды он и его спутники причалили к некоему острову, который на самом деле оказался спиной громаднейшей рыбины.

Мол, рыба эта уснула много десятилетий тому назад, оставив над поверхностью воды свою спину, и спина обросла землей, травой, деревьями, населилась зверями и птицами. Естественно, халифу захотелось иметь у себя если не саму эту рыбу, ибо едва ли возможно было провести ее из моря вверх по Тигру, то хотя бы внучку или правнучку, которая по идее должна в размерах уступать раза в три. Каково было бы устроить пир и угостить собравшихся масгуфом из такой рыбехи!

Хотя Бенони бен-Гаад и добился от халифа, чтобы взамен неудавшегося брака Ицхака с юной племянницей государя ему выплатили хорошее денежное вознаграждение в размере двадцати тысяч дирхемов, обида угнездилась в душе еврея и стала свербить, как режущийся у младенца зуб. Как ни злился он на сына, оказавшегося столь жестоковыйным, Ицхак твердо стоял на своем убеждении, что даже ради получения родства с самим халифом нельзя предавать веру предков. И Бенони смирялся, глубоко в душе понимая – сын прав.

На второй год после возвращения в Багдад Бенони отправился на Запад, взяв с собой сына и верного Рефоэла. Шли годы, Ицхак рос, становился мужчиной, слон жил при дворе уже нового халифа и ничем не был виноват в том, что Ицхак не женился на юной Джуме, отданной в гарем султана Басры. И вот о чем они заговорили однажды вечером, сидя в иерусалимской гостинице:

– Хотел бы я сейчас отведать слоновьего хобота, – сказал вдруг Ицхак с загадочной улыбкой.

– Чего это вдруг? – удивился Бенони.

– Просто вспомнилось, как нас угощали в Читтагонге.

– Проклятый слон, – проворчал Бенони. – Я так на него рассчитывал! А в результате юная племянница халифа уплыла в Басру.

– У нее был слишком похотливый взгляд, – вставил свое слово Рефоэл. – У наших жен не должны быть такие бесстыжие глаза.

– Однако она иногда снится мне во сне, – признался Ицхак. – Халиф все же отменная скотина!

– Зато он теперь корчится в своем Джаханнаме [64]64
  …в своем Джаханнаме – Джаханнам – соответствует христианской геенне огненной.


[Закрыть], – усмехнулся хитроглазый Фоле. – Туда ему и дорога.

– И все же мне кажется, мы недостаточно отмщены, – сказал Ицхак, вновь удивляя своего родителя подобными речами.

– Я тоже так считаю, – кивнул Бенони с радостью. – Болван Аль-Махди окружил себя глупыми болтунами типа Синдбада аль-Каззаба, которые как сыр в масле купаются, а настоящие купцы, способные достать нужную вещь даже с луны, у него не в почете. Следовало бы какнибудь проучить его.

– Вопрос только как?.. – нахмурился Ицхак бен-Бенони.

– Мне кажется, – промолвил Фоле, – лучше всего действовать через младшего сына халифа, оболтуса Харуна. Мальчишка страшно завидует своему брату Хади, что тому достанется трон. Это юное создание, как говорят, способно на великие гадости ради достижения своей цели.

Еще можно действовать и через визиря Яхью ибн-Хамида, который, насколько мне известно, высоко ценит наши способности.

– Тем более у меня с Яхьей почти приятельские отношения, – сказал Бенони, – Он не считает, что надо сторониться муктасидов.

– А светловолосая Шукрия еще ведь ни за кого не выдана замуж, – произнес Ицхак и хищно улыбнулся.

Через четыре года после этого иерусалимского разговора в Багдаде был пир по случаю женитьбы семнадцатилетнего Харуна ибн-Аль-Махди ар-Рашида. Его женили на ровеснице из рода Хашимитов, миловидной Ситт-Зубейде, о которой говорили, что для взбалмошного Харуна она будет лучшей главной женой, ибо она рассудительна, умна не по годам и сможет сдерживать его дурные наклонности.

В самый разгар пира, когда гости успели уже по нескольку раз отлучиться, дабы тайком вкусить какого-нибудь хаира, и пришло самое время подавать свежеиспеченный масгуф, в пиршественный зал дворца Отражений вошел молодой двадцатилетний купец Ицхак бен-Бенони.

Он только что возвратился из очередного путешествия и принес новобрачным свои подарки, среди которых оказалась одна очень забавная статуэтка из Эфиопии, вырезанная из большого куска эбенового дерева и изображающая некое странное животное, похожее на лошадь, закованную в громоздкие панцири и имеющую на морде длинный и мощный рог, подобный мечу.

– Что это за зверь такой, Ицхак? – спросил Харун ар-Рашид, со смехом разглядывая странную статуэтку.

– Сей зверь – всем зверям зверь, – отвечал Ицхак. – Даже слоны, даже львы опасаются его. Аль-каркаданн – вот что это за зверь. Он бегает быстро, как лошадь, силен, как слон, и храбр, как лев, а рог его обладает такими целебными свойствами, что если человек владеет алькаркаданном, то ему не страшен никакой яд.

– И тебе довелось видеть этого зверя? – спросила невеста.

– Увы, нет, – ответил купец, – но я знаю, где его искать.

– Ибрахим, – обратился Харун к поэту Аль-Маусили, – ты знаешь что-нибудь об алькаркаданне?

– Кажется, так называется одно из созвездий, – пожал плечами Аль-Маусили. – И в сказках говорится о единорогах, но что они существуют где-то на свете – это я слышу в первый раз.

– Подойди-ка к Синдбаду, вон он сидит подле отца, и спроси у него, что он знает об алькаркаданне, – приказал Харун, и, покуда тот отправился исполнять приказание, он усадил купца Ицхака рядом с собою и принялся расспрашивать, в каких странах он был и что новенького с ним приключилось. Тот стал перечислять Хиджаз и Магриб, Нубию и Миср, Эфиопию и Сабу [65]65
  …Хиджаз и Магриб, Нубию и Миср, Эфиопию и Сабу… – Хиджаз – государство на восточном берегу Красного моря, с Меккой и Мединой; Магриб – африканское побережье Средиземного моря; Миср – арабское название Египта; Саба – Йемен.


[Закрыть], в которой, увы, ему пришлось похоронить своего отца.

– Зато какие одежды я привез из Баальбека, какие бурнусы из Магриба, каких красных верблюдов! – всплеснул руками Ицхак, подчеркивая, что при столь веселом событии ему не хочется говорить о смерти родителя.

Вернувшийся Ибрахим сказал, что Синдбад ас-Самир Нечего не знает об аль-каркаданне.

– В таком случае, – рассмеялся Харун ар-Рашид, – ты, Ицхак, будешь моим Синдбадом.

Садись рядом, и пусть отныне все называют тебя моим сотрапезником Ицхаком ан-Надимом.

На подобное везение молодой купец и не рассчитывал!

Грозный король франков возвращался из своего похода на саксов, одержав над врагом сокрушительную победу под горой Оснегги возле города Детмольда, после которой он гнал его до берегов реки Хазе, где и добил, окрасив реку саксонской кровью. Но там же печаль об умершей Хильдегарде окрасилась новым горем, когда пришло известие о том, что в Сен-Дени, исполнив свое пророчество, умерла его мать Бертрада.

Впереди своего доблестного войска хмурый король въехал на старинный мост через Рейн, построенный чуть ли еще не самим Марком Випсанием Агриппой и ведущий в град, названный именем этого римского полководца. Жители Колонии Агриппины с ликованием встречали своего государя, усыпая путь под копытами его коня благоуханными августовскими розами и лилиями.

Рядом с Карлом впервые ехал его старший сын Каролинг. Ему в этом году исполнилось одиннадцать лет, и отец решил взять его с собой в поход, все трудности коего мальчик с честью перенес, отчего и был удостоен права ехать теперь рядом с отцом.

Вдруг строгое лицо Карла словно озарилось. Он натянул поводья и слез с коня, а навстречу ему выступила женщина, которую он и хотел-то видеть, но никак не ожидал почему-то встретить именно здесь. Она, конечно, постарела, но в свои сорок четыре года все еще оставалась красивой и привлекательной, а главное – глаза ее по-прежнему излучали любовь к нему.

– Химильтруда, – произнес он давно не произносимое имя, ласково взял свою бывшую жену за руку и вдруг добавил горестно: – Моя Хильдегарда умерла…

– Я знаю, – тихо сказала Химильтруда, – Но зато ты разбил саксов. И говорят, что им теперь не подняться.

– Еще жив Видукинд, – ответил Карл. – А как там Пипин?

– Твой или наш? – спросила Химильтруда.

– Твой… и наш, – сказал Карл.

– Да вот же он. – Химильтруда повернулась и вывела из толпы шестнадцатилетнего горбатого юношу, глаза которого испуганно взирали на короля исподлобья.

– Каково вырос! – покачал головой король, – Здравствуй, Пипин.

– Зра… здравствуйте, ваше величество, – откликнулся горбун.

– А маленький Карл уже, я смотрю, был в походе? – улыбнулась Химильтруда.

– Я не маленький! – возмутился Каролинг.

– Ему даже довелось звякнуть мечом о меч врага, – подтвердил Карл. – Можете следовать вместе с нами и пировать здесь.

– Благодарю вас, ваше величество, – поклонилась Химильтруда.

На другой день Карл проснулся утром в ее объятиях, стал вспоминать вчерашний пир в честь триумфа над саксами, танцы, во время которых Химильтруда увлекла короля за собою и всю ночь кусала ему губы во время жарких и длинных поцелуев… Он застонал. Похмелье, тягость на сердце, воспоминание о Хильдегарде и свежая память о том, как безгранично он был счастлив этой ночью с Химильтрудой, затопили его душу неизъяснимой и смутной тоскою.

– Ты стонешь? – спросила женщина сонным голосом. – Тебе плохо?

– С тобой – хорошо, – ответил Карл. – Но я не представляю, как буду жить без тебя.

– Так живи ж со мной, – прошептала Химильтруда, чувствуя, как глаза наполняются слезами.

– Что ты шепчешь? – не расслышал Карл.

– Я говорю: но и со мной ты не сможешь жить, – сглотнув комок горечи, не сразу откликнулась Химильтруда.

– Ни с тобой, ни без тебя, – вздохнул Карл и снова простонал, понимая, что лучше не говорить таких слов.

Уезжая через неделю из Колонии Агриппины, он все же взял их с собой – и свою первую жену, и своего первого сына, но уже в Вармации им суждено было расстаться.

Солнечным сентябрьским днем они въехали в этот город. Граф Беро встречал их вместе со своей дочерью Фастрадой, столь красивой, столь цветущей и молодой, что Карлу вмиг сделалось стыдно за Химильтруду с ее паутиной морщинок вокруг глаз и точечками на кончике носа, за горбатого Пипина с его виновато-озлобленным взглядом; захотелось, чтобы они вновь исчезли в бездне времени и пространства, а рядом оказалась эта благоухающая юностью и красотой девушка. Ее стремительное, как стрела, и крепкое, как яблоко, имя так и вонзилось, вкатилось в его сердце, изгоняя из него тоску и тяжесть, боль и свет воспоминаний.

В первый же день пребывания в Вармации Карл приказал Химильтруде и Пипину-горбуну отправляться в Ахен, а сам сломя голову принялся ухаживать за желанной Фастрадой. Она с достоинством принимала его ухаживания и не спешила отдаться во власть его страсти, понимая, что он, быть может, и не захочет еще жениться на ней. Как-то раз он не выдержал и рассердился, сетуя, что Фастрада ничем не отблагодарила его за сердечность и ласки.

– Как раз это я и хотела сделать сегодня, – лукаво улыбнулась дочь графа Беро.

– Каков же твой дар, Фастрада?! – нетерпеливо воскликнул король, хватая ее за руку.

– Не спешите, ваше величество, – отвечала девушка, убегая из комнаты, где происходил разговор.

Через минуту она вернулась, неся небольшую шкатулку, в которой оказалась маленькая медная статуэтка, изображающая милое животное с длинным носом, толстенькое и лопоухое, – Я знаю, что вы мечтаете иметь у себя элефанта. Один купец, приехавший из Италии, привез эту вещицу, изображающую элефанта в натуральном его обличии и выполненную мастером из далекого города Багдада. Возьмите, ваше величество, этого элефантика от меня в подарок за вашу доброту и любезность.

Свадьбу играли здесь же, в Вармации, прямо накануне Рождественского поста, так что полноценного медового месяца у молодоженов не получилось, поскольку Карл решил все же наказать себя за столь недолгий траур по незабвенной Хильдегарде и отпоститься самым строгим образом. Дети отнеслись к новой супруге своего отца вопреки ожиданиям хорошо, особенно самые маленькие, Людовик и Берта, с которыми Фастрада проводила много времени в играх и забавах. Карломан-Пипин болел и находился в Геристале. Каролинг заявил, что ему лично все равно, кто будет новой королевой, а без королевы королей не бывает, и он прекрасно понимает отца. И лишь Хруотруда надолго насупилась, полагая, что Карл совершил предательство.

Чувствуя свою вину перед старшей дочерью, король принялся осыпать ее разными подарками, заказывать для нее роскошные платья и настолько переусердствовал в этом деле, что теперь стала обижаться Фастрада, ревнуя мужа к Хруотруде.

Тот пост оказался чуть ли не самым трудным в его жизни, и чем ближе подходило Рождество, тем сильнее обуревало Карла томление плоти, и по ночам его преследовали сразу три образа женщин – отринутой вновь Химильтруды, навеки потерянной Хильдегарды и так и не распробованной как следует Фастрады. Первой принадлежала память сердца, второй – память тела, а третьей – неиссякаемые фантазии.

И захотелось ему в Геристаль, где так весело бывало встречать Новый год с Хильде гардой.

А Фастраде это не нравилось. Еще бы! В Вармации она родилась, здесь женила на себе Карла, здесь мечтала отпраздновать Рождество и Пасху, дабы еще больше прикрепить блистательного мужа к своим родным местам. Но Карл был непреклонен, и накануне самого любимого своего праздника переехал из Вармации в Геристаль вместе со «сей свитой, сыновьями и доченьками, придворными и военачальниками, поэтами и учеными, друзьями по застолью, охоте, беседам и купаньям. А в Геристале его встречал Алкуин Альбинус, успевший уже к тому времени основать богословскую школу в Туре и несколько маленьких монастырей на берегах благодатного Лигера [66]66
  …на берегах благодатного Лигера – Лигер – ныне река Луара.


[Закрыть].

И на сей раз Карл ласково встретился с другом, забыв о том, какими проклятиями осыпала «Йоркского штукатурщика» незабвенная Хильдегарда.

Напрасно злилась Фастрада. Карл и в Геристале был полон нежности и страсти, а получивший отсрочку медовый месяц наконец взял свое. И хотя у Фастрады не было того пыла, которым наградил Бог предыдущих жен Карла, государь испытывал счастье, наслаждаясь молодостью и непередаваемой свежестью дочери франкского графа Беро, насыщаясь весной ее жизни и сам от этого становясь чуть ли не двадцатилетним цветущим юношей, хотя в пышных усах его уже давно серебрились сединки.

Ах, что за чудная была зима в Геристале! Рано-рано утром, задолго до наступления дня, Карл просыпался, целовал Фастраду в душистую шейку, выскакивал из постели и, прочитав «Отче наш» да «Верую», плавал в ледяной воде купальни с Алкуином, Аудульфом, Дикуилом, Дунгалом и храбрыми соратниками – Отульфом, Хильдегерном и тестем Беро. Потом садился завтракать. К компании присоединялись Теодульф, Петр Пизанский, Павлин Аквилейский, Павел, Агобард и неженка Ангильберт. После завтрака, в утренних сумерках, выезжали поохотиться в дивной Маасской долине на зайца и белку, лисицу и волка, кабана и косулю. Лук по-прежнему оставался лучшим оружием, которым владел король. Рука его была тверда, и стрела редко промахивалась.

Раньше полудня с охоты не возвращались, затевали обед с огромным количеством жареного мяса.

Король был неприхотлив в еде, и любым самым изысканным блюдам предпочитал свежее мясцо, обжаренное на костре, спрыснутое во время жарки красным вином и им же во время еды запиваемое. Уже за обедом начиналось веселье, не кончавшееся до вечера, и, собственно говоря, обед, пение песен, пляски, игры и зрелища плавно перетекали в ужин. Все веселились как хотели, а ночью – кто с женой, кто с любовницей, кто, блюдя монашеский подвиг, один – разбредались из шумного пфальца по своим домам, временно арендуемым у местных жителей.

День ото дня все светлее становились часы выезда на охоту, приближался Великий пост, о котором некоторые уже мечтали, а некоторые поговаривали со вздохом – конец веселью. И вот наступил день, когда, садясь завтракать, Алкуин запел «Carni vale! Carni valeat!» [67]67
  Carni vale! Carni valeat!(Мясо, прощай! Мясо, прочь! – (лат.) – слова, знаменующие собой начало масленицы, последней недели перед Великим постом, когда перестают есть мясо, но еще можно веселиться и вкушать все остальное. От этих слов происходит и слово «карнавал».


[Закрыть], и все подхватили, кивая друг другу – мол, ничего не поделать, последняя неделя веселья, да и та без привычного жаркого. Когда масленичное песнопение окончилось, Карл объявил:

– Друзья мои, можете поздравить своего государя и сотрапезника. Я не напрасно провел здесь, в Геристале, замечательную зиму. Фастрада зачала. Жизнь продолжается.

И громогласное «хайль!» сотрясло стены геристальского пфальца, а король в тот же день отправился провести масленицу в Ахене. С собой он взял лишь Алкуина, Ангильберта, несколько слуг и оруженосцев. Химильтруда ждала его там с нетерпением, будто чувствовала, что он вспомнит о ее изгнании в Ахен и непременно приедет, прежде чем окунуться в Великий пост. И Карл, проводя масленицу в Аквис-Грануме [68]68
  …проводя масленицу в Аквис-Грануме. – Аквис-Гранум – древнее название Ахена; буквально означающее по-латыни – «капля воды». Здесь находились знаменитые минеральные источники.


[Закрыть], не переставал удивляться, за что его так любит Господь, даруя столь дивные радости – ведь только что он был счастлив с юной Фастрадой, дал ей обильное семя, которое ее чрево с благодарностью приняло, и вот теперь уже – глядь! – он наслаждается любовью Химильтруды. Хорошо ли это? Едва ли. Вероятно, придется расплачиваться за излишнее счастье. Однажды он спросил Алкуина за обедом:

– Как ты думаешь, брат мой, если человек счастлив и с женой и с любовницей, а они – с ним, это очень плохо?

– Разумеется, – фыркнул Алкуин.

– Но разве это грех, если никому не приносит горя?

– Грех, ибо многоженство подобно многобожию, и неспроста, напоминая человеку о временах языческих, оно отвлекает его от мыслей о едином Боге.

– Но ведь и Бог един, да един в трех лицах.

– Так и у жены должно быть три сущности – любовь, дружба и продление рода.

– Ну да, ну да, – виновато вздохнул Карл. – Ты, как всегда, прав, мой мудрый Алкуин.

– Конечно, государь, это не мое дело, но позволь мне набраться смелости и спросить – скажи, с Химильтрудой…

– Это и впрямь не твое дело, брат мой, – тотчас перебил Алкуина король и поспешил перевести разговор на другую тему: – Лучше скажи мне, с саксами покончено или мне еще долго мучиться с ними?

– Увы, не могу тебя утешить, государь, – вздохнул Алкуин, красный со стыда, что Карл осадил его, – С этим племенем тебе еще долго предстоит воевать. Но коль уж ты взялся за это святое дело, то должен довести его до конца. И если саксы вольются в сладостную реку народов, уверовавших во Христа, тебя назовут равноапостольным.

– Понятно, – нахмурился Карл. – Значит, долго… Сколько же?

– Пока не придет элефант, – ответил Алкуин и загадочно улыбнулся, глядя на короля своим ласковым и глубоким взглядом.

– Элефант? – вздрогнул Карл. – Ты не шутишь? Не насмехаешься надо мной?

– Разве бы я посмел?

– Ну а когда придет элефант?

– Этого я не знаю, – пожал плечами Алкуин. – Знаю только, что он уже существует на свете.

– Вот как? А где он теперь, ты знаешь?

– Кажется, знаю. Далеко. В городе Багдаде.

– В Багдаде? А статуэтка, которую подарила мне перед свадьбой Фастрада – быть может, ее сделали, глядя на моего элефанта? Фастрада сказала, что ее изготовили именно в Багдаде.

– Вполне возможно, что эта статуэтка – портрет твоего элефанта, – ответил Алкуин с улыбкой.

– Постой-постой! – Карл схватил собеседника за локоть. – Ты знаешь, что сказала мне Хильдегарда незадолго до смерти? Она сказала, что, когда я достигну истинного величия, тогда-то ко мне и придет элефант. Вот какие были ее слова.

– Это были не ее слова, – возразил Алкуин Альбинус.

– Как так? – возмутился Карл.

– Через Хильдегарду пророчествовали небеса, – ответил Алкуин.

К заговенью король и его спутники вернулись в Геристаль. С Химильтрудой и ее горбунком он попрощался скупо, пробормотав свое обычное присловье: «Долгие прощания – лишние слезы». Правда, он поручил ахенскому майордому построить для них новый богатый дом, но глаза Химильтруды в минуту разлуки были от этого не веселее.

До самой Пасхи Карл не выезжал из Геристаля, а в конце апреля пришло известие о новом восстании саксов и фризов, и надо было опять собирать войско, чтобы идти на восток. Перейдя Рейн, в начале лета король уже опустошал окрестности Везера, в то время как двенадцатилетний Каролинг, командуя своим войском с помощью Отульфа и Беро, побивал саксов на берегах Липпе.

В конце июня отряды Карла и Каролинга встретились на Эльбе в пустынных местах, для которых у саксов существовало весьма меткое название – Луна, или Лунная пустошь. Видукинд снова ушел на север, за Эльбу, к нордальбингам. Идти искать его там было рискованно, и, как советовал Алкуин, Карл решил остаться здесь, в Саксонии, и пробыть не до зимы, а гораздо дольше. Он велел строить крепость, которую сначала назвал Карлштедт, а потом сам же переименовал в Хелленштедт [69]69
  …назвал Карлштедт, а потом сам же переименовал в Хелленштедт… – Карлштедт (герм.) – стоянка Карла; Хелленштедт – адская стоянка.


[Закрыть], ибо здесь, после счастливой зимы в Геристале и Ахене, ему суждено было пережить ужасные полгода. Постоянные вылазки саксов, подлые убийства – нож в спину, стрела в спину – потери друзей, в том числе славного Отульфа и бесстрашного Мегингарда, убитых тем же коварным способом, одиночество, частые простуды, тоска и растерянность – все это сделало жизнь невыносимо безотрадной, а все старания стали казаться напрасными и бесплодными. Даже весть о том, что Фастрада благополучно разродилась в Геристале девочкой, которую назвали Теодерадой, почти не обрадовала кашляющего и сморкающегося короля. По весне он хотел было идти завоевывать Вихмодию, но ограничился тем, что направил туда миссионеров во главе с пламенным носителем Христовой веры – Виллегадом. Сам же, оставив «адскую стоянку», пересек Саксонию с севера на юг и Пасху встречал в Эресбурге. Здесь настроение его улучшилось, и он принялся восстанавливать замок, велел возвести новые, более крепкие стены, заложил и новую базилику. В июне сюда приехала Фастрада, везя с собой восьмимесячную Теодераду.

Материнство здорово переменило ее – Фастрада потолстела и полностью утратила тот неизъяснимо волнующий налет юности и свежести, который так кружил голову Карла два года назад в Вариации. Но все же Карл был несказанно рад видеть жену, которая не побоялась приехать к мужу во враждебную Саксонию. Целый месяц король находил удовольствие в том, чтобы беспрестанно ласкать Фастраду и ее малышку. Наконец это ему прискучило, и он вновь отправился на Везер крушить саксов. Разрушая все укрепления врага, он двигался к Эльбе, намереваясь на сей раз идти на поиски Видукинда, сразиться с ним, взять в плен или убить ненавистного и давнего супостата, но вдруг произошло совершенно неожиданное событие.