Текст книги "Аргонавты вселенной"

Автор книги: Александр Ярославский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Доклад этот состоялся осенью 1926 г. в Берлине в помещении «Logenheim»^; какой-то недоделанный коммунис-тик из торгпредства под веселый смех аудитории заплетающимся языком доказывал, что в Советской России – электрификация и вообще «мы идем к социализму»…

Я выступала содокладчицей Ярославского, и, если он говорил больше всего о положении Советской Литературы и о крестьянском вопросе (все время подчеркивая, что в аграрном вопросе, разумеется, никакого поворота к старому, дооктябрьскому, быть не может, что будущее за середняцким крестьянством и что оно имеет все права на это будущее), – то я посвятила свою речь главным образом нелепости и подлому лицемерию карательной политики большевиков, направленной вовсе не против контр-революции и классового врага, а против лумпенпролетариата, против мелкого, самого обездоленного босячества (между прочим, стенографическая запись этого моего содоклада, сделанная в Берлине секретным сотрудником ГПУ, – имеется в Москве, Лубянка 2, при деле Александра Ярославского).

Второй наш доклад о Советской России был сделан в Берлине, в помещении «Cafe Leon», в партийном клубе меньшевиков. В начале своего доклада Александр Ярославский подчеркнул, что сам он не меньшевик, и даже не анархист, если можно так выразиться, – «анархиствующий литератор»…

Первоначальное впечатление от меньшевиков было у Ярославского благоприятное… Особенно умилили его… штаны т. Юдина [8]8
  Исай Львович Юдин (Айзенштадт; 1867–1937) – в 1922 выслан из СССР, в 1922–1937 – коммерческий директор издательства «Социалистический вестник».


[Закрыть]. Зашел Ярославский в редакцию «Социалистического Вестника» и, вернувшись домой, говорит мне: – «Смотри, ведь это не то, что прилизанные господа Гес-сены: – повернулся Юдин книгу какую-то достать, а брюки у него – с заплатой!.. Может быть, он, и правда, социалист…» – Позднее приглядевшись ближе к Берлинско-российским меньшевикам со всем их брезгливым лицемерием, Ярославский разочарованно говорил: – «Штаны меня в заблуждение ввели!.. У меня, было, мелькнула мысль, что он, возможно искрений социалист, если ходит в старых брюках; теперь сильно подозреваю, что он – сволочь

– просто где-нибудь случайно на гвоздь сел!.. Приеду в Россию и, если не расстреляют, – неприменно напишу фельетон под заглавием „Штаны меньшевика”!..»

Кроме своего известного Г.П.У. и широкой публике, – «открытого письма в Цека партии и наркому Луначарскому», а также не менее известной, – полемики с Емельяном Ярославским, – Александр Ярославский напечатал в Берлине свои «Маленькие рассказы» и несколько стихотворений.

Кроме того он напечатал в Берлине книжку своих стихов «Москва-Берлин», проникнутую тоской по Советской России. Затем мы оба сотрудничали в телеграфском агентстве: – «Asien – Ost-Europa-Dienst». Поместив сгоряча в «Руле» свои открытые письма: – «…К наркому Луначарскому» и «…К Ем. Ярославскому», – Ярославский долго мучился тем, что эти наболевшие письма появились первоначально в «Руле», и решил больше не иметь с «Рулем» никаких дел… Я же, наоборот, все время сотрудничала в «Руле» в качестве постоянной фельетонистки, под псевдонимом «Г. Светлова». Из серии моих фельетонов, объединенных под заглавием «По городам и весям», – упомяну здесь несколько:

– «Интервью с Астраханскими карманниками», «Русский Багдад – Ташкент»…, «Трактир». В них я гнула свою все ту же босяцкую «блатную» линию…

Ярославскому я доказывала: – «Важно содержание моих фельетонов, а вовсе не то, где именно они появляются. И вообще что за интеллигентская чушь!.. Что такое литератор? – спец художественного слова, квалифицированный рабочий словесного цеха… Как и всякий рабочий, литератор работает на предпринимателя-издателя, под присмотром старшего мастера – редактора… До убеждений последних двух ему нет никакого дела, как нет дела рабочим до убеждений фабрики. Почему винить сотрудника буржуазной газеты в измене классовой линии, и не винить в том же наборщика, который ее набирает?! – Ведь если последовательно продолжить рассуждения тех, кто осуждает сотрудничество в буржуазной прессе, то получится, что еще гораздо более опасные предатели рабочего класса и фашисты – Круппские рабочие, – ведь они работают на фашиста – Круппа и из их пролетарских (быть может, даже коммунистических) рук выходит оружие для империализма!..»

Упомяная о “Руле”, замечу еще, что газета эта прекрасно информирована обо всем, что творится в Советской России. Вообще: – хочешь знать правду о капиталистических странах, – читай советскую прессу! Хочешь знать, что творится в Советском Союзе, – читай – «Руль»!.. Иногда, правда, «Руль» несколько предвосхищает события: – еще раньше чем в России наступит тот или другой очередной кризис, «Руль» в панической передовой сообщает о нем как о наступившем факте; – но не было еще ни одного случая, чтобы через самый кратчайший срок в С.С.С.Р. на деле не наступил возвещенный преждевременно «Рулем» кризис… Можно подумать, что наш союз стыдится не оправдать того мнения, которое создал себе о нем Иосиф Владимирович Гессен… [9]9
  Иосиф Владимирович Гессен (1866–1943) – адвокат, публицист, один из основателей партии кадетов. В 1919 (по др. данным в 1920) эмигрировал. Один из организаторов издательства «Слово» в Берлине, издатель газеты «Руль», «Архива русской революции». С 1936 жил в Париже, с 1941 – в Нью-Йорке.


[Закрыть]

…С самого первого своего доклада в «Logenheim»’е Ярославский начал поговаривать о немедленном возвращении в Советскую Россию… Я угрюмо молчала: – мне гораздо больше хотелось объездить маленькие, словно игрушечные (– ну, будто вот-вот вышли из мастерской «Кустпро-ма», – прирейнские города, которые помнила и любила с детства, когда побывала там с родителями, – затем побывать в никогда еще не виданном мною Париже… – «Поживем за-границей хоть этот год до конца, пока наши паспорта не истекли!..» – уговаривала я его раз-другой… «А ведь в самом деле, – согласился он однажды, – поеду в Россию “расстреливаться”… Почему бы мне напоследок, перед смертью не повидать Париж… Вот именно: – пока паспорта не истекли – махнем в Париж и обратно…»

2 месяца дожидались мы французской визы, – через два месяца нам отказали. Вообще с советскими паспортами во Францию пускают неохотно. Взять же «нансеновские» паспорта Ярославский считал ниже своего достоинства, и я с ним в этом была вполне солидарна [10]10
  «Нансеновские паспорта» – временные удостоверения личности для лиц без гражданства, введены Лигой Наций по инициативе Ф. Нансена, выдавались на основании Женевских соглашений 1922. Имевшие нансеновские паспорта могли быть допущены на территорию любого из государств – участников Женевских соглашений. Однако при получении «нансеновского паспорта» его владелец автоматически утрачивал прежнее гражданство, до получения нового.


[Закрыть]. – “Пусть я “блудный” сын Советской России, но все-таки я сын ее… Эти советские паспорта имеют для меня прямо– таки какое-то символическое значение» – говорил он.

Мы решили отправиться в Париж безо всякой визы. К французской границе поехали мы, не имея еще никаких определенных планов, как именно переправимся мы через границу… Из вещей взяли с собой только по сменке белья и «кровное» наше: – рукописи и пишмашинку. К пишмашинке оба мы относились как к чему-то родному, одушевленному; еще бы: – ведь она была третьим сотоварищем в нашей творческой игре! – Недаром Ярославский в одном из стихотворений, вошедшем в сборник «Уя» («Корень из Я»), шутя называет машинку второю своею женой… Бедная верная машинка! – Кто мог тогда думать, что она разделит нашу судьбу: – в Ленинграде при аресте Ярославского она была отобрана и так и осталась в ГПУ!..

Но тогда за границей она еще была с нами и теперь, когда мы собрались через границу, Ярославский, неакуратный, как и я, ко всем остальным вещам, – бережно, как ребенка, нес ее за спиной в «рюкзаке»…

Доехали мы до Заарбрюкена, там решили понюхать воздух и решить, как действовать в дальнейшем… Заарбрюкен

– маленький городок, ставший волею Версальского договора – пограничным. Благодаря этому обстоятельству для местных жителей открылся новый источник заработка

– контрабанда, городок расцвел, привлек массу пришлого элемента, зажегся заманчивыми огнями шикарных ресторанов и кафэ с картежной игрой… Но для наших целей гораздо подсобнее оказалась странная трущоба, под названием «УоІскБкисЬе» («Народная Кухня»), куда мы нарочно пошли. Там за не особенно дорогую плату подавали через окошечко в стене одно единственное блюдо – суп в мисочках, напоминавших опрятные плевательницы… Желающие, внеся небольшой залог, могли получить еще оло-вяную ложку, – но залог вносили немногие, большинство хлебали через край… Супу на порцию наливали много, так что можно было наесться досыта, состоял он из риса и чистой воды, но был почему-то серый, точно крепкий навар серой глины… Учреждение это было муниципальным и носило полублаготворительный характер…

Здесь-то, за миской супа, смирный и словоохотливый контрабандист растолковал нам где и как переправляться через границу… Он посоветовал нам доехать поездом до немецкой деревушки «Klein-Rossel». «Klein-Rossel» крошечной речушкой отделяется от французской деревушки «Grosse Rossel»… Из «Гросс-Росселя» в «Клейн-Россель» бабы через мостик преспокойно ходят на базар, но на мостике все же поставлен французский пограничный пост, следящий за тем, чтобы не переносили контрабанду и не переходили границу посторонние, не местные жители… Когда мы шли через мостик, пограничник подозрительно посмотрел на нас. Тогда мы демонстративно остановились посреди мостика, Ярославский вытащил из кармана бутылку вина, взятую на дорогу (при этом мы «с понтом» качнулись будто пьяные), – дал мне отпить прямо из горлышка, – хлебнул сам, – мы обнялись и чмокнулись, – постовой засмеялся, – мы благополучно очутились во Франции… Из «Гросс-Росселя» на трамвае, пробегающем прямо между зелени пастбищ и возделанных полей (невиданный в России сельский трамвай!) доехали мы до железнодорожной станции – Форбах – официальной французской пограничной станции. Там мы, из предострожности, не сели на поезд, а пешком отправились за 5 километров до следующей французской станции – «Кохерен»… Шли днем, среди «культурной» европейской природы, – не переход границы, а очаровательная, идиллистическая прогулка на «лоно природы» в стиле Карамзина!… В Кохерене мы сели на поезд и прямым путем доехали до Парижа, но Париж («русский» Париж) нас уже знал. Когда мы были в Берлине, «Последние Новости», «Дни», «Возрождение» – писали о наших берлинских похождениях и перепечатали из «Руля» открытые письма Александра Ярославского.

Но Ярославский твердо решил не иметь больше дела с эмигрантской печатью. Когда А. Ф. Керенский, которому Ярославский давал почитать рукопись повести «Бродячий лектор», возвращая ее, сказал: – «Зачем же вы ее берете? – Мы бы с завтрашнего дня начали ее печатать в наших “Днях”… Вот Минор [11]11
  Осип (Иосиф) Соломонович Минор (1861–1934) – член партии с.-р. с 1902, разработчик аграрной программы партии. С 1920 – в эмиграции.


[Закрыть]тоже находит, что она подходит…» – Ярославский однако решил: – «Чем печатать в “Днях” – лучше совсем не печатать». Ближе сошелся Ярославский в Париже с анархистами, в частности с тов. тов. Бергманом и Волиным (Эйхенбаумом) [12]12
  Александр Бергман (правильно: Беркман; 1870–1936) – радикальный анархист, жил в США, в 1919 вместе с женой (Эммой Гольдман) депортирован в СССР. В 1921 они эмигрировали в Германию, затем во Францию. Всеволод Михайлович Волин (Эйхенбаум; 1882–1945) – анархист, председатель реввоенсовета в армии Н. Махно, в 1922 выслан из СССР.


[Закрыть]. Последний – интереснейшая и симпатичнейшая фигура – в эпоху Гражданской – ближайший сподвижник Махно и, так сказать, – теоретик «махновщины»…

Пока Ярославский тосковал по Советской родине, я, лично, спешила изучать жизнь Парижа (а когда были мы в Берлине, то – Берлина), причем главным образом определенную сторону этой жизни: – ночлежные дома, кабаки, преступный мир, проституцию… (Недаром Ярославский еще в России говорил мне: – «Стоит мне на минуточку оставить тебя одну посидеть где-нибудь в скверике, и я могу быть уверен, что вернувшись, застану тебя в обществе проституток или карманников!..»)

Есть в Париже улица – «Рю де Соль»… «Рю де Соль» знает не каждый истый Парижанин. Но бродяги ее знают. Она, между прочим, расположена в довольно буржуазном районе… Среди буржуазных улиц затерялась одна не столь буржуазная, совсем коротенькая и кривая, как курильная трубочка старого кабатчика… Когда входишь на «Рю де Соль», все дома ее сразу же видны на перечет… На одном из них, узеньком, втиснутом меж двумя другими, у входа отвисает чуть жалобно, выцветший красный флаг…

В подъезде, на ступеньках и возле этого дома толпятся бродяги: – мужчины, женщины, с ними – дети… Их всех собрал сюда под красным флагом не Коминтерн, не Ленин, не Мопр [13]13
  МОПР – «Международная организация помощи борцам революции».


[Закрыть], – нет, – барон Ротшильд. И вообще красный флаг, в данном случае играет роль не знамени, а отличительного признака: – в этом доме помещается еврейская ночлежка, содержащаяся на средства Парижской еврейской буржуазии, главным образом – Ротшильда…

Ночевать мне там не случалось, но я проводила там целые дни, приходя под предлогом «обедать»… Там я беседовала с ночлежниками и изучала быт… В ночлежке этой в течение двух месяцев каждый – все равно Парижанин или даже совсем иностранец – получает совершенно безплатно ночлег, чай с хлебом, обед и ужин. Кормят почти досыта и, во всяком случае обед много питательнее и сытнее чем в советских УСЛОН’ах и исправдомах… Ночлежка на «Рю де Соль» – еврейская ночлежка, но по тому же образцу в Париже имеются Лютеранская и Католическая ночлежка… Если вспомнить, что в Советской России ночлежные дома платные, еда в них тем более за деньги, если подумать о том, что «Ермаковку» [14]14
  Имеются в виду ночлежные дома для рабочего населения Москвы, построенные в 1909 и 1915 на деньги и по завещанию предпринимателя Ф.Я.Ермакова, крупнейшего московского благотворителя XIX века. После 1917 закрыты.


[Закрыть]совсем ликвидировали, невольно приходит на ум, что даже буржуазная благотворительность совсем не так безполезна и во всяком случае во всей своей смешной сантиментальности стоит все же выше черствой «социалистической» опеки большевиков! – Барон Ротшильд – вашу руку! – я вас не знаю, но право же вы порядочнее лицемерной сволочи из Моссовета! – вы гораздо порядочнее!

О ночной жизни Парижа скажу только, что в Монмартс-ких кабачках вышибалы-официанты дерутся и вышибают нищих так же вульгарно и больно как в Москве на Самотеке, – что парижские апаши – такие же задушевные ребята как наши «Митьки Малаи» и «Сережки Рыжие», и что вообще – жизнь везде одинакова…

В Париже мы пробыли недолго – всего два месяца; – Ярославский настаивал, чтобы возвращаться в Россию. Мне это было не очень по душе; у меня имелись свои, совсем другие планы: – вот бы связаться с Махно, который тоже находился в Париже, и можно было бы затеять веселую игру на Украине, – отчаянную игру, левую игру, истинно-революционную и революционную по-«блатному»!.. Но Ярославского эти мои планы не прельщали, он упорно думал только о Советской России, а очень уговаривать его я даже не считала себя вправе: – как можно насиловать совесть человека? – А человек определенно считал себя виноватым перед революцией и советской страной и хотел свою вину искупить…

– Еду в Россию расстреливаться… А если большевики меня не расстреляют, – тем лучше! – И он поехал на советскую родину, которая его так отвратительно, так тупо не поняла!..

За Александра Ярославского – не только как за любимого, – как за соратника, как за однодельца, – как за «клиента» (выражаясь по-нашему, по-блатному), а прежде всего как за гениального поэта, загубленного вашею бездарностью – клянусь я отомстить!.. И не только за него – за расстрелянных поэтов: – Гумилева, Льва Черного, загадочного Фаина, – за затравленного и доведенного до самоубийства, Есенина!.. [15]15
  Н.С.Гумилев расстрелян в августе 1921; Лев Черный (П.Д.Турчанинов) – один из основателей «Федерации работников умственного труда», лидер «Свободной ассоциации анархистов», расстрелян в сентябре 1921; «загадочный Фаин» – предположительно Фани Анисимовна Барон – анархистка, расстреляна в сентябре 1921.


[Закрыть]И еще клянусь отомстить за того несчастного стрелка, чья рука поднялась, чтобы дулом нагана выключить гениальный ток мысли из мудрого мозга Александра Ярославского, – за всех расстреливающих стрелков, под гипнозом ваших лицемерных, лживо-революционных слов, идущих беспечно на преступление наемного или подневольного убийства, – за всех их «не ведающих, что творят» клянусь отомстить словом и кровью… И клятву эту я исполню, если только, разумеется, этой моей «автобиографии» не суждено стать «автонекрологом»…

А пока продолжаю. Из Штетина на пароходе вернулись мы в Россию после годового отсутствия. Ярославский, как маленький ребенок, радовался русской речи на улицах, антирелигиозным плакатам в книжных витринах, а больше всего – Октябрьским демонстрациям…

– «Я рад, что я вернулся… А ты не сердишься на меня, Женичка? – шептал он, умиленно глядя на демонстрацию и сжимая мне руку. – Тебе, – я знаю – хотелось остаться». Эти дни были одними из самых счастливых в нашей жизни.

Когда Александра Ярославского арестовали, – я сразу пошла в «шпану». Я уже подробно указывала выше, какое колоссальное социальное значение придаю я «босячеству» и почему именно. Если бы я была интеллигенткой «Абра-мовиче-Дановского» типа [16]16
  Подразумеваются лидеры меньшевиков Р.А.Абрамович (Рейн) и Ф.И.Дан (Гуревич).


[Закрыть], то дело бы ограничилось теоретическим признанием, и – все.

Но как я уже упомянала, – я люблю быт! К тому же у меня с детства – страсть испытывать все на собственной шкуре…

Какая пошлость – со стороны сочувствовать уголовному миру, наблюдать его сбоку, или даже вдаваться в «социальные эксперименты» – <с> переодеваниями, как некоторые эксцентричные западные журналисты, которые, переодевшись босяками, на одну ночь приходили в ночлежку или проникали в подозрительную трущобу, с тем, чтобы прямо оттуда – в утреннюю ванну смыть с себя всю эту грязь и – о, кошмар! – а вдруг – вошь!

Нет, я решила погрузиться в «шпану» по-всамделишному, и не как «знатная иностранка», а как равная – я решила научиться воровать…

Прежде меня удерживала привязанность к Александру Ярославскому, – теперь я была свободна, – конечно, я и теперь имела обязательства перед ним, – «засыпавшись», я могу скомпрометировать его, но соблазн был слишком велик, – я не совладала с собой…

Легко сказать – «украсть»!.. Это все равно что сказать – «Пойду с горя делать концерты на рояле!..» – Так с первого разу – только потому, что деньги тебе до зарезу занадобились и ты, наконец, решился на кражу – не украдешь!.. Для кражи мало преступного намерения, кража – <в> полном смысле слова, ремесло. Без таланта здесь еще в крайнем случае обойтись можно, но без навыка, без предварительной подготовки – никак!..

Я вначале даже не знала как приняться за это дело (только фрукты и сласти с прилавков гастрономических – удавалось таскать с первого же дня, но ведь это же неинтересно!). Итак воровать я научилась не сразу, – сначала пошла газетами торговать… Нравилось мне, что – целый день на улице, что – среди вороватых, хулиганистых мальчишек…

Самый напряженный, самый патетический момент дня для газетчика, это – момент выхода «Вечерней Красной»… Утренняя – та расторговывается исподволь, почти уютно… наберешь с утра всех утренних газет понемножку, – сядешь с ними, бывало, спокойно где-нибудь на Невском на ступеньках и декламируешь:

– «Правда!.. – Ленинградская Правда!.. Красная газета!.. Московская Рабочая газета!.. – 3 копейки – Московская Рабочая газета»… И опять сначала:

– «Правда!.. Ленинградская Правда!»… А уж кому нужна газета, тот сам <берет>. Смотришь – одну какую-нибудь, ну примерно – «Правду» – меньше других покупают;

– тогда наскоро ее проглядываешь (одни заголовки) и начинаешь усиленно ее «подсватывать», как отец – засидевшуюся в девках старшую дочь «через» голову которой младшие – шустрые норовят замуж идти:

– «Правда! – Доклад товарища Троцкого!.. Новые выступления оппозиции!»…

Совсем другое дело вечерняя газета: – тут у газетчиков разыгрываются алчность, азарт, борьба конкуренции. Еще задолго собираются, становятся в очередь на Николаевском вокзале перед газетным киоском, куда принесут «Вечернюю» для раздачи… Принесли!.. – с криком бросаются газетчики к прилавку киоска, жадно, как добычу, хватает каждый свою стопку газет и бросается бежать, просчитывая на ходу. Разбегаются от Николаевского по радиусам:

– по Невскому, по Лиговке, по Старо-Невскому… Точно современные евангелисты бегут газетчики в мир, неся «благую весть», что вышла «Красная Вечерняя Газета»! – И каждый газетчик спешит, боится, что не ему попадется самый свежий покупатель… А с «Вечеркой» – беда: – сразу не распродашь в первый момент, – так уж не продашь совсем – «засол»!..

Торговала я в Ленинграде с месяц; затем заключенного Ярославского перевезли в Москву, за ним немедленно переехала туда и я. В Москве торговать газетами оказалось не в пример труднее чем в Ленинграде: – конкуренции больше, а грамотеев, т. есть читателей меньше… А люди в Москве вредные, несочувственные!.. Бывало сядешь где-нибудь на ступенечках – гонят и дворники и «менты»-сволочи. Зайдешь предложить газеты в столовую поприличнее – «вышибают» заведующие… Поторгуешь день – из дому выйдешь в шесть утра, домой вернешься в восемь вечера – денег мало, а ноги в крови, натерты… Еще бы ничего, если б так – себе на харчишки и ладно, а то ведь знаешь: – к пятнице (день передач) нужно хоть 3–4 рубля скопить – «кучерявенькому» своему на передачку!..

Я бы, конечно, имея университетский диплом, могла поступить на службу, но жалко было с улицей расставаться, – хотелось испытать «блатную» жизнь, – научиться воровать… К тому же самый вид советских учреждений,

– чистеньких, самоуверенных и неприступных вызывал во мне всегда нечто вроде приступа морской болезни… И идти служить в эдакое гнездо «книжников и фарисеев»!..

Я предпочитала биться на тротуарах, набиваясь с газетами… А тут еще, то – в Гепеу за справкой беги, то с передачей полдня провозишься, то – к прокурору на Спиридоновку (или, как я называла – «козла доить» – аналогия по продуктивности). Случалось, – наберешь с утра газет, займешь очередь у прокурора и тут же в очереди, в здании прокуратуры, торгуешь. Кой-кто из женщин восхищается:

– «Вот баба – бойкая, ловкая!.. Уж эта выхлопочет своего мужа». Да, уж – выхлопотала!..

Особенно хорошо шли у меня газеты 2 раза (тогда я еще в Ленинграде была). Во-первых – когда бомбу в Гепеу бросили. Газетчики наши вяло выкрикивали в этот день, как всегда, «тезисы», предложенные из редакции; я одна, просмотрев газету, обратила внимание на пикантную сенсацию. Стою эдак на Невском проспекте и как кто мимо идет, – громко, отчетливо, глядя в сторону:

– «Бомба в московском ОГПУ! – Красная вечерняя газета!..»

«Бомба в московском ОГПУ» – Прохожий останавливается как ошарашенный дубинкой. Руками, дрожащими от волнения, вытаскивает кошелек и разворачивает газету… Каждому, как, все равно – подарок к именинам: – кто же в Советской России не ненавидит ОГПУ…

Второй раз бойко шли газеты, когда двое хулиганов в Екатериновском парке изнасиловали восьмидесятитрехлетнюю старуху… Честь и слава хулиганам насилующим восьмидесятитрехлетних старух!.. Пошли им бог долголетия и успехов в их доблестных делах газетчикам на радость!..

Чтобы окончательно погрузиться в беспризорную жизнь, ушла я от тетки, у которой проживала в Москве, и решила жить с беспризорными… Объявив тетке, что ухожу от нее совсем, вышла, как всегда, торговать газетами… Под вечер начинаю подумывать, что пора бы поразмыслить о ночлеге. Подхожу к мальчику, просящему возле булочной подаяния: – «Мальчик, ты не из беспризорных ли случайно?» – Испуганный взгляд белесых глазенок: «Ой, нет, тетенька! – У меня отец, мать… Я с матерью живу». – «Да, нет, я ведь… не в том дело… Мне вот самой ночевать негде… Я вот и думала, ежели ты – из беспризорных, то и мне покажешь где можно ночевать без денег и где документов не спрашивают».

– «Это я могу, – там же где и сам ночую… Пойдем вместе ночевать?»

– «Пойдем. Вот и хорошо!»

– «Только ведь не сейчас?.. Мне газеты бы доторговать…»

– «А я еще постреляю маленько».

Ночью он ведет меня в скверик на Арбатской площади, – с наивной словоохотливостью, сидя со мной на скамейке в скверике, выкладывает мне свою жизнь: – был в деревне пастушком, в городе – недавно, – «днем “стреляю”, а вечерами по карманам балуюсь…»

Устраиваемся спать; я – на одной скамейке, он – на соседней… Только засыпаю, как просыпаюсь от чьего-то непрошенного объятья; передо мною – длинный верзила, прилично одетый и изрядно пьяный… Упрашиваю его не приставать ко мне. На помощь мне приходит мой маленький сосед: – «Ты эту тетеньку не обижай, – она не “гулящая”, она только газетами торгует!.. – «А ты кто еще такой, чтобы заступаться? – Или ты может сам ее —… Смотри, – я тебе всю морду искровеню – щенку!..» – «Как бы тебе самому от меня не попало!!!» – важно вставляет мальчик и затем хвастается мне на ухо: – «Ты ничего не бойся, – у меня “финка” есть…» – «Прения» продолжаются. Лежу под перекрестным «матом» «сторон». Наконец верзила уходит, обещаясь обесчестить противоестественным способом покойную бабушку противника… Я в душе своей решаю каждую ночь брать себе на ночлег эдаково ребенка, который сам еще не опасен, а других отводит… Пока продолжаю прерванный сон; наутро мой маленький товарищ говорит мне: – «Ну, а теперь тебе умыться надо». На лице у меня – размытая росой типографская краска от вчерашних газет, смешанная с пылью тротуаров…

Нужно было не опоздать за газетами, пока что общественные уборные были заперты до 8-ми часов, и поэтому умываться пришлось идти под желоб трубы, благо накануне был дождь и вода с крыши по трубе сочилась…

Больше я своего маленького защитника так и не видала, а идти без него ночевать в сквер, где может со мной сделать что захочет любой верзила, – я считала слишком рискованным, а потому на другой день, с наступлением ночи просто «шлялась» из улицы в улицу, избегая останавливаться в опустевших и переходя в те, которые еще жили ночной жизнью… Гасли пивнушки сперва на Смоленском, затем на Арбате… Гасли «киношки»… Город погасал и умирал постепенно, как тело умирающего от конечностей к центру… Таким образом, идя просто на свет, я понемножку вышла на Тверскую, по дороге стараясь кому-нибудь всучивать недопроданные газеты… Совершенно неожиданно для самой себя, очутившись на Тверской, я обрадовалась: – здесь не было никаких признаков замирания на ночь; – тут в крайнем случае, на худой конец, можно просто проходить до утра, не вызывая никаких подозрений…

Остановившись на углу, я постепенно разглядела своеобразный характер проплывавшей толпы: – проплывали все – одни и те же, в ту и другую сторону, точно в «кадрили» или «полонезе» по бальному паркету, – порою из одной группы в другую обменивались шутками, окликали друг друга, – большинство казалось были знакомы между собой… Среди этих проституток и завсегдатаев этого «дома терпимости под открытым небом» я сразу почувствовала себя как на балу в незнакомом доме, где никого не знаешь, и куда еще вдобавок явился в неподобающем костюме: – проститутки, по обязанностям профессии, были принаряжены, я же шла в потрепанном пальто, впитавшем в себя не один слой пыли с московских улиц… Пробиваясь сквозь толпу, выплыла я, как на отмель, на Страстную… Впрочем, сейчас эта «отмель» тоже была залита приливом толпы… Здесь становился ясен смысл того, что творилось на Тверской: – там не просто плыли куда-то, как казалось на первый взгляд, и выставлялись на показ <, там> и – оценивали, здесь же на Страстной заключались самые сделки, сторговывались… У высокого ларька Моссельпрома, как у маяка останавливались сговориться меж собой о чем-нибудь те, которые на минутку не хотели быть смытыми людской волною… В тени уборной, на мусорном ящике какие-то хлопцы, прилепив к ящику зажженный огарок, играли в карты, ничуть не смущаясь близостью «легавых» и «ментов» (очевидно – фаталисты: – так и так пропадать от изоляции!)…

– Вот это – то, что мне надо! – иду прямо к ним. Некоторое время стою, демонстративно уставившись на них. Косятся на меня полусекундным недоверчивым, но глубоко флегматичным взглядом, не отрываясь от игры… Начинаю нарочно безо всяких подходов: – «Товарищи, вы не знаете случайно, – где бы можно переночевать без документов и без денег?..» – «Не знаем, не знаем… Ну ходи – твой ход!..» – «Так – крою» – «Козырная бура» – «Так знаете у меня вышло: – муж в тюрьме сидит… Документы мои у него при аресте вместе с его документами отобрали… От тетки ушла – поругалась; теперь ночевать негде…» – «Пойдемте со мной, – я вам покажу место… Сейчас я, как видите, занят… Как игру закончим… Приходите так через полчаса опять на это же место…»

Через полчаса он идет впереди меня. Среднего роста, стройный, с не то чтобы красивым, но довольно правильным и почему-то интересным лицом, одетый небогато, но «с иголочки» аккуратно – ни дать, ни взять – «благородный» вор с германской кино-фильмы!.. Приводит меня в какой-то дом, совсем рядом со Страстной где-то, – мы подымаемся по довольно запущенной лестнице на самый верх. На самом верхней площадке стоит большой пустой ящик. – «Вот тут на ящике можете устраиваться. Спокойной ночи!» – И – еще раз оборачиваясь, уже начав спускаться по лестнице: – «Можете спать спокойно. Могу поручиться, что никто вас здесь не тронет. За то, что вас здесь не обкрадут – не ручаюсь». Засыпаю… Но уже довольно скоро, сквозь сон, слышу: – «Это кто еще такой?! – Кто здесь спит?!» – В меня, как в квашню, тыкается, с удивлением, чья-то рука… Оказывается, это возвращающийся к себе домой один из обитателей дома. Он пьян, но рассудителен. Присаживается рядом со мной на ящике. Я тоже уже успела изменить лежачее положение на сидячее… Объясняю ему как сюда попала… Идилию нашей беседы прерывает гневно-распахнувшаяся дверь одной из квартир и женский голос: – «Опять, – сволочь – привел какую-то!.. Я тебе покажу “девок” водить… Сейчас же домой иди!.. Да ты опять пьян, – кобель ты эдакий!..» – «Извиняюсь, гражданка, меня никто не приводил, – я сама сюда пришла. “Они” только наткнулись на меня спящую, стали спрашивать как я сюда попала… Женщина я убогая, инвалидка… Без квартиры осталась… ночевать мне негде… “Они” меня не приводили, я – сама…» – «Ну, а коли – сама, то и катись сама отсюда!.. А сама не пойдешь, – я сейчас дворника покличу!.. Тут не ночлежка!.. Может ты – “заразная” какая?!» – Ухожу, возвращаюся на Страстную в свой «Жилотдел» возле мусорного ящика… Встречает меня давешний «квартиродатель»: – «Ну, как – выспались?» – Рассказываю… Улыбается: – «Пустяки!.. На вашем месте я даже теперь же вернулся бы обратно…» – «Благодарю вас. Я лучше воздержусь». – Пожимает плечами: как знаете.

Вглядываюсь в сдержанные, полные достоинства манеры собеседника и задаю пошлейший вопрос: – «Вы верно случайно – в такой жизни. Вы сами в какой среде выросли?» – «Я? – Под лодкой». – Он снова исчезает в волнах Страстного прибоя.

До утра, – когда идти за газетами – мне делать нечего; – пока что разглядываю детали жизни Страстной: – самый азарт здесь под утро, когда еще можно схватить последний отчаянный «фарт», – сейчас посторонний лучше не мешайся! – страсти разгораются, – каждому предоставляется теперь схватить, не проворонить последний – иногда самый крупный «шанс»: – проститутке «зафал-ловать», окончательно распоясовавшегося и «разъярившегося» у «Филиппова» под утро, шикарного «фрайера», который с вечера полутрезвый, и не взглянет на уличную проститутку; вору – заманить, чтоб «помыть» «бусого» кассира или растратчика; лихачу – свезти советского служащего, растратившего уже столько, что теперь все равно «трешку» или «двухчервонную», не глядя, сунуть извозчику, – или увезти за солидный куш от «легавого» удачливого «ширмача»; у торговцев-цветочников свой предутренний «фарт»: – бросаться в догонку за разъезжающимися на лихачах парочками с букетом цветов… Девчонки шепчут кавалерам: – «Купи», кавалер, рисуясь перед девчонкой, не торгуется, – с лихача на руки цветочнику порхает «трешка», – кавалер потно комкает девчонку и мнет цветы ей под сиденье, – оба уже забыли про них, – да разве ей цветы нужны? – так, лишь бы «фрайера» «выставить»!.. А цветочник тем временем уже дает заработать босяку, из-под полы торгующему водкой – не по «полунощной» уже, нет, – по третьей с вечера <…> цене; и тут же уж и пирожник тянется за заработком: – «Пирожка горяченького – закусить?»