Текст книги "Тимур. Тамерлан"

Автор книги: Александр Сегень

Соавторы: Михаил Деревьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

   – Хорошо, что тебя не слышит твой отец.

   – Не вы ли учили меня, что всякий замысел следует оценивать лишь по тем результатам, которые он приносит?

Шейх довольно резво для своего возраста встал с подушек и прошёлся по каменному полу павильона, бесшумно ступая растоптанными чувяками.

   – Ты впадаешь в большее бесчестье, чем Хаджи Барлас, бежавший ради спасения своей ничтожной жизни.

   – Возможно, но только в том случае, если я стану рабом чагатайцев навсегда, как правители Бухары и Термеза.

   – И ты просишь меня о благословении?

   – О благословении на борьбу с Токлуг Тимуром. Иначе я бы не посмел сюда явиться.

Шейх продолжал прохаживаться, волоча по камням и коврам, покрывающим камень, полы своего длинного стёганого халата.

   – Твой меч удачлив, твой характер упорен, твой ум изощрён, но отчётливо ли видна в небесах вечности твоя звезда?

   – Об этом я пришёл спросить вас, учитель. У меня есть вера в себя, но я не знаю, может быть, это лишь слепота моего духа, самонадеянность молодого барса, бросающегося на матерого буйвола.

Шейх остановился:

   – Мне нужно помолиться. Ты будешь ждать меня здесь. Переверни эти часы. Когда песок в верхней чашке иссякнет, я дам тебе ответ.

Глава 3
ПРАВИТЕЛЬ КЕША

И убивайте их, где встретите, и изгоняйте их

оттуда, откуда они изгнали вас; ведь соблазн —

хуже, чем убиение! И не сражайтесь с ними

у запретной мечети, пока они не станут сражаться

там с вами. Если же они станут сражаться с вами,

то убивайте их: таково воздаяние неверных.

Коран. Сура 2. Корова

Сын не всегда бывает похож на отца.

В огромном шёлковом шатре посреди громадного военного становища, покрытого клубами пыли, наполненного ржанием лошадей, рёвом верблюдов, человеческой суетой, сидели на драгоценных иранских коврах два человека. Один был обширен, черноволос и благодушен, он с удовольствием поедал горячую жирную баранину, наваленную горой на серебряное блюдо грузинской работы. С не меньшим удовольствием прикладывался он к чаше, наполненной голубоватым пенистым кумысом. Уверенность в себе и довольство жизнью выражалось во всём его облике. Глаза были сладко зажмурены, а голый подбородок лоснился, как живот багдадской танцовщицы. Второй человек, расположившийся у горы раскалённой ароматной баранины, был худ и телом и ликом, и если бы не узкий разрез глаз, можно было бы усомниться, степняк ли он. Узкая пегая стариковская бородка его неприятно подрагивала, когда он начинал жевать кусочек мяса, добытый тонкими длинными пальцами из мясной горы. Зато одет был этот второй наироскошнейше. Он напоминал золотой хорезмский кумган[17]17
  Кумган — разновидность металлического кувшина с ручкой, носиком и крышкой для омовений.


[Закрыть], покрытый изощрённой чеканкой. Один его халат стоит больше, чем весь Кеш. Сапоги из драгоценного индийского сафьяна своим зелено-серебряным блеском возбудили бы зависть у любого из правителей Востока. К слову, плотоядный гигант одет был чрезвычайно просто, если не сказать неопрятно, рукава и грудь его халата лоснились так же, как подбородок хозяина.

Так вот, несмотря на свой сияющий туалет, худосочный участник трапезы был мрачен.

Первого звали Токлуг Тимур, вторым был его старший сын и наследник Ильяс-Ходжа.

Сколь ни был увлечён едой чагатайский хан, он не мог не обратить внимание на состояние сына. И вот, одолев первую половину барана, то есть утолив первый голод, вытерев руки о привычные ко всему полы своего трапезного одеяния, он спросил у по-козлиному жующего царевича:

   – Что тебя гнетёт-беспокоит, сынок? Прекрасный день, прекрасная охота, прекрасная добыча!

   – Зачем ты спрашиваешь, отец, о том, что тебе известно не хуже, чем мне?

Хан поднял чашу над своим плечом, и тут же из-за спины подбежал на бесшумных цыпочках одноглазый прислужник с бурдюком кумыса. Тонкая струйка, пенясь, разбилась о золочёное дно.

   – Да, – облизал толстые губы правитель чагатайцев, – ты всё про этого Тимура. Он тебе не нравится?

   – Да, не нравится! – Ильяс-Ходжа яростно выплюнул кусок мяса изо рта и вскочил на ноги.

Токлуг Тимур поудобнее разлёгся на подушках, зевая и щурясь. Даже неприятная беседа не могла ему испортить приятную обязанность по перевариванию съеденного.

   – Не могу я тебя понять, Ильяс-Ходжа. Ты вспомни, какой он охотник. Кто сегодня подстрелил первого джейрана, а? Тимур. Чей кречет, заметь, неродной, дарёный кречет, набил больше всего перепелов, а? Опять я тебе отвечу: его, Тимура. Кто всегда первый в скачке, кто первый в рубке? Только в борьбе на поясах он уступил нашему Арчитару. Но этот может, по-моему, повалить и индийского слона.

Во время этой речи Ильяс-Ходжа стоял спиной к выходу из шатра, шепча змеиными губами бесшумные проклятья и терзая острыми пальцами шёлковую занавесь.

Его отец между тем продолжал хвалебные речи в адрес Тимура.

   – И ещё, Ильяс-Ходжа, ты видел, с какой охотой ему подчиняются люди, несмотря на его молодость? Только человек, рождённый управлять, обладает такими качествами.

Царевич бросил занавесь и, бросившись к отцу, сел у его ног. Он задыхался от волнения.

   – Тут я с тобой согласен, отец. Тимур, сын Тарагая, рождён не подчиняться, но властвовать.

Хан поднял пухлую руку и отрицательно помотал ею в воздухе.

   – Не властвовать, но управлять. Ты должен знать разницу между этими словами. Властвовать может только прямой потомок Потрясателя Вселенной, только тот, кто происходит из рода Чингисхана.

Дыша мощно, как кузнечные мехи, Токлуг Тимур вернулся в сидячее положение. Он собирался говорить о важных вещах.

   – Властвовать и царствовать можешь ты, мой сын, мой старший сын. После моей смерти так и случится. Тимур может лишь управлять частью твоих владений. Испокон веку земли на Кашкадарье принадлежат Чагатаеву улусу, и так будет впредь.

На лице царевича выразилось сильнейшее изумление.

   – Ты хочешь, отец, эти земли доверить этой подлой барласской собаке?!

Хан тяжело, неудовлетворённо вздохнул:

   – Я уже объяснил тебе, что сын Тарагая прекрасный воин и охотник, человек сильный и умный, а не собака.

   – Но тем хуже для того, кому он будет подчиняться. Своеволие и мятеж неизбежно гнездятся в человеке, который уверен в своих силах, разве не так?!

   – Мы не можем проникнуть в его душу. Может быть, Бог, которому он так истово поклоняется, умеет это, но у меня нет способа спросить его об этом.

   – Вот видишь!

   – Я-то вижу, а вот видишь ли ты, Ильяс-Ходжа?

   – Что, отец, что?!

   – Из чего состоит искусство управления и своим народом, и народами подчинёнными.

   – Ты рассказывал мне...

   – Но, кажется, ты не усвоил моих уроков. Придётся мне и на этот раз тебе всё растолковывать, как говорят таджики, придётся нарезать рис.

Царевич отхлебнул кумыса из отцовской чаши и сел удобнее.

   – Я не хуже тебя вижу, что из Тимура, Тарагаева сына, вырастает муж незаурядный, и воитель, и управитель. С охотой отдам я под его руку и барласские кочевья, и города на Кашкадарье. Суть вот в чём. Пока мы сильны, не имеет никакого значения, кто управляет тем или иным туменом нашего улуса. Пусть он будет силён, пусть он будет ничтожен, в случае бунта его ждёт один конец, ты понимаешь какой.

   – Понимаю, отец.

Хан показал, чтобы ему налили ещё кумыса. Напившись, он продолжил:

   – Но когда мы ослабнем – не хочется об этом думать, но думать приходится, – тут и проявятся качества наших подданных. Люди слабые и ничтожные предадут всегда. Трусы и ничтожества всегда переходят на сторону сильных, люди глупые не видят последствий своих шагов. Они не понимают, что тот, кто сейчас потерял силу, завтра может её вновь обрести. Что касается мужей такого склада, как Тимур, я скажу так: они могут предать...

   – Вот видишь!

   – Но могут и не предать. Благородство – способность действовать наперекор своим интересам. И может так случиться, что когда против нас ополчатся все, кто сейчас пресмыкается, Тимур может оказаться единственной нашей опорой.

Царевич отвернулся от отца, потирая тонким пальцем потную переносицу. Хан, отхлёбывая из чаши, терпеливо ждал, что он скажет.

Шум военного становища окружал шатёр, как приглушённый рокот моря. В нем были и приливы, и отливы, можно было расслышать и отдельные человеческие всплески.

Царевич думал.

Хан ждал. Ему хотелось, чтобы Ильяс-Ходжа согласился с его доводами, ибо помнил ещё одну заповедь правления: худо то царство, где воля царя слишком расходится с мечтами наследника.

Наконец Ильяс-Ходжа заговорил:

   – Я ненавижу Тимура, но я ему этого не покажу.

Токлуг Тимур кивнул. Он понимал, что добиться от своего сына большего ему не удастся.

Тимур, как всегда, ехал впереди. Мансур, Байсункар, Хандал и Захир, расположившись шеренгой, скакали следом.

   – Что там за пыль впереди? – спросил Мансур, указывая плёткой в сторону горизонта.

   – Может быть, караван? – с сомнением в голосе сказал Хандал, всегда и во всём сомневающийся парень. Во всём, кроме своего господина.

   – Откуда здесь может быть караван? – усмехнулся Захир, готовый посмеяться над кем угодно и когда угодно. Исключая своего господина, разумеется.

   – Это наверняка стадо диких ослов, – уверенно заметил Мансур, второй по силе охотник в нынешних местах, уступающий в этом искусстве только тому, кто ехал сейчас перед ним во главе немногочисленной процессии.

   – Это становище чагатаев, – сказал Тимур, господин всех тех, кто говорил до него.

Молчаливая скачка продолжилась.

Клубы пыли на горизонте становились всё заметнее. Караван в действительности не в состоянии был поднять столько пыли. Пыль, поднятая стадом диких ослов, постепенно смещалась бы в сторону. Нукеры убедились, что их господин прав: они приближаются к логову своего врага. К логову, из которого выбрались всего два дня назад.

Почувствовав, что его спутников обуревают сомнения, Тимур остановился и, повернувшись к четвёрке нукеров, сказал:

   – Спрашивайте.

   – Что спрашивать, господин? – сказал Байсункар, опуская глаза от смущения.

   – Вы ведь не понимаете, зачем я снова веду вас к Токлуг Тимуру, после того как увёл вас от него два дня назад.

Немного осмелевший Мансур позволил себе высказать сомнение:

   – В самом деле, господин, стоит ли второй раз лезть в пасть ко льву, если однажды удалось хитростью заставить его разжать челюсти и унести целыми ноги?

   – Хитростью, говоришь? – усмехнулся Тимур.

   – Конечно, господин. Когда ты сказал хану, что хотел бы навестить отшельника Зейд ад-Дин Абу Бекра из Тайабада, мы все были уверены, что это хитрость. А когда нас выпустили, мы подумали, что хитрость удалась.

   – Мы ведь так и не поскакали в Тайабад, – робко подтвердил Хандал.

   – Не поскакали, – подтвердил Тимур, – потому что за три дня, которые мне дал Токлуг Тимур, мы никак не смогли бы этого сделать. Хан знал это не хуже меня.

   – Так зачем же он отпустил тебя, господин? – спросил проникнутый сомнением Захир.

Тимур усмехнулся и похлопал себя плёткой по отвороту сапога, извлекая из него облако пыли.

   – Он испытывал меня. Увидев моё войско, он понял, что я ему не опасен. Он решил проверить, не буду ли я ему полезен. Полезнее всего для царствующего человека люди верные и умные. И он дал мне испытание, чтобы определить, обладаю ли я верностью и умом. Только дурак или негодяй мог бы навсегда исчезнуть, будучи выпущен из лагеря Токлуг Тимура. Поэтому я решил вернуться.

   – Пусть так, господин, и ты прочёл правильно замыслы этого царственного язычника, но что тебе даст его уверенность в том, что ты умён и благороден?

   – Многое, Захир, многое, и скоро вы убедитесь в этом. Скачите за мной. Из шатра Токлуг Тимура я выйду сегодня правителем Кеша и Карши.

С этими словами Тимур хлестнул коня и поскакал в сторону пылевого облака.

Глава 4
ТАНЦУЮЩИЙ ДЕРВИШ

Беда, если в доме бесчинствует враг,

А ты в это время бессилен и наг.

Стерпи это всё, своё сердце скрепя,

И ангелы мести поддержат тебя.

Пусть враг твой силён и всеведущ, как див,

Ты всё ж воспаришь, за себя отомстив!

Фирдоуси, «Шах-намэ»

В отличие от своего предшественника, Тимур любил города, но так получилось, что, став правителем Кашкадарьинского тумена, он, как и Хаджи Барлас, вынужден был жить вне пределов родного города. Остаток лета, осень и зиму он провёл, кочуя со своей постепенно разрастающейся свитой по предгорным областям между Яккабагом и Гузаром.

Вынудил его к этому всё тот же чагатайский хан Токлуг Тимур. Одной рукой он вручил молодому барласскому вождю ярлык на управление здешними землями, другой посадил в Кеше свой гарнизон: сотню всадников во главе с хитрым и подозрительным Баскумчой.

Тот был крив на один глаз, но зато другим внимательно следил за каждым шагом вновь назначенного правителя. Вмешивался в его распоряжения и всячески норовил показать горожанам, кто тут настоящий хозяин.

Первая стычка произошла из-за базарных весовщиков. Базарный староста, назначенный Тимуром, изгнал из города четверых гератцев, которые наживались, скупая более полновесное самаркандское серебро и пуская в оборот некачественное пешаварское. Баскумча арестовал старосту и посадил в зиндан[18]18
  Зиндан – тюрьма.


[Закрыть], а гератцев обласкал и назначил базарными весовщиками. Теперь выдача гирь и аршинов зависела только от них, что открывало самые широкие возможности к мздоимству. Купеческая депутация явилась к Тимуру с жалобой. Выслушав их, он вмешался. Баскумча, видя решительность правителя, пошёл на частичные уступки: освободил базарного старосту из тюрьмы, лишил гератцев права заниматься весовым делом, но настоял на том, чтобы купеческое сообщество приняло их в свою среду и выделило им пожизненные места для лавок. Тимур, затаив злость, вынужден был пойти на этот компромисс.

Первая стычка не стала последней. Пользуясь тем, что в полуразрушенной цитадели Кеша стояла сотня чагатайских воинов, одноглазый сотник наглел всё больше и больше. На беду, он был неутомим и не делал различий между крупными и мелкими делами. Ему было дело до каждого водоноса, до каждого не там привязанного верблюда. И днём и ночью можно было видеть его фигуру в чёрном халате и высокой шапке с собольей оторочкой. Сидя на своём туркменском жеребце, он ощупывал подозрительным взглядом каждого проходящего мимо.

Откровенно говоря, Тимур недоумевал. Зачем чагатайскому хану нужно было отдавать ярлык на управление ему, местному батыру, если он собирался приставить к нему такого помощника? Не мог хан не понимать, что наносит правителю оскорбление и тем самым приобретает в нем будущего врага.

Случай помог Тимуру во всём разобраться.

Охотился он как-то к северу от Кеша, и Мансур, с тремя всадниками загонявший ланей, прискакал к нему, таща на аркане какого-то человека.

   – Пытался сбежать от нас, когда мы его окликнули, – объяснил Мансур.

Человек был примечательный. По виду, несомненно, туркмен. Красная борода, бритая голова и рваная ноздря. Впрочем, рваная ноздря – отличие не племенное, а индивидуальное. Мансур ударом плётки заставил его встать на колени, но и стоя на коленях, непонятный пленник сумел сохранить независимую позу.

   – Кто ты? – спросил Тимур по-чагатайски[19]19
  ...по-чагатайски... — В основе чагатайского языка – древнеузбекский литературный язык.


[Закрыть], но ответа не получил. Тогда он повторил вопрос по-фарсидски[20]20
  ...по-фарсидски... — Фарсидский язык (от Фарси – область в Персии, современный Иран) – литературный персидский язык, сложившийся в X веке.


[Закрыть]. На всякий случай повторил, потому что понял, что туркмен ничего не скажет, хотя бы вопрошал его голос небесных труб.

   – Обыщите его, – приказал Тимур.

За пазухой халата была обнаружена меховая шапка с красным околышем. Это был головной убор гонца в Чагатайском ханстве.

   – Эта шапка была у него на голове, когда вы его увидели? – спросил Тимур у своих нукеров.

   – Нет. Когда мы за ним погнались, на голове у него была обычная туркменская шапка. Потерялась, когда мы волокли его сюда.

   – Обыскивайте дальше, у него должно быть письмо.

Письмо действительно отыскалось, было зашито в полу халата.

   – Кому ты вёз его? И что в нем написано?

Гонец молчал.

Тимур знал, что секретные послания обычно составляются в виде иносказаний. «Надо будет обратиться к Шемс ад-Дин Кулару», – подумал он. – Во-первых, он грамотен, во-вторых, он умён, он поможет добраться до смысла, заключённого в этом письме». Сам правитель не умел ни писать, ни читать и не научился этому искусству до конца своих дней.

   – Ты напрасно молчишь. И без твоих ответов я почти всё понял. Ты тайный гонец. Свою шапку ты должен был надеть, только переправившись через реку Сыр. Там тебе как гонцу ханского двора оказано было бы полное содействие. Ты скачешь в кочевую ставку Токлуг Тимура. Да? Почему ты всё ещё молчишь? Я ведь угадал, правда?

Повинуясь незаметному жесту Тимура, сзади к туркмену подошёл один из нукеров и накинул тому на шею тонкую удавку. Так бескровно убивали по степному обычаю. Став полуосёдлым мусульманином, сын Тарагая оставил не все степные привычки.

   – Навряд ли ты так таился бы, везя послание самому Токлуг Тимуру. Чего может бояться гонец властителя чагатаев на землях Чагатайского улуса?

Удавка начала затягиваться.

   – Ты вёз это послание тому, кто не хотел бы, чтобы хан узнал о нём. Кто этот человек? Скажи мне, и я отпущу тебя. Ты ведь знаешь меня – я Тимур, сын Тарагая. Любой в Кеше скажет, что моё слово твёрдо.

Лицо туркмена стало наливаться кровью. Но он молчал.

   – Прежде чем ты умрёшь, я докажу тебе, что ты умираешь зря. Я назову тебе имя того, к кому ты тайно пробирался. Имя отправителя угадать нетрудно – это сотник Баскумча.

Туркмен сдавленно захрипел, но хрип этот не был похож на согласие говорить.

   – Только один человек во всём улусе может осмелиться самостоятельно вести дела, не опасаясь гнева Токлуг Тимура. Это его старший сын Ильяс-Ходжа.

И даже после этого туркмен остался нем. Не повёл он бровью, не дёрнул рваной ноздрей, чтобы подтвердить услышанное.

Тимур сделал знак, и удавка была ослаблена. Испытуемый рухнул на песок.

   – Ты выказал мужество и благородство. Я не убью тебя. Я даже отпущу тебя.

Туркмен корчился на песке, шумно дыша.

   – Ты дал слово Баскумче, что никто не узнает, кому адресовано послание, хотя бы тебе пришлось подвергнуться пыткам и сгинуть. Жаль, что столько усердия поставлено на службу столь ничтожным людям и столь ничтожным целям. Но, как уже было сказано, я тебя отпущу. И возьму с тебя той же монетой, что и Баскумча. Ты пообещаешь мне, что сотник не узнает, к кому попало письмо, адресованное Ильяс-Ходже.

Гонец с трудом поднялся на корточки. Из глаз его текли слёзы. Но не благодарности, а преодолённого мучения. Из ноздрей струилась кровь.

   – Ты обещаешь мне то, о чём я сказал?

Истекающая кровью и влагой голова молча кивнула.

Тимур развернул коня и крикнул своим нукерам:

   – Мы возвращаемся.

Выяснив, кто стоит за сотником Баскумчой, Тимур понял, что нынешнее его положение недолговечно. Скоро, очень скоро настанет день, когда ему надолго придётся расстаться с родным городом. Предвестником этого расставания стала смерть отца. Он скончался ранним весенним утром во дворе своего дома: сидел, завернувшись в верблюжье одеяло на берегу арыка. Такое было впечатление, что он просто замер, вдыхая смешанный запах набухающих почек и таинственные ароматы тающего в предгорьях снега.

Единственным, кто связывал Тимура с Кешем, остался шейх Шемс ад-Дин Кулар, но и он всё более перемещался из мира реального в мир своего отшельнического воображения. Сестра его тоже умерла, и в доме постоянно жила довольно большая и чрезвычайно беспокойная компания шиитских[21]21
  ...компания шиитских дервишей, — Шииты и сунниты – мусульмане, приверженцы двух основных религиозных направлений в исламе. Сунниты наряду с Кораном признают «священное предание» – сунну. Шииты отвергают сунну и следуют другому «священному преданию» – ахбару, считая пророком Али – зятя Мухаммеда.


[Закрыть] дервишей. По утрам они бродили по городскому рынку с деревянными мисками в руках, вытребывая подаяния, а вечерами усаживались у ног уважаемого учителя и часами внимали его рассказам и толкованиям Корана.

Шейх не отказывал Тимуру в совете и духовной поддержке, но тот чувствовал, что старика больше греет общество его духовных последователей и почитателей.

Старость не всегда дарует мудрость.

Не переставая любить и уважать старика, Тимур начинал догадываться, что в своих будущих делах навряд ли сможет на него по-настоящему положиться.

Осознав это, однажды на рассвете Тимур перевёз свою жену вместе с сыновьями Джехангиром и Омаром из отцовского дома в свою полевую ставку.

Шаг этот послужил толчком к развитию событий.

Баскумча на следующий же день узнал о неожиданном перемещении семейства. К шатру Тимура явился посланник чагатайского сотника и сказал, что ему велено узнать, почему правитель решил, что его сыновьям пронизывающий ветер предгорий полезнее, чем тёплый воздух городского дома. На что Тимур ответил, что ему вопрос этот кажется странным. Ибо кому, как не степному батыру Баскумче, знать, что скачка в чистом поле здоровее сидения взаперти.

Сотник, видимо, понял намёк. На следующий день большая часть кешского гарнизона покинула цитадель и вихрем пронеслась по окрестным сёлам. Это был необычный набег. Хватали не столько добро, сколько людей. До семи десятков. К вечеру все они сидели в ямах городского зиндана.

Тимура удивила эта выходка, он послал своих людей разузнать, кого именно хватали чагатаи. Доставленные сведения не дали возможности сделать какой-нибудь определённый вывод. В тюрьме оказались самые разные люди. От местных сумасшедших до местных богатеев. Тимур не любил оказываться в положении, когда он перестаёт понимать действия противника. Он решил на время затаиться, сделать вид, что ничего не слышал о случившемся в окрестностях города.

Ожидание – дело нелёгкое, особенно ожидание неприятностей.

Через день к нему в становище явилась депутация именитых горожан. Они были очень возмущены, но ещё больше перепуганы. Как же жить, если от произвола не защищают ни возраст, ни деньги, ни положение?

Тимур сказал именитым гостям, что завтра же пошлёт гонца с требованием объяснений от Баскумчи.

Глаза горожан померкли после этих слов.

– Баскумча будет разговаривать только с тобой или ни с кем, – сказали они.

Тимур и сам знал это, но он ещё не разобрался в том, что происходит, поэтому не мог себе позволить действовать. Любой шаг грозил оказаться ошибочным.

Депутация убыла, чтобы на следующий день смениться следующей депутацией. Город волновался, в воздухе нарастало ощущение назревающего бунта. Горожан подогревают шиитские дервиши, огромное количество которых накануне прибыло в Кеш частью из Карши, частью из Термеза.

Чагатаи ведут себя нагло, как бы провоцируя выступление.

Надо ехать, понял Тимур. Может быть, там, на месте, удастся во всём разобраться.

Он взял с собой только Мансура и Байсункара, велев Хандалу и Захиру готовить становище к откочёвке.

Въехав в город через Песчаные ворота, он понял, что молившие его о помощи горожане ничуть не преувеличивали размеры волнения и беспорядка, царивших в Кеше. Базар, этот точнейший барометр общественной жизни в любом восточном городе, был пуст. По улицам шныряли какие-то подозрительные люди, возле караван-сараев ревели верблюды. На Площади перед цитаделью толкалась довольно многочисленная толпа. Было такое впечатление, что здесь на землю опустилось огромное пылевое облако, на дне которого тремя большими кольцами, одно в другом, кружились в бесконечном танце сотни полторы шиитских дервишей. Они были в треугольных колпаках и изодранных халатах. Почти все босиком. От бесконечных странствий их подошвы сделались твёрже бронзы. Их бороды свалялись, как верблюжья грива, глаза лихорадочно блестели; гнусавые песнопения, смешиваясь со слюной, превращались у них на губах в пену еле сдерживаемого бешенства. Они ритмично притопывали и вздымали над головами свои острые, как шило, посохи.

Горожане большей частью жались к дувалам близлежащих домов и караван-сараев или осторожно толпились в переулках. В руках у многих виднелись камни и заступы.

Сквозь разрывы в пелене пыли была видна шеренга чагатайских всадников. Они молча стояли спиной к полуразрушенным стенам цитадели. Абсолютно неподвижные, как изваяния. Поднятая подошвами дервишей пыль медленно оседала на их шапки и плечи, будто это были ветки и листья придорожных чинар.

Всадники не держали оружие наготове. Тимур знал, что им этого просто не нужно делать. Как только первый сумасшедший выбежит из переулка с занесённым в руке камнем, тут всё и начнётся. Нападающий не успеет бросить камень, как упадёт с простреленным горлом.

Чувствуя, что до такого поворота в развитии событий недалеко, Тимур решительно направил своего коня к цитадели. Все чагатаи этого гарнизона прекрасно знали его, он много раз приезжал в их расположение. Слегка тронув повод, двое стоявших в центре всадников, ничего не спрашивая, пропустили его.

Баскумча сидел под навесом в углу вымощенного камнем двора и играл в кости с одним из десятников. Преувеличенно вежливо поприветствовал он прибывшего, предложил чашу кумыса и участие в игре.

Не моргнув глазом Тимур согласился.

Сотник искренне обрадовался, вытащил из пояса и бросил на кошму потёртый кошель:

   – Здесь двести золотых дирхемов[22]22
  Дирхем – старинная арабская серебряная монета, или белый дирхем, в отличие от чёрного – медного дирхема. В Средней Азии чеканились и золотые дирхемы.


[Закрыть].

Тимур снял с пальца кольцо с большим индийским рубином:

   – Здесь вдвое больше. А тебе я советую спрятать твой кошелёк.

   – Почему? – усмехаясь, поинтересовался сотник.

   – Ты будешь играть не на деньги.

Единственный глаз сотника подозрительно заморгал.

   – А на что?

   – Ты не понимаешь?

Баскумча понял, впрочем, он с самого начала знал, что этот барласский молокосос явится для разговора о пленниках. Теперь он ждал, как гость поведёт разговор.

Тимур бросил рубиновый перстень на кошму, он подпрыгнул и подкатился к ногам сотника.

   – Это ещё не всё. Ты получишь ещё по пятьдесят золотых дирхемов за каждого пленника, сидящего сейчас в городском зиндане.

Из-за стен цитадели непрерывно доносилось многоголосое гнусавое нытье. Такое впечатление, что огромная отвратительная гадина ворочается на площади.

   – Ты не знаешь, о чём просишь, – сказал Баскумча, мрачнея и подбрасывая кости на ладони.

   – Я знаю, о чём прошу.

Кривой сотник усмехнулся:

   – Если так, Тимур, сын Тарагая, я и тебя должен бросить в тюремную яму. Все, кого мои люди схватили четыре дня назад, – сербедары или их пособники. Понимаешь, о чём идёт речь, или ты вчера родился на свет?

   – Тебе это приснилось, иногда людям снятся ужасные сны, сотник.

Баскумча стал подбрасывать кости повыше.

Гнусавое пение за стенами стало ещё отвратительнее.

   – Не будем об этом спорить, я своё дело знаю хорошо, я схватил врагов моего хана и могу ждать награды.

Баскумча махнул рукой, и игравшие с ним встали с кошмы и отошли.

   – Мне непонятно, почему ты о них так радеешь, Тимур, правитель Кашкадарьинского тумена. Ведь эти бесчестные заговорщики и тебя считают своим врагом, и если доведётся, они тебя не пощадят. Даже те из них, кого ты пытаешься сегодня спасти.

   – Сейчас важно не то, сербедары они на самом деле или оклеветаны кем-то.

   – А что же тогда важно? – широко открыл свой неприятный глаз чагатай.

   – То, что происходит сейчас в городе.

   – Если будет бунт, я его подавлю.

   – Я не сомневаюсь в этом, Баскумча, и не хочу бунта.

Сотник выбросил кости на кошму, они легли неудачно для него, было видно, как это ему неприятно. Произошло своеобразное гадание.

   – Это мой родной город. Если ты прольёшь кровь, я тоже вынужден буду пролить кровь. Ты знаешь чью.

   – Ты мне угрожаешь? Явившись сюда с двумя своими нукерами?

   – Нет, я просто предлагаю тебе выгодную сделку: много золота в обмен на людей, от которых тебе вряд ли когда-нибудь будет польза.

Сотник теребил длинный висячий ус.

   – Взвесь всё как следует, Баскумча. С одной стороны, золото, с другой – кровь. Ты правильно заметил, я явился сюда с двумя нукерами, но у меня осталось ещё двое, они мне как братья и даже ближе. И под их началом до сотни людей, умеющих держать оружие не хуже твоих всадников.

   – Как я объясню Токлуг Тимуру, почему я отпустил тех, кого схватил, считая их сербедарами? – с бессильной злостью в голосе сказал сотник.

Тимур, усмехаясь, взял кости с кошмы.

   – Скажешь, что расследовал это дело и обнаружил, что этих честных людей оговорили, а чтобы тебе поверили, повесь тех четверых гератцев, что занимались перекупкой серебряных монет на базаре. Все в городе знают, что они воры и законченные негодяи. Никто за них не вступится, горожане даже будут благодарны тебе.

Искра надежды засветилась в глазу сотника. Этот молодой негодяй сначала загнал его в угол, а теперь сам же предлагает выход. И не самый плохой.

   – Я должен подумать, Тимур.

   – Некогда думать. Эти, в колпаках, что кружатся на площади, вот-вот бросятся на твоих воинов. И тогда конец.

   – Кому?

   – Всем. Сначала, наверное, мне. А потом и тебе. Решайся, Баскумча. Ты всегда был умным человеком, выпутаешься. Тем более что говорить тебе придётся не с Токлуг Тимуром, а всего лишь с Ильяс-Ходжой.

Сотник выпучил на управителя свой единственный глаз.

Тимур бросил кости, и у него выпало двенадцать очков.

Что такое тюрьма на Востоке, невозможно понять, пока в ней не побываешь. Просто взглянув на людей, всего лишь несколько дней проведших в ней, можно было содрогнуться. Двери в стене, огораживающей зиндан, распахнулись, и чагатаи стали тупыми концами копий выталкивать бывших узников наружу.

Танцующие дервиши, ломая свои концентрические круги, бросились к ним навстречу, мгновенно на площади образовалась пёстрая человеческая смесь, так что если бы Баскумча внезапно раздумал и решил вернуть подозреваемых в сербедарстве обратно, ему не удалось бы это сделать.

Когда Тимур в сопровождении Байсункара и Мансура вышел на площадь, то разделил участь бывших узников зиндана, то есть попал в плотное, потное, постоянно внутри себя движущееся месиво.

Правитель был встречен приветственными криками, каждый тянулся благодарно дотронуться до него. Один особенно настырный дервиш прямо повис на Тимуре, невыносимо гнусавя:

   – Сказали те, которые в огне, стражам геенны: «Позовите нашего Господа, чтобы Он облегчил нам наказание хотя бы на день». Они ответили: «Разве не приходили к вам ваши посланники с ясными знамениями?» Они сказали: «Да». Они сказали: «Призывайте же!» Но призыв неверных только в заблуждении.

Тимура раздражала эта навязчивость, кроме того, он никак не мог отделаться от мысли о том, кого он, собственно, освободил. Сербедаров? Но Баскумча прав тогда, стоило ли навлекать гнев чагатаев, извлекая из-под замка своих тайных недоброжелателей?

И этот голос! Даже через специфический перелив гундосого пения чудилось правителю что-то знакомое в этом голосе.

Тимур схватил назойливого дервиша за плечо и резко сорвал с него колпак.

   – Тихо! – прошептал тот, снова прячась под колпаком. Редкая бородёнка, ледяные глаза.

   – Маулана... – Тимур не успел договорить, чёрная вонючая ладонь легла ему на губы. Он брезгливо оттолкнул её и слегка отстранился: – Что тебе нужно?

   – Мне уже ничего. Всё, что ты мог, ты уже сделал и для меня, и для нас.