Текст книги "Тимур. Тамерлан"

Автор книги: Александр Сегень

Соавторы: Михаил Деревьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Глава 15
УДАЧА И СУДЬБА
(Продолжение)

Кибитка двигалась медленно, осторожно, но всё равно каждый камень, попавший под её деревянное колесо, причинял Тимуру нестерпимую боль. Эмир лежал в полном мраке и только в разрывах кожи, натянутой на каркас кибитки, мог видеть клочок звёздного неба. Ещё дальше, ещё менее различимыми, чем далёкие звёзды, были его надежды на будущее.

Правая рука и правая нога.

Правая рука и правая нога!

Чего стоит воин, лишённый и того и другого?

Итак, удача оставила его, это несомненно. Но какова же теперь судьба, ожидающая его?

Тимур застонал, и не от того, что колесо вновь накатило на дорожный камень. Боль физическая была не самым тяжким из выпавших на его долю страданий. Больше всего его угнетала бессмысленность и несправедливость произошедшего. Почему эта безжалостная стрела не пробила ему горло, почему душа не вылетела из его тела в момент того страшного удара о каменистый берег?! Видит Аллах, смерть в победоносном бою трудно счесть достойной наградой, но, по крайней мере, нет повода роптать. Но что теперь делать однорукому, одноногому человеческому обрубку, из жалости спасённому из рук врага?

На мгновение Тимур впал в забытье. Но только до очередного ухаба длилось это облегчение.

Хуссейн спас его. По рассказам, он вёл себя как мазандеранский тигр. Крушил врагов направо и налево, сам был ранен. Слегка. Герой, батыр! Отчего-то не испытывал Тимур благодарности по отношению к своему названому брату. Справедливее, намного справедливее и умнее было бы погибнуть, чем сделаться беспомощным рабом братской привязанности и давнишних обещаний.

Тимур вспомнил их совместное сидение на дне глиняной тюрьмы под градом скорпионов и тарантулов: когда судьба издевалась больше, тогда или сейчас?

Ненужные размышления, бессмысленные.

Опять наплывает волна забытья.

Куда же направляется Хуссейн? Орламиш-бек не стал преследовать беглецов, догадавшись, что они не вернутся и никакой теперь опасности не представляют.

Ах да, Балх!

Тимур вспомнил, что Хуссейн решил проверить, как обстоят дела в его родовой вотчине. По слухам, которые носились по степным и горным дорогам, ставленник Кейхосроу Хуталлянского то ли умер, то ли бежал, город фактически никем не управляется.

Ладно, пусть Балх. Выбирать не приходится. Хуссейн обещал сыскать всех лучших лекарей в округе. Есть такие травы, отвары которых творят чудеса с человеческими костями и жилами.

   – Мы ещё поохотимся с тобой, брат, – сказал Хуссейн при последней встрече.

Тимур догадывался, что такие слова годятся только для того, чтобы утешить больного, и говорящий нисколько не верит в то, что говорит. Тимур собрался с последними силами и усмехнулся, глядя названому брату в глаза:

   – Почему только поохотимся? Мы ещё повоюем.

Тимур лежал в своём шатре неподалёку от Балха, это кочевье отвёл ему Хуссейн, после того как ему удалось овладеть городом. При эмире остались лишь самые верные – Мансур, Байсункар и Курбан Дарваза. Но надо честно сказать – лица их не светились безмятежной радостью и уверенностью в будущем. Местные лекари оказались бессильны против тех повреждений, кои получил сын Тарагая. Усилий они не жалели, мазей и отваров доставляли в избытке, но поправлялся эмир медленно. Он и сам подозревал, и умные из окружающих догадывались, что виной скорей всего не раны и ушибы, а та внутренняя душевная хворь, что овладела удачливым и бесстрашным воином. Может, он сам был виноват? Слишком вознёсся, посчитав Маулана Задэ тенью своей, а названого брата – двойником? Не заносился ли он в мечтах в слишком отдалённые пучины времени, предвкушая своё единоличное величие в Мавераннахре, где не будет уже ни одного, ни другого?

Да, вознёсся. И теперь лежит, распластанный на потёртом ковре, обмазанный вонючими мазями, обставленный чашами с отвратительными горькими настоями, в то время как бывший ученик медресе плетёт свою сербедарскую сеть, охватившую, по слухам, не только Самарканд и его окрестности, но и Бухару.

Он, непобедимый, изворотливый, неприхотливый, проницательный Тимур, видит сны о собственном несбывшемся величии, а жадный, сладострастный кутила Хуссейн возвращает себе родовое гнездо, цветущий город Балх, и посылает болящему брату кушанья из дворцовых кухонь.

Эмир стал молчалив и неприветлив, ни с кем почти не разговаривал, даже вид здоровых, крепких сыновей, что стараниями Тунг-багатура и его старшей сестры были тайно вывезены из Самарканда в становище под Балхом, не радовал его. Что толку в обладании хорошими сыновьями, если им нечего оставить, если ты нищими отправляешь их в мир? И такие полубезумные мысли порой являлись в голову эмира.

Однажды в его шатре появились Курбан Дарваза и Мансур. Пользуясь болезнью своего хазрета[41]41
  Хазрет – государь, повелитель.


[Закрыть], они промышляли мелким разбоем, грабили чагатайских (как они утверждали) купцов, пригоняли небольшие отары овец. Но поскольку сил у них было мало, то успех им сопутствовал не всегда. У караванов была стража, а овечьи отары часто охраняли хорошо вооружённые отряды. Так вот, очередной набег оказался крайне неудачным – добычи никакой, потерь предостаточно, особенно в лошадях.

   – Надо где-то достать лошадей, – глухо сказал Мансур, скромно глядя в пол.

Тимур сидел, обложенный подушками, и бесшумно посасывал мундштук кальяна, он в последнее время весьма пристрастился к этому удовольствию.

   – Что же вы сделали с прежними? – спросил он.

   – Загнали, – ещё глуше сказал Мансур.

Курбан Дарваза, стоявший рядом, вздохнул и отвернулся.

   – Загнали. Во время погони или во время бегства?

Смущённое молчание было ему ответом.

   – От кого же вы бежали?

   – Их было больше. Намного, – запальчиво начал Курбан Дарваза, – и мы едва не сломали им хребет...

   – Это были люди Кейхосроу. Они воюют против Хуссейна, а значит, и против нас, – объяснил Мансур.

   – Много пало лошадей?

Курбан Дарваза кивнул:

   – Много. В случае внезапной перекочёвки многим придётся идти пешком.

Эмир снова пососал мундштук кальяна.

   – Надо добыть лошадей.

   – Вот мы и пытались...

   – А денег нет... – очень тихо, как бы размышляя вслух, произнёс Тимур.

Нукеры его ничего в ответ на это говорить не стали, помолчали, переминаясь с ноги на ногу.

   – Езжайте к Хуссейну. Он даст денег.

Мансур развёл руками:

   – Мы попросим... Но он не даст. Деньги имеют особую власть над душой твоего названого брата, хазрет, и ты это знаешь лучше нас.

   – Он не рассчитался с нами за Сеистан. Напомните ему об этом. Нельзя, чтобы несправедливость продолжалась, даже ради того, чтобы сохранить добрые отношения с братом. Но я вижу, что вы не радуетесь тому, что вам придётся навестить правителя Балха?

Нукеры собрались уходить, как вдруг Мансур вспомнил что-то и, повернувшись, сказал:

   – Мы не все неприятные новости сообщили тебе, хазрет.

   – Не все?

   – Нам попался на дороге один купец... Выяснилось, что он родом из Кеша.

   – Говори, что замолчал?

   – Он сообщил нам, что умер твой учитель.

   – Какой ещё учитель?

   – Шемс ад-Дин Кулар.

Тимур усмехнулся:

   – Успокойся, Мансур, ты не сообщил мне ничего нового, просто напомнил о давнем горе.

   – Давнем?

   – Что тебя удивляет?

   – Этот купец всего пять или шесть дней как вышел из Кеша.

Лицо Тимура сделалось вдруг сосредоточенным. Неловким, но решительным движением он отстранил кальян.

   – Приведи его сюда, Мансур.

   – Кого, хазрет?

   – Этого купца.

   – Не знаю, здесь ли он...

Эмир бросил в его сторону тот обжигающий взгляд, от которого за последний месяц его воины отвыкли.

   – Пусть окажется, что он здесь. И живой.

Привели.

Обычный, низкорослый, с длинной бородой персиянин. Он очень потел от страха, и взгляд у него был бегающий. Сердце эмира не доверяло таким людям. И ещё меньше стало доверять, когда пойманный открыл рот, лишённый передних зубов. Рот этот стал извергать сплошь лживые слова. Мансуру и Курбану Дарвазе уже виделась верёвка на шее этого незадачливого рассказчика, но Тимур не спешил, он подробно расспрашивал суетливого торговца, когда тот последний раз видел достойнейшего учителя Шемс ад-Дин Кулара, сам ли он его видел или только слышал рассказы о нём. Подробно расспросил и о похоронах святого шейха, и о том, где именно состоялось его погребение. Выслушав подробные и обстоятельные ответы на все свои вопросы, погладив левой рукой бороду, Тимур сказал спокойным и одновременно убийственным тоном:

   – Ты лжёшь.

Купец рухнул на ковёр к ногам эмира, как будто его ударили дубиной по затылку. Он знал, что ожидает человека, которому Тимур бросил такое обвинение. Когда схлынула первая волна ужаса, он принялся ещё более торопливо, подробно, с перечислением и добавлением новых, самых мелких, самых незначительных деталей рассказывать, как выглядел святой шейх в момент их последней встречи и во что его облачили в день похорон. Чем быстрее он говорил, тем меньше его слова действовали на Тимура. И особенно раздражали эмира брызги слюны, летевшие из-под верхней губы безумно вспотевшего купца.

   – Ты лжёшь, потому что мой учитель, шейх Шемс ад-Дин Кулар, умер больше месяца назад, и я узнал об этом через несколько дней после этого.

Купец замер, как-то сразу поняв, что дальнейшими словоизвержениями ничего изменить нельзя. Он только прошептал:

   – Не убивай меня, хазрет. Проверь...

   – Если я буду проверять слова каждого проходимца, успею ли я что-нибудь ещё совершить в отпущенный мне век?

   – Не я обманываю тебя, хазрет, а тот, кто явился к тебе с преждевременным известием. Проверь, кто прав, и, может быть, ты узнаешь, что к тебе приходил дьявол в человеческом обличье.

Тимур снова придвинул к себе кальян и затянулся холодным дымом так, словно он помогал ему думать.

   – Где твой караван?

Купец осторожно, не разгибая спины, посмотрел в сторону Мансура и ничего не сказал – в данный момент караван интересовал его не сильно.

   – Я не убью тебя. Сейчас. Но решай сам, хочешь ли ты этого. Решай.

Купец помотал головой, как буйвол, отгоняющий слепней:

   – Я не понимаю, хазрет...

   – Сейчас я мог бы убить тебя легко и безболезненно, но когда я удостоверюсь, что ты мне солгал, смерть, которой я подвергну тебя, будет ужасна.

   – О хазрет, дай мне возможность рискнуть!

Тимур усмехнулся:

   – Аллах свидетель, я хотел тебе добра.

Когда купца увели, эмир сделал знак здоровой рукой, давая понять находящимся в шатре, что он желал бы подняться. Мансур и Курбан Дарваза не поверили своим глазам. Тимур снова усмехнулся и сказал:

   – Помогите мне встать.

Выяснилось, что он хочет прогуляться. Впервые после месяца неподвижного лежания. Неуверенными руками приподняли нукеры своего господина. Они чувствовали, что ему больно, но определяли это не по его лицу, ибо оно оставалось спокойным.

   – Ведите меня.

Ступая осторожно, почти не перенося вес на больную ногу, вышел на свет. Постоял, медленно и глубоко вдыхая свежий, слегка пахнущий дымом костра воздух. Мансур и Курбан Дарваза держали его под руки, они ещё не знали, стоит ли радоваться тому, что происходит.

   – Туда, – тихо сказал Тимур, указывая в сторону бегущего ручья.

   – Но там ничего нет, хазрет, – тихо проговорил Мансур, но ноги его сами собой начали выполнять приказание.

Мансур оказался не прав. Куст. Старый, полузасохший, задерганный ветрами предгорий куст.

Тимур приблизился к нему и, наклонившись над ним, стоял так долго, будто у него затеялся разговор с неподвижным жителем этих мест. Вскоре Мансур и Курбан Дарваза поняли, что не в одном лишь кусте дело. Тимур наблюдал за невзрачной букашкой, медленно взбиравшейся по одной из тонких корявых веток. Налетел порыв ветра, и букашка упала в жухлую траву, но тут же начала повторное восхождение. И снова ей помешал ветер. Так продолжалось раз за разом. Насекомое, против которого ополчились силы природы, не отчаивалось и наконец взобралось на самую вершину куста и отыскало там себе корм.

   – Вы видели? – тихо спросил Тимур.

   – Да, хазрет, мы все видели.

   – Эта маленькая букашка должна служить нам примером терпения и настойчивости. Несмотря на все превратности судьбы и несчастья, мы не должны унывать. Мы должны помнить, что постоянное и упорное стремление к обдуманной цели, как бы далеко ни расположил её Аллах от сегодняшнего нашего дня, даст нам возможность этой цели достигнуть.

Тимур сделал знак, что хочет вернуться в шатёр.

   – Отправляйтесь к Хуссейну, он даст нам денег для покупки лошадей.

   – Рассказать ему о том, что ты уже встаёшь? – поинтересовался Мансур.

   – Не надо. Ему расскажут.

Когда Тимур приблизился к шатру, он не мог видеть, что особенно сильным порывом ветра столь впечатлившую его букашку швырнуло в поток холодного ручья.

Часть вторая

Глава 1
ТЕНИ ПОДЗЕМЕЛИЙ

Человеческих тайн много,

и они темны, как могилы.

Тайна у Всевышнего одна,

и она сияет, как солнце.

Абу ан-Назр Утби,

«Мысли по пути на север»

В хлопковом амбаре было темно и душно. Дальняя его часть была завалена огромными тюками, в воздухе характерный запах, который устанавливается в помещении, где работают трепальщики. Лунный свет, проникавший внутрь через узкие окна под потолком, заставлял рассеянно серебриться блуждающие в воздухе пушинки.

Собравшиеся сидели вдоль стен и были почти неразличимы во мраке амбара, своё присутствие они выдавали кашлем и чиханием.

   – Давно мы не собирались вместе, – раздался низкий уверенный голос.

Говорящего было не видно – какая-то смутная глыба на фоне белой, но неосвещённой стены. Говорящего, судя по тому, как зашевелились сидящие у стен, знали все. И не только знали, но и признавали за ним право говорить в укоризненном тоне.

   – Сейчас принесут холодного чая, иначе этот кашель никогда не прекратится.

Говорил Абу Бекр, хозяин этого амбара и староста квартала трепальщиков хлопка чудесного города Самарканда.

Рядом с ним находились двое: великолепно известный нам Маулана Задэ и вольный стрелок, убивший многих чагатайских батыров, Хурдек и-Бухари. Это были люди, власть которых над собой охотно признавали все сербедары Самарканда и окрестностей. И не только. На нынешнем таинственном собрании были гости и из Карши, Кеша, Ферганы, Бухары.

Слово взял Маулана Задэ:

   – В укор, в укор хочу вам сказать это – не собирались мы чуть ли не с прошлого урожая.

Невидимые гости стали кашлять громче и недовольнее, несмотря на холодный чай. Этого выскочку из самаркандского медресе они по большей части недолюбливали. Абу Бекра уважали, Хурдеком и-Бухари восхищались, а Маулана Задэ и недолюбливали и побаивались. Сложилось такое мнение, что он способен на всё. Никто не был так неутомим и изобретателен в мести. Кроме того, ходили слухи, что ему подчинены чуть ли не все дервиши Мавераннахра. А каждому известно, что в котомке у святого странника может оказаться не только глиняная чашка для подаяний, но и нож с отравленным лезвием.

   – И я понимаю, отчего сделались вы людьми мирными И расслабленными. Ильяс-Ходжа бежал за реку Аму, нет чагатайского гарнизона в цитадели, не горят посевы, не дымятся хижины.

Пропитанная хлопковым духом темнота слушала говорящего, не пытаясь спорить или соглашаться. Как говорят в степи: подманивает ласково, чтобы убить наверняка. Все ждали, когда Маулана Задэ начнёт говорить неприятное.

   – Вы решили, что Ильяс-Ходжу прогнали насовсем и можно предаться мирному и спокойному труду. Но вы забыли, что прогнали чагатаев не мы, а Хуссейн и Тимур. Толстяк и хромец сделали нашу работу. А что это значит? А вот что: мы одних хозяев сменили на других.

Из темноты раздался глухой голос:

   – Мы сменили плохих на хороших. Хуссейн и Тимур не убивают райатов[42]42
  Райаты — крестьяне в Средней Азии.


[Закрыть] и не воруют наших жён. Они больше похожи на охранников, чем на господ наших.

Маулана Задэ неприятно засмеялся:

   – Пусть так, хотя, видит Аллах, мне не слишком приятны подобные речи. Это речи раба. Сейчас дело не в этом.

   – А в чём? – в несколько голосов спросила темнота.

   – До вас дошли слухи, а мне донесли мои лазутчики: Ильяс-Ходжа снова находится по эту сторону реки Аму.

Невидимые загомонили, замахали руками так, что висящие в лунных лучах хлопковые пылинки испуганно заплясали.

   – Он ведёт с собой шесть туменов. Чагатаи ведут себя так же, как и в прежние времена, – убивают и грабят. И тех, кто им покорился, и тех, кто сопротивляется.

   – Надо сообщить об этом Хуссейну и Тимуру, – раздалось сразу несколько испуганных голосов.

Если бы присутствующие могли видеть лицо бывшего слушателя медресе, они бы увидели, что он улыбается, и улыбается презрительно.

   – Эмиры знают всё, что знаем мы, – раздался тяжёлый голос Хурдека и-Бухари.

   – И что они собираются предпринять?

   – Они размышляют, что им делать, – это сказал Абу Бекр, и слова эти вызвали настоящую бурю возмущения, крики смешались с приступами кашля.

   – О чём тут размышлять?

   – Бросить нас на произвол судьбы или не бросить?!

   – Куда именно бежать, в Бадахшан или в Хорезм?! – сыпались возмущённые вопросы.

Маулана Задэ не упустил случая вставить ехидное замечание:

   – В своё время родственник Тимура, Хаджи Барлас, чтобы спасти свою шкуру, бежал от отца Ильяс-Ходжи в Хорасан, может быть, и для сына Тарагая он облюбовал там местечко.

Но не все поддались преждевременной панике, раздались и трезвые голоса. Кто-то напомнил Маулана Задэ, что в своё время Тимур не последовал за своим родственником, а пошёл навстречу Токлуг Тимуру и спас свой тумен от полного разорения. Неумно заранее подозревать человека в предательстве, ибо сказано: лишённый доверия теряет преданность.

   – Неужели вы думаете, что Хуссейн и Тимур подставят свои шеи под чагатайский меч ради спасения наших жизней и нашего имущества? – захохотал Маулана Задэ.

   – Они никогда не станут нашими подлинными братьями и в решающий момент откочуют со своими кибитками. Кровь степняков течёт в их жилах, вид обработанной и плодоносящей земли внушает им отвращение, – присоединился к словам своего друга Хурдек и-Бухари.

Абу Бекр прогудел, воздевая над головами сидящих могучую руку, сжатую в кулак:

   – Только тот хозяин своей жизни, кто держит свою жизнь в собственных руках!

Фраза эта выглядела слегка неловкой и, если вдуматься, не вполне вразумительной, но произнесена была с таким чувством и с такой уверенностью в правоте произносимых слов, что сопротивление сомневающихся теней было на время полностью подавлено. Но молчание, повисшее под сводами хлопкового амбара, не было родственным воодушевлению. Собранные здесь горшечники, скорняки, водоносы, брадобреи, чувячники, красильщики, торговцы не просто не любили воевать, они считали, что это совсем не их дело. А весь разговор складывался так, что без их участия в боевых действиях никак не обойтись. Жители больших городов Мавераннахра давным-давно утратили воинственный пыл, он был растрачен прапрадедами их прапрадедов в войнах, названия которых канули на дне великой реки истории. Даже оружейники испытывали отвращение при мысли, что им придётся взять в руки копьё или меч.

Маулана Задэ, Абу Бекр и Хурдек и-Бухари знали характер своих соотечественников, но надежды пробудить в них воинственный дух не теряли. Особенно усердствовал в этом плане большой любитель и мастер произносить длинные, убедительные речи бывший слушатель медресе. В живописных и ужасающих красках нарисовал он невидимым слушателям картину неминуемого и очень быстро приближающегося разорения Самарканда. Дома превратятся в пепелища, базары – в кучи гниющего мусора, жёны и дочери – в наложниц, а перекладины ворот – в виселицы. По улицам будут разъезжать чагатайские собаки, развлекаясь стрельбой из лука по местным собакам, и только потому, что стрелять уже будет больше не в кого.

   – Ты говоришь очень убедительно, – осторожно возразил ему кто-то из темноты амбара, – но даже если мы возьмёмся за мечи и копья, которые умеем держать в руках, как мы защитим город, у которого нет стен, а через стены цитадели которого перепрыгнет жеребёнок, а, Маулана Задэ? Жители Кеша попробовали пять лет назад, и ты не хуже нас знаешь, мужественный Маулана Задэ, что из этого вышло. А ведь там был не царевич с шестью туменами, а всего лишь сотник Баскумча.

   – Кеш не Самарканд. Самарканд во много раз больше, – пытался спорить Маулана Задэ.

   – Насколько он больше, настолько его и жальче, – парировал невидимый полемист.

Бывший слушатель медресе почти уже рычал от бесплодного раздражения.

Откуда-то из угла раздался боязливый стариковский голос, едва различимый за хлопковым кхеканьем:

   – Может, нам нанять войско для защиты?

   – Надо очень много денег, – пробурчал Абу Бекр.

   – У нас в городе есть богатые люди, они пожертвуют часть богатств, чтобы не потерять всё.

   – Я уже обращался к ним, – огрызнулся Маулана Задэ. – Они сказали, что денег не дадут. И Джафар ибн-Харани, и мулла соборной мечети, и верховный мераб, и многие, многие другие. При этом они считают себя сербедарами, трусы и предатели!

Неприятный вздох прокатился по амбару. Присутствующих смутило то, что городские богатеи проявили такую уклончивость. Люди среднего достатка привыкли во всём брать пример с людей богатых, они считают, что человеку, имеющему сорок кошелей с золотыми дирхемами, открыт больший кусок тайной правды, чем тому, у кого таких кошелей лишь четыре.

   – Они даже намекнули мне, что не умрут от горя, если я навсегда оставлю их в покое, например напоровшись на чагатайское копьё.

Многие из собравшихся подумали, что они, в сущности, придерживаются той же точки зрения, и порадовались, что в амбаре темно и нет опасности, что эти мысли будут прочитаны по их лицам.

   – Я побывал в гостях у ферганских и бухарских повелителей денег, – вступил в разговор Хурдек и-Бухари, – все они на словах сочувствуют тем прекрасным мыслям, которые проповедуем мы, они готовы искренне оплакивать нас, когда мы погибнем, но помощь их остаётся лишь в их словах.

   – Они хуже предателей, ибо внушают надежды, которым не суждено сбыться. А деньги свои они хранят для того, чтобы при появлении чагатаев с их помощью смыть с себя обвинение в сербедарстве. Вы это понимаете? – Голос Маулана Задэ становился всё более раздражённым.

   – У нас нет другого выхода. Аллах так сказал, а я слышал, – заявил вдруг Абу Бекр.

Собравшиеся внутри амбара были смущены этим непонятно к чему относящимся заявлением даже больше, чем жёсткими речами соратников старосты квартала трепальщиков. Торговцы и ремесленники были готовы доверять Абу Бекру в большей степени, чем двум молодым, горячим людям, склонным требовать невозможного и мечтающим о немедленном осуществлении своих требований. Абу Бекр был человек солидный, его дочери вышли замуж за людей состоятельных, а сыновья славились умеренным поведением и трудолюбием. Ах, если бы такой уважаемый человек умел выражаться как-нибудь попонятнее!

Надо сказать, что соратники верховного трепальщика хлопка тоже не сразу и не до конца поняли, что именно имеется в виду. И что вообще значат слова: «Аллах так сказал, а я слышал»? Не присваивает ли благородный Абу Бекр себе пророческую роль? Не надо бы этого делать, дабы не смущать пугливые души правоверных, этих заплывших жиром благополучия трусов.

Маулана Задэ первым догадался, к чему клонил отец семейства.

   – Вы поняли, что сказал благородный Абу Бекр? – с весёлой угрозой в голосе спросил он пропитанную сомнениями и смущением темноту.

Никто не ответил ему.

   – Он сказал: у тех, кто не отдаст сам, мы придём и возьмём. Не может считаться преступником тот, кто вынимает камень из забора, окружающего дом жадного менялы, для того чтобы поместить этот камень в стену, которая защитит город.

Своей образной речью Маулана Задэ не добился нужного эффекта. Чайханщик наклонился в темноте к водоносу и тихо спросил:

   – Они что, заборы собираются разбирать?

Вдоль стен амбара прокатился тревожный шепоток, из уст в уши вливались вопросы и поглупее того, что пришёл в голову старому чайханщику. Все были окончательно сбиты с толку. Ведь сказано: не заботься о красоте своей речи, а заботься о ясности в голове того, кто эту речь слушает.

Неизвестно, чем бы завершилось тайное собрание, когда бы одному мудрому от природы и медлительному от неё же брадобрею не удалось соединить в голове нити всех сегодняшних разговоров, что вылилось у него в довольно разумное предложение:

   – Что-то рано мы беспокоиться начали. Кто это сказал, что эмиры уже бросили нас? Может, скачут они сейчас на битву с кровавым Ильяс-Ходжой? Нехорошо тогда звучат наши сегодняшние речи. Аллах молчит, но видит нашу торопливость.

Трудно было возразить что-то на это, хотя Маулана Задэ и пытался. Изощрённый в казуистике беспредметных споров, он мог бы доказать, что отсутствие сведений о предательстве Хуссейна и Тимура неопровержимым образом свидетельствует о том, что грязное предательство состоялось. Но для этого нужна была другая аудитория, привыкшая наслаждаться тонкими изгибами и неожиданными поворотами мысли. А здесь собрались люди всё больше примитивные, верящие в то, что можно пощупать, но не в то, что выглядит твёрдым в словесном описании.

Одним словом, мысленно шипя от ярости и обливая своё жёсткое торопливое сердце коричневой кровью отдаляющейся мести, пришлось Маулана Задэ признать своё временное поражение.

   – Хорошо, – сказал он, – хорошо, сегодня мы разойдёмся по домам. Но что будет тогда, когда вы сами увидите, что мы не можем больше доверять этим степнякам?

Озадаченное молчание в ответ. Какой смысл задумываться о расстройстве желудка, который, может быть, нечем будет наполнить?

   – Я спрашиваю, вы подчинитесь мне, если я окажусь прав?

Всё ещё не до конца понимая, чего от них так настойчиво добиваются, ремесленники и торговцы, водоносы и писцы, сытые по горло сидением в пыльном, душном амбаре, сказали, что да, подчинятся. Скорей бы на воздух, в чайхану, к ароматной баранине и свежезаваренному райскому напитку! Пусть этот таинственный и бесноватый ученик богословов считает, что они приняли его условия, что бы эти условия ни значили.

Абу Бекр тоже понял, что разговор окончен, и крикнул охранникам, стоявшим с обнажёнными саблями у выхода из амбара:

   – Пусть идут!

Порыв свежего ночного ветра влетел в растворенные ворота и поднял целый смерч лёгкой хлопковой пыли. Так получилось, что больше всего от этого порыва досталось Маулана Задэ. И глаза и рот его оказались забитыми летучей гадостью. Если бы в амбаре было светло, можно было подумать, что Маулана Задэ плачет, так слезились его глаза. Если только вообще его можно представить плачущим.