Текст книги "Аргонавты вселенной"

Автор книги: Александр Ярославский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 14 страниц)

…Этот азарт сразу заразил меня, – нестерпимо захотелось из «человека дня» стать «человеком ночи», – тут же зарабатывать с ними со всеми вместе, иметь свою долю в этой предутренней добыче, – захотелось красть с шиком, красть «на пари»…

Когда рассвело, – Страстная омелела, остались только кучками «коты» и «деловые», как ракушки оставленные на песке отхлынувшей волной прилива, – да кое-где, прислонясь к стене, тужился «блевать» окончательно пьяный и уже «пустой» “фрайер”… Да девчонки возле уборной, из тех, что никто не берет, постарее, да погнилее – злобно переругивались от обиды (обидно не то, что тело женское продажно, а то, что никто не берет-то уже!..) и старались уязвить друг друга побольнее последней, – самой больной и самой обидной обидой, особенно больной и обидной здесь на Страстной, где обида слишком похожа на правду,

– символом последнего женского унижения: – «Эх, ты – в рот…!»

Подхожу к киоску Моссельпрома, где «коты» и «деловые» собрались потолковать о делах. Возвращается, подработав, одна из самых шикарных проституток Страстной. Довольная и деловитая подходит к своему «коту». – «А! – Миррочка! – Ну, как по…?» – «Спасибо – хорошо. А как твои дела?»

Что касается меня, то я обращаю на себя всеобщее внимание: – новое лицо на площади. Приходится каждому рассказывать свою историю. Вначале относятся не больно-то доверчиво: – принимают за пришлую неудачливую проститутку… Еврейка-Миррочка обращается ко мне с добродушной иронией: – «Честная дама с газетами, – если вам, действительно, как вы говорите ночевать негде, то почему вы не обратитесь в какой-нибудь комитет, который помогает бедным, но честным дамам?» – Не остаюсь в долгу: – обращаюсь к «собранию» с шутливой по форме, но искренней и глубоко серьезной по содержанию, – речью, в которой доказываю, что именно они – здесь собравшиеся

– являются «солью земли»… Сначала здорово, но почти сочувственно, – смеялись; – потом кто-то небрежно заметил: – «А ведь то, что она говорит не так глупо!..» – «Да, если вдуматься – слова даже совершенно правильные!..»

– Одним словом, никто не протестовал против того, чтобы признать себя «солью земли».

В последующие дни попыталась я удержаться на Страстной. Днем торговала я здесь газетами, ночью – цветами… Торговать цветами на ночной Страстной было (особенно при моей инвалидности) – глубоко унизительно: – проститутки упорно подозревали, что я собираюсь составить им конкуренцию… «Фрайера» кажется думали обо мне также: – уверенно приставали или с издевательством браковали… – «Гражданин, купите цветочков?» – «Цветы ваши увяли, и вы сами также… Не нужно ни вас, ни ваших цветов!..» Отвечаю медленно, с расстановочкой, негромко:

– «Цветы мои можете оценивать, так как они продаются, а меня оценивать вам незачем, так как я не продаюсь…» – Ничего не смысля в торговле, покупала я цветы втридорога… И все время приходилось волноваться, что цветы увянут раньше чем их у меня купят; тогда вместо прибыли, круглый убыток!.. Несмотря на все это, не хотелось уходить со Страстной. Здесь следовало завязать и укрепить связи, чтобы развернуть работу…

Предупреждаю: – я шла к жуликам не как «к младшим братьям» – учить их, нет, – я шла сама благоговейно учиться у них воровскому ремеслу, их воровской этике. И собиралась <не> нести им какое-то новое учение, а укреплять в их среде их же старые «урканские законы», расшатанные за последнее время: – непримиримую ненависть к «легавым» и «ссученным», товарищескую «по-дельчивость» (ту же взаимопомощь) между «блатными» и т. д. Я даже одно время носилась с эксцентричной идеей «однодневника» (вернее – «однонощника»): – «Проститутка – уголовнику». Как раз в то время добрая половина жуликов Страстной была скошена изоляцией; так вот я предлагала: – одну ночь проституткам отработать на передачу забранным товарищам! Но эта идея оказалась неосуществимой, так как отсутствующих знали по «кличкам», но не по «липам»… – Так на какое же имя нести в МУР передачу?

Более серьезные мои идеи заключались в следующем: – я мечтала – не сразу, конечно, а путем долгого, безграничного терпения, после тяжелых неудач и нелепейших провалов, которые несомненно будут, – сорганизовать уголовно-политический беспартийный, объединяющий все антисоветские и просто преступные элементы, – комитет, который поставил бы себе задачей освобождение из мест заключения – в первую голову «смертников», а затем и вообще наиболее крупных преступников, как уголовных, так и политических… Для этого, разумеется, потребуются колоссальные денежные средства, – их будем доставать путем «налетов» – «экспроприацией» – дело не в названии… Политические – полагала я – пойдут к нам из идейных соображений, уголовные будут достаточно заинтересованы материально: – ведь не откажется же «смертник», которому комитет устроит побег, – «отблагодарить» комитет с первого же удачного своего «дельца»…

Если я сейчас все это излагаю так откровенно, то это потому, что я все равно ожидаю либо расстрела, либо длительного заключения, и уж во всяком случае за мной будет достаточный негласный надзор, а следовательно мне уже так или иначе, не придется проводить этот план в жизнь!..

Возвращаюсь к своей «автобиографии»: – Торгуя то днем, то ночью на Страстной (а когда и круглые сутки), – отсыпаться ездила я на трамвае в Сокольники. Особенно хорошо было там спать днем, в дивной сочной траве, под усыпляющим солнцем… Две ночи ночевала я там в парке в полном одиночестве, не опасаясь никого, кроме милиционеров… И недаром я их так боялась: – один из них однажды украл оброненную случайно мной сумочку с последними моими деньгами, – объявив, что он эту сумочку поднял, а значит обязан снести в «стол находок». Другой милиционер пытался меня изнасиловать в Сокольников-ском парке среди «бела» дня… Из недальних кустов любознательно подглядывали, пересмеиваясь, «урки», но подвыпивший милиционер рассчитывал на то, что ни один из этих бездокументных парней никогда не решится выступить свидетелем в каком бы то ни было деле… И все-таки один из этих ребят своеобразным способом выручил меня:

– в самый решительный и пикантный момент, когда я умоляла и отбивалась, он подошел с простодушнейшей улыбкой к перегнувшемуся надо мной милиционеру: – «Товарищ, разрешите прикурить!..» – Милиционер, конечно, выпустил меня из рук, достал спички и протянул парню, а когда тот, закурив, повернулся, – выхватил наган и с минуту целился в спину уходящего парня… – «Э, чорт – не стоит!..» – и спрятал наган. Я потом благодарила моего спасителя: – «А молодец ты, парень!.. Вот можно сказать спас от большого для меня несчастья!.. Тебе спасибо… – Ты что же выручить меня решил – подошел?» – «Нет, – я так подошел, для “блезиру”…» – И игриво засмеялся…

Наконец я устроилась на постоянную квартиру – в стеклянную трамвайную будку… Собственно, вполне постоянной мою новую квартиру назвать было нельзя, так как это была то – трамвайная будка в Охотном ряду, то – трамвайная будка на площади Революции… Выгонят из одной

– шли в другую. Иногда за ночь приходилось раза три переходить из будки в будку… Ночевало нас, беспризорных в будке много до тесноты… Были нищие, были воришки из мелких, проститутки из беспризорных… Здесь нашла я, в полном смысле слова, родную семью. Раз в неделю ходила я в гости к своей тетке; бывало засидишься – уговаривает остаться ночевать… Так даже пугаешься: – «Нет, мне нельзя никак – мне “домой” надо!» – Самая мысль заночевать где-либо в другом месте казалась мне коварной изменой родимой «садке», «моим» ребятам!.. Тетке я сказала, что нашла себе комнату; и она, а больше еще мама, приехавшая из Ленинграда погостить к тетке и повидаться со мной – умоляли, со слезами обиды, сообщить им мой адрес. – «Я – мать. Имею же я право знать! Если не хочешь,

– я не буду к тебе туда ходить… Но хочу знать на всякий случай», – настаивала мама. Бедная! – как я могла ей сообщить мой адрес, когда у меня его не было. Между тем был уж конец сентября. По ночам на «садке» становилось холодно. Ходили отогреваться к костру на Театральной площади возле «асфальтовых» котлов. Маленькие «пацаны» даже совсем спали в этих котлах… Как-то, когда ребятам удалось разгромить продуктовый ларек, жарили на костре колбасу и пекли яблоки, употребляя вместо вертела лежавший на площади железный жезл трамвайной стрелочницы… Спали мы теперь в будке все – женщины, ребята – сбившись в кучу; каждый ложился на ноги предыдущего, чтобы эти ноги греть… так всем было значительно теплее и только самый нижний под конец ночи не выдерживал и вопил: – «Да, что вы в самом деле навалились все на меня, – ноги у меня железные – что ли?»

Между тем, следствие по делу Ярославского закончилось, центральное Г.П.У. искало меня, чтоб сообщить, что мне с ним разрешено свидание, – но не могло меня разыскать, так как я теперь нигде не была прописана. А тем временем Ярославский, сидя на Лубянке, проводил голодовку, требуя свидания со мной… Он знал, что я в Москве, так как я еженедельно приходила с передачей, и следовательно, не мог поверить, что меня нигде не удалось разыскать, – хотя Г.П.У. его письменно об этом уведомило, в ответ на его голодовку…

И в этом, как и во многом более серьезном я безгранично виновата перед Александром Ярославским!.. В то время, когда так трагически решалась его судьба, – я не меньше чем о нем, думала о «шпане», о ее социальном значении, и тщеславно-мелочно увлекалась ролью, которую собиралась сыграть среди нее!..

В эпизоде со свиданием только одно остается мне неясным – почему, когда я приходила насчет передач, меня не могли уведомить о разрешении на свидание?

Свидание получили мы уже в Ленинграде, где находился Ярославский перед отправкой в Концлагерь, и куда (в Ленинград то есть) – я немедленно за ним последовала. Во время свиданья я успела рассказать где и как жила последнее время, причем Ярославский взял с меня слово, что я опять буду жить на обыкновенной квартире; если в Ленинграде, то – у матери, если в Москве, то – у тетки… Слово я сдержала, но связи с московской «шпаной» не оборвала и с Ленинградской «шпаной» тоже завязала связь… между прочим, когда через год опять вернулась в Москву, то первым долгом, прямо с вокзала, кинулась повидаться со своей «садкой»… Но оказалось, за это время ребят всех переловили, а кто и сами поразъехались, а на «садке» теперь ночевали какие-то новые, деревенские, ничего общего не имеющие с преступным миром…

…Уже через месяц после того как Ярославского увезли из Ленинграда на север, я поехала в Кемь добиваться свиданья… Свиданья я в тот раз не добилась, только «прожилась» и назад из Кеми в Ленинград «дула» «зайцем»; где – в вагоне со шпалами, где – на буфере товарного, где – пассажирским под скамейкой…

После тех издевательств над заключенными, которые я видела в Кеми, – я еще непримиримее стала ненавидеть и презирать «советскую» власть, но, – боясь навредить Ярославскому, старалась не слишком проявлять эти свои чувства… Мысль служить в каком-либо советском учреждении представлялась мне отвратительной…

Времени даром я не теряла: – помаленьку начала воровать. Смешно и стыдно сказать с каких мелочей я начинала; так, например, отнеся знакомому в Ленинградский угрозыск передачу, – я, на обратном пути сняла тяжелый большой замок с ворот угрозыска и «загнала» его немедленно на Александровском рынке за 40 копеек.

Переехав снова в Москву, я выдумала себе специальность: – стала ходить по зубным врачам и в прихожих обшаривала карманы висящих там пальто, ища оставленных по карманам денег, и, когда удавалось незаметно проскользнуть в дверь, – выносила и самые пальто, шапки, шляпы… На деле этом я ни разу не «подвзошла», но когда я обошла большинство московских зубных врачей, – поневоле пришлось перейти на другое «амплуа». Я стала ходить по «тихой» по «голубям»: – рано утром, когда почти все обитатели двора еще спят, но усердные домработницы уже успевают развесить белье для просушки, – я с величайшим терпением обходила дворы подряд и снимала с веревок белье, платья, а также – вывешенные, чтобы проветриться, – пальто, плэды, суконные одеяла («стеганные» – те слишком громозки, никак не вынесешь!..). Реже – заходила я в самые квартиры через случайно незапертую дверь, – выносила из кухни примуса, обувь выставленную для чистки… Дальше кухни продвигаться я не решалась, так как протезы мои имеют свойство всегда немного стучать и совсем тихо пройти на них почти невозможно… «Брала» я только в зажиточных дворах; около какого-нибудь подвального жилища пусть хоть ценная вещь попадется – даром не надо!..

Воровство доставляло мне истинное наслаждение; большой душевный подъем вызывало чувство риска, которое появляется даже в момент совершения мелкой кражи. Но все же эта мелочь – барахло добытое по «тихой» – не удовлетворяла меня ни со стороны материальной, ни со стороны самолюбия… Меня манила высшая, так сказать – классическая – форма кражи – «ширма»… Хотя обыкновенно не только «мокрушка», но даже «скачки», а тем более «стопоренье» квалифицируется как более крупные по сравнению с простой «ширмой» – кражи, но на мой взгляд, «ширма» это та высшая ступень, на которой ремесло переходит в искусство; приглядясь к работе карманников нельзя не притти в восторг от их, полной изящества, ловкости… Взять «скачок», при наличии достаточной решимости, может по существу, любой слесарь; удачно «застопорить», может, если очень повезет, – то даже с первого раза, – любой решительный рослый и здоровый парень; а попробуй непривычный человек вытащить бумажник из внутреннего кармана! – это ему никогда не удастся! – Я, лично, оказалась к «ширме» совершенно неспособной; – в единственный раз за свою жизнь, что я пошла по «кармановой», – я «погорела», была побита пустой бутылкой и палкой – по голове, и после того вдобавок – препровождена в милицию. На мое счастье, я в этот день потеряла перчатку… Теперь в милиции я достала из своего кармана оставшуюся без пары вторую перчатку и объявила, что «потерпевший» будто бы пристал ко мне и, «шутя», стащил у меня перчатку и сунул к себе в карман, а когда я полезла к нему за своей перчаткой – избил меня… Так как «заявитель» был не совсем трезв, – рассказ мой показался правдоподобен, и сердобольный милиционер отпустил меня, сделав на прощанье серьезное внушение «заявителю»…

Если мне сразу же не повезло по «ширме», то зато моей любимой отраслью скоро стала «бановая» (вокзальная) кража… Становишься, бывало, в очередь у билетной кассы (а еще чаще – возле «Камеры хранения ручного багажа») и как кто отойдет на минутку или просто отвернувшись, зазевается, – тащишь небольшие чемоданчики и другой, нетяжелый на вес багаж – из-под самого носа владельца… Тут главный залог успеха заключается в том, чтобы действовать без нервной спешки, – со спокойным степенством, – для того, чтобы окружающие, которые почти всегда видят как ты «берешь», были уверены, что взяла свой собственный багаж… Ну, а спокойствия у меня, с моим характером, не занимать-стать!.. Впрочем, вопрос о спокойствии или волнении уместен лишь до того как «взял», – с этого момента уже вообще действуешь в каком-то сомнабуличе-ском состоянии; – в тот момент как «взял», – в мозгу мелькает: – «отрезано», после этого руки как бы приростают к ручке краденного чемодана, перестаешь видеть лица окружающих и различать их, а мелькает в глазах волнующим пятном одна сливающаяся толпа (как на сцене, когда выйдешь играть, в первый момент), уже не думаешь больше: – «пройдет “номер” или не пройдет?» – просто, как заведенная на определенное время, пока не остановится механизм,

– машинально спешишь к выходу, – скорей на трамвайную стоянку, – забиваешься в трамвай, и только в трамвае возвращается к тебе снова сознание…

Однажды на «Курском», рано-рано утром, когда поезд только что примчал с юга советский «бомонд», – замечаю гражданина, рассевшегося в вестибюле, в окружении своего багажа… У гражданина несомненно поэтическая душа:

– глаза его мечтательно устремлены впереди себя, а вещи

– по преимуществу расположены позади… Прельщают меня деревянный «баульчик» с висячим замком… Подкрадываюсь сзади и уношу «баульчик». Но я в это время еще не была знакома с внутренним расположением Курского вокзала, а потому совершила роковую ошибку: – в первый момент направилась с «баулом» не в сторону выхода, а в противоположную, надеясь, что дальше мне попадется другой выход. Этого не оказалось. Не могла же я теперь повернуть обратно и пройти к выходу мимо, несомненно уже хватившегося, пассажира – с его же «баулом»?! – Пока что иду в женскую уборную, прошу какую-то даму присмотреть за «баулом», а сама отправляюсь на разведку за дверь уборной; вижу двух «пацанят»; я их не знаю, но их лохмотья внушают мне доверие… Подзываю к себе, излагаю дело и умоляю указать мне какой-либо запасной выход, – обещаю выделить им в благодарность «долю»… Смотрят недоверчиво: – не похожа я на воровку! – но сулят «сообразить» что-либо!.. Я снова прячусь в свою засаду в уборной… Через несколько минут дверь уборной приоткрывается, просовываются мордочки «пацанят», они вызывают меня… Идем через какие-то подземные ходы, напоминающие парижское «метро»… это – переходы к дачным платформам “Курского”… Но один из переходов – о, счастье! – ведет на улицу… Теперь остается приступить к дележу… Но где? – предлагаю знакомый мне «шалман». Но чтобы там очутиться нужно перекинуться в Драгомилово… А, случайно, у меня – ни копейки «натыру»… Решаем ехать на трамвае «зайцем»… Для меня это, впрочем, дело привычное. Мне, как инвалидке, это – легко. «Пацанята» устраиваются на «колбасе». На каждой остановке соскакивают и заглядывают внутрь трамвая – там ли еще я? – не «подорвала» бы с «баулом», оставив их без «доли»… В шалмане знакомый парень взламыват «серьгу» на «бауле»… Внутри – сложенный фотоаппарат заграничной (брюссельской) фирмы, новенький бумажник (к сожалению пустой), летний костюм, бритва, «чувяки», 2 простыни, нижнее белье, альбом, документы на имя «фининспектора Птицы-на», личная переписка владельца и альбом с его талантливейшими собственноручными рисунками. Оставляю себе аппарат, 1 простыню, переписку, книги, альбом и документы. Остальное идет «пацанятам»!! Загоняю аппарат и простыню, заклеиваю в пакет переписку и альбом и отсылаю по адресу, указанному в документах: «Ленинград, Гри-боедовский канал, дом №…» Предварительно вкладываю записку следующего содержания: – «Сознавая, как дороги для каждого художника произведения его творчества, – возвращаю вам альбом с этими изящными, со вкусом сделанными, набросками, а также – вашу личную переписку, не имеющую ценности для похитителя. Вор».

…О, господи! – сколько радости доставляет каждый украденный чемодан! – Это, как в детстве – шеколадный шар с «сюрпризом»… Улепетываешь с чемоданом, а самому не терпится скорей узнать: – что бы в нем такое могло быть? – А вдруг – золото? А вдруг – «чистоган»? – Чаще всего оказывается – ерунда, «барахлишко», которое важно «загнать» поскорее, еще «парное» с «дельца», пока «штемп» не успел сделать заявки…

Ранним летом 1929 г. отправилась я на свидание на Соловки. Свидание нам предоставили лишь на общих основаниях, по 1 часу в день. Во время моего 10-тидневного пребывания на Соловках, на меня были поданы 2 «рапорта» начальнику Борисову. Один из «рапортов» был составлен вольнонаемным сотрудником Романеком, второй, если не ошибаюсь, заведующею Домом Свиданий – М. Д. Лобановой…

Вернувшись с Соловков, я продолжала заниматься кражами (торговлю газетами я уж больше года как бросила)… Ходила воровать я всегда одна; по крайней мере, засыплюсь – никого не подвешу; а в случае удачи, – делаю сама что захочу – со всею «добычей»…

Благодаря этому у меня также сохранялись хорошие отношения со «шпаной», – не было ни с кем личных счетов… Меня знали из «жулья» немногие, но те, кто знали, – относились с уважением (так по крайней мне казалось). Воры вообще всегда уважают женщину, которая самостоятельно ворует, а не идет на проституцию. А тут, когда шла на риск инвалидка, да еще – совсем одна, – ценили особенно… Под осень «подвзошла» я на Александровском вокзале с двумя чемоданами, и была отправлена в «Бутырки». Тут, на 4-ый день пребывания моего в «Бутырках», я, чтобы внести хоть некоторое разнообразие в бутырские будни – проломила до крови металлической крышкой от «параши» голову надзирательницы, за что была переведена в холодный карцер в «Северной башне»… После 13-тиднев-ного пребывания в «Бутырках» меня вызвали в суд. На суде я так ловко и живо обрисовала как «потерпевшая» переглядывалась с каким-то «интересным» «гепеушником», а я в это время облюбовала и «сработала» два ее «апетитненьких» чемоданчика, перевязанных между собой шнурочком, – что не только весь зал суда, но и сами судьи – покатывались со смеху, и «вынесли» мне всего 1 месяц «принудиловки»…

Выйдя из «Бутырок» я, не медля, отправилась на второе свиданье. О событиях, произошедших в связи с этим свиданием, на Парандовском Тракте (где находился в это время в мучительнейших условиях, в Штрафизоляторе – Александр Ярославский) – писать не буду, – упомяну только, что вполне достаточный матерьял о них (показания мои и показания Александра Ярославского) – имеются в Кемском ИСО (ИСО 1-го отд.), если только не были отправлены при деле Ярославского в «центр»… [17]17
  Документы, связанные с этими событиями, нами не обнаружены.


[Закрыть]Несомненно одно: – события эти были ступенью к конечной катастрофе, ибо Александр Ярославский – не такой человек, чтобы принять сомнительного «аромата» «блат» из загрязнившихся рук (даже если это мои руки!), – как это принято в вашем УСЛОН’е…

Продолжаю: – проездом со свидания в Москву, – «засыпалась» я снова в Ленинграде, украв саквояж на Николаевском вокзале…

Отсидев 17 дней в «Ардоме» при ГПУ, была по суду отпущена и уехала в Москву. На 12-ый день пребывания в Москве «завалилась» опять, на этот раз уже по «тихой»… Хотя каждый раз «шла» под другой фамилией, но МУР, конечно, открыл 1 судимость и 1 привод (московские) и Нарсуд Баумановского района за пустяк – за два женских платья, оцененных в 35 р. – приговорил меня к 3-м годам ссылки «в отдаленные», замененные по моей кассационной жалобе высылкой в город Устюжну Череповецкого Округа.

В Устюжне я поселилась в развалившемся нежилом доме (Набережная Молот, д. № 4), предоставленном Адм-Отделом – для ссыльных, как «ночлежный». Дом этот более известен в городе под названием «Белый Дом» и – «Каменный Дом». Ночью устюженские жители мимо него проходить избегали, а во внутрь заходить даже днем боялись… Отведя этот дом для ссыльных, Адм-Отдел не снабдил его даже нарами, – помещение совершенно пустое, если не считать нечистот. Администрации при доме никакой нет, просто кто хочет – заходит, разводит, украденными где-нибудь, дровами (или идет ломать соседний плетень на топливо) – плиту и – ночует. Мы жили в «белом» доме небольшой, очень дружной воровской коммуной (кто – воровал, а кто – просто побирался, но все несли в общий котел) из 9-10 человек… Я была единственной женщиной (остальные бабы, прибывшие со мной вместе на высылку, – даже самая «шпана» – идти в «Каменный Дом» не решались), ребята мной гордились, что я не побоялась к ним придти, со мной очень считались, называли меня «хозяйкой Белого Дома» и перед каждой кражей со мной совето-вывались… Один из ребят, шутя говорил: – «Боятся нас, как разбойников, а мы здесь живем: – ни драк у нас, ни пьянки… Редко когда пьем… Женщина с нами живет как сестра и мы ее не трогаем…» – Все это была правда… Уже под конец мне удалось переманить к нам еще одну ссыльную…

В Устюжине принялась я за новое ремесло: – объявила себя по городу гадалкою… Успех был невероятный; наиболее охочие до гаданья бабы и девчонки даже решались приходить ко мне в «Белый Дом», – правда только днем и большой компанией… Остальные просили меня: – «Вы уж к нам заходите погадать, будьте добры… А то мы к вам туда боимся ходить… Мы уж для вас постараемся: – самоварчик поставим, “рогушечек” испечем!..» – Зазывали в «лучшие» дома города… Платили деньги, угощали… Уверяли, что ни одной из местных Устюженских гадалок со мной не сравняться… Моя привычная откровенность и тут была лучшим моим оружием… Приступая гадать я говорила каждому: – «Гадаю – как умею… А правда ли, нет ли – кто знает? – Сами увидите!.. Другие есть, – совсем никакому гаданью не верят – может они и правы?!..» – А, бабы умиленно вздыхали: – «И все-то она правду говорит!.. – Хоть бы в одном слове ошиблась!..» – А когда мне за гаданье «припаяли» 169 ст. У. К. одна из баб в зале суда довольно зычно сказала: – «Судят – известно за что… За то что правду человек говорит… Кабы она врала, – тогда другое дело!..» – В кулацко-буржуазных домах Устюжны меня старались задобрить и обласкать еще и по другой, кроме гаданья, причине: – зная каким влиянием пользуюсь я на «шпану» из «Белого Дома», – зажиточные хозяева кормили, поили меня и приговаривали: – «Уж вы вашим ребятам скажите, чтоб они нас не трогали… У нас и взять-то уже нечего, – нас в прошлом году два раза обворовывали… Пусть бы уж лучше они к 3-м, напротив; там – и муки крупчатой, и барахла… И мешки с мукой прямо так на парадном и стоят…» – «Ой, что вы! – наши ребята разве такие!.. Наши ребята не воруют; так где-нибудь картошечки, пострелять заходят… Так как же “они” не боятся муку-то свою на парадном держать? – Впрочем у них, кажется, собака злющая, – верно на нее и надеются…» – Таким образом меня старались улестить, видя во мне орудие отвлечь взлом от своего дома и науськать на тех соседей, с которыми хотели свести счеты. И я хлеб-соль помнила. Говорила ребятам: – «В этом доме ко мне больно желанные – не стоит трогать!.. Уж лучше что-нибудь казенное – никому не обидно!.. А коммунисты – сволочи: выс-ласть – выслали, а работы не дают!..» – Через три недели после прибытия в Устюжну я уже опять «сидела», – как следственная по делу о взломе «Магазина Союза Охотников». Взломав его, мы взяли «финки», большое количество ружей и деньги из кассы, но не все. Часть находилась в «несгораемом», а его вскрыть не удалось… «Дали» мне три года «отдаленных» и этапным порядком отправили в Сибирь… Пока я сидела в Устюженской тюрьме, я с увлечением читала в газетах о колхозах… В этой идее я почувствовала что-то старокоммунистическое, что-то «октябрьское»… И я поспешила написать об этом Александру Ярославскому, ибо знала как его сердце – сердце бывшего партизана «Каландаришвальца» [18]18
  Имеется в виду Кавдивизион, созданный в 1918 Н.А.Каландаришвили.


[Закрыть](не знаю правильно ли я пишу название этого отряда) порадуется каждому подлинному, истино-революционному, подлинно-революционному, – достижению большевиков…

Однако, очутившись в Сибири, волею «премудрой» администрации, – окунутая в самую гущу крестьянства, – увидела я, что представляют собою пресловутые «колхозы» на деле, и – торжествовала полное ничтожество большевиков в настоящем и несомненное их политическое (от тяжеловесной руки крестьянства) – поражение в ближайшем будущем… Что касается меня лично, то я в Сибири, пока нас гнали этапом от деревни к деревне, – как «сыр в масле» каталась… После длительного голодания в Новосибирской пересылке (на 200 гр. хлеба, при приварке 1 раз в сутки «пустых» щей в недостаточном количестве), после содержания на тех же 200 гр., но уже безо всякого приварка в городке Канске, – нас назначили, наконец, в село Тасеево, куда и повели под конвоем, но уже безо всякого довольствия… Днем нас вели под винтовками, а на ночь ставили по 2–3 человека в крестьянские избы, предоставляя доброму желанию хозяев кормить нас… Думаю, что все крестьяне мира, кроме гостеприимных «чалдон», – послали бы нас вместе с конвоирами к чорту, и заявили бы: – «Коли вы их гоните, – вы и кормите! – Мы-то здесь при чем?!»

Я, разумеется, использовала эти ночлеги, чтобы «гадать»; к той избе, в которой я была поставлена на ночлег, – немедленно в каждой деревне открывалось настоящее паломничество, – заснуть я успевала на каких-нибудь 3 часа, а с зарею надо мною уже снова наклонялось лицо какой-нибудь бабы, пришедшей погадать «поранее, пока еще народу столько не набралось; – а то потом к тебе очереди, милая не дождешься» и в руке у нее – 2–3 куриных яичка… Затем, когда этап выстраивали – следовать дальше, – за мною на подводу выносили целые мешки с хлебами, калачами, яйцами… Все это, разумеется, шло на нашу «шпа-но-каэрскую» «коммуну» (так я называла всю нашу ссыльную братию, состоявшую из воров-рецидивистов и из «раскулаченных»)… Таким образом, я превратилась в своеобразного «интенданта» всего нашего этапа и это было настолько реально, что, заинтересованные не меньше меня – ссыльные, по прибытию в каждую новую деревню, спешили развеять слух, что – «с нами-де – следует гадалка…»

Спешу здесь сообщить, что в то время, как к воровству меня привели идейно-идеологические соображения, – гадала я просто, чтоб «выкручиваться» в ссылке (надо же было кормиться и на обратную дорогу заработать), да и остальной этап поддержать, особенно, следовавшую, как и я, без копейки денег – «шпану»… И только постепенно мне пришла мысль использовать это «гадательное» общение с крестьянством в целях антибольшевистской пропаганды и агитации… Прибавлю: – меня восхищала циничная пикантность моего положения: – бывшая докладчи-ца-антирелигиозница в роли гадалки! – в этом заключались весь мой всепронизывающий философский скептицизм, все мое огромное уважение к древним философам – софистам, открыто нанимавшимся за деньги доказать какую угодно истину, – и – такое очаровательное презрение и к материалистам, и к идеалистам, – дальше которого уже и идти некуда!..

… В Тасееве нас распустили, назначив каждому деревню, в которую идти. Получив «назначение», я не торопилась, – предпочитая подзаработать в Тасееве гаданием – на побег… Успех мой в Тасееве был настолько потрясающим, что милиции пришлось принять срочные меры: – меня задержали, продержали день в милиции, а к вечеру выпустив, предложили немедленно, несмотря на надвигающуюся ночь, – двинуться в назначенную мне деревню… Но уйти из Тасеева в эту ночь мне не удалось, так как пока я шла по селу, окошки домов то и дело открывались и меня зазывали в одну за другой избы – «погадать»…

В путь я отправилась на другой день. Мне была назначена деревня – «Караульное»… Я наняла на «нагаданные» деньги подводу и двинулась в противоположную сторону… Доехав тайгой до пристани (проехала я верст 150–200 так), на пароходе по Енисею добралась до Красноярска. Там выправила себе «липу» на имя «крестьянки Тамбовской губернии – Анны Иосифовны Сучковой» (имя, отчество и фамилию я выбрала в память своей покойной подруги)… Дальше ехала я поездом от города до города, в каждом городе зарабатывала себе на дальнейший путь… Но, когда я добралась до Казани, – мне надоела эта медлительность, – я решила больше не задерживаться, и отправилась в Москву от Казани «зайцем»…