Текст книги "Карл Великий"

Автор книги: Александр Сегень

Соавторы: Владимир Мартов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 27 страниц)

Едва только войско Карла вписалось в голые пейзажи Лунной пустоши, авангард столкнулся с небольшим отрядом саксов, возглавляемым не кем-нибудь, а самим зятем Видукинда. Ничего не стоило бы взять его в плен, перебив остальных, но Ворнокинд – так звали этого человека – объявил, что послан самим Видукиндом для личных переговоров с королем Карлом. Он отдал все свое оружие и был вскоре доставлен к королю. Довольно почтительно поприветствовав своего врага, он сказал Карлу:

– Я – Ворнокинд, послан королем Саксонии Видукиндом для выяснения одного весьма важного дела.

– Королем Саксонии может быть только христианин, – сурово отвечал Карл. – Главарей язычников я так и называю – главарями.

– Именно поэтому я и здесь, – сказал Ворнокинд.

– Что это значит? – не понял Карл.

– Это значит, что Видукинд хочет стать христианином и послал меня, чтобы я узнал, как это делается.

– Видукинд?! Христианином?! – От подобной новости Карл едва не свалился с коня. Он чуть не добавил: «Не сошел ли Видукинд с ума?», но вовремя спохватился.

– Да, – хмуро кивнул Ворнокинд. – Он видел какой-то сон и после этого сделался сам не свой. Так что же мне передать ему?

– Передай вот что, – Карл задумался, затем стал говорить: – Прежде всего, чтобы стать христианином, следует прекратить воевать против христиан. Готов ли Видукинд заключить мир с нами?

– Готов.

– Затем он должен приготовиться к таинству крещения и воспринять это таинство по полному чину, навеки отказавшись от своей прежней веры во многих богов и идолов. Готов на это Видукинд?

– Готов.

– Затем… Впрочем, для начала этого достаточно. Если Видукинд и впрямь желает стать христианином и замириться с нами, я готов заключить его в свои объятия и быть ему крестным отцом.

– Отцом?

– Да. Крестным отцом. Это значит, что именно меня он должен будет слушаться, а я должен буду заботиться о своем крестном сыне больше, нежели о любом из своих родных сыновей.

– Вот как?! Я непременно передам эти слова Видукинду.

– Превосходно.

К великому изумлению франков, Ворнокинд и все до единого его воины были отпущены и отправились назад, на север, к Видукинду. Карл двинулся дальше и, дойдя до Хелленштедта, там стал ждать, хотя подозрение и закралось ему в душу – что, если Видукинд, прослышав о его намерениях идти за Эльбу, таким образом оттягивает время для своих коварных маневров?

Однако Ворнокинд вскоре появился у стен Хелленштедта и, встретившись с Карлом, сказал, что его тесть на все согласен и спрашивает, где и как может произойти примирение и таинство святого крещения.

– Если намерения его действительно серьезны, – ответил Карл, – то пусть ищет меня в моих пределах. Я возвращаюсь на родину. Но если все сие лишь хитрая уловка, на следующий год я приведу сюда несравнимо большую рать и покончу с властью Видукинда в Саксонии.

– Видукинд просил передать, что король франков может взять меня в качестве заложника, – мрачно произнес Ворнокинд.

Тщательно обдумав это предложение, Карл ответил:

– Не нужно. Я верю в искренность намерений Видукинда и буду ждать его не позднее осени в пределах Франкского государства.

Веря и не веря в происходящее, боясь даже мыслью коснуться мечты о том, чтобы именно в этом году свершилось покорение Саксонии Христом, Карл отправился домой и в августе вновь проезжал по старинному мосту через Рейн, на котором два года тому назад ему повстречалась Химильтруда. Но теперь его сопровождала Фастрада, и, несколько поразмыслив, Карл решил отправиться из Колонии Агриппины не в Ахен, и не в Геристаль через Ахен. Левым берегом Рейна он спустился до места впадения в Рейн Мозеля и дальше левым берегом Мозеля прибыл в Теодонис-виллу, где покоились останки Хильдегарды. К ней, а не к Химильтруде он приехал праздновать победу над Видукиндом. Однако Фастрада, учуяв это, приревновала его к памяти чадолюбивой швабки и стала допекать мужа обидами. Воздав почести могиле Хильдегарды и растрогав тем самым юные сердца Каролинга, Хруотруды, Карломана-Пипина, Людовика и Берты (Гизеле еще было только два годика, и ее, разумеется, церемонии в память о матери никак не волновали), Карл отправился в свой другой пфальц, и его встреча с Видукиндом произошла уже на берегу Эны, в Аттиниаке, куда съехался весь цвет франкского общества.

– Вот видишь, Алкуин, все случилось гораздо раньше, чем ты предсказывал, – говорил король весело в тот солнечный сентябрьский полдень, когда ожидался приезд недавнего супостата, – Кстати, там ничего не слышно насчет элефанта? Не ведут ли его сюда? Хорошо бы он поспел к церемонии обращения Видукинда.

– Ты рано ликуешь, государь, – отвечал Алкуин. – Видукинд – это еще не все саксы.

Конечно, если то, что ожидается сегодня, произойдет, это будет полдела, но ведь остаются другие непокорные вожди.

– Аббион? Так ведь говорят, он тоже едет креститься вместе с Видукиндом, – сказал стоящий рядом Ангильберт.

– Кроме Аббиона их еще предостаточно остается, – сказал Карл.

– Но тут, мне кажется, Алкуин перестраховывается. Увидев, как Видукинд и Аббион обратятся к истинной вере, они тоже очень быстро сложат оружие и притекут к крестильной купели.

– Сомневаюсь…

– Слушай, штукатурщик! Не порть мне праздник! – Карл уже начал сердиться. В следующий миг появились долгожданные саксы, и Карл принялся внимательно всматриваться – кто же из них Видукинд. Удивительное дело – они воевали друг с другом больше десяти лет и ни разу не встречались!

Видукинд оказался рослым темнобородым мужчиной со светлыми глазами и маленьким курносым носом, что, впрочем, нисколько не уничтожало мужественного выражения его лица. Он сдержанно поклонился Карлу, прижав руку к сердцу, и сказал:

– Я глубоко благодарен своему недавнему врагу, что он согласился сменить вражду на мир и даже готов на большее.

– Я никогда не хотел этой вражды, видит Бог, – отвечал Карл. – Я всегда сожалел о том, что приходится убивать саксов. Но без сожаления низвергал ваши идолы. Пришло время свалить самый главный из них.

– Видукинда, – сказал вождь саксов и заметно сощурился, отступая на шаг назад.

– Нет, не Видукинда, – возразил Карл, – а его безверье. Не Видукинд виноват в том, что зло приходило в сей мир сквозь него. Но беда была бы для Видукинда, если бы душа его вовремя не раскрыла очей своих.

– Мне нравятся такие слова, – простодушно улыбнулся сакс.

– Брат мой, Видукинд, ибо франки и саксы – братья, скажи мне, как случилось, что после стольких лет войны и все еще находясь в силе и крепости, ты решил переменить судьбу? Я слышал, будто тебе приснился какой-то сон?

– Да, сон, – потупился Видукинд.

– И ты можешь рассказать мне о нем? – спросил король франков.

– Изволь… Хотя… Я не мастак рассказывать сны.

– И все же.

– Ничего особенного. Просто должен признаться, что я, Видукинд, который ничего на свете не боится, терпеть не могу тараканов, и даже одно упоминание о них повергает меня в ужас.

И вдруг мне приснился странный сон, будто всюду, куда ни глянь, видимо-невидимо этих тварей, и они бегают по мне полчищами, а я ничего не могу с ними сделать.

Видукинд замолчал. Все невольно переглянулись.

– И что же дальше? – спросил Карл в недоумении.

– Все, ничего больше, – ответил Видукинд.

– Как? И это весь сон?

– Весь.

– Позволь же спросить, почему ты, увидев этот сон, решил примириться со мной и принять христианство?

– Я же говорю, что всегда боялся тараканов. А тут мне приснилась такая прорва этой нечисти. Я проснулся мокрый от страха и первым делом подумал, что мне надо принять веру, которую исповедует мой враг Карл, а с самим Карлом заключить мир.

Такое простодушное объяснение столь значительного поступка невольно вызвало улыбки и даже смех у некоторых франков, стоящих за спиной своего короля. Мало того, Карл услышал, как прячущийся прямо за ним Каролинг передразнил Видукиндово саксонское произношение и довольно громко прыснул:

– Чараканы!..

Король с гневом повернулся и так глянул на сына, что того взяла оторопь. Впрочем, он сам не мог сдержать улыбки, но, поглядев на Алкуина и увидев, насколько сдержанно ведет себя тот, вновь вернул своему лицу строгое выражение.

– Так ты, значит, по-видимому, понял, что те тараканы – это твои прегрешения и лишь Христова вера может тебя от них очистить? – спросил он.

– Не знаю, – ответил Видукинд. – Просто я проснулся, и сердце сказало мне, что следует поступить именно так, и никак иначе.

– Ну что ж, – пожал плечами Карл, – коль так, то пусть будет именно так, и никак иначе.

Значит, ты готов подготовиться к таинству крещения, принять его и присвоить себе новое, христианское имя?

– Имя? А разве нельзя мне будет больше называться Видукиндом?

Карл замешкался с ответом. Алкуин пришел к нему на помощь:

– О нет! Называться можно и Видукиндом, но у Видукинда отныне будет и другое имя – имя христианского святого, который как ангел-хранитель станет оберегать Видукинда. Имя Видукинда исчезнет лишь из летописей, а в обиходе доблестный муж и непревзойденный воин в полном праве носить то имя, которое его прославило.

– Ах вот что! Ну тогда я согласен, – улыбнулся грозный сакс.

– В таком случае и я согласен, – сверкнул глазами стоявший рядом с Видукиндом другой саксонский полководец, Аббион.

В тот же день им были даны все необходимые указания, как приуготовиться к таинству крещения. Обед в честь гостей устроили пышный, но вина подавали мало, чтобы, не дай Бог, не всклокотали в крови у пока еще врагов застарелые обиды. Зато когда гостей проводили, началась славная пирушка, все на радостях перепились и долго-долго покатывались со смеху, обжевывая и обсасывая простодушный рассказ Видукинда про сон о тараканах, передразнивая на все лады саксонское произношение: «Я ше гофорю, чо с дечства боялзя чараканов». Некоторые, правда, высказывали свое подозрение – уж не кроется ли за этим показным простодушием очередное коварство, но всех успокаивала уверенность Алкуина, что саксы не лукавят.

– И все же, Алкуин, согласись, что ты ошибся в сроках окончания войн с саксами, – посмеивался подвыпивший изрядно король.

– Посмотрим, – отвечал Алкуин.

– Давай лучше понюхаем, – хлопал его по плечу Карл, – Мне кажется, я уже слышу дивный запах приближающегося к моим владениям элефанта. А? Что ты скажешь, Алкуин? Где мой элефант?

– В Багдаде, ваше величество, в Багдаде, – отвечал Алкуин со смехом, поднимая полный бокал. – За твоего элефанта, государь!

Глава десятая Все о зубах

У него снова выпадали зубы, и, хотя он уже знал, что это не страшно и что на месте выпавших вырастут новые, все равно никак не мог перебороть в себе отвратительное чувство панической растерянности и страха – а вдруг останусь беззубым?!

Первую смену зубов он тоже помнил, но очень смутно. Она происходила еще в те времена, о которых как-то странно было подумать, что они были именно в его, а не в чьей-нибудь другой жизни. Второе выпадение старых и вырастание новых зубов он пережил уже здесь, в Багдаде, вскоре после прибытия в город Аль-Мансура. Это помнилось гораздо лучше, и можно было бы с полной ответственностью признать, что оно происходило с ним, а не с другим существом. И вот в третий раз приходилось переживать мерзкое ощущение – боль во рту, изобильное слюнотечение, невозможность жевать и, наконец, вываливание одного за другим всех четырех зубов – двух верхних и двух нижних. После этого делается легче, но все равно противно, и долгое время еще больно жевать распухшими деснами, сквозь которые, как нежные весенние побеги, прорезались новые, еще не вполне крепкие зубы.

Странным казалось ему и то, какие неравные промежутки времени протекали между сменами зубов. Казалось, будто до первой зубной суматохи была целая громадная жизнь, полная тревог, радостей, впечатлений, событий. Промежуток времени до второй смены казался вдвое меньшим, хотя событий в нем произошло очень много – смерть вожака стада, любовь, поимка, порабощение двуногими, Читтагонг, уход из Читтагонга, долгий путь, пришествие в Багдад, смена имени. А между вторым и третьим зубными катаклизмами время промелькнуло совсем быстро.

Откуда ему было знать, что зубы у него меняются с равными промежутками времени – примерно раз в двенадцать лет? Откуда ему было знать, что все земные существа чувствуют одно и то же, и детство в их памяти кажется невероятно длинным, юность – вдвое короче, зрелость – еще короче, а вся остальная жизнь несется и проносится как единый миг.

Слоновод Аббас, прозванный в Багдаде «сыном белого слона», стоял пред взором двадцатидвухлетнего Харуна ар-Рашида и отвечал на его вопросы. Справа от Харуна сидела его главная жена Ситт-Зубейда. Слева – вторая жена, которую вообще-то звали Фузия, но с некоторых пор, наслушавшись сказок про веселого Муталаммиса, Харун стал называть Фузию именем жены этого доисламского поэта и проходимца – Умеймой. Рядом с ней сидел еврей Ицхак ибн-Бенони ан-Надим, а около Зубейды подремывал знаменитый современный поэт Ибрахим Аль-Маусими, также по прозвищу ан-Надим, что значит – сотрапезник. Больше, кроме слуг, в комнате никого не было.

Для начала расспросив Аббаса о том, как идут дела в слоновнике, Харун ар-Рашид задал свой главный вопрос:

– Ответь мне, Аббас, когда в последний раз выпадали зубы у белого слона, которого привел к нам в нашу столицу достопочтенный Ицхак ан-Надим? Если, конечно, ты помнишь точно.

– Как же мне не помнить этого! – всплеснул руками Аббас. – Фихл Абьяд Аль-Мансури ибн-Абуль-Аббас – жемчужина нашего слоновника. Он в преизбытке получает всю необходимую заботу и внимание. Я лично даже веду некоторые записи о том, когда и как с ним что-либо происходило.

– Превосходно. Ну и?..

– У слонов, как известно, зубы меняются примерно каждые двенадцать лет. Первая смена зубов у Фихл Абьяда Аль-Мансури ибн Абуль-Аббаса произошла вскоре после того, как он был доставлен в Багдад.

– То есть незадолго до смерти великого и могущественного халифа Аль-Мансура? – спросила Ситт-Зубейда.

– Ну да, – задумался Аббас, припоминая. – Как раз, я очень хорошо помню, четвертый зуб вывалился, и светлейший халиф отошел ко Всевышнему.

– Так-так, – поерзал в своем кресле Харун ар-Рашид. – А другой раз когда у него вываливались зубы?

– Да вот, можно сказать, только что – четыре месяца тому назад, – ответил Аббас, не понимая, к чему такой подробный допрос. Харун ар-Рашид давно уже перестал интересоваться слонами и вдруг решил о них вспомнить.

– Четыре месяца? – промолвил Ицхак ан-Надим. – А именно – до или после внезапной кончины лучезарнейшего халифа Абу-Харуна Аль-Махди ибн-Аль-Мансура?

– Никак не после, – ответил слоновод. – Только-только выпали у него все четыре зуба, и – как раз случилось это горе, что отец несравненного Харуна ар-Рашида скончался от внезапной болезни.

– Что и требовалось доказать, – разводя руками, повернулся к Харуну ар-Рашиду его сотрапезник Ицхак.

– Таких совпадений не бывает, – сказала Ситт-Зубейда, – Этот слон необычный. Когда у него выпадают зубы, к багдадскому престолу подкрадывается смерть. И если, как утверждает этот хоботовед, зубы у слонов меняются раз в двенадцать лет, то ровно столько времени предстоит тебе, Харун, ожидать, когда твой братец Хади освободит для тебя трон.

– Ты свободен, Аббас, ступай прочь. Я распоряжусь, чтобы тебе выплатили лишнюю дюжину дирхемов за твою беспорочную службу, – сказал Харун ар-Рашид и, когда Аббас удалился, скрипнул зубами: – Двенадцать лет?! Не бывать этому! Через двенадцать лет мне будет уже тридцать четыре года. Это почти старость. Я хочу все, и немедленно, а не по кусочкам. И я не собираюсь зависеть от выпадения зубов какого-то там слона, пусть даже самого белоснежного!

– Я обожаю тебя, супруг мой! – воскликнула Ситт-Зубейда.

– Мы обожаем тебя, супруг наш, – отозвалась Умейма.

Разговор сей происходил в один из дней месяца раби-ал-ахира 187 года хиджры, что по христианскому календарю соответствовало декабрю 785 года от Рождества Христова, а уже через два месяца после него в Багдаде произошел кровавый переворот. Заговорщики убили халифа Хади ибн-Аль-Махди ибн Аль-Мансура и всех его ближайших сторонников. Брат убитого подавил мятеж, схватил всех заговорщиков и в страшном гневе велел тотчас же всех их обезглавить, хотя после не раз сожалел об этом и сокрушался, что надо было бы для начала всех их допросить, а уж потом предавать казни. Но как бы то ни было, он, Харун ар-Рашид, сделался новым халифом Багдада и всего мусульманского мира, не дожидаясь, когда у белого слона вновь соизволят выпасть зубы.

В то время как в Багдаде лилась кровь и кипели страсти, вдалеке от него, в королевстве франков, в городе Аттиниаке король Карл наслаждался миром и спокойствием. Позади остались радостные треволнения, связанные с крещением вождя саксов Видукинда. Вопреки всем недобрым ожиданиям все прошло как нельзя лучше. Видукинд и все его приближенные, включая другого вождя, Аббиона, старательно приготовились к таинству и беспрекословно подчинялись всем указаниям священников. Карл, бывший доселе их непримиримым и ненавистным врагом, отныне стал называться их крестным, и, когда окончились все увеселения и пиршества, устроенные в честь столь грандиозного события, он осыпал новых крестников дождем дорогих подарков и, отпуская от себя, грустил так, будто дружил с Видукиндом с самого раннего детства и никогда не ссорился.

К Рождеству Римский Папа прислал в Аттиниак эпистолу с поздравлениями по случаю окончания войн против саксов. Карл несколько раз перечитал эпистолу своими глазами и несколько раз заставлял друзей прочесть ее вслух, но сколько ни перечитывал, сколько ни выслушивал, не увидел и не услышал в папском послании ни намека на то, что когда-нибудь его причислят к лику апостолов, яко просветителя и крестителя саксов. Это несколько омрачило радость победы, но все равно Карл пребывал в отличнейшем расположении духа, постоянно шутил и часто подтрунивал над Алкуином:

– У меня такое чувство, что именно сегодня в Аттиниак прибудет мой элефант. Я чувствую его дивный запах.

– Вам мерещится, ваше величество, – усмехался Алкуин.

– Нет-нет, – возражал Карл, – не мерещится. Мне даже кажется, я слышу топот его тяжеленных копыт.

– У тебя разыгралось воображение, мой государь, – не сдавался ученый муж. – Выпей пива, и все пройдет.

И вновь была веселая зима с охотой и развлечениями, полная любви и радости и окончившаяся мясопустным гимном «Carni vale! Carni valeat!», разве что только в этом году Карл не поехал в Ахен, и напрасно ждала его с тоской и любовью Химильтруда. По весне, отпраздновав Пасху в Аттиниаке, король отправился путешествовать по своим западным владениям, посетил Кальмунциак, Каризиак, Компендий, Паризий, по цветущим и благоухающим берегам Марны прибыл в Шампань и, насладившись местными винами, вернулся в Аттиниак.

Тем временем в Тюрингии мятежный граф Гардрад возжелал отделиться от короны Карла, а на западной окраине восстали бритты. Подавив оба эти бунта, Карл в середине лета отправился в Италию, где не был уже пять лет. Он вел с собой армию для войны с беневентским герцогом Арихисом, который, вступив в войну с Неаполем, угрожал спокойствию Папы. Выступив из Вармации, король благополучно миновал альпийские перевалы и медленно двигался к югу. Узнав о том, что он и его непобедимые воины уже во Флоренции, Арихис поспешил прекратить военные действия против неаполитанцев и возвратиться в Беневенто. Флоренция настолько понравилась Карлу, что он надолго задержался тут и лишь после Рождества направился к Риму, где его встречал сын Арихиса, Ромуальд, с обильными дарами от отца и посланием, в котором Арихис обещал полностью подчиниться королю франков. Однако еще до наступления Великого поста Карл пересек границу Беневента и расположился лагерем у Капуи. Арихис бежал в Салерно, где в порту для него уже был приготовлен корабль на случай дальнейшего бегства. Такова была Карлова слава, что для большинства врагов само появление его войска было уже равнозначно поражению. Лишь получив от Арихиса двенадцать заложников, в том числе и младшего сына, Гримоальда, а также большую мзду и обещание ежегодно платить дань, Карл возвратился в Рим праздновать Пасху вместе с Папой. Здесь он пробыл до середины лета, вместе с Дикуилом составил подробную карту Рима, с обозначением жилой и пустующей частей Вечного града – он ведь в то время лишь на треть был заселен по сравнению с древними временами, лишь улицы Капитолия да Квиринала выглядели оживленными, а пять остальных священных холмов пустовали. Проводя огромное количество времени в восточной, мертвой, части Рима, Карл старательно изучал архитектуру тоскующих там развалин – императорские дворцы на Палатине, заросший травою Колизей, преданный анафеме за то, что в нем на потеху толпе убивали первых христиан, ипподром Домициана и Большой цирк, но в особенности – великолепнейшие термы, Траяновы и Титовы, Диоклетиановы и Каракаллы. Он заставлял Дикуила перерисовывать чертежи этих терм, мечтая построить нечто подобное в своих пфальцах, особенно там, где есть минеральные источники.

Вернувшись осенью из Италии, Карл вынужден был повернуть своего коня не влево, а вправо – в Баварию, герцог которой, Тассилон, объявил о своей независимости от франкской короны. Он отказался прибыть на генеральный сейм в Вармацию, и в начале октября Карл, окружив Баварию с трех сторон, явился наказывать вольнодумца. И вновь все обошлось, как и с Арихисом, без кровопролития. Видя себя окруженным и устрашившись личного присутствия Карла, Тассилон сдался, присягнул королю, дав двенадцать заложников, в числе коих был и его собственный сын. Кроме того, Карл привез из этого похода двух знаменитых баваров – Арно и Лейдрада, славящихся своим непревзойденным искусством чтения проповедей.

Фастрада и дочери встречали короля в Ингельгейме, а все трое сыновей Хильдегарды были на сей раз в походе вместе с отцом. Курьезные новости ждали Карла в Ингельгейме – во-первых, Арихис нарушил свои клятвы и, вступив в союз с Византией, вновь начал воевать против Неаполя, однако внезапная смерть постигла его в наказание за это, ибо, присягая на верность Карлу, клятвопреступник божился собственной жизнью; а во-вторых, Хруотруда, достигшая в этом году тринадцатилетнего возраста, была замечена в связи с сыном ингельгеймского сенешаля и, что самое страшное, во время Рождественского поста тайком встречалась с ним по ночам. Карл строго наказал ее, не вручив привезенных из Баварии подарков, но потом все же пожалел – ведь бедняжка осталась без такого жениха, брак-то ее с византийским царевичем так и не состоялся изза того, что василисса Ирина вдруг передумала и сосватала своему сыну другую невесту, какую-то невзрачную армянку. Алкуин объяснял это тем, что Ирина опасалась, как бы, обретя такого зятя, как Карл, Константин не вспомнил бы о том, что он мужчина и наследник престола.

– Впрочем, – говорил Алкуин, – не стоит печалиться. Вместе с Константином мы приобретали бы у себя в доме огромную шайку иконоборцев. Мало того, что они еретики, нам бы пришлось еще бы и воевать с Ириной, отстаивая их интересы. К тому же я предвижу в будущем совсем другой брак, другую связь с Константинополем…

Как бы то ни было, а во время встречи в Риме с послами из Византии предыдущие договоренности о браке между Хруотрудой и царевичем были отменены, а евнух Афанасий, обучавший принцессу греческому языку и византийским традициям, отправился домой в Грецию.

Надо сказать – к великой радости Хруотруды, которой очень нелегко давался язык Иоанна Дамаскина и Романа Сладкопевца, а жирный и потный евнух был весьма далек от идеала мужчины в представлении мечтательной и пылкой принцессы. Гораздо ближе к этому идеалу оказался восемнадцатилетний и стройный отпрыск ингельгеймского сенешаля. Он разговаривал с ней на самом понятном и приятном для девушки языке – языке поцелуев. Побывав в войске Карла во Флоренции, он даже научился целоваться по-флорентински, то есть – держа девушку руками за уши и лаская ей ушные мочки. Когда в откровенном разговоре Хруотруда поведала об этом отцу, Карл долго и от души хохотал, забыв о зубной боли, которая мучила его всю ту ингельгеймскую зиму.

Другой зубной болью оказалась в том году Фастрада, которая продолжала толстеть и совсем перестала волновать короля как женщина. А вместо того чтобы понять причины охлаждения и принять какие-то меры, она взялась денно и нощно упрекать его в отсутствии любви и в отказах от исполнения супружеских обязанностей. Лишь изредка, с большим трудом Карл принуждал себя возлечь с Фастрадою и, когда, наконец, выяснилось, что она вновь беременна, вздохнул с большим облегчением.

Он полюбил Хруотруду и стал уделять ей много времени, гуляя в пленительных окрестностях ингельгеймского пфальца. Он переплывал с нею вместе на другой берег Рейна и взбирался на кручи Таунусских гор, где как-то по-особенному вкусно дышалось. Не будь Хруотруда его дочерью, Карл непременно влюбился бы в нее в то лето по-настоящему, как зрелый мужчина в юную девушку. Он ведь даже приревновал ее к Гримоальду, сыну Арихиса, живущему в Ингельгейме в качестве заложника. Разлученная с сыном сенешаля, Хруотруда, недолго мучаясь, влюбилась в этого смазливого итальяшку. Однажды Карл сам застукал их целующимися.

– Ну вот, – возмутился он, – по-флорентински ты уже умеешь, теперь решила научиться по-беневентски, да? Нет уж, милая, если я отвадил от тебя сына доблестного воина, то сын клятвопреступника точно тебя не получит, Алкуин отговаривал Карла, ссылаясь на просьбы Папы ни в коем случае не отпускать Гримоальда, тем более что вдова Арихиса, Адальперга, спутавшись с сыном Дезидерия, Адальгизом, захватила власть в Беневенте и продолжала политику своего покойного муженька. Но Карл был непреклонен и отпустил Гримоальда на все четыре стороны, запретив на выстрел приближаться к Хруотруде.

Тассилон Баварский оказался столь же коварным, как и Арихис. Он вновь взялся за свое, но был выкраден из Баварии и привезен в Ингельгейм, где был предан суду во время собравшегося там генерального сейма. Поскольку, в отличие от Арихиса, он, когда клялся, говорил не «пусть я помру», а «пусть меня казнят», сейм и приговорил его к смертной казни. Но Карл, благодушествуя по случаю излечения от зубной боли, заменил смертную казнь постригом и велел отправить строптивого бавара в тот же монастырь, в котором доживал свой век бывший тесть Карла, Дезидерий.

Едва лишь были во второй раз улажены дела баварские, как на востоке обозначился новый враг – авары. Некогда вместе с ордами Аттилы это кочевое племя пришло на берега Данубия [70]70
  …пришло на берега Данубия… – Данубий – древнее название Дуная.


[Закрыть]и здесь, в Паннонии, осело, захватив огромную территорию. Городов авары не строили, а столицей у них был великий лагерь, называемый «рингом». Там сидел аварский хан, который, узнав о падении Тассилона, решил попытать счастья в Баварии и трижды за это лето посылал свои отряды грабить соседних баваров, однако франкские заставы стояли крепко и отразили все три набега.

Осенью Карл покинул Ингельгейм и отправился в Баварию. Добравшись до берегов Данубия, он остановился в Регенсбурге и отсюда руководил созданием мощной и крепкой границы с Аварским каганатом. Здесь же он издал капитулярий об упразднении Баварского герцогства и разделе его на графства, в которых графами назначались исключительно франки.

Находясь в Регенсбурге, Карл узнал о том, что в Ингельгейме у Фастрады родилась девочка, которую назвали Хильтрудой, но новость эта нисколько не тронула короля, ибо он вновь затосковал по Химильтруде и на Рождество нагрянул в Ахен.

Химильтруда и ее горбун жили на окраине города в новом добротном и большом доме, снаружи ничем не примечательном, но внутри довольно просторном и уютном. Подумать только, с той самой масленицы, когда Карл в последний раз виделся со своей первой женой, минуло уже почти пять лет! Он нашел Химильтруду постаревшей, поседевшей и похудевшей, морщин стало больше, глаза видели плохо, да к тому же она переболела костоломой, вызванной чьим-то сглазом, и теперь еле-еле ходила. В тот год ей исполнилось сорок девять лет, в глазах любого мужчины она уже была старухой, которую трудно представить себе любовницей, а тем более – любовницей короля. А тем более – такого короля, как Карл, – сильного, крепкого, цветущего и упитанного, способного понравиться и зрелой тридцатилетней красавице, и молоденькой девочке лет шестнадцати.

Но Карл в первую минуту встречи вновь увидел перед собой ту самую Химильтруду, в которую влюбился двадцать три года тому назад, когда ему было двадцать три, а ей – двадцать шесть. Он взял ее на руки, такую легкую и тонкую, и принялся жадно целовать, и она затрепетала в его руках, как умела трепетать лишь она, Химильтруда, приветствуя его теми самыми скупыми, но страстными вздрагиваниями, от которых он вмиг загорался.

– Как хорошо! Как я тосковал по тебе! Как с тобой хорошо! – счастливо вздыхал он спустя несколько часов, лежа в ее объятиях и целуя тонкие плечи. – Сколько же лет прошло с той масленицы? Два? Три?

– Скоро пять, – простонала Химильтруда, крепко прижимаясь к мощной груди Карла своей начавшей увядать грудью, – Целая вечность! И ты вновь приехал ко мне победителем.

– Все мои победы – для тебя!

– А мои поражения – для кого? – усмехнулась она горестно.

Он не знал, что ответить на этот вопрос. Они долго лежали молча, покуда она не призналась:

– После той масленицы у меня родилась от тебя дочь. Ты знал?

– Дочь?! Правда?! Где же она?!

– Она прожила всего несколько дней. Была очень слабенькая. Господь наказал меня за мою дерзость.

– Какую дерзость? О чем ты, родная?

– В ту осень, когда должна была родиться девочка, я узнала, что Фастрада опередила меня, родив Теодераду. И когда у меня тоже родилась дочь, я со злости тоже назвала ее Теодерадой.

Ведь ты же переименовал своего сына Карломана, назвав его тем же именем, что и наш с тобой горбунок. Вот я и решила назло тебе – пусть у тебя будет два Пипина и две Теодерады. За это Бог и наказал меня.

Карл молчал. Из глаз его текли слезы.

– На сколько дней ты приехал теперь? – спросила Химильтруда. – На два? На три? Или уедешь завтра?

– Не уеду от тебя, покуда не позовет военная труба, – ответил Карл сквозь слезы. Просто потому, что ему хотелось сказать что-то возвышенное.

– Этого не может быть, – вздохнула Химильтруда. – Но все равно спасибо тебе, что ты так сказал. – Это не просто слова, – обиделся Карл, что она ему не верит.

– Пусть так, – счастливо хихикнула женщина. – Поцелуй меня!

Он сдержал свое слово и вопреки всем правилам приличия до самого лета прожил в Ахене со своей бывшей женой, пренебрегая женой законной, теперешней. Все знали об этом, но никто не смел осудить своего короля-победителя, все только жалели его, что он живет со старухой, которая еле ходит, в то время как столько умопомрачительных франконок и аквитанок, саксонок и британок, баварок и итальянок готовы всем пожертвовать, чтобы только сделаться его наложницами, коль уж он разлюбил свою молодую супругу.