Текст книги "Карл Великий"

Автор книги: Александр Сегень

Соавторы: Владимир Мартов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 27 страниц)

Глава восьмая Сад наслаждений

Есть ли на свете существо, способное точно определить, с какого именно мига своей жизни оно стало счастливым? Едва ли. Счастье приходит незаметно, наполняет наше существо легкой радостью ожидания чего-то прекрасного, а когда это прекрасное объявляется, мы и говорим: «С такого-то момента я стал счастливым».

Бывший Цоронго Дханин, а отныне Фихл Абьяд, чувствовал в себе то же самое смутное непонимание, как же так получилось, что он, еще недавно разнесчастнейщий слон на всем белом свете, вдруг снова обрел и душевный покой, и мир, и радость жизни, и любовь к проклятым двуногим – самым добрым и самым злым, самым простодушным и самым хитрющим, самым гадким, но и самым прекрасным, самым интересным существам в мире.

Основатель Багдада, в десять лет построивший одну из красивейших столиц мира, великий халиф Аль-Мансур ибн Абуль-Аббас отдал белому слону все подобающие ему почести, лично угостил его сладчайшими финиками и холодными сочными гуавами, велел украсить голову слона нарочно сшитой ради такого случая парчовой шапкой, на которой жемчугом была вышита сто пятая сура Корана [58]58
  …сто пятая сура Корана… – Сто пятая сура носит название Аль Фихл, в переводе с арабского – слон.


[Закрыть], а спину белого исполина укрыл легкий ковер тончайшей работы, также испещренный цитатами из «Благой Книги», теми, в которых говорилось о райских блаженствах. В тот же день событие было отмечено грандиозным пиршеством, во время которого халиф объявил, что для слона, явившегося символом его великого могущества, он с завтрашнего дня приказывает начать строительство огромного сада, подобного тому, который ждет каждого благочестивого мусульманина после смерти. В эту минуту, когда Аль-Мансур объявлял свою волю, Фихл Абьяда вовсю угощали баклавой и кунафой – сладостями, столь невыносимо вкусными, что ошалевший от восторга слон сам едва не воспарил к своим длинноносым и ушастым гуриям. Запахи Читтагонга, доселе живущие в его сердечной памяти, тотчас понесли огромный урон. Где ты, где ты, родной Читтагонг? За дремучими лесами, за высокими горами, за бескрайней голой землей, которую нещадно пропекает горячее солнце! Да и был ли ты, Читтагонг-сон?

На другой день слона повели по улицам Багдада. Город оказался не такой уж большой, куда меньше, нежели араканская столица, но багдадцы не меньше, чем мьяммы, ликовали при виде царя слонов, не хуже пели, плясали и наигрывали на музыкальных инструментах. С утра Фихл Абьяда по настойчивой рекомендации Тонг Ая выкупали в тамариндовом отваре, и теперь, белее обычного, слон важно шествовал по багдадским улицам от дворца халифа к реке. Спустившись по илистому, вязкому берегу, ко всеобщему восторгу от души выкупался в Тигре, полив всех желающих из хобота, и весело протрубил раз пятнадцать. Лишь сам великий халиф не мог присутствовать при этом веселье. Болезнь вынудила его остаться во дворце. Болезнь, все больше овладевавшая его, в сущности, еще молодым организмом. Придворные хакимы разводили руками и не могли сказать ничего обнадеживающего. Опухоль росла с каждым днем, и Аль-Мансуру оставалось лишь радоваться, что он успел дожить до того дня, когда к нему в Багдад пришел белый слон, ибо звездочеты предсказывали: Фихл Абьяд принесет Аббасидам счастье, Багдаду – процветание, детям и внукам Аль-Мансура – славу и успех.

– Как там мой Фихл Абьяд? – спрашивал халиф у визиря.

– Он купается в Тигре, о повелитель, – ответствовал Яхья ибн-Хамид Бармакид. – Народ ликует. Все говорят, что сей слон – лучшее свидетельство вашего могущества.

– Это хорошо, – со вздохом радости закрывал глаза Аль-Мансур.

Зато все его сыновья и внуки, вся его родня была при слоне на берегу Тигра, а одиннадцатилетний внук Харун настолько осмелел, что забрался на спину к Фихл Абьяду и уже не слезал, несмотря на требования своих воспитателей. Его отец, Аль-Махди ибн Аль-Мансур, вольно или невольно ожидающий кончины своего отца и посему готовящийся к тому, чтобы сделаться великим халифом Багдада, не позволял себе участвовать непосредственно в купании Фихл Абьяда и наблюдал за происходящим со стороны. Его старший сын Хади стоял рядом и вовсю завидовал Харуну: «Да, ему можно, а мне нельзя!» Хади был всего-то на несколько лет старше Харуна, но уже должен был вести себя чинно, как подобает будущему наследнику престола.

Мокрый до нитки Харун так и не слез с Фихл Абьяда, и, когда Тонг Ай и двое багдадских погонщиков слонов вывели наконец Фихл Абьяда из вод Тигра, внук халифа до самого дворца ехал на белом слоне, возжигая все большую и большую зависть в своем старшем брате. И с этого дня между слоном и Харуном завязалась дружба. Мальчик запретил кому бы то ни было угощать слона баклавой и кунафой, которые тот любил до дрожи в коленях. К тому же, в отличие от Хади, Харун не был постоянно обременен различного рода уроками, ведь его же не готовили к тому, чтобы быть когда-нибудь халифом. Постепенно младший внук Аль-Мансура полностью завладел белым слоном. Тонг Ай, обучив местных слоноводов всем хитростям обращения с Фихл Абьядом, вскоре исчез навсегда из Багдада и отправился назад к своим мьяммам. Его место занял молодой слоновод по имени Аббас. Он был сыном одной из двоюродных сестер Аль-Мансура, а отца у него не было, хотя все ведь знали, что отцом незаконнорожденного бедняги был сам Аль-Мансур.

И вот со временем Аббас заменил белому слону и Тонг Ая, и Ньян Гана, а Харун – принца Аунг Рина. Сад, замысленный Аль-Мансуром, был достроен уже при Аль-Махди, ибо Аль-Мансур вскоре умер от своей неизлечимой болезни, а Аль-Махди вступил вместо него на престол. Сей дивный сад, огромный, тенистый и прохладный, был назван одним из эпитетов рая – Бустан аль-Хульд, то бишь – «сад вечных наслаждений». Разные птицы и звери были запущены сюда – фазаны и павлины, фламинго и лебеди, цапли и ибисы, олени и косули, антилопы и лани, разнообразные виды диких баранов и коз. А каких только деревьев, кустарников, трав и цветов не росло тут! Пять серых слонов халифа – три слонихи и два самца – пущены были свободно пастись по саду Бустан аль-Хульд. Здесь же поселился и белый бирманский слон Фихл Абьяд. И новая, багдадская, жизнь пришлась ему по вкусу.

Пиры по случаю прибытия в Багдад белого слона длились при дворе халифа Аль-Мансура три дня подряд. В первый день в Золотом дворце, который также назывался дворцом Всего Сущего, был дан пир в честь самого слона и великого государя, к которому слон прибыл. На второй день в Синем дворце Изображений был дан пир в честь самого государя и белого слона, который к нему прибыл. На третий день в Серебряном дворце Отражений был дан пир в честь купца Бенони бен-Гаада, раздобывшего для халифа Аль-Мансура замечательное животное. И каких только дивных яств не подавали на этих обильнейших трапезах! Наутро после первого пира особенно вспоминались шаурма по-багдадски из отменной ягнятины, лахмех из запеченных на углях куриных грудок и кебаб из антилопы. Наутро после второго пира все целовали кончики пальцев, поминая вчерашний масгуф – тигрского сазана, жаренного на открытом огне в распластанном виде. И, поскольку к третьему пиру гости успели достаточно пресытиться, поварам пришлось расстараться, дабы угодить им. На сей раз всех привело в восхищение то, с каким искусством приготовлена варайнаб-ябра из говядины и хорасанского риса, запеченных вкупе с головками чеснока в виноградных листьях и поданных под волшебным молочно-лимонным соусом.

Аль-Мансур строго соблюдал правила шариата, и никакого хаира на этих пирах и в помине не было.

Хотя, если кто совсем изнемогал, мог удовлетворить потребность в вине или гашише, уединившись в нарочно для этого отведенных комнатах. Зато прекраснейших гурий, готовых в любой миг усладить зрение, слух, обоняние и осязание любого гостя, было хоть отбавляй.

Купец Бенони и его спутники на первом пиру сидели в некотором отдалении от халифа. Во дворце Изображений их посадили гораздо ближе, а во дворце Отражений они уже восседали на почетном месте в непосредственной близости к блистательному Аль-Мансуру, и халиф время от времени поворачивался к ним, дабы продолжить беседу. Он тщательно выспрашивал у них обо всех подробностях путешествия и долго смеялся над тем, как хитроумно были обведены вокруг пальца араканский государь и его приближенные. Наконец настала вожделенная для Бенони минута, когда халиф вспомнил о главном.

– Да! – вскинул он свои красивые черные брови. – А чего же ты хочешь, многоумный купец, в награду за свои подвиги и за это белое чудо, коим ты нас так порадовал?

Бенони бен-Гаад в свою очередь вскинул рыжие брови и с достоинством ответил:

– Осмелюсь напомнить солнцеподобнейшему повелителю Вселенной, что, объявляя о желании видеть при своем дворе белого слона, великий Абуль-Махди Аль-Мансур ибн Абуль Аббас дал слово, что тому, кто приведет в Багдад желаемое животное, он отдаст в жены одну из своих племянниц, присвоив счастливцу соответствующее положение в обществе и хорошее приданое.

– Ах вот как? – откликнулся Аль-Мансур, будто и впрямь полностью забыл о своем обещании. – Визирь Яхья! Я вправду обещал нечто подобное?

– Сущая правда, государь, – отвечал любимый визирь халифа.

– Так-так, – задумался халиф. – А какие из моих племянниц теперь свободны и вполне созрели для замужества?

– Их несколько, о светлейший хранитель света, – напомнил визирь. – Пятнадцатилетняя Шукрия, четырнадцатилетние Джума и Шихаб, двенадцатилетняя Джамила, и еще одна Джума, которой еще только десять лет, но весьма раннее развитие уже устремляет ее к браку.

– Ты слышишь, купец, – улыбнулся халиф болезненною улыбкой, – твое желание вполне может быть исполнено.

– Прямо сейчас?

– Если пожелаешь, то прямо сейчас. Отчего бы и нет?

– В таком случае, нельзя ли посмотреть на указанных визирем девушек и выбрать любую из них?

– Можно и посмотреть, – морщась от внезапно проснувшейся боли, ответил Аль-Мансур.

– Яхья! – Халиф щелкнул пальцами.

Не прошло и получаса, как девиц обрядили и доставили в пиршественный зал Серебряного дворца. Их усадили напротив Бенони, Ицхака и Рефоэла и заставили по очереди спеть что-нибудь, дабы гости могли оценить не только их внешние, но и внутренние дарования. Бенони внимательнейшим образом разглядел каждую. Две были откровенно некрасивы. Одна – хорошенькая, но в глазах – явно неизбывная глупинка. Зато две были очень хороши по всему.

Светловолосая и синеглазая Шукрия обладала царственной осанкой, чувственный рот и мягкие руки сулили бездну наслаждений, во взгляде сквозил ум, а в голосе – покорность. Десятилетняя Джума и впрямь выглядела вполне созревшей, и от всего ее существа исходил неизъяснимый аромат женственной сладости. Когда она, последняя в свою очередь, спела песню, Бенони наклонился слегка к Ицхаку и спросил:

– Ну, сынок, какую из них ты бы выбрал себе в жены?

Ицхак удивленно посмотрел на отца. Халиф еще более удивленно уставился на еврея:

– Разве ты подбираешь невесту не для себя, а для своего мальчика?

– У меня уже есть жена, – ответил Бенони, – и другую мне не надо.

– Отчего же? – недоумевал Аль-Мансур, – Разве у твоего прародителя Йакуба была только одна жена? Разве не имел он детей от наложниц [59]59
  …детей от наложниц? – Здесь имеется в виду библейский Иаков.


[Закрыть]?

– Имел, но не в том дело.

– А в чем же?

– Просто я хочу, чтобы с твоим домом породнился именно мой сын Ицхак. Покуда мы ходили за слоном, мальчик достаточно вырос и возмужал.

– Ну что ж, пускай твой сын выбирает.

– Ну, сынок, кого ты возьмешь себе в жены?

– Не знаю, отец, мне нравятся две – светловолосая и та, которая пела последней, – скромно потупясь, ответил Ицхак.

– У тебя отличный вкус, мой мальчик! – обрадовался Бенони.

– Отдам только одну! – сердито огрызнулся Аль-Мансур.

– Возьми младшую, – шепнул отец сыну.

– Хорошо, отец, как скажешь, – ответил Ицхак и тут только понял, что ему и впрямь страшно нравится маленькая Джума. От одного ее взгляда хотелось выпрыгнуть из телесной оболочки и взмыть в небеса. – Я выбираю самую младшую.

– Но ей еще только десять лет, – фыркнул халиф.

– Но ее уже привели на смотрины, – резонно ответил Бенони.

– Хорошо, по рукам, – смирился Аль-Мансур. – Надеюсь, твой сын не муктасид [60]60
  …твой сын не муктасид? – Муктасидами, т. е. недостаточно правоверными, в Коране называются христиане и иудеи. Это лучше, чем кафиры – то бишь неверные, язычники, но все же хуже, чем истинные мусульмане.


[Закрыть]?

– Что-что? – побледнел Бенони бен-Гаад. Об этом-то препятствии он совсем позабыл.

– Я спрашиваю, твой сын – правоверный мусульманин?

– М-м-м… А разве это входило в условия? – совсем растерялся купец.

– А как же! – воскликнул халиф. – Никто из моих родственников не имеет права жениться или выйти замуж за муктасида. А почему ты смутился? Твой Ицхак, он что – ревностный яхуд [61]61
  …ревностный яхуд? – Яхуд – иудей (араб.).


[Закрыть]?

– О нет, нет, – забормотал Бенони. – Просто он еще не успел как следует обратиться к Аллаху.

– Пусть поспешит, – строго заметил халиф.

– Непременно, непременно! К свадьбе он уже будет самым ревностным поборником Всемилостивого и Милосердного.

– О чем ты говоришь, отец! – вспыхнул тут Ицхак. – Наш Бог, Бог Авраама и Иакова, вывел нас из араканской темницы, спас от неминуемой гибели и возвратил сюда, домой. И я должен предать его?

– Что это он там бормочет на вашем полупонятном наречии? – спросил халиф. – Он что, отказывается от брака с моей племянницей?

– Нет, о светлейший… – едва успел вымолвить Бенони.

– Да, о светлейший, – перебил отца Ицхак, – я не могу жениться на красавице Джуме, потому что поклоняюсь Богу моих предков. Да, я – яхуд, я – муктасид, я – не мусульманин.

– Ну, так и разговор окончен, – с облегчением выдохнул халиф Багдада. – Яхья, эй, Яхья!

Оглох, что ли? Распорядись, чтобы племянниц отвели в их комнаты.

Географ Дикуил собственноручно начертал рисунок, изображающий зверя элефанта, и принес его Карлу. Тот поначалу сильно нахмурился и долго мрачно разглядывал творение Дикуила. Затем лицо короля стало медленно разглаживаться, светлеть и наконец Карл промолвил, разглаживая свои пышные усищи:

– Таков он, значит, мой элефант!.. Ну пускай будет таким. Приказываю изготовить особое знамя с изображением могущественного элефанта в окружении моих анаграмм.

Приказ Карла был выполнен, и вскоре ахенские мастерицы сшили златотканое знамя, в центре которого был изображен зверь, сконструированный Дикуилом. Это был не то бык, но безрогий, не то весьма толстый конь с огромными ушами и длинным обвислым носом, из-под которого торчали родственные кабаньи клыки, только очень длинные. Задние окорока у него были точь-в-точь свиные, зато хвост пышный, как у ухоженного аквитанского скакуна, и в основании хвоста цвела лилия. Под носом у сего чудища располагалась лира. Тем самым Дикуил хотел показать, что элефант способен издавать весьма музыкальные звуки, но если честно, впечатление было таково, будто зверюга всерьез намеревается закусить этой лирою. И, пожалуй, лишь изящные анаграммы Карла несколько сглаживали общую картину, изображенную на знамени.

Элефантово знамя получило статус наравне с другими знаменами и эмблемами Карла и должно было участвовать во всех его походах. Уже на следующий год его увидели непокорные саксы, а когда тем из них, которые попали в плен или добровольно принимали присягу Карлу, втолковывали, что сие и есть их мифический зверь Ифа, иные из них благоговейно трепетали, а другие недоверчиво ежились или фыркали.

Два года подряд Карл только то и делал, что усмирял – впрочем, без особенного кровопролития – саксов. На третий год после появления элефантова знамени Карл решил вновь навести порядок по другую сторону Альп. С наступлением Великого поста он перешел со своим войском через горные перевалы и в Мантуе собрал генеральный сейм, на котором объявил о своем намерении придать особые полномочия своим сыновьям в отношении Италии и Аквитании.

В середине марта Карл оставил Мантую и двинулся в Рим, чтобы там встретить Пасху.

Стояла волшебная ранняя итальянская весна, и окрестности Эмилии, в которых оказался государь, переправившись через Пад, столь унылые в летнее время, сейчас казались милыми. И все же Парма даже весной оставалась Пармой – скучнейшим и захолустнейшим городишком, где ничто не могло тронуть воображения путешественника. Карл решил лишь на пару часов задержаться здесь, и когда он обедал, Дикуил и Дунгал подвели к нему какого-то высокого и худощавого человека, на которого король ни за что не обратил бы внимания, не будь гибернийцы так взволнованны.

– Ваше величество, позвольте вам представить, – обратился к королю Дунгал, – Перед вами один из блестящих умов современной Британии – дьакон Альбинус, заведующий знаменитой Йоркской школой, автор Жития святого Мартина, поэт и знаток бесчисленного множества языков.

– Рад такому знакомству, – улыбнулся Карл. – Прошу вас, почтенный Альбинус, отобедайте с королем франков. Я наслышан о Йоркской школе и весьма сожалею, что Йорк не находится в двух часах езды от Ахена или Геристаля.

– Для такого государя, как вы, ваше величество, нет ничего невозможного, – с улыбкой учтивости отвечал Альбинус, – Только пожелайте – и Йорк переедет в Ахен или Геристаль.

– Смотрите, вот возьму и пожелаю! – засмеялся Карл, – Какими судьбами вы оказались в этих скучнейших местах Италии?

– Я еду из Рима домой, – сказал дьакон, – а в Риме получил паллиум для нового Йоркского архиепископа Эльберта. Все, что у меня есть в жизни и в душе, всем этим я обязан ему.

Он заведовал школой до получения кафедры, а затем поручил школу мне.

– Странное у вас имечко, – усмехнулся Карл, нисколько не видя в этом человеке чеголибо примечательного, – Больше похоже на кличку [62]62
  …похоже на кличку. – Albinus (лат.) – штукатур.


[Закрыть].

– А это и есть кличка, – кивнул дьакон из Йорка. – Школьная. А на самом деле меня зовут Алкуин.

– А вот Алкуин – красиво, – сказал Карл, – Обещаю вам, что своего пятнадцатого сына непременно назову Алкуином.

И король первым расхохотался своей, как ему показалось, весьма остроумной шуточке.

Алкуин Альбинус из вежливости тоже посмеялся, затем вдруг решительно заявил:

– Этого никогда не будет.

– Вот как? Почему же? – прекратил свой смех король. – Вы хотите сказать, что Хильдегарда не нарожает мне еще двенадцать сыновей? Ошибаетесь. Она способна наплодить и больше; правда, Хильдегарда?

– Для меня нет лучшего удовольствия, – ответила швабка.

– И все же двенадцати сыновей у вас не будет, – сказал дьакон и, почувствовав нависшее над столом неприязненное молчание, поспешил объясниться: – Простите, ваше величество, но я без тени лести считаю вас наиглавнейшим действующим лицом современной истории, а потому имею дерзость говорить такие вещи.

– Не понимаю, – сурово сказал Карл.

– Все очень просто. Я обладаю некоторыми способностями заглядывать в будущее людей, а поскольку вы, ваше величество, интересуете меня больше, чем кто-либо на земле, то я знаю о вашем будущем больше, нежели кто-либо из живущих.

– Ну, например, что будет со мною в Риме? – спросил Карл с откровенной насмешкой.

– Но если я произнесу это вслух, то раскрою ваши планы, о которых вы пока еще никому не сообщали, – сказал Алкуин Альбинус.

– Можете сказать мне на ухо, – дозволил король.

– Благодарю, – сказал заведующий Йоркской школой, наклонился к уху франкского государя и прошептал: – Вы назначите Карломана королем Италии, а Людовика – королем Аквитании, Папа помажет их, причем Карломана под именем Пипина, а вы за это подарите Папе область Сабину.

– Хм, – озадаченно хмыкнул Карл. – Об этом и впрямь почти никто не знает.

Он посмотрел внимательнее в глаза Алкуина и увидел в них ум, усмешку, дерзость, задор, но и – любовь. Он почувствовал рядом с собой человека, который почему-то его очень любит. На душе у него стало муторно.

– Да, – сказал Алкуин, – если в Рим приедут послы от византийской императрицы и попросят руки Хруотруды для царевича Константина, не говорите ни да, ни нет.

– Вы что, волшебник? Колдун? Ясновидящий? – все еще раздраженно спросил Карл.

– Я – Христов воин, и если что-то открывается мне, то лишь во время искренних молитв, – сказал Алкуин.

Карл с минуту смотрел на него, затем молча принялся жевать жаркое, а когда все было съедено, сказал:

– Мне нужен такой штукатурщик. Как насчет того, чтобы Йорк переселить куда-нибудь поближе к Ахену?

– Я же сказал, что для такого государя, как вы, нет ничего невозможного, – сказал Алкуин.

– Что ж, я буду ждать вас, – сказал Карл. – Благодарю за приятную беседу. Обед окончен, и нам пора отправляться дальше. Парма – слишком унылый городок, чтобы задерживаться в нем надолго.

На том и закончилась их первая встреча. Карл прибыл в Рим, отпраздновал там Воскресение Господне, а в светлый вторник Папа Адриан нарек Карломана новым именем – Пипин, после помазал его королем Италии, а пятилетнего Людовика – королем Аквитании, торжества по этому поводу плавно перетекли из апреля в май, и за все это время Карл ни разу не вспомнил о предсказаниях Алкуина Альбинуса, даже когда Адриан выпросил у него дарственную на область Сабину. И лишь когда в начале лета в Вечный город прибыло посольство от константинопольской василиссы Ирины с предложением обручить принцессу Хруотруду с царевичем Константином, королю франков вдруг припомнилась мимолетная встреча в Парме со странным Йоркским дьаконом.

– Хм! – усмехнулся он этому воспоминанию, пообещал послам в ближайшие несколько дней обдумать предложение и дать ответ, а в тот же вечер за ужином спросил у всех, кто присутствовал при пармском разговоре: – Кто из вас помнит, что именно посоветовал тот выскочка из Йорка? Я имею в виду насчет греков и их сватовства.

– Я помню, – сказал Дунгал.

– И я. И я, – отозвались Агобард и Дикуил.

– Лучше всех я помню, – сказала Хильдегарда, – Все же я мать своей дочери. Он сказал, что нужно ответить им ни да, ни нет. Так что надо придумать форму такого ни соглашения, ни отказа.

– Вот именно, – кивнул Карл, – Давайте думать все вместе. Что ты предложишь, Павел?

– Ну, во-первых, – почесывая висок, ответил Павел, – Хруотруде еще не исполнилось и семи лет.

– И-и-и! – Махнула рукой королева. – Кому это когда-либо было помехой или причиной для отказа! Надо что-то другое.

– Быть может, сказать, что она сейчас больна и мы ждем ее выздоровления? – предположил Павлин Аквилейский.

– Ну, это все равно что отказать наотрез, – хмыкнула Хильдегарда. – Больная невеста – мертвая невеста.

– А что, если я поставлю какое-нибудь условие для Константина? – сказал Карл.

– Интересно, какое? – вскинула бровь королева.

– Скажем, так: я соглашусь выдать за него Хруотруду только в том случае, если он приедет за ней верхом на элефанте, – заявил Карл, но тотчас же по лицам собравшихся смекнул, что сморозил глупость.

– Тогда уж лучше сразу – на драконе, – фыркнула Хильдегарда.

– Ну! – топнул на нее ногой Карл.

– Можно ответить очень просто, – сказал тут Ангильберт. – Сказать, что принцесса пока еще умеет говорить лишь по-франкски, а когда научится греческому, тут и отдадим ее за царевича.

– А почему мы, собственно, должны слушаться советов того дьакона из Йорка? – недоуменно пожал плечами Теодульф.

– И впрямь – почему? – спросила королева, – Разве Константин – плохая пара для Хруотруды?

– Бог его знает, – задумчиво ответил Карл. – Но у меня такое чувство, что будет лучше послушаться, чем ослушаться. Пожалуй, твое предложение не лишено смысла, Ангильберт. И логично, и не обидно.

– Кстати говоря, – заметил тут Павел, – совет Альбинуса может и впрямь оказаться очень полезным. Положение дел в Константинополе весьма и весьма шаткое. Они никак не могут решить, поклоняться ли святым образам или считать их равными идолам. Покойный император Лев был иконоборец, а его жена Ирина тайно продолжала поклоняться иконам. Когда Лев предал казни нескольких важных сановников, заподозренных в иконопочитании, царица струхнула, но в том же, прошлом году Лев внезапно скончался, и Ирина воспрянула. Она быстро прибрала к своим рукам всю власть в государстве. Наследнику престола, Константину, сейчас, если не ошибаюсь, чуть больше десяти лет от роду. Едва ли, когда он вырастет, мать уступит ему трон.

Скорее всего, Константина ждет печальная участь. Я слышал, филархония его матери не знает границ.

– Филар… чего не имеет границ? – переспросил Карл.

– Филархония, – повторил Павел. – То бишь властолюбие.

– Так бы и сказал, – проворчал король, – Терпеть не могу эти непонятные слова, которые вполне могут быть заменены понятными. Чем виновато слово «властолюбие», что его нужно заменять какой-то там филархренией?

– Прошу прощения, ваше величество, – вежливо поклонился Павел, хотя и слегка улыбнулся при этом.

По совету Ангильберта послам было сказано, что как только Хруотруда обучится греческому языку, ее можно будет выдать замуж за наследника константинопольского престола. Прощаясь, Карл все же не преминул поинтересоваться у послов, сохранились ли еще где-нибудь в греческих землях элефанты.

– О, этот зверь с длинным носом, – закивал головой один из послов, – Есть свидетельства, что у веселой Феодоры, царицы с ипподрома, было целых два этих зверя. Но с тех пор у нас давно о них забыли. Но у некоторых восточных монархов они есть. А почему, собственно, блистательный государь франков и лангобардов интересуется этими животными?

– Просто я приобрел зуб элефанта, а имея часть, захотел иметь и все целое, – простодушно отвечал Карл.

Послы уехали. Вскоре и Карл со всей своею свитой покинул Рим. Вернувшись в свои владения, он в том году был избавлен от войны с саксами, и ко всем прочим благополучиям замирился с баварским государем Тассилоном, который принес ему присягу, за что получил от Карла великолепные виллы в Инполыдтадте и Лаутерхофене. На зиму король поселился в Каризиаке – новоотстроенном пфальце в живописнейшем месте на берегу Уазы, и в канун Рождества сюда с четырьмя своими учениками приехал дьакон из Йорка Алкуин Альбинус. Его приезд не был неожиданностью, ибо Карл все чаще вспоминал о встрече в унылой Парме и думал, приедет ли сей странный человек или не сдержит своего слова. И он все-таки приехал.

Каризиакская Пасха была особенная – накануне, в самый Страстной вторник. Карлу исполнилось ровно сорок лет, и по сему поводу сразу после пасхальных увеселений были устроены особые торжества, во время которых все гости наметили одно весьма бросающееся в глаза новшество – дьакон Алкуин за зиму успел обрести огромный вес при дворе короля. Он заслонил собою и лангобардов – Петра, Павлина и Павла, и обоих готов – Теодульфа с Агобардом, и гибернийцев – Дунгала с Дикуилом, и лучшего из пловцов – Аудульфа, и даже старинного любимца – Ангильберта. Алкуин заставил короля снова класть под подушку дощечки с письменами, он научил его вычислять праздники и распознавать небесные светила ненамного хуже самого Дунгала, он втолковывал ему азы диалектики, а самое главное – быстро поставил речь государя, доселе часто отличавшуюся невнятностью. С помощью Алкуина Карл овладел риторикой и теперь почти всегда говорил складно, внятно, не торопясь, но и не совершая излишних длиннот, плавно и уверенно.

Хильдегарду вся сия новая вспышка учебы страшно раздражала. Карл слишком много времени уделял Алкуину и слишком мало – ей, законной жене, которая все еще вожделела иметь от мужа дюжину сыновей и столько же дочек. Однажды она съязвила:

– Уж не хочешь ли ты уподобиться Юлию Цезарю, дорогой муженек?

– Что ты имеешь в виду? – удивился Карл.

– Ну… вообще, – дернула плечиком Хильдегарда.

– Если вообще, то почему бы и нет, – ответил Карл. – Пример, достойный подражания, особенно для монархов.

– То-то и оно, – усмехнулась королева, – Я слышала, Юлий очень даже увлекался худощавыми юношами.

– Что-что? – возмутился Карл. – Ты на кого это намекаешь? A-а! На Алкуина? – И он от души расхохотался.

– А почему бы и нет? – раскраснелась пышнотелая швабка, – И в бане, и в купальне, и за завтраком, и за обедом, и за ужином, и на охоте… Странно, что на ночь еще ко мне спать приходишь, а не с ним укладываешься!

– Хильдегарда, – добродушно прорычал Карл, – до чего же ты дура! Столько лет мы вместе, и я всегда считал тебя умной женщиной, а теперь вижу, что все это время ошибался.

Пойми, что, достигнув такого положения в мире, как сейчас, я не могу уже больше оставаться неотесанным мужланом. Мне необходимо образование, а Алкуин – превосходный педагог, и теперь-то я вижу, что такое Йоркская школа. Это счастье, что она переместилась сюда в лице Алкуина. И к тому же… – Он снова рассмеялся. – Какой же Алкуин юноша! То, что он худощав, – не спорю, но назвать юношей человека, коему уже под пятьдесят… Абсурду с!

– Что это еще за абсурдус? – поморщилась королева.

– То бишь ерунда.

– Так и говори. Сам же всегда бесишься, когда кто-то говорит непонятные слова, коли их можно заменить понятными. До чего же ты изменился! И не к лицу, поверь мне, тебе эта ученость.

Эти манеры выражаться… Тьфу! Все это как-то… не по-нашему. Вспомни доброго короля Дагоберта. Простодушнее и неотесаннее его не было в мире государя. Зато как он бил и басков, и саксов, и всех подобных им разбойников. И до сих пор его не забыли. Все песни – о Дагоберте.

Скажешь, не так?

– Не так, Хильдегарда, не так! – начиная сердиться, отвечал король. – Те времена прошли. Идиллия первых франкских государей канула в безвозвратное прошлое…

– Ох уж мне эти пышные фразочки!..

– Заткнись, пожалуйста, и слушай меня! Именно мы, франки, теперь призваны Богом совершить высочайшую миссию. Быть может, мне суждено уже будет стать государем всего христианского мира. И на этом новом витке истории нашего народа я не имею права уподобляться простодушненькому корольку Дагоберту. Упокой, Господи, его душу!

– Не слишком ли много ты берешь на себя, Карл? И так смотришь на меня… И не обнимаешь… Быть может, я кажусь тебе слишком толстой? Образованные ведь обожают тощих кикимор, у которых изо рта воняет гнилым желудком.

– Вот то-то я и твержу, что ты дура, – улыбался Карл и, заставляя себя уйти от мыслей о высоком предназначении франков, обнимал Хильдегарду так, как она любила – железными объятиями, от которых трещали даже ее швабские, твердые кости.

И все-таки дружба с Алкуином продолжала сердить королеву. Карл постоянно обещал ей, что как только «штукатурщик» выучит его всему, чем сам владеет, сразу же отправится куданибудь в один из больших городов, дабы там основать нечто среднее между крупным монастырем и университетом. Но Хильдегарда успела уже столь люто возненавидеть «Йоркского выскочку», что всякий раз, едва увидев его, чувствовала, как где-то в низу живота у нее что-то обрывается от злости. Она даже стала худеть от этого, и Карл вдруг заметил, что похудение ей к лицу.

Хильдегарда стала гораздо привлекательнее, и с наступлением лета король и королева испытали друг к другу неожиданно сильный прилив любовной тяги, в результате чего Хильдегарда вновь забеременела. Карл стал уделять ей много внимания и страшно переживал, что приходится расставаться, когда надо было идти с войной в Саксонию, а Хильдегарда почему-то очень тяжело переносила начало новой беременности, продолжала день ото дня худеть и часто жаловалась на боли в низу живота.