Текст книги "Михаил Орлов"

Автор книги: Александр Бондаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Глава шестнадцатая.
«ИНЫХ УЖ НЕТ, А ТЕ ДАЛЕЧЕ»

На том в принципе для Михаила Фёдоровича Орлова всё и закончилось. Разве что если почти до самого завершения 1825 года он ещё жил какими-то надеждами, то после известных трагических событий вообще перешёл в ту категорию, которые российские чиновники со свойственным им остроумием нарекли «доживающими». Он именно доживал… Но обо всём – по порядку.

«Его военная карьера, так блестяще начавшаяся, была кончена. Нового назначения ему не дали, и ближайшие три года, до ареста в конце 25-го года, он занимался приведением в порядок своего имения и стеклянно-фарфорового завода в Масальском уезде, жил то в деревне, то в Москве, ездил в Крым и т. д. Он был, по-видимому, на самом дурном счету в смысле политической благонадёжности, и с него не спускали глаз. В собственноручной записке Александра I, найденной после его смерти в его кабинете, среди шести видных генералов, наиболее заражённых пагубным духом вольномыслия и являющихся как бы главными очагами заразы в армии, назван и Орлов…»^{358}

Вожди Северного и Южного тайных обществ предлагали Михаилу Фёдоровичу стать руководителем-координатором обеих организаций, но он отказался, зная, что за ним наблюдают. Потому и все его общения с заговорщиками носили как бы личный характер – по старой памяти, дружбе и родственным связям… Зато в письмах он не отказывал себе в удовольствии высмеивать «героев» и события, очередные благоглупости правительства. Адресаты этих писем копировали их для своих друзей, те – для своих, и крамольные послания Орлова разлетались по всей России…

Правда, генерал ещё искал применения своим силам и опыту на службе государству или обществу.

Мы помним, что в 1820 году Орлов на собственные средства основал в Киеве «учительскую школу при военно-сиротском отделении», о чём было подробно рассказано в его письме графу Аракчееву. Это был апрель 1824 года, граф Алексей Андреевич тогда был не только главным начальником Отдельного корпуса военных поселений, но и руководил его «военно-сиротской частью». В том фрагменте письма, который мы представили, говорилось об «истории вопроса»: как, когда и зачем была организована школа. Затем следовало совсем нерадостное подведение, говоря канцелярским языком, «итогов деятельности»:

«…С начала существования оной школы воспитывалось в ней 83 человека, из коих выпущено в поселённые войска 3-й и Бугской уланских дивизий 10 человек, в Новгород 29, в корпус топографов 1, и в учители Киевского отделения 7, всего 47 человек.

Остальные 36 продолжают и теперь своё воспитание в сей школе…

Из сего краткого обозрения Вше Сво[222]222
  Ваше сиятельство.


[Закрыть] изволите усмотреть, что то самое заведение, для коего я учредил сию школу, именно Киевское военносиротское отделение менее всех других пользовалось моим пожертвованием и хотя оно нуждалось и нуждается в образованных учителях, но из числа 47 выпущенных человек получило только 7…»^{359}

Выражая надежду, «что сия школа получит законное существование… и что выходящие воспитанники не будут иначе определяться, как учителями в Киевское военно-сиротское отделение», и радость, «что теперь военно-сиротские отделения поступили в ведение начальника справедливого», Михаил Фёдорович подтверждал свою готовность «платить означенную сумму до истечения 10-ти лет» и спрашивал, «кому и в какие сроки приказано мне будет вносить сумму?».

Ответ от Аракчеева пришёл сразу – в числе его положительных качеств была привычка незамедлительно отвечать на письма, просьбы и жалобы.

Письмо – сама вежливость и любезность:

«Милостивый Государь мой

Михаила Фёдорович!

Я получил письмо Вашего Превосходительства от 26-го Апреля, и приношу вам благодарность за сообщённые мне сведения на щет[223]223
  Так в тексте.


[Закрыть] учительской школы, учреждённой при Киевском военно-сиротском отделении. По материалам, какие ныне согласно Высочайшей Его Императорского Величества воли, принимаются, содержание и обучение военных кантонистов в отделениях доведено будет до лучшего против прежнего положения, и впоследствии отделения будут иметь более способов. Посему Государю Императору угодно, дабы взнос жертвуемой вами суммы для учреждения в Киеве учительской школы вы прекратили с 1-го мая сего года в том внимании, что казна может обойтись без сего постороннего пособия…

Ответствуя сим на письмо ко мне ваше, Милостивый Государь мой, с истинным почтением имею быть

Вашего Превосходительства покорный слуга

Граф Аракчеев»^{360}.

В общем, обойдёмся без твоих денег! И это при том, что граф Аракчеев не был казнокрадом и соблюдал казённый интерес. Наверное, от кого-то другого подобное пожертвование принял бы с удовольствием и благодарностью…

* * *

День 11 января 1825 года был последней праздничной датой на долгие годы: в Киеве обвенчались князь Сергей Волконский и Мария Раевская.

«Я вышла замуж в 1825 году за князя Сергея Григорьевича Волконского… достойнейшего и благороднейшего из людей; мои родители думали, что обеспечили мне блестящую, по светским воззрениям, будущность. Мне было грустно с ними расставаться: словно сквозь подвенечный вуаль, мне смутно виднелась ожидавшая нас судьба»^{361}, – писала Мария в сибирской ссылке.

Таким образом, Орлов и Волконский породнились – по-русски они назывались свояками. По-французски, что им было более привычно – beaufrere.

Сватовство осуществлялось через Орлова. Князь Волконский вспоминал:

«Давно влюблённый в неё, я, наконец, в 1824 году решился просить её руки. Это дело начал я вести через Мих. Орлова, но для очищения всякого упрёка, что я виною тех испытаний, которым подверглась она впоследствии от последовавшего впоследствии опального моего гражданского быта… я положительно высказал Орлову, что если известные ему мои сношения и участие в тайном обществе помеха к получению руки той, у которой я просил согласия на это, то, хоть скрепясь сердцем, я лучше откажусь от этого счастья, нежели изменю политическим моим убеждениям и долгу моему к пользе отечества. И ввиду неполучения согласия и чтоб вывести себя и их из затруднительного положения, взял по причине вымышленной о расстройстве моего здоровья [отпуск] и поехал на Кавказские воды с намерением, буде получу отказ, искать поступления на службу в Кавказскую армию и в боевой жизни развлечь горе от неудач в частной жизни»^{362}.

Орлов преуспел в своей миссии. Что он говорил Раевским – неизвестно, однако служить на Кавказе князь не остался. О том, что он возглавлял Каменскую управу Южного общества (вместе с Василием Давыдовым), невеста не знала. По крайней мере так утверждала она: «…я не имела понятия о существовании Тайного общества, которого он был членом. Он был старше меня лет на двадцать, и потому не мог иметь ко мне доверия в столь важном деле»^{363}.

* * *

27 ноября 1825 года в столице стало известно, что в Таганроге внезапно скончался император Александр I. Наследовать бездетному государю должен был следующий по старшинству брат – Константин. Однако ещё летом 1819 года Александр подписал завещание, передавая трон Николаю. Цесаревич Константин от престола отказывался.

Осторожный и мнительный Александр, явно опасаясь, чтобы никто не попытался ускорить «естественный ход событий», утаил завещание не только от русского народа, но и от своего ближайшего окружения и даже от самого наследника. И всё сложилось наихудшим образом: внезапная кончина царя смутила Россию. Сокрытие завещания вызвало сомнения в его подлинности, в отречение цесаревича не верили. В придворных кругах сложилась серьёзная оппозиция происходившему, что привело к междуцарствию: одного брата от трона не отпускали, другого – не пускали на трон. Ситуацией решили воспользоваться руководители Северного общества.

Вечером 12 декабря в доме Российско-Американской компании на Фонтанке, в квартире отставного поручика Рылеева, собралось большое общество – в основном офицеры гвардейских полков; ещё среди них были отставной гвардии поручик Иван Пущин, егерский полковник Булатов и кавказский герой драгунский капитан Якубович. Обсуждался план выступления…

«Постановлено было в день, назначенный для новой присяги, собраться на Сенатской площади, вести туда сколько возможно будет войска под предлогом поддержания прав Константина, вверить начальство над войском князю Трубецкому, если к тому времени не прибудет из Москвы М.Ф. Орлов. Если главная сила будет на нашей стороне, то объявить престол упразднённым»^{364}, – вспоминал поручик лейб-гвардии Финляндского полка Андрей Розен.

Когда почти все разошлись, Кондратий Рылеев, руководитель Северного общества и известный поэт, пригласил нескольких человек – в их числе были штабс-капитан гвардейского Драгунского полка Александр Бестужев, поручик Финляндского полка Оболенский, отставной артиллерист Пущин – пройти в свой кабинет. О чём они там говорили, осталось неизвестным, но в конце совещания полковник Преображенского полка князь Трубецкой передал кавалергардскому корнету Петру Свистунову два конверта, запечатанных сургучными печатями:

– Отвезёте это в Москву, генералу Орлову, – он протянул один конверт. – Мы приглашаем его в Петербург, принять начальствование над войсками. А это, – князь подал второй конверт, – в гражданскую канцелярию московского военного генерал-губернатора, титулярному советнику Семёнову.

– Но как же так, господа? – удивился корнет. – Сейчас, в канун выступления, – и уезжать?

Трубецкой обнял молодого офицера за плечи:

– Поверьте, поездкой этой вы принесёте куда больше пользы, нежели могли бы принести, оставаясь здесь. Слово чести! Берегите эти бумаги – в них судьбы общества и будущее России!

Впрочем, Трубецкой на допросе рассказывал всё совершенно по-иному:

«…Я к г. Орлову писать не решался до 13-го числа, когда, увидев, в каком я нахожусь в положении перед обществом, я в нём видел спасение и решился написать известное письмо от 13-го числа поутру, когда я не предвидел ещё, что бедствие последует так скоро… Притом я полагал, что если б переворот и исполнился во всём так, как я предполагал, то лицо г.-м. Орлова вселило бы более доверенности»^{365}.

Князь совсем не был так прост или даже труслив, как принято считать. Да, он не вышел к восставшим полкам, но во всё время возмущения не уходил от Сенатской и Дворцовой площадей, ожидая той решительной минуты, когда ему, совершенно незнакомому для мятежных солдат полковнику, следует подойти к каре, властно и уверенно подать команду «Вперёд!», которую они должны выполнить. Если бы он несколько часов кряду, пока собирались возмутившиеся части, стоял на площади вместе со всеми, то у нижних чинов невольно бы возник вопрос: мол, чего это он тут вдруг начал командовать? – и общего внезапного порыва не получилось бы. Вот только заветный час так и не наступил…

Итак, утром 13-го, задолго до того, как занялся поздний зимний рассвет, тройка покатила по Московскому тракту поставленный на полозья свистуновский возок. Нашёлся у Петра и попутчик – прапорщик квартирмейстерской части Ипполит Муравьёв-Апостол[224]224
  Ипполит Иванович Муравьёв-Апостол (1806–1826) – младший брат С.И. и М.И. Муравьёвых-Апостолов; принимал участие в восстании Черниговского полка.


[Закрыть], получивший назначение в штаб 2-й армии.

Ехали без ночлега и отдыха, торопили смотрителей и щедро рассыпали серебро на станциях, чтоб быстрее получить лошадей… Тем временем в Петербурге выходили на Сенатскую площадь гвардейские полки – восставшие и верные новому императору. Мятежниками были герои Бородина московцы, отличившиеся при Валутиной горе лейб-гренадеры, матросы Гвардейского экипажа, наводившие переправы через Москву-реку и через Сену. Генерал-майор Алексей Орлов несколько раз атаковал их каре во главе своего лейб-гвардии Конного полка, отличившегося при Фер-Шампенуазе… Гремели ружейные и пистолетные выстрелы… В казармах Конной гвардии умирал раненный пулей и штыком генерал-губернатор Петербурга прославленный военачальник граф Милорадович. Он сделал всё возможное, чтобы престол был передан в соответствии с законом, а в день восстания пытался предотвратить кровопролитие, но стал первой жертвой… Наконец по восставшим ударили картечью орудия гвардейской артиллерии – возможно, те самые, что вели огонь с Шомонских высот по Парижу…

…Быстро летел по столбовой Московской дороге возок, везущий двух юных офицеров, а всё же на подъезде к древней столице его обогнали открытые санки, в них, кутаясь в медвежью полость, сидел генерал. Свистунов узнал графа Комаровского, командира Отдельного корпуса внутренней стражи.

Подъехав к станции, офицеры увидели, что ямщики уже заканчивают перепрягать лошадей, а генерал прохаживается у саней. Свистунов подошёл ближе. Признав в нём гвардейца, граф в двух словах рассказал, что в Петербурге был бунт, но мятежников разогнали, главари возмущения арестованы.

– Простите, спешу! – Комаровский уже садился в сани. – Надо приводить к присяге Москву!

Новость оглушила корнета. Свистунов вернулся к своему возку, сказал:

– Всё кончено!

Ни на кого не обращая внимания, он зашёл в помещение станции, достал из-за обшлага мундира конверты и бросил в ярко пылавший огонь. Бумага почернела и вспыхнула, расплавленный сургуч потёк кровавыми струйками…

Вскоре подали лошадей. Офицеры молча уселись бок о бок. Один был мыслями в Петербурге, другой – на юге. Ипполиту Муравьёву-Апостолу оставалось жизни две с половиной недели – он застрелится после поражения восстания Черниговского пехотного полка. Пётр Свистунов умрёт в Москве, после возвращения из сибирской ссылки – в 1889 году.

* * *

Тем временем ещё ничего не знающие московские «декабристы» (они не знали и того, что очень скоро их назовут именно так) пытались понять, что им делать. Было известно, что Северное общество в Петербурге, как и Южное в Тульчине, готово к выступлению и что лучшим для этого времени является междуцарствие – а значит, возмущение следует ждать именно сейчас.

Встреча заговорщиков происходила 15 декабря. Якушкин вспоминал:

«Я предложил Фонвизину ехать тотчас же домой, надеть свой генеральский мундир, потом отправиться в Хамовнические казармы и поднять войска, в них квартирующие, под каким бы то ни было предлогом. Я Митькову[225]225
  Михаил Фотиевич Митьков (1791–1849) – полковник лейб-гвардии Финляндского полка, участвовал в Отечественной войне и Заграничном походе; находился в отпуску по болезни; осужден по 2-му разряду.


[Закрыть] предложил ехать вместе со мной к полк[овнику] Гурко[226]226
  Владимир Иосифович Гурко (1795–1852) – участник Отечественной войны и Заграничного похода; член ранних преддекабристских организаций – поведено «оставить без внимания»; генерал от инфантерии.


[Закрыть], начальнику штаба 5-го корпуса. Я с ним был довольно хорошо знаком ещё в Семён[овском] полку и знал, что он принадлежал к Союзу благод[енствия]. Можно было надеяться уговорить Гурко действовать вместе с нами. Тогда при отряде войск, выведенных Фонвизиным, в эту же ночь мы бы арестовали корпусного командира гр. Толстого и градоначальника московского кн. Голицына, а потом и другие лица, которые могли бы противодействовать восстанию.

Алексей Шереметев[227]227
  Алексей Васильевич Шереметев (1800–1857) – поручик лейб-гвардии Драгунского полка; член Союза благоденствия – поведено «оставить без внимания»; вышел в отставку штабс-капитаном в 1827 году.


[Закрыть], как адъютант Толстого, должен был ехать к полкам, квартирующим в окрестностях Москвы, и приказать им именем корпусного командира идти в Москву. На походе Шереметев, полк[овник] Нарышкин[228]228
  Михаил Михайлович Нарышкин (1798–1863) – полковник Тарутинского пехотного полка, член Союза благоденствия и Северного общества; осужден по 4-му разряду. С 1837 года – рядовой в Кавказском корпусе; за отличие произведён в прапорщики (1843), уволен от службы в 1844 году.


[Закрыть] и несколько офицеров, служивших в старом Семён [овском] полку, должны были приготовить войска к восстанию, и можно было надеяться, что, пришедши в Москву, они присоединились бы к войскам, уже восставшим»^{366}.

Сам по себе план, наверное, был замечателен. Не хватало только победы заговорщиков в Петербурге. А если бы таковой не случилось, то, заключает экзальтированный Якушкин, «…мы нашей попыткой в Москве заключили бы наше поприще, исполнив свои обязанности до конца и к тайному обществу, и к своим товарищам». Не знал Иван Дмитриевич, что новый император «заключал» военные мятежи картечью – так было 14 декабря на Сенатской площади, так будет у села Устимовки 3 января 1826 года. Ну, погибли бы сами, положили невинных солдат – какой был бы смысл в подобном «заключении»?

Пока же, закончив совещание в 4 часа утра, заговорщики решили вновь встретиться тем же вечером, пригласив генерала Орлова…

Но утро поломало все планы. Сначала по Москве молнией промчалось известие, что сюда прискакал неудавшийся император Николай и укрылся у генерал-губернатора… Вослед за первой молнией Москву поразила вторая: это приехал граф Комаровский; в столице было восстание, оно подавлено, погибло много народу – и теперь в России новый царь.

Нужно было что-то делать. Фонвизин предложил Якушкину ехать к Орлову.

Михаил Фёдорович встретил их в парадной форме, при ленте и орденах – очевидно, уже ездил к присяге. Выглядел он безмерно усталым: приходилось во второй раз переживать крушение своих надежд. Но если в 1822 году удар был нанесён одной лишь Кишинёвской управе, то теперь, в чём не было сомнения, будут уничтожены все тайные общества и, судя по недавним событиям, самым радикальным образом. Это было по-настоящему страшно.

– Ну вот, генерал, всё кончено! – театрально произнёс заранее приготовленную французскую фразу Якушкин.

– Как это кончено? – возразил Орлов. – Это только начало конца.

Тут появился гвардии штабс-капитан Пётр Муханов[229]229
  Пётр Александрович Муханов (1799–1854) – штабс-капитан лейб-гвардии Измайловского полка; член Союза благоденствия. Осужден по 4-му разряду, скончался в Иркутске.


[Закрыть], бывший адъютант генерала Раевского, находящийся в Москве в отпуску. О встрече этой Муханову пришлось потом рассказывать в своих показаниях, записанных в третьем лице:

«…прибыв к Орлову и едва войдя в комнату, как он спросил его: “Слышал ли ты что-нибудь о происшествии 14 декабря?” Муханов, видя незнакомого человека, отвечал, что о происшествии сём говорить неблагоразумно по слухам, до получения верных сведений. Орлов, заметя, что он опасается свидетеля, спросил, знает ли он Якушкина, и на слова его, что никогда не видывал, отвечал: “Вот он! При нём можно говорить!” Тогда Муханов рассказал всё, что слышал в доме одной родственницы своей. Орлов осуждал неблагоразумие сего дела и вместе с Якушкиным соболезновал о заточении в крепость, и между разговором, с обеих сторон весьма горячем и выразительном “Они погибли! – сказал Муханов, их ничто не спасёт, кроме смерти государя, и многие наши знакомые погибнут вследствие сего происшествия” (намекая на Давыдова, Волконского). “Надобно ждать подробностей, – сказал один из них, – может быть, иные спаслись, увидим, что будет”. “Видел ли ты кого-нибудь из членов находящихся здесь, что они говорят?” – спросил Орлов, и на ответ его, что нет, спросил: “Неужели ты не знаешь Фон-Визина, Митькова?” Тогда Якушкин сказал, что он едет к Митькову и пригласил и его с собою»^{367}.

Приехав к Митькову, Муханов вскоре оказался здесь в центре внимания.

«Он был знаком с Рылеевым, Пущиным, Оболенским, Ал. Бестужевым[-Марлинским] и многими другими петерб[уржскими] членами, принявшими участие в восстании. Все слушали его со вниманием; всё это он опять заключил предложением ехать в Петербург и, чтобы выручить из крепости товарищей, убить царя. Для этого он находил удобным сделать в эфесе шпаги очень маленький пистолет и на выходе, нагнув шпагу, выстрелить в императора. Предложение самого предприятия и способ привести его в исполнение были так безумны, что присутствующие слушали Муханова молча и без малейшего возражения. В этот вечер у Митькова собрались в последний раз на совещание некоторые из членов тайного общества, существовавшего почти 10 лет. В это время в Петерб[урге] всё уже было кончено, и в Тульчине начались аресты. В Москве первый был арестован и отвезён в Петропавлов[скую] крепость М. Орлов…»^{368}

* * *

Москва ещё жила своей жизнью, а в Петербурге утром 16 декабря военный министр генерал от инфантерии Татищев представлял Николаю I проект указа об учреждении Следственного комитета. В состав комитета Татищев предлагал включить великого князя Михаила, бывшего командира Кавалергардского полка генерал-лейтенанта Голенищева-Кутузова, начальника 1-й кирасирской дивизии генерал-лейтенанта Бенкендорфа и командира Конной гвардии Орлова, вчера возведённого в графское достоинство. Но государь вычеркнул эту «восходящую звезду», сказав: «Его брат участвовал в сём злоумышленном обществе!» Вместо Орлова были записаны командир лейб-гвардии Гусарского полка генерал-майор Левашов, из бывших кавалергардов, и действительный статский советник Голицын.

* * *

Михаил Орлов был арестован 21 декабря, в 19 часов. А далее – путешествие из Москвы в Петербург. Впрочем, первые «объяснительные» ему пришлось писать ещё до отправки (отъезды были раньше) в столицу:

«Должен согласиться, что в нынешних неожиданных обстоятельствах, где осторожность должна быть первым правилом правительства, сия мера (его, Орлова, арест и опечатывание его бумаг! – А. Б.), сколь ни жестока для моего сердца, есть мера столь же мудрая, сколь необходимая. Я знаю, государь, что давно нахожусь в сомнительном состоянии, но знаю также, что все подозрения, павшие на меня, суть последствия обстоятельств, а не моей виновности…

Наконец, в Петербурге готовятся ужасные происшествия, бунт, кровопролитие, начало общего переворота. А я живу здесь в Москве, ничего не знаю, ни с кем переписки не веду, редко езжу в собрания, малость к себе принимаю, занимаюсь собственными делами и воспитанием сына. Государь! Можно во многом мне упрекать, но не в трусости, ниже в подлости. Ежели б я был заговорщиком, я был бы там, где заговор исполняется…

Может быть, кто-нибудь в сём горестном происшествии употребил во зло имя моё, но те, кои считали на возмущение гвардии твоей, могли также считать и на моё содействие. Гвардия осталась тебе верною, и я также не могу отвечать за дерзновенное посягательство на честь мою и верность моей присяги…»^{369}

Какая снисходительная ирония! Какое небрежное поучение! В абзаце про гвардию – этакий «солдатско-патриотический» переход «на “ты”»: мол, «не сумлевайся, царь-батюшка», в своих гвардейцах! «Литературщина».

Стиль весьма и весьма похож на «Размышления русского военного о 29-м “Бюллетене”» – тонкую издёвку над французским императором. Теперь Орлов насмехался над русским царём, и читатели этих писем – с ними знакомился не только Николай – быстро это поняли…

28 декабря Михаил был доставлен в Зимний дворец, превратившийся в большую съезжую – полицейский участок. К императору его проводил флигель-адъютант полковник Дурново (квартирмейстерский прапорщик из 1812 года).

Николай, облачённый в мундир лейб-гвардии Сапёрного батальона, стоял посреди кабинета, понаполеоновски скрестив руки на груди. У стены за небольшим столиком сидел генерал-адъютант Левашов – в роли секретаря.

– Очень жаль, что вижу здесь вас, моего старого товарища! – проникновенным голосом сказал царь. Орлов подумал, что эту фразу он говорит всем представителям «старшего поколения», то есть тем, кто воевал. Сам Николай впервые услышал боевые выстрелы на Сенатской площади.

– Присядем! – император по-простецки потянул Орлова за рукав мундира.

Сели на диван, бочком, так, чтобы видеть друг друга.

– Больно видеть… Без шпаги! – продолжал актёрствовать Николай. – Участие ваше в заговоре вполне известно, это и вынудило меня призвать вас к допросу. Но не хочу слепо верить уликам. Не хочу, чтобы подтверждали вы вину вашу. Я больше надеюсь, что вы сможете оправдаться. Разумеется, не изощрённостью ума, а сказав одну лишь правду. Доказав искреннее раскаяние! Таково моё душевное желание. Других я допрашивал – вас прошу откровенно рассказать всё, что знаете. Считайте, что говорит с вами не император, но друг ваш – Николай Павлович. Обращаюсь к вам так потому, что знаю вас как благородного человека, флигельадъютанта прежнего императора, – он невзначай провёл пальцами по глазам и заговорил ещё проникновеннее: – Ты любил моего покойного брата. Ты знаешь, он тебя любил также… Ты обещал ему оставить это сообщество. Но что сделал ты?! Вот письмо, написанное тобою после обещания. Что ты ответишь? Честный человек держит слово!

Тут, как-то неприметно, в руке Николая появилась копия одного из тех орловских писем, что в списках ходили по России. Резкий переход от задушевного разговора к заурядному полицейскому приёму расставил всё по своим местам. Михаил Фёдорович пожал плечами:

– Не понимаю, ваше величество, о чём вы изволите вести речь. Про заговор я ничего не слыхал, а потому и принадлежать к таковому не могу. Поверьте, если бы я и узнал что, то посмеялся бы над такой идеей, как над глупостью.

Участливое выражение сошло с лица императора:

– Кажется, вы странно ошибаетесь насчёт нашего обоюдного положения. Поверьте, не вы снисходите отвечать мне, а я снисхожу до того, чтобы общаться с вами не как с преступником, но как со старым моим товарищем. Прошу вас, не заставляйте меня изменять моего к вам обращения, отвечайте моему доверию искренностью…

– Разве что про общество «Арзамас» вы хотите узнать? – спросил Орлов с усмешкой. – Я уже сказал, что ничего не знаю и мне не о чем рассказывать.

Выведенный из себя император перешёл на крик, приказал отправить его в Петропавловскую крепость.

Несколько лет спустя Николай I решил зафиксировать на бумаге свои впечатления о восстании 14 декабря 1825 года и его последствиях. Так получилось, что последние страницы этих записок посвящены нашему герою:

«Орлов жил в отставке в Москве. С большим умом, благородной наружностию – он имел привлекательный дар слова. Быв флигель-адъютантом при покойном императоре, он им назначен был при сдаче Парижа для переговоров. Пользуясь долго особым благорасположением покойного царя, он принадлежал к числу тех людей, которых счастие избаловало, у которых глупая надменность затмевала ум, щитав[230]230
  Так в тексте.


[Закрыть], что они рождены для преобразования России. Орлову менее всех должно было забыть, чем он был обязан своему государю, но самолюбие заглушило в нём и тень благодарности и благородства чувств. Завлечённый самолюбием, он с непостижимым легкомыслием согласился быть и сделался главой заговора, хотя вначале не столь преступного, как впоследствии. Когда же первоначальная цель общества начала исчезать и обратилась уже в совершённый замысел на всё священное и цареубийство, Орлов объявил, что перестаёт быть членом общества, и, видимо, им более не был, хотя не прекращал связей знакомства с бывшими соумышленниками и постоянно следил и знал, что делалось у них. В Москве, женатый на дочери генерала Раевского, которого одно время был начальником штаба, Орлов жил в обществе как человек, привлекательный своим умом, нахальный и большой говорун…»^{370}

Такой психологический портрет составил Николай Павлович одному из главных «бунтовщиков»… Описав известный уже нам ход допроса, император закончил его тем, что сказал «…обратясь к Орлову: – а между нами всё кончено.

С сим я ушёл и более никогда его не видел»^{371}.

На том и завершаются «Записки Николая I о вступлении его на престол».

Ох, и закатал бы государь Орлова по первому разряду – в прямом и переносном смысле, если бы не брат его, граф Алексей Фёдорович, чуть ли не самым первым доказавший Николаю свою преданность в трагический день 14 декабря! Он, под ружейным огнём, самолично водил эскадроны на мятежные каре, потерял нескольких человек – значит, и сам рисковал жизнью. Отказать Орлову в милости по отношению к его брату император не мог…

В журнале Следственного комитета сохранилась запись от 30 декабря:

«Комитет по выслушивании показаний генерал-майора Орлова, находя, что в оных не видно чистосердечия и что объяснения его неудовлетворительны и запутаны собственными противоречиями, его обвиняющими, положил испросить соизволения его императорского величества, дабы запрещены были всяческие сношения с ген.-майором Орловым.

На докладной о сём записке 30 декабря государь император изволил собственноручно написать следующее: “Кроме как с братом его Алексеем”»^{372}.

Но первое свидание произошло ещё 29-го, в 15 часов. Алексей постарался разъяснить брату серьёзность его положения и рекомендовал быть чистосердечно откровенным… Но, как можно понять из вышеприведённой записи, «совет лишь попусту пропал»: в показаниях Михаила члены Следственного комитета не увидели желанного «чистосердечия».

Между тем уже шёл 1826 год, боевые генералы, блестящие гвардейцы, скромные армейцы и немногие статские (почти все – отставные офицеры), занимавшие камеры Петропавловской крепости, давали свои показания: откровенные, лживые, ошибочные… Кому-то казалось, что если император проникнется благородством их высоких помыслов, то сможет разделить эти идеи и управлять по-новому; кому-то думалось, что Николай I, узнав про масштабы заговора, не посмеет прибегать к репрессивным мерам, которые могут затронуть такое количество людей; кто-то, сломавшись, старался переложить свои грехи на других… Получая разного рода информацию, следователи пытались смутить своим всезнанием особенно неуступчивых и несговорчивых, заставляя их почувствовать одновременную нелепость и пагубность их молчания. И людям приходилось признавать очевидное, что-то говорить, кого-то вспоминать…

Не входя в Следственный комитет, граф Орлов был в курсе всех его дел, а потому сообщал брату о поведении и рассказах других подсудимых и, соответственно, руководил его показаниями. Постепенно из ответов Орлова исчез былой снисходительно-ироничный тон, в них появились немногие фамилии – но только тех людей, принадлежность которых к организации никаких сомнений уже не вызывала. Но Михаил Фёдорович не упускал случая подчеркнуть, с 1822 года он официально был вне всякого общества:

«В таковом положении мне тайн Общества знать было невозможно. Существование оного было известно, ибо без того нельзя было и приглашать меня в оное. Одно из положений, то есть разделение на две части, или отрасли, также мне было доверено; но других тайн я никаких не знал…»^{373}

Неудивительно, что следователи теряли к нему интерес; последний допрос был проведён 2 марта, а затем жизнь Орлова в камере стала напоминать пребывание в дешёвом пансионе. Мария Волконская, которая в апреле приехала в Петербург и добилась возможности посетить мужа в крепости, вспоминала:

«Граф Алексей Орлов (неудивительно, теперь он был и её родственник! – А. Б.) сам повёз меня в крепость. Когда мы приближались к этой грозной тюрьме, я подняла глаза и, пока открывали ворота, увидела помещение над въездом с настежь открытыми окнами и Михаила Орлова в халате, с трубкой в руках, наблюдающего с улыбкой за въезжающими»^{374}.

Можно не сомневаться, что и обед ему привозили из ресторана. Конечно, кое-кто считал, что ему весьма повезло… Да, повезло! Но вот что на ум приходит: а если б члены общества на Московском съезде поддержали предложения Орлова – может, им и не пришлось бы теперь томиться в тюремных камерах?

Понятно, что подробно рассказывать о пребывании Михаила в крепости не имеет смысла, и завершим рассказ об этом периоде официальным документом:

«Аудиториатский департамент находит виновным генерал-майора Орлова 1-го в том, что он, не удостоверясь в поведении майора Раевского, поручил ему в управление юнкерскую школу, потом, заметив в нём пылкие выражения и услышав о поступках Раевского во время командования им в полку ротою, не удалил его от юнкеров и, не приступя к секретному о том исследованию, оставил его по-прежнему начальником школы, при коей находясь, он до самого ареста внушал юнкерам вредные правила; сверх того он, Орлов, приказами по дивизии объявляя покровительство своё нижним чинам противу частных начальников их, велел читать сии приказы в ротах, чем ослаблена не только власть тех начальников, но и самая воинская дисциплина. А как по сему же поводу произошли все неустройства в 16-й дивизии и даже сделан нижними чинами Камчатского пехотного полка весьма нетерпимый буйственный поступок, коим Орлов при инспекторском смотре осмелился объявить прощение, не имея на сие права, то Аудиториатский департамент полагает: отставя его, Орлова, от службы, впредь никуда не определять и не позвалять ему выезжать из того места, где изберёт жительство»^{375}.