Текст книги "Городской романс"

Автор книги: Александр Терентьев

 
Золотая моя!
Шесть твоих сорванцов
В шесть сторон по стране разлетелись.
У любви твоей шесть согревались птенцов,
Шесть сердец от нее загорелись.
 
 
Мы – цветы твои, мама.
И в каждом из нас
Мед добра – все твое сбереженье.
Белый домик твой, мама, светлей каждый час,
Все сильнее его притяженье.
 
 
Перевод М. Аввакумовой
 

Николай Година

 
Это красное на синем
Ни о чем не говорит.
Просто кажется осинам,
Что листва на них горит.
 
 
Ветер яблоками сладко
Подышал из-за дерев.
Растворился без осадка
Пьяный, в кущах задурев.
 
 
Капли, время понимая,
Застучали не к добру.
Дождь, который снился маю,
Не приснился сентябрю.
 
 
От луны осталась долька,
Вот и дольки нет уже.
От тебя осталась только
Осень тихая в душе.
 

 
…Возмешь, бывало этот пик,
Чуть схожий с обелиском, —
Тебе покажется на миг:
До неба близко-близко!
 
 
Поднимешь руку – облака
Упругие повиснут
Сожмешь кулак – из кулака
В лицо дождинки брызнут.
 
 
А в тихий час, когда закат
Восходом станет где-то,
Дурачась, шалый звездопад
Зажжет в тебе поэта.
 
 
Туда, где мир шумлив и прост,
Сойдешь крылатым будто,
Неся в глазах соцветье звезд,
Чтоб подарить кому-то.
 

 
Здесь, у воды, такая тишина,
Такая глушь, безмолвие такое,
Что, кажется, воочию видна
Во всем перенасыщенность покоя.
 
 
Затянут белым поясом берез,
Синеет пруд глубинами прохлады.
А мы с тобой взволнованы до слез,
А мы с тобою несказанно рады.
 
 
Уставшие от города вдвойне,
Отвыкшие от запаха и цвета…
Сидим в траве, запоминая лето
Подробно, как разведчик на войне.
 

Анатолий Головин

 
Стремит куда-то, хороводит
озер гулливая волна.
Зовет меня, опять уводит
в рассвет родная сторона,
туда,
где птичий щелк не рвется
и в чащах сумрак голубой.
Где не болотца и колодцы,
а родники с живой водой.
 
 
И хорошо, что есть дорога,
отвага.
И мечта жива…
Что в тишине дремучей лога
растет волшебная трава.
 

 
«ИЛ» громыхнул над куполами,
И вздрогнула голубизна.
За вековечными валами
Молитвенная тишина.
 
 
И златоглавье храмов русских —
Души непостижимый взлет —
Из тьмы нашествий ханских, прусских
Нетленной чистотой встает.
 
 
И кажется, что снова рати
Идут на приступ. Кони ржут.
Но только Божьей благодати
На стенах русичи не ждут.
 
 
Пожары долы озарили,
Из-под копыт клубится мгла…
И вещие заговорили
На звонницах колокола.
 
 
Уж конников скуластых лица
Мелькают у ворот святых…
Сверкнули темные бойницы
Очами пращуров моих.
 

Иван Картополов

 
От снега на земле белым-бело.
Следы твои пургою замело.
Пускай сковал мороз окошко льдом,
Пусть непогожий день в разлуке прожит —
Я знаю: ты опять придешь в мой дом.
Следы твои напомнят вновь о том,
Что счастье невидимкой быть не может.
 

 
Какие были дни! Какие ночи!
Неважно – в шалаше ли, в терему.
Там были не глаза – там были очи,
Сияющие мне лишь одному.
Там было не лицо, а Лик Любимой,
В котором Богоматери черты,
С пещерных дней
В душе мужчин хранимый
И украшавший храмы и щиты.
 

Геннадий Комаров

 
Не теряю ни чувства, ни веры,
Но усмешки сдержать не могу:
Зачастили с тобой на премьеры,
Будто мы у театра в долгу.
 
 
Ты степенному обществу рада,
И шепчу я тебе невпопад
Про аллею тенистого сада
За ажурностью строгих оград.
 
 
Хорошо до рассвета, бывало,
И мечталось и пелось одним.
Не туда ли из этого зала
Мы сегодня в бинокли глядим?
 
 
Не теряю ни чувства, ни веры.
Только кажется мне иногда:
Юность – лучшая в жизни премьера,
Но когда это было?.. Когда?
 

 
Опять становится прохладно.
Легко одетый, я продрог.
Пожухли травы. Ну и ладно,
Всему, я думаю, свой срок.
 
 
Ручьям, и радугам, и росам,
Утиным выводкам, стогам,
К земле склонившимся колосьям,
Листу, упавшему к ногам.
 
 
Потешной бабушкиной сказке,
Армейской юности крутой,
Веселой свадьбе, женской ласке,
И – расставанию с мечтой!
 

Александр Куницын

Татьяне Рачеевой

 
Пошла по травам без дорожки,
Минуя взгорки и ложки,
Две беленькие босоножки
Держа в руках за ремешки.
И клевера дышали сладко,
Звенели солнечно шмели.
И были розовые пятки
В дорожной чуточку пыли…
 

 
Загадку отгадай, спеки пирог
и победи трехглавого дракона —
и приходи к царевне на порог,
стань мужем по любви и по закону.
 
 
А я еще к царевне не ходил,
и царской свадьбы я не ожидаю.
Пирог испек. Дракона победил.
А вот загадку все не отгадаю.
 

 
Напились из луж воробей с воробьихой.
Задул теплячок – южный ветер-кочевник.
Прогнали морозы Авдотья-плющиха,
Василий-капельник, Герасим-грачевник.
Уже и прошел Алексей-с-гор-потоки.
И галки галдят, и стрекочут сороки!
С заморья на север торопятся птицы.
Подснежник на горке расправился в рост.
Илюха-пророк прогремит в колеснице,
И брызнет над пашнею дождь-вербохлест!
 

Михаил Львов

 
Опять зима забушевала.
Кругом пустынно и бело.
И снова мне в горах Урала
метелью сердце замело.
Снег пролетает и клубится,
как море возится у ног.
Поземкой быстрою дымится
и убегает как дымок.
Войду ль в тепло, приду ли к другу —
метель не тише, не слабей.
Опять заносит в сердце вьюгу
улыбка юности твоей.
На голову свою дурную
любовь накликал молодую.
Не знаю, что и делать с ней…
Или влюбиться – как разбиться?
Иль жарким лбом к снегам припасть?
Опять в метели раствориться,
как в океане, в ней пропасть?
 

 
Еще я трогаю кого-то,
кому-то что-то говорю…
Пишу автограф свой в блокноты
и книги с надписью дарю.
 
 
И странно даже мне немного:
вокруг – и шум, и толкотня,
как на стареющего Бога,
студентки смотрят на меня.
 
 
Плати, судьба, хоть эту плату,
хотя бы в этом не покинь
и дай мне двигаться к закату
в сопровождении богинь.
 

 
Я нес букет – и пчелы за букетом
(откуда только в городе взялись?)
неслись, не отставая, следом —
от площади до набережной вниз,
они в трамвай влетели за цветами,
на остановке вылетели с нами,
и вот букет попал к тебе на стол,
еще не отряхнувшийся от пчел.
 

 
Конечно, лучше б, если бы мне —
двадцать,
Когда и ты настолько молода.
Но мне не двадцать. И куда деваться?
Куда девать прожитые года?
Конечно, лучше б, если бы – без
                                                 прошлого
(когда ты вся – без прошлого. Без лжи.),
без всякого – плохого и хорошего.
А если есть, куда его? – скажи.
Куда поставить прожитые годы
и добрые и злые времена,
падения, ошибки, непогоды
и добрые и злые имена?
Куда девать все это мне, о память,
и в переплет какой переплести?
Иль снова это прошлое опламить,
под полное сжиганье подвести,
в высоком жаре жизни переплавить,
как жаркий сплав тебе преподнести?
И может, лучше, что приду – со сплавом.
Как бы со слитком золота к тебе —
не робким, начинающим, не слабым —
испытанным в страданьях и борьбе?
И если б вплавить
                          молодость и зрелость
в двух лицах —
             в жизнь одну нам удалось —
как дальше бы и пелось и горелось!
И до твоих
                      седых волос
                                              жилось.
 

Вадим Миронов

 
Улыбаясь светло и молодо,
Солнце в мае
                      из года в год
Полновесные слитки золота
Рощам весело раздает.
 
 
Но как только повеет холодом
Резкий ветер из-за реки,
Разменяют березки золото
На осенние медяки.
 

 
Бруснично-розовы рассветы,
И лес уже откуковал…
Стоит июль – вершина лета,
Под самым солнцем перевал.
 
 
Июль и август, как два склона,
На них с вершины погляди:
Цвет позади —
                        росно-зеленый,
И знойно-желтый —
                                  впереди.
 
 
Повсюду, сколько взгляда хватит, —
Зеленый цвет и желтый цвет…
Не знаю,
кстати иль некстати
Я вспомнил, что мне сорок лет.
 
 
Я на вершине перевала,
Июльский зной в моей груди.
Прошла весна,
                       отбушевала,
И время жатвы – впереди.
 

Константин Скворцов

 
В городе Туле в старинном посаде,
не признавая тяжести лет,
ворот рванув, умер добрый мой прадед.
Умер, а я появился на свет.
 
 
Скажут о нем – балагур и обманщик.
Скажут и следом забудут про все…
У перекрестка вечный шарманщик
Плачет и крутит свое колесо.
 
 
Лебедь летел и кричал ошалело.
Все в этой жизни, знаю, не вдруг.
Видимо, новое горе приспело:
Умер отец, но родился мой внук.
 
 
Новые лебеди низко летели.
Острые крылья касались земли.
Матушку белые вьюги отпели,
А по весне внучку в дом принесли.
 
 
Что же теперь мне в бессмертье рядиться?
Вечность прекрасная мне не жена.
Если умру я и правнук родится,
Значит, Россия наша жива.
 
 
Скажут мне вслед – балагур и обманщик.
Скажут и тут же забудут про все…
У перекрестка вечный шарманщик
Плачет и крутит свое колесо.
 

 
Опять сегодня с крыши каплет,
И ветер ходит по куге,
И старый глобус мокрой цаплей
Уснул на тоненькой ноге.
 
 
Ему, наверно, снятся тропы,
Стада оленей, облака.
И я боюсь рукою тронуть
Его потертые бока.
 
 
Прислушаюсь,
Как с крыши каплет,
Как ветер ходит по куге…
И мир предстанет
Чуткой цаплей,
Уснувшей на одной ноге.
 

 
На все века одно лекарство,
один магический кристалл:
Свобода. Равенство и Братство…
Как я от этих слов устал.
Вы повторяете их всуе,
Но час придет держать ответ:
один запьет, другой спасует
и третьего простынет след.
Я с вами был в одной упряжке
и не боялся вещих слов.
Читал призывы по бумажке,
слыл потрясателем основ…
Как упоительна победа.
Ах, тот магический кристалл…
Я меда этого отведал
И сам взошел на пьедестал.
Остались позади все беды —
Я выиграл с собой войну…
Кому нести вино победы,
ответьте, милые, кому?..
Ведь я играл, не зная правил.
И все, что Бог мне в жизни дал:
– Оставь во имя!.. – Я оставил.
– Отдай во имя!.. – Я отдал!..
 

Валентин Сорокин

 
Много ездил
И не удивился:
Скоростями
Шар земной ужат.
Хорошо родиться,
Где родился,
Умереть,
Где прадеды лежат.
 
 
В облаках веселая
Крылатость,
Скачет ветер,
Листьями звеня.
Но опять —
Тоска и виноватость
Неотвязно
Мучают меня!
 
 
Рыцарями чести,
Не гостями,
Мы прошли
И суши, и моря.
Все дороги
Кровью и костями
К тишине
Приложены не зря.
 
 
Замирают
Ливневые громы,
Шорохов и звуков
Ночь полна.
Потому, наверное,
И к дому
Так зовет
Тревожная луна.
 
 
Словно мать,
Она из страшной дали
Вырастает:
Скорбные глаза.
Не звезда по небу,
А по шали
Катится
И катится слеза.
 

 
Стозвонных далей розовость,
Баюкающий день.
О светлая березовость
Российских деревень!
 
 
Там, где плела Аленушка
Любимому венки,
Выныривает солнышко
Из глубины реки.
 
 
И капли громко падают
Со жмурчатых ресниц
На вербу конопатую,
На хороводы птиц.
 
 
То перезвон кукушечий,
То щелканье клестов,
То рокотня лягушечья
В болоте у кустов.
 
 
Средь городской поспешности,
Асфальтовой пыли
Я очерствел без нежности
Моей родной земли.
 

 
То ли лебеди, то ли метели
Над моей головой пролетели.
 
 
Как забытые в детстве поверья,
Вдруг посыпались белые перья.
 
 
То ли юность моя прокатилась,
То ли просто мне это приснилось,
 
 
И в холодном январском рассвете
Взвихрил горе притихшее ветер.
 
 
Честно жил я, а глупо ошибся…
И упал, и надолго ушибся.
 
 
И теперь, как голодный по хлебу,
Я тоскую по небу, по небу!
 

Владимир Суслов

 
Подытожил рубанком труды,
посвистел на верху перекладин.
– Слышишь, Анка, – примерил, – лады?
И наличники к окнам приладил.
 
 
Так, штришок… Небольшая деталь,
да и та, по всему, допотопна…
Но смотрите, как светится даль
и смеются от радости окна!
 

Наталья Багрецова
Я доверяю этому городу

Челябинск часто бранят. И грязный он, и вечно раскопанный, и атмосфера отравленная. Я никогда не спорю, так как это правда. Но в душе больно: ведь это мой любимый город.

Я не родилась в нем, и детство мое не здесь прошло. Я и жила-то в нем немного: семь лет в войну и после, да семь лет сейчас, на склоне годов. А сорок лет лишь наездами, на пару дней, с промежутками по пять и десять лет.

А ведь были в жизни и другие города: старинный Таллинн, например, или фантастически прекрасный Фрунзе (Бишкек), утонувший на фоне величественных снежных гор. Не говорю уж про Москву и Ленинград, про мой «родной» областной Курган, где приходилось жить неделями на учительских курсах, да немало было и других городов. Но любимый все равно Челябинск.

В юности я была, конечно, романтиком, и романтизм мой питался книгами о великих стройках. Поэтому, пересекая страну от Прибалтики до Урала на подножке эшелона, я жадно искала взглядом фабричные трубы и корпуса заводов, досадуя, что их попадается на пути так мало! Слова «экология» тогда еще не сочинили, а к природе относились однозначно: покорять!

Не удивительно, что Челябинск с его гигантами-заводами покорил мое романтическое сердце.

Есть на проспекте Ленина, на перекрестке улицы Российской, самая возвышенная точка. В войну там многоэтажных домов не было, ничто не загораживало горизонт. И вот выйдешь на пригорок, и открывается вид на ЧТЗ и Ленинский район. На зеленоватом фоне позднего зимнего рассвета смутные громады зданий и дымы, дымы, дымы… Картина эта вызывала у меня восторг и гордость.

Те же чувства я испытывала, добираясь к подруге на Сельмаш. Девять труб ТЭЦ, из которых две отдыхали, а остальные деловито извергали разноцветный густой дым. Трубопрокатный. Завод металлоконструкций. Сельстрой. Отдельным островком КПЗ и С. И все это построено в годы войны! В холоде и голоде, при двенадцатичасовом рабочем дне! Это ли не памятник человеческому труду, терпению и выносливости! И как по сердцу пришлись мне сказанные через десять лет слова Твардовского: «Урал! Опорный край державы!»

К гордости за челябинцев примешивались и гордость за себя. Ведь и я немножечко участвовала в этом коллективном подвиге. Чувство общности с народом в его самый трудный час пришло ко мне именно здесь, в Челябинске. Для людей моего поколения годы войны – самые главные годы нашей жизни.

В прекрасном южном городе Фрунзе мне, шестнадцатилетней девчонке, не раз приходилось подниматься по мраморной лестнице управления НКВД. Вежливо, но настойчиво там интересовались, почему мы сюда приехали, почему жили в Прибалтике, кто мы и что мы. Там я работала на строительстве военного завода, но никакой гордости не испытывала, а лишь чувство унижения от того, что мне не доверили стоять у станка, выпускавшего патроны, а только таскать на носилках глину и кирпичи. И все потому, что я не там, где надо, родилась и жила.

А Челябинск не разделял людей по сортам. Он по-братски принимал всех, ставил к станкам и машинам. Здесь я почувствовала себя полноценным человеком, здесь узнала я гордость трудовых успехов в овладении профессией. Здесь вспыхнуло желание учиться, поддерживавшее меня пять трудных – труднейших – лет. В Челябинске, наконец, мне повезло встретить много хороших людей, которым хотелось подражать, равняться на них. Просто мысль, что эти люди есть, помогала жить.

Челябинск остался в сознании, как очень организованный, трудовой и честный город. Привычка сверять по нему жизнь осталась навсегда. Стоишь на остановке в воспетой Гоголем Полтаве, битый час ждешь троллейбус и думаешь: «Нет, у нас в Челябинске троллейбусы лучше ходят!..» Или едешь в поезде «Сочи – Тбилиси», проводник насадил безбилетников, тесно, грязно, про чай не заикайся, и как светлое видение встает фирменный поезд № 13 «Челябинск – Москва»…

Так как я появлялась в Челябинске редко, мне особенно бросались в глаза происходившие в нем перемены. Широкое Копейское шоссе. Обтекаемые, почти бесшумные трамвайные вагоны. Неожиданно (для меня) появившиеся подземные переходы. Исчезновение знакомых бараков, а вместо них – новые многоэтажные микрорайоны. Новый вокзал! Новый цирк! Новые челябинцы – хорошо одетые, с книжками, с умными разговорами…

Сейчас в Челябинске многое меняется. Есть и перемены к худшему – это неизбежно, это везде. Идет переоценка ценностей, меняется поведение людей. Но я все-таки верю, что наш суровый и добрый город достойно пройдет все испытания, что возобладает здравый смысл и челябинцы сохранят выдержку и умение трудиться. Я рада, что в это смутное, переломное для Родины время я оказалась опять в Челябинске. Я доверяю этому городу.

Мария Мочалова
Друзей моих прекрасные черты

Прогулка по городу

Прогулка по городу… Но Челябинск огромен и некомпактен. Если до конца XIX века город рос естественным путем, оставаясь плотно сколоченным, не спеша отодвигая окраины от центра, где над морем одноэтажных и редко двухэтажных домов господствовали храмы и безраздельно царил величественный Христорождественский собор, то позже, с развитием промышленности, как ни досадно, в город пришел беспорядок, начиная даже с железнодорожных путей: проложенные к случайно размещенным предприятиям, например, к элеватору, они бессистемно расчленяли территорию города. Жилые массивы складывались близ возникавших промышленных гигантов. Годы и социальные заказы отзывались на их архитектуре: формалистический конструктивизм, неоклассицизм, «борьба с излишествами», типовуха, «хрущевки», многоэтажные шеренги с пугающе широкими дорогами, так называемый «постмодерн» с фальшивыми выпусками стен «силуэта».

Но архитектура – великое искусство. Разговаривать с нею надо только на Вы. Архитектура, тем более жилая, должна быть серьезной и теплой, приветливой, внушать спокойствие, надежность, умиротворение, существовать, прежде всего, для тебя, для человека, а не для машин. Именно такие черты присущи большинству старинных челябинских построек.

Откроюсь вам: ведь если бы не они, то, пожалуй, и не застряла бы я на всю жизнь в этом индустриальном городе. Для меня, выросшей на приокском рязанском раздолье, показался чужим гипертрофированный заводской Челябинск. Пугал безоглядный рост экологически вредных предприятий, поглощавших и без того чисто символические защитные зоны. «Челябинцам не жаль ни природы, ни людей: пришлые они; плохо станет – в другое место уйдут», – думала я.

Но… старые кварталы, старые улицы с деревянными и каменными домами и лавками, добротными надворными постройками, часто двухъярусными, – все это открыло мне своеобразную архитектурную и традиционно человеческую историю Челябинска, торгового города, когда размеренно текла жизнь за окнами со ставнями и резными наличниками, когда приветливо зазывали украшенные «солнышками» тесовые ворота.

Меня охватило страстное желание побольше узнать о прошлом челябинцев, ставивших избы и дома так ладно и так прочно не на один век. А с изучением истории города, его корней пришли глубокое уважение и настоящая любовь, желание защитить его, сохранить его неповторимую красоту. Именно неповторимую! Ни один дом, ни один наличник не повторяются. Вот, например, прибрежная улица Красного Урала в Заречье… Ах, какие славные дома уничтожили здесь «благодарные потомки»: каждый дом – драгоценный экспонат архитектурного музея. Разве нельзя было, благоустроив, примирить их с сегодняшним днем? Ведь старые кварталы не составляли и одной двадцатой части города. Сберечь их надо было как эталон строительного мастерства, как лекарство для сохранения или привязанности к родному городу. Но все лучшее из деревянного зодчества уже уничтожено, да многое и из каменного, например, челябинские лавки, лавочки.

Маленькие, коренастые по фасаду, в два окна с дверью посередине, но емкие в глубину, со стенами из кирпича или дикого камня, с задиристым, подчас наивным, силуэтом, они наделяли торговый Челябинск особой характерностью. И сейчас пригодилось бы…

Только теперь, перекормленные типовыми повторами новых жилых микрорайонов, можем мы оценить врачующую благотворность разнообразия в архитектуре – при цельности, гармоничности застройки, ее соразмерности человеку.

Бывало, когда навалятся неприятности, станет худо и муторно на душе, уходила я к старым домам, воротам. И там, сидя на скамейке, прислоняясь щекой к теплой веере (ведь дерево и зимой теплое), вдруг чувствовала, как мир нисходит в душу, обиды «усыхают» до терпимых размеров. И снова тянуло к людям, к работе, хотелось больше доброго сделать городу.

Прогулки по Челябинску… Дивная осень стоит в этом году. Она скрашивает безликую архитектуру на АМЗ, упрощенный конструктивизм на ЧТЗ (впрочем, довольно привлекательный честностью и единством замысла); особая уютность окружает челябинцев на ЧМЗ, особенно в районе проспекта имени Б. Хмельницкого. Довоенные жилые дома на КБС, по улице Свободы, по проспекту Ленина в большинстве своем обладают приятными пропорциями, деталями и, главное, лишены порока тиражирования. Но нельзя объять необъятное. Задержусь и у домов близ кинотеатра имени Пушкина, вспомню молодых авторов этих скромных приветливых построек… Пусть «друзей моих прекрасные черты появятся… И растворятся снова»…

…Однажды в сквере у кинотеатра Пушкина я нечаянно подслушала разговор между двумя семьями:

– Какими судьбами! Вы, что же, теперь тут, поблизости, живете?

– Да нет. Живем мы на Северо-Западе. Но любим сюда приходить: уютно здесь; дома небольшие, неодинаковые… В общем, нам здесь нравится.

Так неизвестные мне люди одобрили труд моих коллег – моих однокашников по Московскому архитектурному институту.

Беззаветной жаждой деятельности отличались они, приехавшие в сорок седьмом году в Челябинск по окончании Московского архитектурного института: Федор Серебровский, Абрам Ривкин, Борис Петров, Анатолий Кладовщиков, а также двое из ЛИСИ: Ирина Рожкова и Алла Искоскова.

Конечно, приходится сожалеть, что на этом месте было ликвидировано кладбище, а кинотеатр имени Пушкина (архитектор Я. Корнфельд) встал на месте церкви. Но к нашему приезду от кладбища уже не оставалось никаких следов. Со временем кинотеатр с окружающей и прилегающей застройкой стал одним из самых привлекательных мест города. И как градостроительный ансамбль включен в реестр памятников архитектуры.

На двух домах вы увидите мемориальные доски в память архитекторов. Одна из них на доме № 29 по улице Тимирязева – в память о Федоре Львовиче Серебровском – талантливом зодчем и педагоге, заслуженном архитекторе России. Оригинальный жилой дом по улице Цвиллинга, 35, с «утюжками» (так прозвали мы между собой двугранные эркера), с добрыми лепными рельефами на них – одна из первых серьезных его работ. К особо значимым в городе надо отнести и его здание Челябэнерго на площади Революции: оно отличается выразительностью и монументальностью, прекрасно поддерживает просторную площадь и в то же время насыщено очень выразительными деталями, приближающими крупное здание к человеку.

Совсем неподалеку, на улице Цвиллинга, – его Дворец культуры железнодорожников, известный своей притягательностью, особенно для молодежи. Настоящий дворец! Но присмотритесь: какими скромными средствами, материалами достигнута его дворцовая торжественность. Для этого нужно быть истинным мастером. Он же, архитектор Серебровский, – главный закоперщик при создании комплексов молодежных общежитий на ЧТЗ по улицам Труда и Горького (в соавторстве с К. Евтеевым и Б. Петровым) – с запоминающейся башенкой на углу. И, конечно, автор многих других работ.

Мемориальная доска на доме № 35 по улице Цвиллинга напоминает об архитекторе Ривкине Абраме Борисовиче. Он и построил этот жизнерадостный дом с лоджиями, арочным проездом. На редкость удачно поставленный на изломе улицы, дом этот знаком всякому челябинцу. Еще бы! В нем расположена популярная «Лакомка» (впрочем, по проекту первый этаж предназначался для магазина «Автомобили»). С его руководящим участием проектировался угловой дом по улице Цвиллинга, 37 (совместно с Д. Берштейн). Коснувшись творчества А. Ривкина, нельзя не упомянуть о большом доме на проспекте Ленина, 71. К сожалению, этот крупный сгармонизированный организм расчленяется на части различной покраской и способом содержания.

Дом напротив «Лакомки», Цвиллинга, 38, через трамвайную линию (архитектор Е. Александров), удивляет своими спокойными архитектурными мотивами. Впрочем, не забудьте, что Александров нагнетает выразительные средства на здании по мере приближения его к площади Революции. Об архитекторе Александрове требуется отдельный разговор. Это необычайно плодовитый, преданный архитектуре и городу зодчий. И, посекретничаю, как знать, может, и не поехали бы мы в Челябинск, если бы не его агитация в Московском архитектурном институте в сорок седьмом году…

Разумеется, достойно внимания и творчество других челябинских архитекторов: Т. М. Эрвальда, Б. А. Бирюкова, В. Я. Гофрата, К. Д. Евтеева, О. П. Ишукова, М. Г. Семенова и других. Но нельзя объять необъятное, поэтому вернемся к скверу у кинотеатра – на своеобразный «остров премьер» молодых архитекторов.

Угловой дом с башней (Цвиллинга, 39) архитектор Борис Петров достраивал, перепроектировал заново (дом предполагался трехэтажным). И если все угловые дома на этом перекрестке отозвались на свое местоположение каким-либо акцентом, то на доме № 39 этот акцент наиболее выразителен – башня. Знаю, автор не раз сожалел о недостаточной высоте ее. Может, он и прав. Тем не менее очень экономны примененные изящные детали, гладкий – только набранный, без кронштейнов, карниз, – вся эта сдержанность убранства помогает выразительности угловой башни. Она, бесспорно, господствует, причем место на перекрестке и на рельефе таково, что этот небольшой дом приобретает флагманские черты. Это был первый большой проект молодого архитектора Бориса Петрова. Потом были и Государственная публичная библиотека на проспекте Ленина (в соавторстве с архитектором М. Мочаловой), и комплексы молодежных общежитий на ЧТЗ (в соавторстве с К. Евтеевым и Ф. Серебровским – премия СМ СССР), и выставочный зал Союза художников, и ансамбль четырнадцатиэтажных домов по проспекту Ленина, и многое другое. Но, может быть, самым задушевным созданием мастера осталась скромная первая постройка.

Вплотную к этому дому по улице Тимирязева, через проезд, примыкает дом, построенный по проекту архитектора Анатолия Кладовщикова, – тоже одна из первых работ молодого зодчего. Природа щедро одарила его талантами. Кладовщиков не только вдумчивый, яркий архитектор, но и блестящий рисовальщик, шаржист, рассказчик. Литературная одаренность его не раз приводила нас в восторг. Впрочем, известно, что одаренный в какой-то области искусства человек, как правило, бывает разносторонне одаренным. Все мои друзья увлеченно рисовали. Но Ф. Серебровский особенного совершенства достиг в рисунке пером; Б. Петров писал маслом, я влюблена в акварель. И так до седых волос…

Но вернемся на улицу Тимирязева. Между домами Петрова и Мочаловой (так между собой говорили мы о наших созданиях) оставалось свободное место. А. Кладовщиков заполнил его очень деликатно, не повторяя приемов соседних домов и не нарушая стилевого согласия. Вместе с тем очень пластичные стены его дома приятно контрастируют с почти гладкими стенами соседних, что вносит разнообразие при общем согласии архитектуры. Это один из главных принципов московской архитектурной школы. У Кладовщикова он просматривался во всех его работах. По его проекту построено одно из зданий, формирующих площадь Революции, – угловой дом с магазином «Ритм», при любом освещении играющий мужественной пластикой своих стен. Им же мастерски сделана в свое время реконструкция ДК ЧЭМК. Проект кинотеатра имени 30-летия ВЛКСМ А. Кладовщиков делал в соавторстве с архитектором Михаилом Семеновым – прекрасным человеком с трагической судьбой…

И «мой» дом, как уже упоминалось, включен в застройку вокруг кинотеатра; это угловое здание с гастрономом (Тимирязева, 29), к которому пристраивал Кладовщиков «свой» дом, отчасти продолжив мотив сграффито до раскреповки, чем проявил великую чуткость.

«Что за сграффито?» – возможно, спросит читатель.

По двухслойной цветной штукатурке в соответствии с шаблоном выцарапывается верхний слой. Непросто было архитектору добиться осуществления сграффито на такой большой площади. Пришлось и поработать с мастерами на лесах, процарапывая орнамент. По существу, очень сдержанная архитектура дома с гладкими стенами и редкими сандриками (все балконы – со двора) имела две изюминки: угловой эркер на скульптурной акантовой корзине (так называется поддерживающая часть эркера) и сграффито на ризе высотою в этаж. Сграффито проникало и внутрь дома – в интерьер магазина: покрывало орнаментом плоскости арочных ниш за прилавками и даже было запроектировано в три цвета, выполненное лишь через… 40 лет постройки – во время капитального ремонта. И на том спасибо… Да еще изюминка: пристенный фонтан – с улицы Пушкина.

Неподалеку от этого дома, рядом с ДК железнодорожников, построен по моему проекту железнодорожный техникум; здание техникума должно быть и серьезно, и выразительно, но не претендовать на первую роль, хотя по высоте и больше Дворца, должно подчиняться ему. Этому деликатному обстоятельству пришлось посвятить немало усилий. Пришлось «сбивать» скульптуры (еще в проекте отказываться от них), многое упростить. Примечательностью здания назвала бы цилиндрический объем на углу с круглыми колонными залами под купольными сводами на каждом этаже.

Дорогие мои однокашники! Прекрасные мои! Сейчас, из дали воспоминаний, я еще больше чем прежде любуюсь вами – лохматыми, кудрявыми, вспоминая о том времени, когда вместе работали, спорили, помогали друг другу в авральные дни и ночи, корпели над конкурсными проектами.

Первые годы все мы жили в гостинице «Южный Урал», и вместе с нами городской архитектор Иван Еремеевич Чернядьев. Самобытная личность! О нем нужен отдельный рассказ. Без его поддержки не был бы таким плодотворным начальный период нашего творчества.

Какая это была жизнеспособная, спаянная группа голодранцев! На неустроенность внимания не обращали. Работали взахлеб: и после рабочего дня, и сверх объема, дабы не мыслить штучным зданием, а прочувствовать, как оно впишется в окружающую среду, не диссонирует ли с близлежащими домами. Вот и шли из-под наших рук развертки, перспективы сверх необходимого, положенного. Или – сверхнеобходимые?!

Может, потому и умиротворяет, притягивает созданная таким образом архитектура?..