Текст книги "Карл Великий"

Автор книги: Александр Сегень

Соавторы: Владимир Мартов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

– Чем же так замечателен зуб Ифы? – спросил Павел. – Он больше обычных звериных зубов? Или сделан из чистого алмаза?

– Я могу показать его прямо сейчас, – сказал Карл и велел принести диковинку. Зуб, завернутый в превосходный константинопольский бархат, появился в пиршественной зале. Когда развернули, все стали с удивлением разглядывать его, цокая языками и не зная, что сказать.

Первым заговорил Павлин Аквилейский, известный знаток классической литературы:

– Если я не ошибаюсь, этот зуб, а точнее, клык, принадлежал некогда животному, именуемому у Гомера «элефасом», а у Лукреция Кара «элефантом», – промолвил ученый муж.

– Как, как? «Элефантом»? – переспросил Карл.

– Да, и слово это, по-видимому, древнейшего происхождения, – продолжал Павлин из Аквилеи. – Смею предположить, что в свое время его и впрямь именовали «Ифа». Арабы приставили к слову артикль «эль», греки – окончание «эс», а римляне – окончание «ант».

Ганнибал во время войны со Сципионом использовал элефантов, сажая на них своих лучников.

– И, имея таких зверей, он в конце концов потерпел поражение в войне! – удивился Карл.

– Ведь судя по одному зубу, элефант должен быть величиной примерно с местный пфальц.

– Едва ли такой большой, – усомнился Павел. – Ведь это не зуб, а верхний клык, подобный бивню кабана, коего мы поедаем.

Карл мысленно представил себе огромнейшего кабана, у коего бивни были величиной с зуб Ифы. Даже притом, что получалось животное меньше по размерам, чем то, которое король представлял себе доселе, все равно, оно раз в десять должно было быть огромнее этого кабана, добытого Хруотландом.

К началу сентября армия франков достигла Колонии Агриппины, здесь стало известно, что основные силы саксов, возглавляемые Видукиндом, ушли на север, аж за Везер, и Карл отменил общий поход, послав четыре больших отряда, которые в течение осени опустошали Вестфалию и к зиме вернулись с большой добычей и заложниками. Главное же войско свое Карл отвел к Дюрену и там оставил, а сам с женою и наиболее приближенными людьми отправился зимовать на берега Уазы, в свой каризиакский пфальц. Здесь он праздновал Рождество с Хильдегардой, бывшей на пятом месяце, и здесь созвал генеральный сейм, на котором объявил о грядущей войне с саксами.

В Каризиаке из-под земли бил теплый источник, и каждое утро король плавал в только что наполненной обширной мраморной купальне, выстроенной еще его дедом, Карлом Мартеллом. Во время купания и после, за завтраком, покоритель Ломбардии наслаждался беседами со своим новым ученым окружением. К Петру, Павлу, Павлину и Ангильберту прибавились два вестгота – историк Агобард и поэт Теодульф, они приехали из мусульманской Испании, и ученость их представляла собой сплав двух культур – готской и арабской. И конечно же Карл не мог не поинтересоваться у них насчет слона:

– Вот вы рассказывали нам о своих путешествиях И забавных похождениях в Стране Змей и на Берегу Кроликов. Если я не ошибаюсь, это как раз те земли, коими когда-то владел Ганнибал.

А вот скажите, не доводилось ли вам встречать там зверя элефанта?

– Нет, не доводилось, – ответил Агобард, – И точно можно сказать, что их уже давно нет ни в Старом, ни в Новом Карфагене, ни по ту, ни по сю сторону Геркулесовых столпов [50]50
  …ни по ту, ни по сю сторону Геркулесовых столпов. – Т. е. ни в Андалусии, ни в Северо-Западной Африке; ни к югу, ни к северу от Гибралтарского пролива.


[Закрыть].

Легендарные животные по загадочным причинам вымерли, и даже самые древние старожилы не помнят их.

– Жаль, – нахмурился Карл. – Мне страсть как хочется посмотреть на элефанта. Какой он? На кого похож? На огромнейшего кабана? Шерстистый или лысый, как макушка Вольфария?

Что ест, что пьет, веселого нрава или унылого?

– Вполне возможно, что и на кабана, – предположил Павлин. – Я как раз недавно думал об этом, и вот какая мысль посетила меня: не был ли элефантом тот самый так называемый эриманфский вепрь, которого по приказу Эврисфея изловил Геракл?

– Хм, – оживленно усмехнулся Карл, – любопытно!

– А что, – блеснул глазами Петр Пизанский, – мысль, не лишенная оснований.

Вспомним легенду: вепрь, во много раз больший по размерам, чем любой другой кабан, наводил ужас на окрестности Эриманфа. Он вытаптывал посевы и ножищами своими способен был растоптать толпу, подверженную панике. Огромными клыками он валил деревья и рыл землю, словно плугом. Чем не элефант?

– А главное, – продолжал Павлин, – Геракл долго не мог с ним справиться и не решался вступить в открытую схватку. И это после того, как он голыми руками задушил немейского льва, а у немейского льва шкура была столь толстая и прочная, что ни одна стрела не могла пробить ее, и даже копья лишь царапали, но не пробивали сию твердую шкуру.

– И правда, – согласился Петр. – Чего это он не мог точно так же взять и голыми руками завалить вепря? Тем более что и впоследствии Гераклу приходилось один на один выходить с существами более внушительными, нежели даже самый большой кабан. Почему-то критского быка он мог свалить запросто, а вепря – нет. Тут что-то явно не так. Неужели подержать небесный свод вместо Атланта было Гераклу легче, чем управиться с хрюшкой?

– Он и впрямь держал небесный свод? – удивился Карл.

– А вы разве не знали? – спросил Петр.

– А как я мог это узнать, если нигде об этом не пишется, – обиженно прогудел король франков и лангобардов.

– Надо будет раздобыть для вас один из списков так называемой «Библиотеки», приписываемой Аполлодору, – сказал Петр. – Там-то как раз все это подробно и описывается.

– Ну так и как же Геракл справился с вепрем? – спросил Карл.

– Во второй книге «Библиотеки», – отвечал Петр, – Аполлодор рассказывает, что, никак не решаясь вступить в прямое единоборство с невиданным зверем, Геракл пошел на хитрость, раздразнил его и заманил на горное плато, занесенное глубоким снегом. Снег был покрыт плотной коркой, способной выдержать вес человека, но проломившейся под вепрем. И когда вепрь увяз в снегу, Геракл связал его, вытащил и связанного привел к Эврисфею в Микены.

– Точно, – воскликнул Карл в восхищении, – это был никакой не вепрь, а самый настоящий элефант, или Ифа, как его называют безграмотные саксы. По всем приметам – элефант. А что, если в глухих местах Греции еще водится хотя бы один, а?

– В Греции давно нет глухих мест, – возразил Агобард.

– А в Испании?

– В Испании, пожалуй, еще кое-где есть, – кивнул Теодульф.

– Пожалуй, стоит ради этого покорить Испанию, – загорелся Карл. – Эй, Хруотланд! Как ты думаешь, стоит нам покорить Испанию, чтобы разыскать оставшегося где-нибудь в глуши элефанта?

– Еще бы не стоит! – отозвался сидящий несколько в отдалении Хруотланд. – Я хоть сейчас готов идти куда угодно по вашему приказанию.

– А ведь элефант – это тебе не ингельгеймский кабан. Справишься? – подзадоривал Карл, подмигивая остальным.

– Попробую, – отвечал Хруотланд. – Я хоть и не Геракл, но думаю, что с элефантом справлюсь.

– Видали?! – захохотал король.

– Логика изумительная! – рассмеялся Павлин Аквилейский.

Хотя это и был завтрак, а не обед и не ужин, Карл решил нарушить традицию и приказал принести пива, чтобы выпить за здоровье Хруотланда и за данное им обещание.

– А кстати, – заметил Агобард, стряхивая с усов пивную пену, – Испания – не Испания, а вот слышал я от некоторых арабов в Кадисе, что в далекой Индии и еще дальше, в странах, где живут племена Гога и Магога, элефанты водятся в больших количествах. Правда, арабы называют их по-другому – «фихл», но уверяют, что фихл и элефант – одно и то же. А еще говорят, что далеко-далеко на юге, за великими и бескрайними африканскими пустынями, в лесах водится зверь тембо, также похожий на элефанта.

– А я слышал, – добавил Теодульф, – что даже в Месопотамии, у халифа Багдада, имеется пара крупных животных с длинным носом. Кордовский мавр, который мне об этом поведал, называл их фихлами, да только я не знал, что фихлы и элефанты – одно и то же.

– С длинными носами? – удивился Карл. – Неужели с такими же длинными, как у меня?

– Ну что вы! Гораздо длиннее, – улыбнулся Теодульф.

– Длиннее, чем даже у епископа Нидльборна? – спросил поэт Ангильберт, который уже попутно сочинял небольшую поэмку об эриманфском элефанте, одураченном Гераклом, и деталь о длинном носе тотчас показалась ему весьма кстати.

– Даже длиннее, чем у епископа Нидльборна, – ответил Теодульф, ревниво заглядывая, что это там строчит его соперник на поэтическом поприще.

– Не может быть! – воскликнул Карл. – Зачем животному, обладающему столь значительными бивнями, иметь еще и длинный нос? Это надо проверить. Эй, Хруотланд, как ты полагаешь, стоит нам покорить Месопотамию, чтобы проверить, достаточно ли длинные носы у элефантов багдадского калифа?

– Конечно, государь, – охотно отозвался доблестный Хруотланд. – Завоюем и Месопотамию.

– И Индию?

– И Индию.

– И Гога-Магога?

– И его, собаку некрещеную.

– Да это не один человек, а целый огромный народище.

– Тем более.

– Выпьем еще пива за здоровье бесстрашного Хруотланда!

– Ах вы пьяницы несчастные! Да как не стыдно с самого утра бражничать! Неужто никаких дел сегодня нет?

А они и не заметили, как появилась королева.

– Не сердись, Хильдегарда, – усаживая ее к себе на колени и поглаживая заметно округлившийся животик, промолвил Карл, – а лучше попробуй, какое отменное пиво сегодня сварил мерзавец Вудруган. Не напрасно я в прошлый раз отчихвостил его.

– Вот еще, я, беременная, буду хлестать пиво, чтобы родился еще один пьяница!

– Между прочим, моя мать любила выпить пивка, когда носила меня, однако я не получился пьяницей, – возразил Карл.

– А кто же ты! – усмехнулась королева.

– Есть много государей, которые пьют в сто раз больше, чем я, – насупился Карл.

– Например, Дезидерий, – съехидничала Хильдегарда. – Ты что, хочешь, как он, оказаться в монастыре в самом расцвете сил? Ну да ладно, плесни мне самую малость.

– Давно бы так!

Обстановка за столом несколько разрядилась. Подданные Карла с некоторых пор стали удивляться тому, как эта швабская бабенка сумела потихоньку подчинить себе Карла, что он даже начал ее побаиваться. Порой, когда Хильдегарда принималась отчитывать мужа за что-либо, всем делалось неловко. Однако эта неглупая женщина умела вдруг так избежать скандала и в какую-то минуту мгновенно сделаться любезной и ласковой, что люди тотчас ей и прощали и уже думали:

«А ведь не зря он ее любит! И она иногда не зря его поругивает».

Незапланированное пивное веселье продолжилось. От темы элефанта перешли к теме длинных носов, и даже взялись составлять список знаменитых носачей, в котором Карлу, привыкшему везде первенствовать, пришлось довольствоваться весьма скромным местом.

Разумеется, не забыли и Овидия, у коего даже и прозвище было Носатый, и Цезаря, и многих других, и пришли к выводу, что длинноносость каким-то образом связана с большими дарованиями человека. Хорошо еще, что ни у кого из присутствующих не было носа пипкой иль пуговкой, а то бы ведь непременно обиделся.

Стали пить за длинные носы. Хильдегарда, совсем развеселившаяся, терлась щекой о пышные усы мужа и шептала ему, что не променяла бы его нос ни на какой классический.

– И пусть у нас родится носатенький мальчишка, – добавила она. – А то мне кажется, Каролинг больше похож на меня.

– Да, носик у него небольшой, – согласился Карл. – А между тем у нас в роду у всех мужчин носы были – ого-го! И у деда, и в особенности у отца, хоть он и был маленького роста.

– А у горбунка? – спросила Хильдегарда.

Карл вдруг напрягся, вспомнив о Химильтруде и ее горбатом сынишке. Ему вдруг захотелось их видеть.

– Тоже не крошечный носик, – ответил он. – Но ты родишь мне весной мальчика с огромным носом, как у Юлия Цезаря.

В конце весны Хильдегарда и впрямь родила мальчика. Карл, как и обещался, назвал его в честь покойного брата – Карломаном.

Глава седьмая Фихл Абьяд [51]51
  Фихл Абьяд! – Белый слон! (араб.)


[Закрыть]

Они появились, как в дурном сне. Увидев их, Цоронго Дханин так и подумал, что у него вновь приключится приступ отвратительного безумия. И он даже мечтал об этом, чтобы показать – вот, полюбуйтесь, что со мною происходит, когда вы приводите ко мне этих неприятных чужаков. Но, как ни странно, никакого нового приступа бешенства не случилось. Слон чувствовал себя так же хорошо, как все последние дни после выздоровления, и от души сожалел, что разум его не помутняется, а остается чистым и ясным. Тогда бы ему легче было переносить происходящее, которое становилось все хуже и хуже.

Самое страшное заключалось в том, что слон почувствовал скорую разлуку с Ньян Ганом. Из всех двуногих Ньян Ган был самым лучшим, самым любимым. И вот куда-то подевалось его веселье. Порой, и все чаще, он стал прижиматься к хоботу Цоронго Дханина лицом, мокрым от слез, и подолгу так стоять, покуда никто не видит. В подобные минуты слон внутренне сжимался и замирал, не смея пошевельнуться. Ему стало ясно, что Ньян Ган прощается с ним, и возможно – навсегда.

Невыносимо страдая от горестных предчувствий, Цоронго Дханин из кожи вон лез, чтобы только как-то угодить Ньян Гану, на лету схватывал любые новые фокусы, которым тот его обучал, гораздо дружелюбнее стал относиться к Цоронго Дханину Второму, которого доселе недолюбливал, хотя и видел, что Ньян Ган мечтает, чтобы они подружились. Но день ото дня Ньян Ган все меньше проводил времени со своим воспитанником, а помощник Ньян Гана, юноша по имени Тонг Ай, напротив, все дольше находился при слоне. Это был славный малый, веселый и приветливый, но, конечно, куда ему было до Ньян Гана – мудрого, заботливого, всегда угадывающего, что именно нужно слону в том или ином случае.

И вот пришел день, когда Ньян Ган вовсе не появился – ни утром, ни днем, ни вечером, а Тонг Ай был при Цоронго Дханине постоянно. Слону хотелось взбеситься, хотелось заставить свое сердце застыть, чтобы можно было умереть, но ни безумие, ни смерть не приходили, сколько Цоронго Дханин ни призывал их к себе на помощь. О, если бы он мог слукавить, прикинуться больным и умирающим! Быть может, тогда бы Ньян Ган одумался и пришел к нему, чтобы вновь, как раньше, проводить с ним все свое время, ухаживать и играть с ним. Но слон не умел ни лукавить, ни прикидываться. Он покорно шел туда, куда направлял его Тонг Ай, и выполнял приказы юноши безропотно, тем более что ничего не имел против него, хотя он и не был Ньян Ганом.

В тот день, когда исчез Ньян Ган, слон под руководством Тонг Ая и ходил по улицам, и купался в искусственном водоеме на площади перед дворцом Кан Рин Дханина, и даже участвовал в прощальных играх, устроенных в царском саду с особой пышностью. Тонг Ай знал все фокусы, коим обучил слона Ньян Ган, и слон без особой охоты, но послушно исполнял их, когда Тонг Ай отдавал команды. Противные чужаки присутствовали при этом представлении, слон пытался не смотреть в их сторону, но чувствовал их запах. Каково же было его возмущение, когда его заставили возить их на спине. Но Тонг Ай в представлении слона был как бы продолжением Ньян Гана, и Цоронго Дханин не мог ни выполнить приказов юноши – пришлось катать на себе гадких чужестранцев.

Потом было перетягивание каната, и поднятие тяжестей хоботом, и переступание через лежащих на земле слуг, и обильный вкусный ужин, и бессонная ночь, и тревожные сны, пришедшие под самое утро. А утром Тонг Ай вывел слона из дворцового слоновника и повел его в последний раз по улицам Читтагонга. И снова были цветы и песнопения, толпы читтагонгцев вышли провожать священного Цоронго Дханина Третьего, коему так мало суждено было прожить при дворе Кан Рин Дханина, всеараканского государя, полубога-получеловека.

Трое чужестранцев, ненавидимых слоном, сопровождали шествие, и – о ужас! – когда окраины Читтагонга остались позади, Цоронго Дханин почувствовал, что они преследуют его, едучи на другом слоне. Да, именно так, Тонг Ай ехал на Цоронго Дханине, а следом шел обычный серый слон, на котором восседали чужестранцы. Нет, не напрасно он еще при первом знакомстве с этими нездешними двуногими понял, что от них следует ожидать чего-то очень недоброго. Ведь так оно и получилось. Никаких сомнений теперь уже не оставалось – именно они устроили разлуку с Ньян Ганом, именно они увели его прочь из райского Читтагонга, именно они разрушили его счастливую жизнь при дворе араканского государя. Вот какие!

Он шел, неся на себе Тонг Ая, и все больше осознавал, что жизнь его отныне кончена. Тупое равнодушие, так часто сопутствующее горю, навалилось на него, и он смирился с тем, что после очередного привала один из чужестранцев, самый молодой, залез ему на загривок и теперь ехал вместе с Тонг Аем. Так они шли день за днем, уныло и беспросветно, и сердце слона никак не давало сбоев, а разум никак не повреждался, и не наступало бешенство, которое позволило бы слону сбросить с себя иго покорности двуногим и сбросить с себя самих двуногих, и бежать, бежать, бежать – прочь от них, в глубокие дебри, найти других слонов и забыть о Ньян Гане, о его предательстве, вольном или невольном.

Безумие не приходило, и надо было смиряться с тем, что отныне жизнь его превратилась в долгий и бесконечный ход, размеренный и ежедневный. И как ни странно, постепенно слон стал привыкать к этому нескончаемому путешествию, стал находить какие-то радости и развлечения.

Радости?.. Развлечения?.. Да-да. А что ему оставалось делать, если ни смерть, ни безумие не слышали его призывов? А по мере пути менялись местности, виды, пейзажи, растительность.

Долгая задержка получилась, когда надо было переплыть широкую реку, а серый слон все никак не мог уяснить, что от него требуется перебраться на другой берег – слишком уж широкой была эта река, он такой отродясь не видывал. Как, впрочем, и Цоронго Дханин, но, в отличие от серого, белый слон был понятливее, и к тому же Цоронго Дханин готов был сейчас не то что в широкую реку, но и в то болото влезть, в котором когда-то тонул вожак стада.

Наконец переправились и шли дальше. Несколько дней гостили в каком-то большом городе, почти таком же большом, как Читтагонг, и снова шли дальше. Пробирались сквозь густые джунгли, переплывали через реки, и снова шли дальше. Останавливались в шумных городах, где толпы зевак глазели на Цоронго Дханина, но почему-то не воспевали его и не оказывали должного приема. Миновали джунгли и вот уже долго, очень долго шли по голой местности, и Цоронго Дханин удивлялся – оказывается, есть такие страны, где совсем ничего не растет. Ветры пустыни овевали его светло-серую шкуру, давно не знавшую тамариндовой воды и оттого потемневшую, но все же отличающуюся от шкуры второго слона, на котором ехали взрослые чужеземцы вместе с поклажей.

И очень, уж очень долго шли они по голым землям и переходили через голые горы, а рек здесь почти и не было, но Цоронго Дханин и с этим смирялся, понимая, что отныне в его жизни все будет хуже и хуже, а посему надо радоваться самым мелким прелестям этой сужающейся жизни. И в конце концов терпение его вознаградилось – они пришли в страну чудесных лесов, почти таких же, как на берегах родной реки Иравади. И потом шли горными тропами, проходили через перевалы, и все это было необычайно интересно, и все это помогало отвлечься от мыслей о Ньян Гане, забыть о его предательстве, вольном или невольном. И они спускались с гор и вновь поднимались в горы, и это была его новая жизнь, хотя он и знал отныне, что ни к чему не нужно привыкать, ибо рано или поздно в мире все кончается, все минует – горе и радость, любовь и ненависть, отчаяние и счастье. Он даже и к проклятым чужестранцам почти привык и простил их.

Да что с них взять? Пускай!

И вот наконец пришли они в очередной большой город, красотою своею отличающийся от других городов, коих уже в достатке довелось перевидеть Цоронго Дханину. И снова были улицы, заполненные зеваками, которые по-своему приветствовали белого слона, громко выкрикивая:

– Фихл Абьяд! Фихл Абьяд! Фихл Абьяд!

Багдад бурлил и шумел, встречая белого слона, слух о приближении которого вот уже четыре дня будоражил умы багдадцев. Бенони бен-Гаад, сидя вместе с Тонг Аем на загривке Цоронго Дханина, взирал на ликованье толпы, слушал приветственные крики на арабском языке, грохот барабанов и бубнов, звуки труб, рожков, свирелей и флейт, и время от времени смахивал с глаз счастливые слезы. Самое длительное путешествие в его жизни заканчивалось, сваливалось с его плеч, растворялось в ярких лучах багдадского полдня, как скверный сон, и трудно было теперь поверить, что почти полгода назад он сидел в подземной темнице араканского царя Кан Рин Дханина, этого Йаджуджа-Маджуджа [52]52
  …этого Йаджуджа-Маджуджа, – Йаджудж и Маджудж – в мусульманской мифологии народы, живущие далеко на Востоке и распространяющие нечестие по всей земле. Соответствуют библейским Гогу и Магогу.


[Закрыть], этой косоглазой макаки, которая грозилась бросить его в пасть крокодилам. Его, представителя богоизбранного племени, живую ветку на цветущем еврейском древе!.. Вспоминая об этом, он от души сожалел, что не успел подбросить яду в чашу читтагонгского владыки.

Теперь-то приятно было вспоминать, как они сидели в гнилой темнице, ожидая своей участи, а тогда…

Ничуть не думал тогда Бенони, что мьяммы не посмеют казнить их и что Кан Рин Дханин испугается его угроз, как не верил он и в то, что проклятье Яхве падет на голову араканского государя, ибо и в Яхве тоже не верил, с усмешкой поглядывая на Рефоэла, непрестанно молящегося, чтобы бог Авраама, Иакова и Моисея, выведший Израиля из земли египетской, освободил их из узилища поганых мьямм. Молитвенные раденья Фоле оказались заразительными для Ицхака, который время от времени стал составлять компанию племяннику Моше бен-Йосэфа и тоже молиться об избавлении. За время совместных мытарств Ицхак успел влюбиться в Фоле, видя в нем образец поведения.

Старик Эпхо Ньян Лин исчез, унеся с собой угрозы, адресованные Кан Рин Дханину, и больше не появлялся. Прошел день, два, три, неделя, две недели. То отчаянье, то тупое и тоскливое равнодушие охватывало сердца узников. Не раз Бенони прибегал к единственному утешению, ставшему малоутешительным, – что не придется теперь выполнять обещание, данное Моше бен-Йосэфу, и убивать ни в чем не повинного Фоле… Постой-постой, а ведь…

– Послушай, Фоле, а мне твой дядя Моше говорил, что ты уклоняешься от веры наших предков и хочешь принять религию Шивы или Кришны. Разве не так? – спросил Бенони.

– Это было так, но теперь я снова уверовал в Яхве, – отвечал Фоле. – Он спасет нас. Надо только верить в Него.

– А если не спасет? – усмехнулся Бенони. – Тогда, значит, Его нет?

– Это будет означать только то, что вера была слаба, – ответил вместо Фоле Ицхак.

– А сможешь ли ты летать по воздуху, если очень сильно уверуешь, сын мой? – спросил Бенони.

Но ответа он не успел услышать, ибо в этот миг двери узилища распахнулись и пленников стали выводить из темницы. Их привели в одну из комнат дворца, принесли им чан с водой, дали помыться и выдали чистые одежды. Потом усадили за стол, на котором одно за другим стали появляться благоухающие яства.

– Кажется, Яхве услышал ваши молитвы, – вымолвил Бенони. До этой минуты никто из них не мог проронить ни слова, боясь спугнуть дивный сон.

– Разве ты не в состоянии допустить это, отец? – откликнулся Ицхак. – Если очень сильно уверовать, то и летать можно.

Накормив пленников, которые, судя по всему, вновь превратились в гостей, повели к самому Кан Рин Дханину. Вид у государя был виноватый и жалобный. Все тут и разъяснилось. Эпхо Ньян Лин передал Кан Рин Дханину угрозы Бенони, но царь араканский не поверил, что проклятья какого-то там чужеземного божества могут пасть на его голову. Однако день ото дня Аунг Рин все чаще и чаще стал жаловаться на боли в печени. Врачи сначала запретили ему прикасаться к вину, затем к жирному, затем к острому, затем вообще до минимума сократили рацион дозволенной еды. Но ничего не помогало, и Аунг Рин вновь слег в постель.

Кан Рин принес извинения Бенони и его спутникам и просил отвратить проклятие их Бога от его любимого сына. Тут уж Бенони разыграл целый спектакль. Он отказывался принимать извинения, затем наконец принял, но стал ставить условия, главным из которых было – выдать обещанного Цоронго Дханина. Несмотря на самозабвенную любовь к сыну, Кан Рин Дханин стал торговаться. Он согласился отдать слона и половину требуемой Бенони бен-Гаадом денежной суммы, но решительно отказывался подарить наилучшего в его государстве укротителя слонов, непревзойденного Ньян Гана. Впрочем, Бенони не чаял той минуты, когда он сможет покинуть пределы проклятого Читтагонга, и быстро согласился взять хотя бы то, что давал Кан Рин Дханин.

Главное – слон.

И вот настал день вожделенный, когда начался исход трех евреев из земли языческой. Сидя на спине могучего серого слона по кличке Дин Док, Бенони бен-Гаад, его сын Ицхак и Рефоэл видели перед собой спину, хвост и ноги Цоронго Дханина, на котором восседал ученик кудесника Ньян Гана, юный Тонг Ай.

Читтагонг, Кан Рин Дханин, больной Аунг Рин, старик Эпхо, дворец, темница – все это осталось позади, в прошлом. Они шли назад, туда, откуда прибыли. Теперь можно было спокойно порассуждать и о Боге, когда от Бога уже ничего более не требовалось. И Бенони с наслаждением принялся предаваться душеспасительным беседам с Фоле, пытаясь внушить ему мысль о том, что никакой бог не стал бы помогать им, не будь Бенони столь хитер, а следовательно – угоден Яхве.

Здесь Фоле не мог не признать, что хитрый и умный куда приятнее Богу, нежели простодушный и малоосмотрительный. Путешествие обещало быть долгим, времени для бесед было немерено.

Да, но ведь Бенони дал слово Моше на обратном пути убить Рефоэла. Эта мысль удручала купца из Багдада. Он полюбил Фоле, привык к нему, а Ицхак – тот и вовсе души в нем не чаял.

Они шли уже берегом Ганга, приближаясь и приближаясь к Паталипутре, а Бенони все откладывал и откладывал, пока наконец не признался самому себе, что не сможет выполнить обещание. Тогда он во время очередного привала, собирая вместе с Фоле дрова для костра, сказал юноше:

– Послушай, Фоле, я давно хотел предложить тебе – поехали с нами в Багдад. Что тебе Паталипутра? Ты станешь купцом, будешь путешествовать с нами вместе по свету.

– Увижу Ерушалаим? – живо откликнулся Фоле.

– Увидишь Ерушалаим, – кивнул Бенони.

– Как я мечтаю об этом, – вздохнул Фоле.

– Так в чем же дело?

– Я не могу оставить родных, дядю Моше. У меня обязательства перед ним.

– Мне кажется, ты ошибаешься. По-моему, Моше только рад будет избавиться от тебя.

– Вы так считаете?

– Уверен.

– Что ж, возможно, вы и правы. Я тоже давно уже подмечаю, что дядя Моше тяготится моим присутствием в этом мире.

– Он боится, как бы ты не подчинил со временем его сыновей. Ведь ты такой деятельный, такой предприимчивый. Соглашайся с моим предложением. Бенони бен-Гаад далеко не каждому предлагает такое, а в Багдаде, да и не только в Багдаде, каждая собака знает, кто такой Бенони бен-Гаад.

– Как же я объяснюсь с дядей Моше?

– Никак. Позволь мне сделать это. Я скажу, что ты умер в дороге от обезьяньей лихорадки или от бенгальской чесотки, вот и все. Серебра и злата Кан Рин отвалил нам с лихвою. Имея свою долю, ты прекрасно обоснуешься в Багдаде. А захочешь – переедешь в Ерушалаим. Ну как?

Некоторое время Рефоэл еще раздумывал, но на другой день все же дал согласие.

Проходя по пять-шесть фарсангов [53]53
  …по пять-шесть фарсангов в день… – Фарсанг – восточная мера длины, равная расстоянию, которое можно проехать легкой рысью за час, то бишь – около семи километров.


[Закрыть]в день, путешественники к концу первого месяца добрались до Паталипутры. Рефоэл, как и договорились, в город не пошел, а отправился на западную окраину, где и принялся ожидать своих спутников. Бенони и Ицхак пришли к Моше бен-Йосэфу доложить о своих делах. Выслушав окончание рассказа, Моше усмехнулся:

– Вполне возможно, что Аунг Рин не выкарабкается, если он вообще еще жив.

– То есть? – удивился Бенони.

– А разве я не предупреждал?

– О чем именно?

– О некоторых побочных явлениях, вызываемых моим снадобьем.

– Нет.

– Так вот, если человек предрасположен к какому-либо заболеванию, снадобье может резко ускорить течение болезни. Если у сына араканского царя печень была не вполне здорова, теперь она попросту разрушится.

Известие поразило Бенони. Но злорадство взяло верх над жалостью по отношению к Аунг Рину – не надо было его папаше так обходиться с гостями из далекого Багдада, ох не надо!

Пробыв в Паталипутре несколько дней, Бенони нанял здесь четырех телохранителей с двумя слонами. Эти люди согласились сопровождать евреев до Пурушапура, они были хорошо вооружены, и с ними Бенони почувствовал себя гораздо более безопасно. Что, если Аунг Рин уже сдох и его горемычный отец послал погоню за багдадскими купцами?

Но погони, к счастью, не было. За месяц добрались до Лахора, еще через неделю – до Пурушапура. Цоронго Дханин, поначалу относившийся к евреям с брезгливостью, смирился с их обществом и уже не шарахался от Ицхака, когда тот вскарабкивался к нему на загривок. Был он какой-то уж очень печальный, отрешенный, и когда во время стоянок Тонг Ай пытался развеселить его и заставить выполнять те забавные фокусы, коим научил слона незабвенный Ньян Ган, слон делал вид, будто никогда в жизни не учился этим штукам. Но ведь багдадский халиф и не просил купца раздобыть ему слона, обученного разным фокусам, ему нужен был просто белый слон. Белый… Еще неизвестно, захочет ли Аль-Мансур признать Цоронго Дханина белым, поверит ли, что в полном смысле слова белых слонов не бывает, а эта вот светло-серая окраска и считается белой.

И все-таки невеселость слона наводила на подозрение – а не болен ли он. Чего доброго – дойдет до Багдада и там подохнет, да за такой фокус можно и головы не сносить. Бенони через Фоле поинтересовался у Тонг Ая, не болен ли слон.

– Цоронго Дханин здоров и крепок, – ответил Тонг Ай.

– Почему же в таком случае он такой мрачный?

– Ему снится Читтагонг.

В Пурушапуре пришлось нанимать новых телохранителей, которые затребовали вдвое дороже, но зато обещали сопровождать до самого Багдада. Начался мучительный, тягостный и долгий переход через выжженную землю Хорасана. Солнце палило нещадно, и казалось, только слонам оно нипочем. В Кабуле к жаре добавилась невыносимая дымная вонь – там горела древняя цитадель Бала-Хиссар. Пришлось, не отдыхая, трогаться дальше в путь. Наконец показались гератские сосны, по преданию посаженные еще Александром Македонским. Пол Хорасана было пройдено. Еще через три недели добрались и до Мазандерана.

Нельзя было не заметить перемену, произошедшую в Цоронго Дханине. Безумное хорасанское солнце как будто выжгло из души его тоску по утраченному, он сделался веселее, приветливее, и мазандеранцам посчастливилось увидеть, как он играет с мячом, как сортирует монеты, как жонглирует дубинкой, подбрасывая ее и ловя вертким хоботом, как становится на задние ноги и пританцовывает, как забрасывает себе на спину хохочущего Тонг Ая. Бенони не мог нарадоваться – значит, слон здоров и не сдохнет, покуда они не дойдут до Багдада. Значит, на обещанное халифом щедрое вознаграждение можно рассчитывать.