Текст книги "Тимур. Тамерлан"

Автор книги: Александр Сегень

Соавторы: Михаил Деревьев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Глава 4
КЕШ

А кто повинуется Аллаху и посланнику,

то они вместе с теми из пророков,

праведников, исповедников, благочестивых,

кому Аллах оказал милость.

И сколь прекрасны они как товарищи!

Коран. Сура 4. Женщины. 71 (69)

Тимур погладил сначала Джехангира, потом Омара. Мальчики стояли перед ним навытяжку, и в глазах их читалась робость, смешанная с волнением. Сыновья Айгюль Гюзель заметно подросли за то время, что не виделись с отцом, и теперь были ближе к юношам, чем к детям по своему виду. Да и то сказать, растущие в степных кочевьях взрослеют раньше, раньше наливаются силой и обретают ловкость, необходимую на охоте, чем их городские сверстники. Тимур сам в четыре года сидел на коне, в семь лет убил первое животное, а в двенадцать – первого человека.

Эмир повернулся к Тунг-багатуру, прибывшему вместе с мальчиками, и спросил:

   – Что это у них на лицах?

   – Укусы паразитов. Их было полно в этой прелой соломе, и я ничего...

   – А моя жена, она не спешит меня увидеть?

Тунг-багатур сдержанно покашлял.

   – Она смущена, хазрет... Эти кровососущие искусали её ещё хуже, чем твоих сыновей.

   – Расскажи мне подробнее, в чём дело, откуда взялись эти паразиты. Неужели моя жена и мои дети жили в какой-то выгребной яме?

Старик замахал руками:

   – Что ты, хазрет, они жили в моём доме... но в городе начались беспорядки...

Тимур нетерпеливо дёрнул щекой:

   – Это я знаю.

   – Взбунтовались сербедары. Они ограбили городскую казну, все богатые лавки, забрали печать...

   – И это я знаю, старик, говори сразу о том, почему моя жена и мои дети прибыли ко мне искусанными!

   – Я расскажу, расскажу. В городе стало опасно находиться. Они убивали даже мулл. Они отбирали всё, что можно было отобрать...

Эмир снова дёрнул щекой.

   – Ко мне в дом явились люди.

   – Сербедары?

   – В Самарканде все вдруг сделались сербедарами.

   – Как они узнали, что моя семья находится у тебя? Хотя что тут спрашивать, шпионы Маулана Задэ знают все. Он ещё тогда, в первый раз, догадывался, где прячутся мои родственники.

Тунг-багатур кивнул:

   – В дом твоей сестры они не приходили. Они знали, что твоей жены там нет.

   – И что же сделали эти люди?

   – Они привезли две больших арбы и велели твоим детям и твоей жене лечь на дно.

Тимур не смог скрыть удивления:

   – Лечь на дно арбы?

   – Да, хазрет. Потом они велели вынести из хлева, где стоял скот, всю солому и, прости, хазрет, велели накрыть ею тех, кто лежал. Я спросил, зачем они это делают, в ответ они велели лечь на дно и мне. Они были непочтительны. Я сказал им, кто перед ними, но они велели мне молчать.

Эмир усмехнулся:

   – Они правильно сделали.

Тунг-багатур, пытаясь понять, что имеет в виду его господин, наклонил голову набок.

   – Важно не то, что они вели себя непочтительно, важно то, что они вели себя разумно.

   – Объясни, хазрет, мои старые мозги не в силах постичь твои мысли.

   – Вывезти всех вас под гнилой соломой – это был, видимо, единственный путь спасти вас.

Старик молчал, он никак не мог расстаться с убеждением, что навязанное ему сербедарами путешествие было формой особо изощрённого унижения.

   – Остаётся только установить, кто именно из сербедарских вождей решил оказать мне такую щедрую услугу.

   – Они задушили людей, которых ты послал для спасения своей семьи.

   – Правильно. Я бы и сам так сделал, будь я на их месте. Надо было чем-то подогреть ненависть к эмирам, бросившим город в трудный час.

Тимур ненадолго задумался, перебирая пальцами одной руки гранатовые чётки, лежавшие на синем шёлке его халата. Другой рукой он сделал знак, и из-за расшитой занавеси появился слуга. Тимур велел ему увести мальчиков:

   – Они будут жить в саду, в алебастровом павильоне.

Потом эмир повернулся к сыновьям:

   – Завтра мы поедем с вами на охоту.

Вслед за мальчиками ушёл и старик Тунг-багатур. Настало время выслушать Байсункара. В «грязевой» битве друг детства эмира получил почти такие же раны, что и сам Тимур, только в левую руку и ногу. Это, конечно, ещё больше сроднило их. Правда, теперь, когда Байсункар стал не способен к воинскому ремеслу, хазрет решил использовать его природную сообразительность и предусмотрительность на другом поприще. Он сделал его чем-то вроде визиря, советника, и, надо сказать, Байсункар справлялся со своими обязанностями, мог дать толковый совет, проникнуть в замыслы врагов.

   – Как он себя ведёт? – спросил Тимур у вошедшего визиря.

Речь шла о появившемся неделю назад в Кеше подозрительном купце. Он сразу же стал добиваться свидания с эмиром, всячески намекая, что принёс известие чрезвычайной важности и мог бы принести огромную пользу Тимуру и всему его роду. После допроса с пристрастием, который учинил ему Байсункар, выяснилось, что прибыл этот фальшивый купец не откуда-нибудь, а из Хуталляна, прямиком от эмира Кейхосроу. Всегда, в любую минуту готовый к любым поворотам в своей судьбе и судьбах окружающих, Тимур тем не менее удивился. Есть о чём задуматься, когда к тебе посылает тайного посланца злейший враг твоего ближайшего друга. Самое плохое было в том, что посланец именно тайный. Открытое посольство можно было бы без зазрения совести повернуть от ворот Кеша обратно в Хуталлян и, известив Хуссейна, почивать на лаврах хранителя искренней дружбы.

Секретность посланца могла скрывать за собой очень многое. Тимур хорошо помнил кокандского вестника, явившегося в их с Хуссейном лагерь перед битвой с Ильяс-Ходжой. Допускал эмир даже ту возможность, что этот ряженый подослан самим названым братом. Слишком холодно расстались они, слишком многое легло между ними. Хуссейн вполне мог проникнуться желанием проверить – не слишком ли многое?!

Впрочем, названый брат никогда не отличался тягой к интригам, и его трудно было представить замышляющим какую-нибудь умственную каверзу. Жадность, лихость и заносчивость – вот основные краски, в которых рисовался его образ.

Но, с другой стороны, ему могли подбросить лукавую мысль о том, что неплохо бы распознать, разведать планы скрывшегося в Кеше брата. О том, что при Хуссейне есть лукавые и умные советчики, Тимур знал очень хорошо. Достаточно было вспомнить о Масуд-беке. Этот юноша забирается мыслью далеко в будущее и готов на многое сейчас, чтобы в этом будущем обеспечить себе достойное существование.

Тимур тряхнул головой, как бы стараясь избавиться от паутины мыслей.

   – Так как он себя ведёт?

   – Стоит на своём. Утверждает, что прибыл от властителя Хуталляна, клянётся местом в раю, что это так, и желает говорить с тобой, хазрет.

   – Он не пытался бежать?

Байсункар покачал головой, улыбаясь:

   – Нет. У него нет возможности попытаться. Но если ты скажешь, легко сделать так, чтобы у него появилась такая возможность.

Чётки Тимура соскользнули сначала с руки, потом с гладкой ткани халата на пол, и Байсункар быстро наклонился и поднял их.

   – Пусть придёт.

Когда посланец Кейхосроу появился перед ним, эмир с трудом сдержал усмешку. Причём относилась она не к несчастному жирному коротышке со связанными руками, а к хитроумному визирю Байсункару. Дело в том, что тот, рассказав о посланце всё, что только можно было рассказать, вплоть до мельчайших деталей, забыл упомянуть о том, что лежало на поверхности: хуталлянец был крив на один глаз.

Одет он был так, как и подобало купцу, только от недельного пребывания в городском зиндане одежда его обтрепалась, чалма из белой сделалась землистого цвета. Движения, которые он попытался произвести, представ пред светлые очи кешского правителя, обнаруживали в нем человека, наслышанного о приёмах придворного обхождения. Впрочем, эмир, большую часть жизни проведший в седле да в походном шатре, не научился ценить тонкости дворцового этикета оседлых правителей и поэтому решил, что телодвижения, совершаемые кривым хуталлянцем, скорей всего проявление нервной болезни, как это бывает у особо рьяных дервишей.

   – Кто ты и как тебя зовут?

Посланец заговорил, и речь его почти с первых слов утомила Тимура. Необыкновенно витиеват и усложнён был слог этого человека, а произносимые им слова ничего при этом не выражали. Эмир, конечно, знал о том, что при помощи слов можно не только о многом рассказать, но ещё больше скрыть, но впервые видел перед собой человека, обладающего этим умением в столь высокой степени. И этот человек его не восхитил.

   – Уведи его, – сказал он Байсункару, – пусть ему дадут десять плетей.

   – А потом?

   – Потом сюда.

Посланец стоически снёс порку, всего лишь два раза сдавленно вскрикнул. Правду сказать, били его поверх халата, что вдвое смягчило удары. К чести его или, вернее, к его уму, он понял, за что его бьют. Поэтому, когда его снова бросили к ногам эмира, он тут же объявил, что его зовут Мутаваси Ариф и что послан он великолепным и добронравным властителем Хуталляна с тем, чтобы предложить блистательному и великодушному эмиру дружбу властителя.

   – И больше ничего? – саркастически ухмыльнулся эмир.

   – О, любимец Аллаха и неодолимый властитель Кеша не может не знать, что есть две дружбы. Одна истинная, другая лживая. Первая подобна золотому сосуду, куда можно собрать все блага жизни, вторая – всего лишь худой глиняный горшок, из которого утекает в песок всё, что бы ты туда ни собрал.

   – Ты ещё захотел плетей?

   – О нет, лучший из справедливых, но то, что я сказал, по-другому сказать было нельзя.

Тимур сменил позу, давая большую свободу затёкшей ноге.

   – Кого сидящий в Хуталляне считает золотым сосудом, а кого худым горшком?

Мгновенная и неприятная улыбка пробежала по лицу Арифа, и без того не награждённому приятностью.

   – Мой господин знает, как золото и глина распределены в твоём сердце...

Тимур перебил:

   – И хочет меня уверить, что распределены неправильно, ты это пришёл сказать?

Одноглазый потупился, поражённый притворной скорбью.

   – Тогда говори.

   – Пославший меня знает о давности и об истоках твоей дружбы с одним достославным воителем. Воитель этот кровью грешен перед владетелем Хуталляна, сверкающим Кейхосроу. Но блеском своей добродетели затмевающий солнце господин мой...

   – Плеть! – крикнул Тимур, и глаз говоруна испуганно забегал меж воспалённых век.

   – Не винит, совсем не винит мой господин тебя за дружбу с согрешившим против него!

   – Вот оно что?

   – И даже если волей ваших дружеских связей ты выступишь на стороне кровавого грешника против моего господина, то и тогда его сердце не закроется для тебя.

   – Теперь ты всё сказал?

   – Почти всё.

Тимур опять усмехнулся, ещё более саркастически, чем некоторое время тому назад.

   – Ты сказал почти всё, но не сказал почти ничего. Зачем Кейхосроу, зная мой характер, послал ко мне такого болтуна? Или в Хуталляне не умеют говорить по-другому?

   – В Хуталляне умеют говорить по-всякому, непревзойдённый среди великолепных, но понимают лучше тогда, когда говорят именно так, как говорю я.

   – Сказано, и ты не можешь не знать этого: не устоит тот город, где, чтобы выразить простую мысль, говорят сложные слова.

   – Воистину сказано, – низко-низко, почтительно-уничижительно поклонился посланец.

   – Итак, Кейхосроу собирается напасть на Хуссейна и предупреждает меня, чтобы я не приходил к нему на помощь.

Хуталлянец отчаянно затряс щеками, и чалма его съехала на правое ухо.

   – О нет, величайший, нет! Ты меня неправильно понял. Видишь, что получается, когда сложные мысли превращаешь в простые слова?

Тимур взмахнул здоровой рукой:

   – Сын шайтана! Говори мне прямо, что задумал Кейхосроу, чего он от меня хочет! Что собирается мне сообщить? Говори, или я заставлю моих стражников снять с тебя халат и велю не останавливаться на десятом ударе!

Мутаваси Ариф испуганно прищурил свой единственный глаз и произнёс тихо, с неожиданным для себя выражением:

   – Не верь Хуссейну.

   – Почему?

Купец вернулся к своему обычному языку:

   – Потому что, когда ты открываешь ему объятия пригязни, он готовит для тебя объятия смерти.

Тимур откинулся на подушки, пососал мундштук кальяна, раздувая крылья своего широкого носа.

   – Вот ты сейчас говорил, что пославший тебя велик и умён.

   – Если ты так понял мои речи, то я рад.

   – Но если он умён, то почему он рассчитывал, что я поверю словам какого-то одноглазого проходимца и ради них нарушу оскорбительными подозрениями свою братскую дружбу с эмиром Хуссейном?

Проходимец молчал, глядя в пол, у него появилось чувство, что зря он добивался и добился встречи с Тимуром, разумнее было бы оставаться в затхлой тишине каменного мешка в зиндане.

   – Кейхосроу ненавидит Хуссейна и хочет ему отомстить за смерть брата, и он знает, что я это знаю. Зачем он присылает тебя? Мне слишком понятно, для чего ему нужно оговорить в моих глазах Хуссейна!

Молчал проходимец, молчал, ибо был согласен со словами, выходящими из уст колченогого эмира.

   – Посылая тебя, он должен был отправить с тобой доказательства того, что Хуссейн против меня что-то замышляет.

Не поднимая головы, Мутаваси произнёс:

   – Мой господин сказал, что главные доказательства ты отыщешь в своём сердце.

   – В своём сердце?

   – Да, он сказал, что проницательный Тимур ещё и до моего появления в его дворце знал, что эмир Хуссейн должен против него что-то замышлять.

Тимур снова потянулся губами к мундштуку, но раздумал. Слова этого одноглазого ничтожества блеснули вдруг искоркой какого-то смысла.

   – В сердце, в своём сердце...

   – Да, так именно он и сказал.

   – Ну, хорошо, я покопаюсь в нем, – Тимур положил ладонь, обременённую чётками, на левую часть груди, – и добуду главные доказательства. Но, как я понял, есть и ещё какие-то, более мелкие, менее важные?

   – Они в Хуталляне, у моего загадочного, подобно лунному диску, господина.

   – Почему же ты не привёз их сюда?

   – Не все планы хуталлянского властителя известны мне. Быть может, некие люди уже везут их сюда.

   – Хорошо, я подожду. А ты...

Посланец Кейхосроу отправился в зиндан и, надо сказать, был несказанно рад хотя бы тому, что отправился не на виселицу.

Глава 5
ХЛОПКОВЫЙ КОШМАР

Никто не знает, что его ждёт.

Никто не знает, где и когда его ждёт то,

чего он не знает.

Никто не знает, хочет ли он того,

что ждёт его неизвестно где

и неизвестно когда.

Кабул-Шах, «Дервиш и его тень»

Хурдек и-Бухари и Абу Бекр ошиблись, но ошиблись только в одном: Ильяс-Ходжа не ворвался в Самарканд, а вошёл в него медленно и даже неторопливо. Было ли это проявлением его опасений или, наоборот, знаком чрезмерной уверенности в своих силах, сказать трудно. Пожалуй, имела место смесь одного и другого.

Окружённый кольцом телохранителей, чагатайский военачальник держал левой рукой повод, другой опирался на луку седла. Глаза его скользили по домам, проплывавшим справа и слева.

Рядом, отставая на полшага, ехали Баскумча и Буратай, предводители первого и второго туменов. Они держали свои вынутые из ножен сабли поперёк седел и смотрели по сторонам с не меньшим вниманием, чем Ильяс-Ходжа.

Картина, открывшаяся победоносно въезжающей в город армии, несомненно поразила воображение степняков вне зависимости от занимаемого ими места в кочевой иерархии. И простой воин, и десятник, и сотник, и начальник тысячи – все молча спрашивали себя: в чём дело?

– Что тут у них произошло? – раздувая ноздри, словно стараясь унюхать какие-то запахи и хоть так разобраться в происходящем, сказал Баскумча.

   – Испугались и попрятались, – высказал своё мнение молодой красавец Буратай. Никогда и ничего на свете он не боялся, даже тех, кто нападал на него с самой безумной яростью, так имеет ли смысл путаться того, кто бежит и прячется?

Ильяс-Ходжа недовольно покосился на своего батыра. Он очень изменился за последние годы, сын Токлуг Тимура, жизнь многому научила его. Например, тому, что беззаботная храбрость и презрение к неприятелю – не самый короткий путь к победе.

Плотной колонной шириной в шесть лошадиных крупов втягивалась тёмная тысяченогая змея в извилистую глотку. Змея ползла медленно, поэтому поднимаемая её многочисленными копытами пыль не взлетала даже до лошадиных ноздрей и клубилась бесшумными облаками у них в подбрюшье.

Хурдек и-Бухари, наблюдавший эту в высшей степени впечатляющую картину из специального укрытия, устроенного на минарете соборной мечети, молил Аллаха только об одном: чтобы у бесчисленных ополченцев, ждущих сейчас его сигнала, не сдали нервы и они не начали забрасывать горящими факелами вражескую конницу раньше времени, пока та не втянулась в городское горло достаточно далеко. Пока голова этой змеи не достигла «желудка» – площади перед мечетью.

Медлительность, убийственная неторопливость чагатаев изводила и его самого, человека, лишённого какого бы то ни было намёка на нервы.

Ноздри Баскумчи что-то учуяли.

   – Пахнет горелым, – сказал он, по-собачьи вертя головой.

Ильяс-Ходжа тоже огляделся и тоже принюхался, но царский нос не мог сравниться с охотничьим.

   – Что ты говоришь, чем это пахнет?

   – Горит кизяк, горит камыш...

Буратай усмехнулся:

   – Ну и что, все в Мавераннахре топят печи кизяком камышом.

На это трудно было что-то возразить, но Баскумча чувствовал, что опасность, присутствие которой в воздухе затаившегося Самарканда он явно ощущал, как-то связана с запахом кизячного дыма, блуждающего за дувалами близлежащих домов.

   – Может, нам повернуть назад? – неуверенно поинтересовался Ильяс-Ходжа у своих спутников. Но когда начальник спрашивает неуверенно, он всегда получает отрицательный ответ.

Буратай обернулся назад и присвистнул:

   – Уже поздно.

   – Мы не сможем развернуться, – неохотно подтвердил Баскумча.

   – Не понимаю, чего нам здесь бояться? – бодро крикнул Буратай. – Да разбежались они все из города. Услышали о поражении своих эмиров и о нашем приближении, испугались чагатайской мести. Даже печи свои загасить толком не успели...

Чем убеждённее говорил молодой батыр, тем сильнее было подозрение Ильяс-Ходжи, что он, забираясь в глубину молчаливого города, забирается одновременно в какую-то ловушку. Не зная ещё, что он решит в следующее мгновение, чагатайский полководец остановил своего коня.

Остановились и Баскумча с Бурдтаем.

Остановилось кольцо телохранителей.

Постепенно замерла и вся конная колонна.

Эта внезапная остановка в глиняных теснинах совсем не добавила уверенности в себе тем, кто эту колонну составлял. Степняк любит простор и не любит тесноты.

Хурдек и-Бухари выругался и яростно ударил себя кулаком по колену:

   – Что-то почуял, собака!

До «желудка» оставалось не менее двух сотен шагов.

   – Ты думаешь, они сейчас поползут обратно? – спросил Маулана Задэ, стоявший рядом и нервно расцарапывавший себе щёку грязными ногтями.

Великий лучник опять ударил себя кулаком по тому же самому колену.

   – Не знаю, но больше медлить нельзя. Мы не можем упустить такой случай.

Хурдек и-Бухари выскочил из своего укрытия и стал размахивать большим зелёным полотнищем. Это был знак лучникам, стоявшим у входа на базар, у главного караван-сарая и на дне высохшего водоёма.

Тремя дымными пучками взмыли в небо до полусотни подожжённых стрел. Их было отлично видно из любой точки города, великий лучник всё рассчитал правильно.

Стрелы были видны не только отовсюду, но и всем, в том числе и чагатаям. Сердца всадников упали в копыта коней при виде чёрных полос, внезапно перечеркнувших небо. Но волнение их было недолгим, потому что вслед за немым полётом чёрных молний на них обрушился ужасающий гром.

С каждой крыши, из-за каждого дувала полетели факелы, охапки горящей соломы, горшки с раскалёнными углями, пылающие тряпки, головешки. Всё это сопровождалось бешеными криками всё ещё невидимого противника.

Между копытами коней побежали небольшие огненные ручейки полыхающего хлопка, подожжённого тем горючим мусором, который всадники сбрасывали на землю со своих голов и халатов.

Взаимоотношения животных с огнём всем отлично известны. Паника человеческой толпы, попавшей в страшную засаду, ничто в сравнении с безумием лошадиного табуна, попавшего в засаду огненную. Если люди ещё пытались слушаться голоса рассудка, который силён в бывалом воине, то лошади абсолютно и наотрез отказывались слушаться голоса поводьев. Через несколько мгновений после траурного полёта стрел в небе восставшего Самарканда треть самоуверенной чагатайской конницы валялась на пылающей земле, а остальные две трети безуспешно пытались развернуться на образовавшихся вдруг горах горелого мяса, бывшего ещё минуту назад людьми и лошадьми.

Огонь сказал своё слово, и тогда в конную змею, в жутких судорогах пытающуюся выбраться из собственной, быстро отмирающей кожи, полетели камни, стрелы и всё, что оказалось под руками у защитников города.

Как ни странно, когда дошло до нормального сражения, до стрел и клинков, чагатаи немного успокоились. Они выползали, обдирая в кровь бока, из города, но при этом довольно результативно отстреливались.

Вечером этого же дня в доме бывшего начальника городской стражи собрались вожди восстания. Вокруг дома стояло несколько десятков охранников с копьями и факелами – при прежнем хозяине дома не выставлялось и трети этого количества. Из темноты то и дело появлялись какие-то люди, шептали на ухо охранникам условные слова и беспрепятственно проникали внутрь дома. Маулана Задэ, Хурдек и-Бухари и Абу Бекр по докладам своих осведомителей старались составить картину того, что представлял собой Самарканд после утреннего сражения. Постепенно они пришли к выводу, что картина получается не столь радостной, как того хотелось бы.

Во время своего отступления чагатаи застрелили и зарубили очень много защитников города, которые по неопытности своей кинулись преследовать ненавидимого всем сердцем врага, желая добить его. Но оказалось, что враг ранен отнюдь не смертельно, что не издыхает он и способен сопротивляться и отвечать ударом на удар.

   – Не может быть! – воскликнул Абу Бекр, когда ему сообщили, сколько убитых и раненых насчитывается в кварталах ремесленников – самой надёжной опоры новой власти.

Второй большой неприятностью были пожары. Когда в городе, построенном наполовину из сухой соломы, разводят сотни костров, избежать пожаров практически нельзя. И они вспыхнули. Пыл боя смешался с жаром горящих домов. Выгорели десятки кварталов, а значит, появились новые сотни бездомных. А бездомные почему-то всегда голодны. Человек с пустым желудком и без крыши над головой не способен долго размышлять о предметах высоких и более-менее отвлечённых. Поздно или рано, но он впадает в апатию или раздражение и становится неуправляем.

Каждый из сербедарских вождей так или иначе чувствовал это.

И вот когда над Самаркандом уже стояла глубокая ночь, когда пахнущий дымом и спёкшейся кровью город начал наконец засыпать, к дому начальника городской стражи явился очередной вестник.

Он был тоже пропущен беспрепятственно. Стражники, сделавшие это, смотрели вслед ему с нескрываемой тревогой. Вестник ничего не сказал сверх того, что было необходимо, но все почувствовали – новость, которую он несёт, нерадостная.

Вожди восстания сидели в большой комнате за роскошно накрытым дастарханом, при свете многочисленных светильников, но было слишком заметно, что настроение у них вовсе не праздничное.

Когда пропущенный телохранителями вестник ступил на покрывавшие пол ковры, наиглавнейшие сербедары немедленно обратили на него испытующие взоры.

Хурдек и-Бухари отставил чашу вина.

Абу Бекр отложил баранью кость.

Маулана Задэ бросил на золочёное блюдо виноградную кисть.

Вестник опустил глаза и глухо повторил:

   – Они не ушли.

Удар ножом в сердце принёс бы пирующим победителям меньшую боль, чем эти слова.

Чагатаи сочли всё произошедшее на улицах Самарканда не поражением в войне, а всего лишь неудачей во второстепенном сражении.

Хурдек и-Бухари рассеянно приподнял отставленную было чашу. Абу Бекр вернулся было к своей баранине, но, почувствовав вдруг глубочайшее отвращение к еде, злобно отшвырнул сочный кусок мяса.

И одному и другому было ясно – если Ильяс-Ходжа предпримет настоящую, по всем правилам осаду города, защитить Самарканд не будет никакой возможности.

В амбарах почти нет хлеба.

Купцы попрятали большую часть товаров.

Без регулярного подвоза топлива через неделю остановятся кузницы и невозможно будет выковать даже наконечник для стрелы.

Ремесленники, составлявшие главную ударную силу сегодняшней битвы, не способны к войне долгой и изнурительной. Уже ночью, зализывая раны, они спрашивают себя, зачем они дали втянуть себя в эту историю.

А что говорить о городской черни? И главное: Самарканд не крепость. Нельзя же считать укреплениями кучи мусора, кое-как насыпанные на улицах!

Ильяс-Ходжа потерял много людей, но это значит лишь то, что оставшиеся в живых будут лить кровь и за себя, и за убитых.

И тут, среди потока безрадостных размышлений своих соратников, поднялся Маулана Задэ. На его рябом лице рисовалась какая-то неожиданная решительность.

– Позволено ли мне будет братьями моими удалиться на самое небольшое время для разговора большой важности?

Хурдек и-Бухари и Абу Бекр поглядели на него недоверчиво. Им обоим не слишком нравилась чрезмерная таинственность, которую развёл вокруг себя бывший слушатель медресе. Особенно их задевало то, что он не спешил посвятить своих братьев в обстоятельства своей секретной жизни.

С кем он встречается?

Для чего?

Не начал ли он плести какую-то особую сеть, в которую, может быть, рассчитывает поймать и трепальщика хлопка, и стрелка из лука?

Не помышляет ли он об единоличной власти?

Такие мысли не могли не появиться в головах Хурдека и-Бухари и Абу Бекра. И особенно остры они были в моменты наибольшего успеха, когда будущее казалось дорогой от одной вершины к другой.

Другое дело такие дни, как сегодняшний. Легко отказаться от своей доли, когда нечего делить.

Может быть, таинственные дервиши Маулана Задэ помогут и спасут тогда, когда уже никто не в состоянии помочь и спасти?

Почувствовав молчаливое согласие своих соратников, бывший богослов неторопливо вышел из ковровой комнаты.

Где он провёл остаток ночи, не узнал никто, по крайней мере, никто из тех, кто трапезничал с ним вечером. Результаты его таинственных действий сказались (и уже на следующее утро) в лагере чагатаев.

Ильяс-Ходжа улёгся спать на рассвете, ибо только на рассвете закончил советоваться с Буратаем, Баскумчой и другими предводителями туменов из числа тех, что остались в живых и не были тяжело ранены.

Здесь, так же как и в самаркандском дворце, шёл подсчёт раненых и убитых, здесь, так же как и на сербедарском совете, пытались определить, чего можно ждать от нового дня. Перед тем как лечь спать, чагатайский полководец решил, что оснований для отступления от Самарканда нет. Что толпа взбунтовавшейся черни, несмотря на то что ей сопутствовал успех при первом столкновении, всё же не тот противник, от коего надо спасаться бегством.

Горячий и молодой Буратай сразу же поддержал Ильяс-Ходжу в этом решении; Баскумча, славившийся своей осмотрительностью, поначалу возражал, но и то, как потом выяснилось, лишь для очистки совести.

Проснулся Ильяс-Ходжа в бодром и почти весёлом настроении. И сразу же направился к шатру, где вчера происходил совет. Стоявшие у входа в шатёр стражники склонились перед царевичем.

Он вошёл внутрь.

Стражники приняли обычное положение. И вдруг у них за спиной раздался сдавленный крик. Они бросились внутрь, и вот какая картина открылась их глазам.

Посреди шатра на большом серебряном блюде лежали две отрезанные головы, и обе смотрели тусклыми глазами на вошедших.

Всё вокруг было залито кровью.

В углу валялись завёрнутые в одеяла тела.

Сквозь отверстие в крыше шатра падал яркий утренний свет, подчёркивая жуткую мертвенность лежащих голов и тусклый отблеск их глаз.

Но самое главное – головы принадлежали Буратаю и Баскумче.

Придя немного в себя, Ильяс-Ходжа велел казнить стражников, дежуривших возле шатра той ночью. Он не спрашивал, кто убил его лучших и вернейших помощников. Он задавался только одним вопросом: случайно ли он сам избежал беззвучной смерти или...

Но если он и среди своего войска не защищён от кинжала тайных убийц, то...

Такими страшными сомнениями был обуян чагатайский царевич. Он потерял уверенность, стоит ли ему продолжать осаду страшного города Самарканда. И когда пришло известие, что разгромленные им и дождём эмиры Хуссейн и Тимур собирают силы, чтобы явиться на защиту города, Ильяс-Ходжа отдал приказ – отступать.