Текст книги "Городской романс"

Автор книги: Александр Терентьев

Юрий Кашин

 
…А над деревней ночь плескалась,
она сгущалась все темней.
А мне на свадьбе не плясалось
и становилось все грустней.
И я с веселого подворья,
прикрыв калитку, в ночь шагнул.
И месяц, как знакомый дворник,
мне заговорщицки мигнул.
И ночь качала на ладонях
меня, с деревней заодно.
А где-то близко ржали кони,
как в приключенческом кино.
Вобрав в себя прохладу ночи,
на свадьбу шумную вернусь,
хвачу штрафной и что есть мочи
за пляску буйную рванусь.
И что с того, что не плясун я,
ведь эта пляска для души.
Коль сердце радостью плеснуло
с гармонью в лад – айда, пляши!
Пляши…
Вот с грустью лишь управлюсь,
переборю ее сполна…
Иду, а ночь колышет травы,
и звонко плачет тишина.
 

Вера Киселева

 
Вечер тихо касался оград
И наощупь окутывал сад.
Пела мама на чистом крылечке.
Я люблю, когда мама поет,
Словно ветка по речке плывет,
По равнинной, замедленной речке.
Все такие простые слова,
Но как будто восходит трава —
Пробуждаются тонкие связи
С той войной, что была не со мной,
С полем льна и с лучиной слепой,
С засыхающим деревом вязом.
Стали сутью моею во мне,
Неразрывно сплетясь в глубине,
Песни русские, мама, Россия.
И стоит над крылечком звезда
На года, на века, навсегда,
Освещая заботы простые:
Чтобы в поле ходили стада,
Чтобы в речке не сохла вода,
И горланил петух спозарани,
Чтоб земля зеленела весной
И из горницы плыл за окно
Чистый запах цветущей герани.
 

 
Хрустальный купол полон синевы.
Как ты прозрачна, Ясная Поляна!
Деревья так мудры и постоянны,
Что хочется с деревьями на Вы.
Над головой сомкнулась тишина,
И я могу спокойно оглядеться.
И, словно невесомую, меня
Раскачивает собственное сердце.
Щекой касаюсь сморщенной коры,
От чувства непонятного немею.
Я принимаю это, как дары,
А отдарить, наверно, не сумею!..
А на округлых фразах тонкий лак,
Экскурсовода голос раздражает:
Он слишком равнодушно обнажает
Всю жизнь его.
Все так и все не так!
Его душа живет в страницах книг.
Они над временем и вне религий,
Но Лев Толстой
            настолько был велик,
Что не сумел
            в свои вместиться книги.
Любые рамки гению тесны,
И нравов и законов давят своды.
И посреди такой большой страны
Свободный ум свободы не находит.
Мир затаился. Он совсем не прост.
В нем зреют беспокойные известья…
Какой неразрешаемый вопрос
Его погнал из тишины поместья?
Возможно, мысли, что остались за
Пределом книг —
            искали воплощенья!
Возможно, правда вторглась,
                         как гроза,
Грозя его идее всепрощенья.
Кто знает! И кому о том судить,
Великий граф —
            известен и неведом!
А всем догадкам —
            вылиться в труды
На хлеб насущный мудрым
            толстоведам.
 
 
…Весь парк охвачен золотой
                           листвой,
Осенний воздух августовски синий.
И я иду аллеей по России,
Где Анна шла, Болконский
                                    и Толстой!
 

Инна Лимонова

 
Как я живу – так ходят по жнивью.
Мои ступни исколоты – шагаю.
Так строки в строфы, мучаясь, слагаю
И так крутое зелье жизни пью.
 
 
Кого люблю? Теперь люблю весь мир!
Люблю тебя – ты лучший в целом свете.
Но главное не мы с тобой, не мы,
А наши очень маленькие дети.
 
 
Когда они взахлеб зовут к себе
И затихают на моих ладонях,
Я обо всех необогретых помню,
Я целый мир могу вот так же греть.
 
 
Жги мне ступни, шершавая стерня!
Как без любви, мне не прожить без боли!
Весною вновь зазеленеет поле,
Чтоб лечь под ноги нашим сыновьям.
 

 
Льняная скатерть утреннего луга.
Туман окутал речки синеву, —
полувосторга крик, полуиспуга:
«Простудишься!» – но я уже плыву.
 
 
Чуть-чуть знобит, слегка пугают глуби
разверстые, глотая взмах руки.
Но если ты меня и вправду любишь,
войди за мной в крутую стынь реки.
 
 
Ты вправе и рискнуть и уклониться,
но эхо зова древнего в крови…
Мы нынче снова рыбы или птицы,
ну что же ты, ну что же ты, плыви!
 
 
…Меня речным течением относит.
Тебя не слышно. Голубеет высь.
И незнакомый голос тихо просит:
«Вернись ко мне, вернись ко мне… вернись…
 

Ким Макаров

 
Отдохновенье для души —
Уйти к реке, сидеть на зорьке
И видеть в утренней тиши
Томленье вод, зари узорье.
 
 
Отдохновенье для души —
Моих друзей простое братство.
Вчера на огонек зашли —
Застолью скромному предаться.
 
 
Отдохновенье для души —
Когда в ночи идешь на плаху
Стихов… И сердце так спешит!
И бьется птицей под рубахой.
 
 
Отдохновенье для души —
Когда с женой любовь – не служба.
Здоровы дети, хороши…
И с тещей – золотая дружба.
 

 
Осень. Воздух золотист.
Льется легкий желтый лист.
В поле тихо. Спят стога.
Кружит в небе пустельга.
Вдоль дороги – след телеги
да березовые слеги,
словно осень уезжает…
Даль примолкла —
провожает.
 

Владимир Носков

 
Старушки в доме престарелых
Живут от нас через реку.
Мерцает свет платочков белых
На том, на нашем берегу.
 
 
К ночи, когда на перевозе
Туманный стелется закат,
Они в отвесные березы
Уходят, словно в снегопад.
 
 
Уходят, полные терпенья,
В разлуку веря не совсем.
Но нет взаимопритяженья
Меж этим берегом и тем.
 
 
Молчат уключины и тросы.
И знаю я наверняка,
Что это нас от них уносит,
Как льдину от материка.
 
 
Еще ясней за далью плеса
Высокий свет платков льняных,
Не исчезающий в березах,
А растворяющийся в них.
 

 
В эту светлую ночь
Я услышал: звенят тальники.
Я проснулся,
           когда
                        межозерье в серебряных бликах.
Два ствола за плечом,
Но пока отдыхают курки,
Слышу все родники
            от таймырских болот до арыков.
 
 
Так светло на земле!
Так от лунного света светло!
Два ствола за плечом —
             неужели для хищного дела!
И уютный такой —
             неужели кому-то во зло
ниспадающий гул
             на краю звукового барьера…
 

 
Я умру не с последним дыханьем,
А как только не тронут души
Банный запах осенней елани,
Голос птицы в небесной глуши.
 
 
Дни сшибаются – льдиной на льдину,
Рушат берег, ломают лозу.
Посадил под окошком рябину,
Диковатую, словно в лесу.
 
 
Чтоб в эпоху, где смерть на дорогах,
Где мгновенно сменяется Бог,
Не остаться без трепетной, строгой,
Пережившей немало эпох.
 
 
Это ж, право, такая удача:
Факел жизни, порывистый куст…
Но сама она плачет и плачет
И пугается, лишь прикоснусь.
 

Вячеслав Рождественский

 
Весь мир и счастье – кверху дном.
Никто не спас.
Губами
Губы мы найдем
В кромешный час.
Изобрели мы много зла,
Но не сгореть Земле дотла —
Любовь умнее нас.
 

 
Нужно очень мало,
чтобы все пропало,
чтобы все совпало —
нужно очень много.
Так уже бывало…
И молите Бога,
чтобы все совпало.
 

 
Надеждою живет
приговоренный к смерти:
не ангелы, так черти
развалят эшафот.
Надеждою живет
приговоренный к жизни,
когда в его отчизне
упадок и разброд.
Надеждою живет
раздавленный врагами,
оставленный друзьями
бедняга Дон-Кихот.
Ее звезде зеленой
затеплившись в ответ,
в ночи глухой, бездонной
рождается рассвет.
К утру терпеть невмочь
напор свинцовой стужи,
но тем, кто прожил ночь,
уже не станет хуже.
Не уставай, Надежда!
Шагай проводником
по узкой тропке между
отчаяньем и сном.
Не музою туманной,
а женщиной земной,
желанной
будь со мной.
 

Наталья Рубинская

 
Шуршат березовые храмы
на почвах каменных седых.
Прекрасен мир. Но плачет правый.
Но гений вырублен под дых.
 
 
Кто там хлопочет: мол, поэты
ничуть не краше дикарей? —
Они впотьмах идут по свету
и умирают поскорей!
 
 
Ведь всем дороже злак насущный
пророка жилки на виске. —
И вертоградарь рубит кущи,
крепя вертеп, доска к доске.
 

Косте

 
Мы любовью с тобой обрастаем, как кроны
тополей на апрельском недружном ветру.
Все алмазы со мной, над тобою – корона;
вечно буду с тобой, никогда не умру!
 
 
Посмотри, как нас радостно любят и жадно:
собираются люди со всех-то широт!
Зарядят, заласкают, зальют виноградом,
оранжадом, крюшоном сердечных щедрот.
 
 
От павлина пера до порфирных каменьев,
все сокровища мысли, музык торжество
помещаются в нашем ледняцком именьи,
в райской хижине – там, где душа – божество.
 

Наталья Рябинина

 
Потекла между рук,
                        между мук
моя главная песня.
Задержался таинственный звук,
одинокий и бесполезный.
Зацепился хрустальным зрачком
за
            Уральские горы…
Там жужжащим волчком
мой промышленный город.
 
 
Среди домен, дымов и домов,
через рокот турбины
зафиксировал в пене снегов
горсть рябины…
            гроздь рябины…
                         грусть рябины…
 

 
Вышла замуж верная жена
павшего за Родину солдата.
И невосполнимого звена
незаметна горькая утрата.
 
 
Именем солдатским назвала
сына,
нарожала дочек…
Памяти горючая зола
ей не выела живые очи.
 
 
И на ней не оборвался род.
Худо-бедно жизнь бурлит, ликует…
И войны не знающий народ,
поминая павших,
каждый год
в День Победы
водку пьет.
Тоскует.
 

 
Мы,
приспособившиеся жить в темноте,
притерпевшиеся к неудачам,
машинально
без надежд
долбящие лбами стену,
замерли,
разглядев
на темном граните
черную паутину трещин —
неужели она поддалась?!
Что там за нею, проклятой?!
Божественной истины свет?
Взбесившаяся стихия?
Или другая стена?
 

Юрий Седов

 
Тает время. Уходят года.
Даль прозрачна.
             Тепло и знакомо
пахнет поле. Сверкает солома.
Паутиной блестят провода.
 
 
Дружно вспыхнули плети ботвы.
Хлынул дым. Поднялась из-под спуда
память мая и первой листвы.
Эти лица и звуки – откуда?
 
 
Этот смех… словно не было лет.
Эта боль… словно праздником встречи
вновь для дружбы и счастья согрет.
Покачнись – и почувствуешь плечи
 
 
закадычного друга… того,
той, чей след в облаках потерялся.
Дунул ветер. Огонь заметался.
Дым рассеялся – нет никого.
 

Наталия Слатина

 
И ближнего не сотри во прах,
И дальнего не зови…
Мир держится не на трех китах
Может быть, на любви?
 
 
Но чей-то локоть дырявит бок,
Выталкивает толпа,
И ты неловок и одинок,
И вера твоя слепа…
 
 
Когда и любить не хватает сил,
И мудрость уже слаба —
Дарует то, что и не просил,
Надежда, а не судьба.
 

 
А где моя трава?
Моя трава
В начале.
Начальные слова,
Лишенные печали.
И в жажде красоты —
И сторож не заметил —
Украдкой рву цветы
В послевоенном лете.
И солнца легкий звон
Над перепутьем мая.
И я бегу на зов,
Судьбы не понимая.
 
 
Года… года… года…
И сеяла,
И жала,
А все иду туда,
Куда не добежала.
 

Геннадий Суздалев

 
Любо и недорого —
Пара крепких рук:
Мужики из города
Убирают лук.
 
 
Дождь косой и сетчатый
Не поднять лица.
Ах ты злой да репчатый
Не видать конца.
 
 
Луковое полюшко —
Заготовка впрок,
Луковое горюшко —
Не поднять сапог.
 
 
Мужики не ведают
Про напрасный труд.
Сядут – пообедают,
Небо поклянут.
 
 
Злые и серьезные…
Ах вы, мужичье!
Все вокруг колхозное,
Все вокруг ничье.
 

 
– Будешь тише воды,
будешь ниже травы:
ни один волосок
не падет с головы.
 
 
Как же я позабыл
этот добрый совет?
Жил и воду мутил
столько зим,
столько лет?
 
 
Все пытался подняться
повыше травы…
И дела не видны,
и слова не правы.
 
 
Ничего не сберег,
никого не согрел…
Но в воде не утоп
и в огне не сгорел.
 
 
Огляделся вокруг:
ни покрышки, ни дна.
Вот и время пришло
расплатиться сполна.
 
 
И за то, что вода,
как трава, зелена,
и за лишний глоток
все того же вина.
 
 
И за лишний привал,
и за лишний кусок,
и за годы, ушедшие
в мертвый песок…
 
 
Ну а если в трудах
не сносить головы:
буду тише воды,
буду ниже травы.
 

 
В плену хрустального излома
ликует муха.
Давно ушла любовь из дома.
И тихо,
глухо.
 
 
Здесь каждый вечер без причины
за стол садятся
тень женщины
и тень мужчины,
как будто снятся.
 
 
Ребенок прыгает теперь
цветной, как мячик…
А ночью в доме плачет дверь.
И ставни плачут.
 

Александр Терентьев

 
Неодолим манящий запах
Душистой хвои и ухи.
Гуляют здесь на желтых лапах
С луженым горлом петухи.
 
 
В речушке – шустрые гольяны,
На грядках – репа и пырей.
И три зарода на поляне,
Как шлемы трех богатырей.
 

 
Мы с тобой гуляли по тропинке.
Искрами – росинки там и тут.
Знаешь, говорят, что ты – картинка,
Я же – неоконченный этюд.
 
 
Вечер. Тихо. Узкая тропинка.
Спит луна на горке под кустом.
И идет прекрасная картинка
Рядом с неоконченным холстом.
 

Северина Школьникова

 
Май прокатился в грозах, в громах,
Окрасил кружево берез
И зелень нежную черемух
Снегами белыми обнес.
Где пруд и старая плотина,
Клубится снег под ветерком,
И ранний выводок утиный
Плывет, осыпанный снежком.
Похолодало – оттого ли
Вовсю черемуха цветет,
Или весне последний холод
Она подносит на уход?
От буйных зарослей по свету
Струится запах за версту.
Невестой завтрашнего лета
Стоит черемуха в цвету.
 

 
Сухой невянущий цветок,
Степная иммортель!
Не погубил тебя песок,
Не замела метель.
Как солнца золотистый блик,
Ты горсткой огоньков
Так неожиданно возник
Над белизной снегов.
Оставив хрусткую лыжню,
Шагаю к хрупкому огню:
Гори, не греющий ладонь,
Застывший солнечный огонь!
 

Римма Дышаленкова
«Армагеддон, чаша Грааля, чаша Иосифа»

«Как ни сердятся на обывателя идеологи, но живой человек отличается от человека-идеи тем, что он живет своими интересами. Мои интересы в Челябинске связаны с писательской организацией, это мой круг обитания, это моя Челябинская планета. Планета любви в Челябинске есть у металлургов, у актеров, у военных и проституток. Я люблю писателей. Это моя утеха и тайна. Писатель не полностью выражается в книгах. Я люблю их за то, что могу слышать ненаписанное».

Эта запись в дневнике посвящена прекрасному прозаику Татьяне Алексеевне Набатниковой. Один фрагмент из встреч с автором романа «Каждый охотник», повести «Единорог», автором множества острых рассказов, написанных в городе Челябинске, в четырехкомнатной квартире по улице Российской.

Главный вопрос, который тайком решают окружающие меня литераторы, анекдотичен: «Уж не еврейка ли она? Слишком умна». Да, есть разум настолько просвещенный и посвященный, даже вопреки окружающей его среде, что он становится самоценным и вызывает удивление сам по себе. Человек в таком случае именно – носитель сосредоточенного активного разума. И уже не имеет значения, что делает такой человек, он все делает максимально. Это Татьяна Набатникова.

Я встречаю ее на проспекте Ленина, она бормочет стихи.

– Что это за стихи, Татьяна Алексеевна?

– А это стихи Николая Гумилева. Они мне нужны, чтобы прояснить какую-то мысль. Ходит эта мысль, как рыба в глубине, а слову не дается. Это похоже на строчки:

 
Как некогда в разросшихся хвощах
Кричала от сознания бессилья
Тварь скользкая, почуя на плечах
Еще не появившиеся крылья…
 

Действительно, тот, кто подступил к слову вплотную, чувствует себя именно этой «скользкой тварью», которой никак не удается назвать мысль словом. Для Татьяны Набатниковой писание – это жизнь, способ познания жизни: «Я тебя не знаю? Хочу узнать». Во-вторых, у нее очень сильно светское образование и технократическое в том числе, она закончила Новосибирский электротехнический институт, кажется, она знает все наиболее популярные философские и религиозные модели мира от Конфуция до Платона и от Ньютона до Пьера Тейяра де Шардена. Глубоко, убежденно религиозна, но, конечно, не сектантской религиозностью, а той, что записана у Гете:

 
Имеющий науку и искусство
Имеет и религию.
Не имеющий науки и искусства
Да обретет религию.
 

– Рим, истина имморальна. И хотя это сказал антихристианин Ницше, но ведь это правда. Какое дело истине до морали? Это уж дело людей – танцевать вокруг истины.

Я: – Другое дело, Тань, что истина скорее всего против человека вообще. Она-то, может быть, его главное препятствие. Человек это знает, но предпочитает делать вид, что он не знает, что есть истина… Жить-то надо. Эта всеобщая фраза в себе уже таит какое-то препятствие.

Так вот мы по-девичьи или по-птичьи «кулюкаем», сидя на диванчике в окружении великих книг.

А Сергей Петров, наш челябинский же прозаик, автор книг «Легенда о розовой лошади», «Сага о любимом брате», в то же время ропщет по адресу Татьяны Набатниковой: «Понимаешь, для нас, мужчин-писателей, образ женщины, любимой, нелюбимой ли, произрастает и защищен матерью, материнством. Мы не можем, не смеем сказать всей правды о женщине. Все-таки мы моделируем женщин в своих книгах, какими нам хочется их видеть… Творчество таких писательниц, как Набатникова, – это саморазоблачение женщины. Я думаю, этим приемом она в целом оказывает плохую услугу человечеству. По-мужски, глаза бы не глядели на женщин Набатниковой, не то, что помогать им, защищать от погибели…»

Я: – Татьяна имморальна, как дождь.

С.: – Татьяна имморальна, как огонь. Так можно без конца играть, но все же она только человек, а не дождь и не огонь.

Тогда рассуждает сама Татьяна Алексеевна: «Понимаешь, я наговариваю на себя… потому, что не смею обвинять других. Мне так легче. Это мой метод рассказа о людях, моя летопись. А меня считают жестокой. Не знаю, как объясниться?» Теперь Татьяны нет в Челябинске, она живет в Москве. А со мной осталась ее кофейная чашка. У этой чашки есть три имени: Армагеддон, Чаша Иосифа и Чаша Грааля.

История чашки такова. Мы с Таней любили раскапывать забытые в XX веке культурные слои: то разглядывали эпизоды из Библии, то Суры из Корана. Почему, например, библейскую Мелхолу Бог наказал бесплодием только за то, что она посмеялась над танцующим и поющим царем Давидом? Уж не намекает ли Библия на то, что пение и танец – это контакт с Богом? Ну и так далее. Однажды, это было осенью 1989 года, я возвратилась в Челябинск из Магнитогорска, позвонила Тане. Она ответила приглашением: «Забеги, я соскучилась».

Татьяна любит работать помногу, бурно. Утром – кофе и до полудня собственно писательство. После обеда – час отдыха. С 16-ти часов работа с почтой, ответы на письма. С 20-ти часов до 22-х – спорт. В 22 часа снова за письменным столом, она это называет «попыткой прорыва», записывание того, что не поддается слову, наверное, дневник. Отвлекать ее я считаю делом неделикатным, приглашение в гости – радость, подарок. Отложены дела жизни ради меня, с 18-ти до 20-ти часов.

Прибегаю. Вся возбуждена:

– Таня, я видела американский фильм об Антихристе. Они не боятся выйти на прямой бытовой разговор о добре и зле через такой архетип, а мы боимся.

– Расскажи сюжет…

Коротко рассказываю:

– По их версии в Палестине до сих пор стоит древняя деревня Армагеддон.

Таня в это время подает мне чашку для кофе. Чашка анодирована под золото, в ее жерле, там, на дне, поигрывают огни.

Я: – Там, в катакомбах, будто бы хранится наскальный рисунок – Антихрист. И он будто бы такой всегда, и появляется вновь…

Таня: – Почему же деревня-то так называется – Армагеддон? Я подхватываю любимую тему разгадывания прошлого: «Может быть, это память о каком-то подземном огне. Вот как эта чашка, она в жерле своем похожа на Армагеддон». Таня вздрагивает: «Я тебе подарю эту чашку…» Даже с испугом. Наверное, у нее на этот счет есть своя модель, которую она использует когда-нибудь в прозе.

Я заверила, что не возьму эту чашку, что это за подарки такие!

Затем мы еще с часок проговорили, позабыв об Антихристе. Раскапывали возможности культурного слоя, чем он мог бы нам помочь в деле возвращения идеи Бога на нашу атеистическую и Богом забытую землю. Я ухожу, разгоряченная путешествием по столетиям в обществе Татьяны Набатниковой. Тряпичная моя сумка звякнула. Я говорю: «Это уже похоже на подсунутую нашим праотцам египетскую чашку Иосифа». Таня отвечает мне с благодарной улыбкой: «Нет, Римма, это не чаша Иосифа, я тебе тайком передаю чашу Грааля…»

Теперь Татьяна Набатникова в Москве, своим чередом выходят ее прекрасные метафорические книги.

А кофейную чашку я подаю своим гостям, – челябинским поэтам, художникам, актерам, – и говорю: «У этой чашки есть древнее имя – Армагеддон. И глубокие, допотопные огни поигрывают на ее дне». Когда же льется черная лава кофе, огни поднимаются по стенкам кратера, я добавляю: «А теперь – это чаша Иосифа!» Когда же чашка наполняется до края, я подаю гостю «волшебную чашу Грааля». А гость с опаской косится на великие книги, сияющие, как твердь небесная, на книжных полках.

Светлана Миронова
Трагедия Золотой горы

Про Золотую гору челябинцы никогда не забывали, но примерно полвека о ней не говорили вслух. Нет, поначалу очень даже говорили, но только в определенном месте. Говорили «бытовики» в тюремных камерах, притесняя и издеваясь над «политическими». Чаще, правда, место, где расстреливали «врагов народа», называли не Горой, поскольку гору давно срыли старатели да и золото уже промышленным способом не добывали. А говорили так: «Что, Шершни захотел? Там места всем хватит».

Установить примерный текст угрозы оказалось довольно просто. Во время «оттепели» вернувшиеся из лагерей сели за воспоминания. Не все авторы дожили до нового политического всплеска. А их дети и внуки, узнав о создании в Челябинске «Мемориала», стали приносить не увидевшие свет воспоминания к нам. Судя по рукописям, авторы, приводившие эту фразу, скорее всего, и знакомы между собой не были. А запамятовать те зловещие слова было трудно. В них заключалась судьба арестованного.

О Золотой горе в Шершнях в НКВД вспомнили не случайно. Торопясь выполнять одну за другой грозные директивы, шедшие из Москвы, о недостаточной борьбе с «контрреволюционерами», «террористами», «шпионами» и «вредителями», местные энкаведешники фальсифицировали крупные дела, типа Кабакова-Рындина, набивали тюрьмы до отказа жертвами. В самое жаркое лето 37-го в камеру на 30 мест заталкивали и все 280. А аресты продолжались… Так что «разгружаться» «казенным местам» было просто необходимо.

Справедливости ради следует сказать, что часть арестованных все же выпускали. Видимо, когда арестовывали вообще из-за какого-то абсурдного доноса. Хотя логику в действиях НКВД найти сложно. Все дела о людях, подлежащих ликвидации, были насквозь сфальсифицированными и инициированными в стенах высшего начальства. Расстреливали в Челябинске почти ежедневно, если позволял запас патронов. Если случался простой, то в следующие дни добирали до нормы.

По официальным данным, всего было арестовано более 37 тысяч жителей области, каждый третий-четвертый приговаривался к высшей мере наказания. А сколько не дотягивали до приговора, умирая от пыток, голода и духоты в камерах?! Скольких следователи доводили до самоубийства?! Наверное, на производственных совещаниях в НКВД одной из серьезных проблем стояла проблема утилизации трупов расстрелянных. Раньше подобной практики не было. Так куда же девать трупы? Тюремные кладбища не годились, слишком малы. Рыть котлованы хлопотно, да и к чему, если есть глубокие заброшенные шахты Градского прииска? Место идеальное, тихое, удаленное от города.

Конечно, оно было не единственным в городе, использованным под эти дикие цели. Очевидцы из областной прокуратуры рассказывали, что трупы сбрасывали и в ямы на Митрофановском кладбище… Но Гора имела исключительно важное значение. Недаром она охранялась, жителям запретили заходить на ее территорию. И только во время войны охрана покинула свои посты… Несмотря на то, что никто не забывал о страшной тайне Золотой горы, «открытие» ее произошло почти случайно и не враз.

Однажды мы напечатали в «Челябинском рабочем» малюсенькую заметку о том, что житель то ли Пензы, то ли Сызрани собирает материал о фактах репрессий. Читатели пропустили город, но зацепились за фамилию собирателя – Дробышевский. Ну кто из старожилов Челябинска не знал редактора «ЧР» Вячеслава Ивановича Дробышевского? Посыпались письма. Мы их опубликовали. И в одном из них оказалась новая «подсказка»: среди возможных мест массовых захоронений упоминались Мариинское и Митрофановское кладбища. Нашлись свидетели, которые видели, как ночью на кладбище на грузовике подвозили трупы и кидали их в заранее приготовленную яму. Следующее письмо я восприняла как бред сумасшедшего, настолько оно было несуразно. Автор в виде литературной притчи поведал жуткую историю.

В 1947 году он начал работать на Градском прииске (государство снова вспомнило о недовыбранной кладовой горы). Молодой старатель полез в старую проходку и наткнулся на гору трупов, которые из-за свободного доступа воздуха стали моментально разлагаться. Можно представить, что пережил юноша, когда увидел шевелящиеся кости, которые падали к его ногам. Глаза слезились от аммиака, дышать было нечем. Уже наверху он узнал от своего товарища, что это за могильник.

Я, может, и поверила бы в чем-то автору письма Ю. Л. Герасимову. Но шабаш покойников – это слишком! Две недели письмо лежало на редакционном столе, заставляя постоянно мучиться вопросом: верить – не верить? И чтобы положить этому конец, я поехала к автору.

– А я вас давно жду, – сказал Юрий Леонтьевич. Еще через несколько минут, прихватив с собой братьев Надымовых, мы приехали на Гору. Старики Надымовы, осторожно ступая и прислушиваясь к почве под ногами, показали шахты, дудки, проходки, штреки.

Газета рассказала о случившемся 1 ноября 1988 года. И с этого дня Гора стала в центре внимания многих челябинцев. В эти дни и появилась идея создания «Мемориала». Кстати, автором идеи был нынешний редактор «Челябинского рабочего» Борис Николаевич Киршин.

Два года на Горе велись раскопки. Люди все шли и шли к этому страшному месту. Приезжали из других городов, районов, областей. Здесь побывали японцы, французы, немцы, итальянцы… Помню, какой многоголосый стон стоял по округе, когда запричитали над раскрытой ямой вдовы погибших из Курганской области. Их в то лето приехало почти сто человек.

Помогали тогда «Мемориалу» все: и предприятия, и областное начальство, и жители. Зная, что средств на раскопки не хватает, приносили кто хлеб, кто горячие щи, кто яблоки из своего сада. Раскопки стали поистине общим делом.

И наступил день, когда должен был состояться митинг и перезахоронение останков. Ни одна политическая партия, ни до, ни после, не собирала столько людей, сколько пришло и приехало 9 сентября 1989 года на Золотую гору. В тот момент мы еще не думали о том, что отныне Гора стала неотъемлемой частью нашей истории и что такие митинги будут проходить каждый год. И что с ней мы отныне свяжем еще одно имя – имя Андрея Дмитриевича Сахарова.

О его приезде знали только несколько человек. Андрей Дмитриевич вместе с Еленой Георгиевной Боннэр и Галиной Васильевной Старовойтовой накануне выехали на заседание межрегиональной депутатской группы в тогдашний Свердловск. Там же собрался и активизировавшийся Объединенный фронт трудящихся. Можно представить себе, какими уставшими приехали гости из Свердловска. Но машина привезла их сразу на митинг. А после митинга, по просьбе челябинцев, А. Д. Сахаров и Г. В. Старовойтова провели встречу в бывшем Доме политпросвещения. Несмотря на то, что о встрече никого дополнительно не оповещали, в актовом зале к объявленному часу не было свободных мест…

Спустя три недели, выступая перед лионскими учеными во Франции, Андрей Дмитриевич начал свою лекцию с рассказа о том, что он чувствовал, когда стоял у разверстой братской могилы на Золотой горе, и какие слова сказал о той страшной опасности, которую таит для человечества тоталитаризм.

Память нельзя остановить. Такие мысли приходят каждый раз, когда стоишь у братской могилы. Тяжелый красный гранит, установленный на Золотой горе, не бездушен. К нему идут люди, чтобы поговорить со своими погибшими в неволе родителями, идут, чтобы излить боль, чтобы побыть здесь вместе с внуками и правнуками. Чтобы передать им свою память…

Место здесь печальное, но благодаря людскому причащению здесь сегодня стало больше чистого и светлого. На Золотой горе удивительные закаты, очень тихо и зимой, и летом. Но только осень с яркой позолотой или нитяными дождями удивительно точно совпадает с людскими переживаниями. Оттого и наши сентябрьские митинги всегда многолюдны. Но не пустует Гора и в обычные дни, всякий раз у памятника кого-нибудь да и встретишь. Приходят семьями, молодожены оставляют у памятника живые цветы. Такое ощущение, что у Горы началась новая судьба.