Текст книги "Карл Великий"

Автор книги: Александр Сегень

Глава пятая Слон в Аракане. Карл в Италии

Читтагонг с ликованием встречал нового Цоронго Дханина, жители города бросали ему под ноги кипы цветов, протягивали бананы, ананасы и разные другие угощения, жадно надеясь, что священный слон отметит кого-нибудь из них своим вниманием и соизволит принять яство, а уж если такое случится, то счастливчика, отмеченного благосклонностью Цоронго Дханина, ожидают в жизни многие почести, продвижение по службе, уважение соседей и родственников, прощение всех грехов. И Цоронго Дханин проявил отменное великодушие, приняв угощение из рук аж у одиннадцати читтагонгцев, покуда его вели от предместий города ко дворцу араканского государя.

Всем им, вмиг увитым гирляндами цветов, было позволено сопровождать слона в его величественном шествии.

Сам Кан Рин стоял на ступенях дворца в ожидании новичка, неподалеку от него, сверкая множеством драгоценных украшений, стояли Цоронго Дханин Первый и Цоронго Дханин Второй.

Первый жил при дворе араканского владыки уже очень давно, более тридцати лет, второй был пойман всего два года назад. И вот – какая удача! – ведут еще одного, третьего. Ни у кого во всем подлунном мире нет трех белых слонов, только у Кан Рин Дханина. Разве это не особый знак небес? Кто бы мог подумать много лет тому назад, что Кан Рин так долго продержится на троне?

Маленький, тщедушный, некрасивый, неумный. Впрочем, как оказалось, хитрый, расчетливый и решительный. В каких-нибудь два-три года после прихода к власти он расправился с заговорщиками, уничтожил всех реальных и предполагаемых недругов и навел в стране порядок, которого так не хватало при его предшественниках, мужественных, красивых и умных. Двадцать пять жен родили Кан Рину обильное потомство – тридцать дочерей и сорок два сына, средь которых первенец, Аунг Рин, несомненно, достоин унаследовать трон. Он был вылитый отец и внешне, и по характеру, и в повадках, и Кан Рин души в нем не чаял, начиная подумывать о том, не передать ли престол заблаговременно, а самому уйти на покой.

– Идут, отец, идут! – воскликнул Аунг Рин восторженно. Еще бы, ведь Кан Рин обещал подарить ему этого слона.

– Что-то мне кажется, он не такой белый, как первый и второй наши Цоронго Дханины, – сказала старшая жена Кан Рина. Она была матерью Аунг Рина и звали ее Зе Бе, что значило – «прекрасный белый цветок».

– Может быть, он просто не вполне чист, – предположила сестра Аунг Рина. – Ну, ну, не огорчайся, братец, мы его отмоем.

– Когда мы возведем тебя на престол, мы раздобудем для тебя самого белоснежного Цоронго Дханина, – шепнула своему сыну, Вин Лину, другая жена государя, Тин Тин.

– Я не хочу на престол, – огрызнулся Вин Лин.

– Хочешь! – прошипела Тин Тин и больно ущипнула упрямца.

В это время Цоронго Дханина Третьего подвели к Кан Рину и всей его свите.

– Он и впрямь не такой белый, – сказал Кан Рин. – Но зато какой красавец! Какие линии, какая походка, осанка! Тин То, начинайте воспевание!

– Слушаюсь, о повелитель повелителей, – отозвался начальник государева хора, сладкопевец Тин То, и громко запел гимн, тотчас подхваченный большим хором, считавшимся лучшим во всей Бирме:

 
Слон окраски чудесной,
белокожий и белокопытный,
ладный и благородный,
потомок небесных ангелов.
Будешь ты украшать двор государя Кан Рина,
подобно алмазу красоты неслыханной,
величины невиданной, сверкающему, как солнце.
Вот мы стоим пред тобой,
роскошнейшим и благороднейшим,
дивным своей белизною.
Ты – цель желаний наших,
божественный Цоронго Дханин!
 

Это песнопение, сочиненное сто лет назад великим поэтом Тукхой, длинное и протяжное, составляло непременную часть ритуала встречи белого слона. Во время его исполнения слона непрестанно осыпали алыми и чайными розами, так что к концу гимна он оказался стоящим по брюхо в целом сугробе благоухающих цветов. Кан Рин утомился слушанием и, не сдержавшись, зевнул. Тин То заметил это и несколько сократил текст великого Тукхи, затянув последний куплет, где восхвалялись прелести неволи и перечислялись опасности жизни на свободе:

 
Не будешь отныне ты, о высокочтимый,
в порывах фантазии буйной своей
бесчисленным козням себя подвергать
и хоботом бить и реветь от обиды.
Живи же при нас, о отец наш священный,
Будь весел и сыт, о отец наш священный,
Излучай красоту, о отец наш священный,
Мы – дети твои, о Цоронго Дханин!
 

Все, вскинув руки, захлопали в ладоши, затем, следуя примеру Кан Рина, низко поклонились слону. Ньян Ган подвел своего подопечного к двум другим белым слонам, чтобы они могли поздороваться с новеньким. Они довольно дружелюбно принялись общупывать его хоботами, вежливо похрюкивая. Тем временем у слоновьей купальни, расположенной на площади перед дворцом, заканчивались приготовления к купанию. Широкий бассейн был до краев наполнен тамариндовой водою, которая, как известно, способствует тому, чтобы кожа слона становилась белее. Жара стояла невыносимая, и когда слонов повели к купальне, они от восторга попискивали и посвистывали. Погрузившись в воду, принялись резвиться к восторгу собравшихся. Веселье усилилось, когда слоны, балуясь, стали брызгать на зевак, поливать их из хоботов, и эта затея принадлежала не кому иному, как Цоронго Дханину Третьему.

Долго слоны не покидали купальню, долго развлекали своих поклонников разнообразными причудами.

Наконец их повели во дворец, внутри которого располагался главный государственный слоновник, где обитали только Цоронго Дханины.

Целый месяц продолжались празднования по поводу обретения нового Цоронго Дханина.

Тем временем слон обживался во дворце Кан Рина, привыкал к своему новому бытью, и надо сказать, оно ему понравилось. Ежедневно его в компании с другими Цоронго Дханинами водили в купальню, всякий раз наполняемую тамариндовой водой. Кожа его стала немного светлее, но все равно Цоронго Дханин Первый и Цоронго Дханин Второй в большей степени заслуживали наименования белых слонов, нежели он. Однако во всем остальном он очень быстро затмил их славу, сделавшись всеобщим любимчиком. Чего он только не выдумывал! Ньян Гана, к примеру, он обвивал хоботом поперек туловища и аккуратно забрасывал себе на загривок. Но только Ньян Гана, никого больше, хотя Аунг Рин страстно мечтал таким же способом залезать на своего Цоронго Дханина. Еще он любил меряться силами с людьми в перетягивании каната, и немало требовалось силачей, чтобы всем вместе перебороть веселого исполина. По утрам его выводили на прогулку по улицам Читтагонга, он важно шествовал, держа в хоботе корзину – в нее жители города клали подаяния, идущие на строительство храма Будды-слона. Считалось, что перед тем, как явиться в мир в образе Шакьямуни, Будда в одном из своих предшествующих воплощений был слоном, причем слоном, разумеется, белым, белоснежным, сверкающим.

Днем – купание, вечером – прогулки по большому дворцовому саду, где Цоронго Дханин участвовал в разнообразных увеселениях. Ньян Ган обучил своего питомца исполнять множество команд, по Приказу сидеть, ложиться, трубить хоботом, раскачиваться, как бы танцуя, и даже становиться на задние ноги. Восторги зрителей, наблюдающих за чудесами дрессировки, казалось, переполняют слона гордостью, доставляют ему удовольствие.

Аунг Рина он поначалу недолюбливал, но постепенно привык и к нему, обретя в нем еще одного друга. И все же Ньян Ган-то был всегда рядом, а Аунг Рин лишь изредка, и слон, естественно, считал своим хозяином не государева сына, а Ньян Гана.

Жизнь слона вошла в размеренный порядок, и через год после вселения во дворец Кан Рин Дханина он уже почти и не вспоминал о той своей жизни, о той своей юности на берегах реки Иравади. Вполне довольный участью, обожествляемый жителями Читтагонга белый исполин мечтал прожить здесь весь свой век и не знал, что очень скоро ему суждено будет расстаться с уютной столицей Аракана и уходить далеко на запад, что двое чужестранцев, отец и сын, стоящие в толпе на улице среди прочих зевак и жадно рассматривающие его, явились в Читтагонг по его душу.

Ури, то бишь отныне Ицхак, хотя и не отправился в мир теней, выздоравливал довольно долго. Моше уговаривал его отца в одиночку отправляться в Аракан и ни о чем не беспокоиться, с Ицхаком будет все в порядке, а когда Бенони, со слоном или без, будет возвращаться из Читтагонга, Ицхак к тому времени окончательно поправится. Но Бенони не хотел оставлять сына и терпеливо ждал его выздоровления. В результате пришлось задержаться в Паталипутре почти на целый год. Наконец можно было ехать, и Моше снарядил вместе с ними в дорогу своего племянника Рефоэла, способнейшего малого, владевшего не только бенгальским языком, но еще несколькими, включая бирманский, из-за чего Моше и посылал его вместе с Бенони и Ицхаком в качестве толмача. Но если бы Рефоэл, или как его звали все уменьшительно – Фоле, знал о страшном сговоре между дядюшкой Моше и купцом Бенони, можно точно сказать – едва ли бы он отправился в путешествие.

Моше подарил купцу Бенони пузырек с редчайшим снадобьем. Достаточно было несколько капель разбавить в каком-нибудь напитке и дать кому-нибудь выпить, как человека охватывал глубочайший сон, подобный смерти, сердце и пульс не прослушивались, тело становилось холодным, как у мертвеца, губы синели, нос заострялся, и лишь самый опытный лекарь мог бы определить, что это не смерть, а глубокий сон-обморок. Имея такое снадобье, хитрость и притворство, а все сие у Бенони имелось, можно было рассчитывать на успех. Но на душе у багдадского купца не светило солнце, ибо за драгоценнейший пузырек Моше потребовал ужасную плату – на обратном пути из Читтагонга Бенони должен был убить юношу Рефоэла. Да, именно так, родного племянника Моше. Фоле мешал ему, он был опасен для сыновей Моше, ибо в способностях намного превосходил их. Но самое главное – он презирал веру предков своих, не соблюдал субботы, смеялся над иудейскими праздниками и нелицемерно склонялся к тому, чтобы перейти в бенгальскую веру, поклониться Шиве и Кришне и всем остальным богам индуистского пантеона.

Бенони старался не думать о грядущем убийстве. Сначала слон, а уж потом что-то само собой придумается и разрешится. Приближаясь к Читтагонгу, путники уже знали о том, что у Кан Рин Дханина есть целых три белых слона, причем один из них недавно отловлен у берегов Иравади и приведен во дворец государя. В честь него в Читтагонге начато строительство храма Будды-слона, в честь него устраиваются пышные празднества, и он стал поистине всеобщим любимцем. Ицхак заявил, что если им удастся овладеть белым слоном, то пусть уж это будет молодой и сильный экземпляр, и Бенони полностью согласился с сыном:

– Если уж мы тащились в такую даль и пережили твою смерть и твое воскресение, пусть подадут нам лучший свой товар!

В Читтагонге поселились в огромном доме, выполнявшем ту же роль, что в мусульманском мире караван-сараи. Фоле отправился во дворец сообщать о прибытии посла из Багдада. Вскоре он вернулся с известием, что ему велено было прийти завтра. Однако и завтра он услышал точно такой же ответ. На третий день пребывания в Читтагонге приезжие евреи видели уличную прогулку священного слона и остались в полном недоумении. Им показалось, что слон вовсе никакой не белый. Благодаря стараниям Фоле они выяснили, что он и впрямь лишь называется белым, а на самом деле его окраска не намного светлее, чем у других слонов.

Шли дни, но всякий раз, явившись поутру во дворец, Фоле получал один и тот же унылый ответ: «Его величество просят вас прийти завтра, и тогда он назначит вам день и час аудиенции».

Использовав все свои пронырливые таланты, Фоле наконец узнал, в чем дело. Никакого пренебрежения к послам далекого багдадского халифа Кан Рин Дханин не испытывал и не старался проявить. Все оказалось очень просто – араканский царь в очередной раз впал в запой, а когда такое случается, он может пить неделями, и месяц, и два. Приходилось смиренно ожидать его выхода из запойного состояния. Ожидание растянулось на полтора месяца, но в конце концов Бенони бен-Гаад со своим сыном Ицхаком бен-Бенони и толмачом Рефоэлом получили аудиенцию.

– Хорошо, что он пьяница, – говорил Ицхак, когда они входили во дворец. – Пьяницу-то, наверное, легче облапошить, да, отец?

– Как знать, – отвечал Бенони, – иной запойный бывает излишне подозрительным. Ему кажется, что всяк хочет его надуть, и никому не доверяет. Так что, может оказаться, придется нам попотеть.

Он оказался прав. Кан Рин выглядел разбитым и раздраженным, он явно недоумевал, что нужно от него багдадскому халифу. Ответы Бенони, мол, халиф просто желал передать свое почтение, показались Кан Рину туманными. Правда, он несколько смягчился, когда увидел подарки – ковры, золотые и серебряные чаши, медные полированные зеркальца, украшения с драгоценными камнями, кувшины, подносы, вазы. И, смягчившись, Кан Рин Дханин пригласил гостей отобедать вместе с ним и его любимейшим сыном Аунг Рином.

За обедом подавали каракатиц в лимонно-чесночном соусе, филе болотного араканского крокодила, запеченное с пряностями, бирманский плов с креветками, лангустами, мидиями, грибами, бананами и еще двадцатью составляющими, наконец, принесли слоновье сердце, печеный слоновий окорок, а гостям в знак почтения самое вкусное – кончик хобота. Аунг Рину подали блюдо из жареных слоновьих яиц. Отведав слонятины, послы багдадского халифа нашли, что она очень вкусна, особенно хобот, и тут, набравшись смелости, Бенони поинтересовался:

– Мне известно, что слоны в Аракане, да и во всей Бирме, почитаются как священные животные, я даже слышал, их запрещено убивать и причинять вред. Теперь же, отведав сиих превосходных угощений, я в некоторой растерянности – значит ли это, что мои сведения были ложны?

Выслушав вопрос Бенони, переведенный Рефоэлом, Кан Рин Дханин не стал сам отвечать, а передоверил своему советнику, мудрейшему Эпхо Ньян Лину, и вот что тот ответил:

– Действительно, мы, мьяммы, почитаем слона как наисвященнейшее животное, но мы не понимаем, разве это противоречит тому, чтобы его можно было употреблять в пищу, В глубокой древности наш народ съедение кого-либо приравнивал к признанию особой значимости съедаемого. Отважного героя, принесшего много пользы своему народу, съедали, чтобы его храбрость распространилась на многих. Так же поступали с мудрецами, наполнившими мир своею мудростью, с мужьями многих жен, давших обильное потомство, с непревзойденными поэтами, резчиками по дереву и слоновой кости, целителями и меткими стрелками.

– А сейчас? Сейчас этот обычай сохраняется? – Вытаращив глаза, спросил Ицхак. Фоле перевел.

– Сейчас-то? – Эпхо Ньян Лин хитровато усмехнулся. – Кое-где сохраняется и по сю пору. Особенно в левобережье Иравади.

– Надеюсь, в Читтагонге – нет? – спросил Бенони.

– Читтагонг относится к числу просвещенных столиц, – сказал на это мудрейший советник, но в лукавых глазах его прочитывалось, что вполне вероятно, это не совсем так. – Здесь покончено с людоедством. Но слон остается излюбленным лакомством на всякого рода торжествах. Как вам хобот? Не правда ли, он вкуснее буйволового затылка?

– О да, – кивнул Бенони, хотя ему еще не доводилось пробовать затылок буйвола. – А язык несравненно вкуснее говяжьего. Сердце же мне показалось несколько сладковатым.

– Виной тому чрезмерная доброта, коей отличаются все слоны, – вставил свое суждение Аунг Рин, в чашу которого то и дело с вожделением поглядывал приезжий купец, жадно надеясь, вдруг как-нибудь да представится случай капнуть туда несколько капель подаренного Моше бен-Йосэфом зелья. Но сделать это было необычайно трудно, ибо кругом были люди.

Бенони долго размышлял, кого выбрать главным козырем своей игры, и остановился на Аунг Рине. Слухи о том, что царь араканский самозабвенно любит своего наследника, подтверждались.

Ни на кого Кан Рин Дханин не смотрел с таким обожанием, как на Аунг Рина. Прочих, казалось, он совсем не замечает. О да, если этот молодой человек умрет, папаша пол царства отдаст тому, кто его воскресит, а не то что одного из своих слонов, пусть даже и белого. Кандидатуры нескольких жен и других сыновей, присутствующих на этом обеде, очень быстро отпали. Ни за кого из них Кан Рин не пожертвует даже кончиком хобота священного Цоронго.

Тем временем обед продолжался, и вскоре, в ответ на признание Бенони, что гости еще ни разу не пробовали затылка буйвола, им было подано и это угощение. Бенони похвалил, но согласился – хобот слона гораздо вкуснее. Смекнув, что скорее всего подлить снадобья в чашу к Аунг Рину не удастся, он решил применить все свое красноречие, привлечь к своей персоне интерес, дабы получить новое приглашение во дворец араканского государя. Он форсировал темы бесед, наполняя свои речи библейской мудростью, льстя и лукавя так, чтобы никому не было заметно, он поразил всех познаниями о мире и космосе, о Боге и богах, о царях и героях, прославившихся в истории. В глазах послепохмельного Кан Рин Дханина начал было поблескивать некий огонек, но вскоре, впрочем, потух, и, зевая, государь спросил:

– Все это хорошо, но меня интересует, что подают на обед в городе Багдаде, из коего приехали наши уважаемые гости? Вкусны ли ваши крокодилы и чем же вы потчуете особо избранных, если не употребляете в пищу слонятину?

Бенони набрался наглости и, гордо приосанясь, ответил:

– Трудно рассказывать о еде после столь обильного пиршества. Если государь позволит, я отложу рассказ о багдадской кухне до следующего нашего совместного обеда.

Когда Фоле перевел Кан Рину ответ Бенони, царь хмыкнул и ничего не сказал. Однако перед тем, как настала пора прощаться с гостями, Эпхо Ньян Лин подступил к Кан Рину, восторгаясь умом Бенони и умоляя почаще приглашать багдадца во дворец.

– Ну что ж, – прощаясь с чужестранцами, снизошел Кан Рин Дханин, – через несколько дней вы получите приглашение снова отобедать с нами, и тогда, я надеюсь, мы узнаем о том, что едят жители далекого Багдада.

Карл с триумфом вернулся из Саксонии, везя с собой множество трофеев, заложников из числа саксонской знати и богатые подарки своей родне и верным вельможам, а главное – Хильдегарде, которая, как он уже знал, благополучно разрешилась от бремени и уже ждала мужа в Геристале, где в этом году они вместе праздновали Пасху и договорились здесь же отмечать Рождество, тем более что на сей раз – двойное: Иисуса Христа и новорожденного малыша.

Среди главнейших трофеев в обозе короля ехали медные змеи, дракон, белка, деревянный ястреб, жертвенный котел и бивень мамонта – все, что находилось некогда в капище идола Ирминсула.

Ястреб Ведерфёльн был просто восхитителен, белка Айхрата – забавна, нидергеймских змей и дракона Нидерхёгга Карл собирался переплавить, хотя и признавал, что выполнены они мастерски. Но больше всего его воображением владел зуб Ифы, таинственного зверя, некогда обитавшего в лесах Саксонии. Если это не искусственное творение, а настоящий зуб, то какими же размерами должно было обладать животное? Невероятными. В холке оно, наверное, было высотой с Ирминсул. Гигантская пасть могла разом поглотить двух-трех всадников вместе с лошадьми. А каков же был хвост? А лапы? Страшно и подумать-то! Ну нет, вряд ли это действительно зуб.

Скорее всего при изготовлении этого чуда было использовано какое-то особенное искусство.

Допросы пленных саксов ничего не прояснили в отношении зуба Ифы. Кроме того, что сей зверь давным-давно водился в окрестностях срубленного Карлом ясеня, никто об Ифе ничего не знал. А один из допрашиваемых нагло пригрозил:

– Не надо думать, что Ифа исчез. Он до сих пор прячется в саксонских лесах, а когда узнает, что вы сотворили с Ирминсулом, он явится в вашу поганую страну, растопчет своими громадными ножищами ваши гнилые города и пожрет всех вас, ненавистные франки!

– Как же он пожрет нас, если растерял все свои зубы? – усмехнулся Карл, хотя, честно говоря, от слов сакса ему сделалось не по себе.

– Он не потерял ни одного, – возразил пленник, – Этот единственный выпавший зуб он подарил нам для совершения жертвоприношений. Остальные же целы.

– Бред собачий! – плюнул король франков, – Уведите его!

Однако угроза запала в душу, и всю дорогу до Геристаля по ночам Карла преследовало неприятное ощущение, будто зверь Ифа следует за ним по пятам и вот-вот настигнет. По утрам, прежде чем снова отправиться в путь, король каждый раз вновь с благоговейным ужасом рассматривал бивень и гадал – вправду зуб или искусственное творение?

Наконец войско, торжествующее первую воинскую победу Карла над врагами, прибыло в Геристаль. Несмотря на уже наступивший Рождественский пост, с благословения святых отцов были устроены пиршества по случаю возвращения победителей и крестин младенца, которого в честь отца назвали Карлом. Средь находящихся в церкви во время таинства крещения взгляд Карла ненароком выхватил лицо Химильтруды, и сердце триумфатора сжалось, охваченное порывом мгновенно нахлынувших воспоминаний о счастливых годах юности, проведенных с этой женщиной на три года старше его. Он ужаснулся, до того ему вдруг захотелось перенестись туда, в то счастье, оказаться в объятиях своей первой любимой женщины, целовать ее точеное тело и губы, в которые проваливаешься, как в бездну. Он даже пошатнулся, настолько закружилась голова от вихря воспоминаний, желаний, страсти. Он зачем-то подумал: «Но ведь Хильдегарда не в пример лучше в постели, чем… И все же, все же, все же…» Он с трудом вернулся к реальности, да и то все мерещилось, будто окружающие видят его запретную страсть, слышат его кощунственные мысли. Да еще в такую минуту! Бедная Хильдегарда, она упрямо оттягивала миг крещения малыша, чтобы муж присутствовал при этом событии. А муж… Карлу стало вдвойне стыдно, и он все пытался не смотреть в ту сторону, откуда на него струилось тепло из глаз все еще любящей и все еще любимой Химильтруды.

Когда обряд закончился, Карл отвел в сторонку геристальского сенешаля Андрада и грозно спросил его:

– Ты почему, пес, впустил сюда мою бывшую жену?!

– Смилуйтесь, государь, – испугался Андрад, – мне просто сделалось жаль их – она приехала со своим горбатеньким малышом, и вид у них был такой робкий и жалобный… Они просто хотели посмотреть на таинство крещения, и ничего более. Клянусь вам, через час их не будет в Геристале.

– Ладно, – проскрипел Карл, отпуская плечо сенешаля, – пусть они останутся до завтра и поучаствуют в общем веселье, но только чтобы не попадались мне на глаза, иначе ты не сенешаль.

Но, несмотря на собственное же приказание, Карл в течение всего торжества все думал о том, как бы ненароком встретиться с Химильтрудой, хотя бы перемолвиться двумя-тремя фразами, пусть даже самыми незначительными. На другой день он спросил у Андрада, уехали ли бывшая королева и ее восьмилетний горбун, и получил положительный ответ, но и это его не успокоило, он все надеялся – а вдруг они тайно остались в Геристале и как-нибудь да удастся встретиться. Наконец, не на шутку рассердившись на самого себя, он приказал в оставшиеся до Рождества три недели говеть строго, как в Великий пост.

Хильдегарда была не дура, она чувствовала, что с мужем что-то неладно, только не знала о посещении геристальского пфальца Химильтрудой. В первую же ночь после Рождества королева устроила королю такое постельное пиршество, что Карл вновь опьянился ею, и отныне воспоминания о счастье с Химильтрудой переплелись в его сердце с воспоминаниями о тех первых свиданиях с любвеобильной Швабкой, когда он еще был женат на Дезидерате, красивой, но – никакой. И он снова влюбился, и, к Счастью, на сей раз в свою законную супругу, которая недавно, можно сказать, только что родила ему изумительного сына. Карла-младшего, или, как его стали порой именовать – Каролинга, он объявит своим наследником. Так он решил. А как иначе? Не горбуна же!

На всякий случай Хильдегарда решила, что неплохо бы им куда-нибудь переехать, мало ли какой соблазн смущает сердце государя, если он все еще порой бывает задумчив, рассеян. И она стала жаловаться, что в Геристале холодно. Здесь и впрямь плохо протапливалось, и вскоре после рождественских веселий двор переехал на юг Австразии, в Теодонис-виллу, которая к тому времени уже была королевским пфальцем. Здесь на Сырной неделе [45]45
  Здесь на Сырной неделе… – Сырная неделя, у нас именуемая масленицей, – последняя неделя перед Великим постом.


[Закрыть]Хильдегарда, рдея своими румяными щеками, смеясь, сообщила мужу, что, пожалуй, у них к зиме опять будет ребеночек.

Праздновать Пасху они снова отправились в Геристаль, веселый Геристаль, такой пригодный для всяких торжеств, пиров и безумств. Была середина апреля, так сладостно все вокруг расцветало и так не хотелось думать о том, что к лету Карл снова отправится на войну, а она становилась все более неотвратимой, война с Дезидерием. Лангобард не собирался прощать обид, нанесенных ему Карлом, да к тому же его алчный взор устремлялся на прилегающие к Ломбардии области, коими по разделу 768 года владел ныне покойный Карломан. Если бы Папа Адриан внял его просьбам и вернул корону Карломана сыновьям, то руками сыновей Карломана Дезидерий мог бы ловко управлять богатыми землями Прованса, Бургундии, Аламаннии. Но Адриан попрежнему отказывался выполнять волю Дезидерия.

В мае Карл направил в Ломбардию послов с ультиматумом, что, если Дезидерий не угомонится, придется вразумлять его силой. Послы вернулись в Геристаль через месяц, везя ответный ультиматум от Дезидерия, в котором говорилось, что, если Карл не согласится уступить часть своих владений племянникам, он рискует потерять и свою собственную корону. Война была объявлена. В июле Карл собрал генеральный сейм в Генаве [46]46
  …сейм в Генаве… – современная Женева.


[Закрыть], где огласил свое решение идти за Альпы. Из Генавы войско франков единым потоком двинулось в Альпы по направлению к перевалу Мон-Сени, о чем шпионы Дезидерия донесли лангобардам, и те поспешили укрепить свои позиции именно за этим перевалом. Однако хитроумный Карл, увидев вдалеке острые вершины Вануазского массива, внезапно разделил армию пополам, с одной половиною свернул налево и по долине под Монбланом стремительно продвинулся к перевалу Большой Сен-Бернар.

Первая, основная армия, перейдя через Мон-Сени, вошла в столкновение с сильными передовыми отрядами Дезидерия, дала бой и затем отступила к подножию Альп, делая вид, будто готовится к значительному сражению. Тем временем Карл с более легкой и подвижной второй армией, совершив трудный переход через Большой Сен-Бернар, минуя опаснейшие утесы и неприступные вершины, словно горная лавина, низринулся в прекраснейшую долину Аосты, сметая все на своем пути, сокрушая позиции лангобардов, ослабленные тем, что большая часть здешних отрядов отправилась встречать Карла у Мон-Сени. Почти не неся потерь, Карл смял оборону врагов и гнал их в хвост и в гриву, преследуя берегом Доры-Бальтеа почти до самого втечения ее в Пад. Узнав об этой катастрофе, Дезидерий, готовящийся к сражению близ Суз, пришел в неописуемый ужас.

Положение его, еще только что казавшееся предпочтительным, теперь выглядело плачевно.

Ждать, что Карл зайдет с тыла и обе армии франков с двух сторон навалятся на лангобардов, сулило неминуемую гибель, и Дезидерий поспешил с отступлением. Правым берегом Пада, делая все возможное, чтобы предотвратить столкновение с Карлом, он в горести, обуреваемый тяжкими предчувствиями, бежал в свою столицу Тицин и принялся готовиться к долгой зимней осаде. Здесь он получил новый ультиматум, в котором Карл обещал сохранить королю Ломбардии жизнь и даже некоторые полномочия, в случае если он добровольно сдастся на милость победителей.

Дезидерий в глубине души уже знал, что участь его предрешена и над Карлом веет некое мистическое дыхание победы, но кипящая ненавистью к своему бывшему мужу Дезидерата взывала к чести отца, требуя, чтобы он ни за что не смирялся перед надменным франком. В середине сентября, вновь объединившаяся победоносная армия Карла, сокрушив лангобардские заставы у Монферратского замка и выйдя на просторы равнины, показалась вдали на другом берегу реки Тицино, неотвратимо приближаясь к столице Ломбардии.

Стоя на стене крепости и глядя на врагов, Дезидерий сказал находящейся рядом дочери:

– Смотри, Дезидерата, твой муж пришел за тобой. Не хочешь ли ты снова за него?

– Я буду счастлива, если к Рождеству получу в подарок голову этого негодяя, – отвечала бывшая королева франков.

Карл не внял некоторым из своих советчиков и не бросился на приступ, предпочтя сразу начать осаду по всем правилам. Вскоре могучий лагерь франков вырос вокруг Тицина. Король надеялся, что если не Рождество, то Пасху он будет праздновать в покоренной столице лангобардов. Он пребывал в отличнейшем расположении духа, непрестанно ощущая в душе волнующий орлиный клекот, и радовался тому, что ратные подвиги выстудили из его сердца ненужные воспоминания о Химильтруде. Медное зеркальце Хильдегарды было при нем. Жена дала его ему при прощании, сказав, что когда он очень-очень соскучится по ней, то, быть может, заглянув в зеркальце, хотя бы мельком увидит живущее там отражение ее лица. В лагерь под Тицином в конце осени пришла радостная весть – в Генаве королева Хильдегарда благополучно родила, и на сей раз – девочку. Гонец передал королю вопрос королевы – можно ли крестить малышку в его отсутствие и какое дать имя. Карл дал разрешение и велел назвать дочь Хруотрудой. Это имя из множества франкских женских имен всегда казалось ему самым красивым и благозвучным, и если ему не встретилась жена с таким именем, то пусть будет дочь.

А к Рождеству бесстрашная Хильдегарда собственной персоной объявилась в лагере под Тицином, оставив нянькам заботу о детях.

– Я готова была взорваться, лопнуть, расплавиться от тоски по тебе, любимый муж мой! – сказала королева в свое оправдание и была прощена. И они вновь праздновали вместе самый любимый праздник Карла, веселились и пышно пировали на глазах у защитников столицы Дезидерия, с которыми к тому времени уже успел подружиться весьма неприятный собеседник – унылый глотатель слюны голод. У франков же всего было вдоволь, ибо под рукой у них в огромном количестве имелись богатейшие окрестные села и города благодатной Ломбардской равнины.

Нежась в объятиях Хильдегарды, счастливый в любви и в сражении, Карл начал получать одно за другим радостные известия – главные города лангобардов стали сдаваться, не выдержав осады. Пал Турин, пала Пьяченца, пал Медиоланум [47]47
  Медиоланум – современный Милан.


[Закрыть]. В феврале Карлу наскучило резвиться в окрестностях Тицина, мощные бастионы которого пока еще оставались непреклонными, и со значительной частью армии он отправился в поход на Верону, второй по значению город в королевстве Дезидерия. Он вез с собою любвеобильную Хильдегарду, а в обозе, неизвестно зачем, – бивень мамонта, зуб таинственного зверя Ифы.