Текст книги "Городской романс"

Автор книги: Александр Терентьев

Борис Митюрев
Три встречи

Сейчас, когда за плечами тридцать лет журналистского стажа и, кажется, пришло время подводить итоги, невольно задаюсь вопросом: а как же случилось, что я вышел на журналистскую стезю? Ведь если вспомнить начало моей жизни – детство, юность, вроде бы ничего к этому не предрасполагало. Если бы я держался в уготованном мне русле, плыл по течению, наверняка бы унесло в какую-то другую сторону или затянуло в водоворот.

И мне вспомнились три встречи, которые пришлись на лучшие годы моей жизни. Три встречи, определившие судьбу…

Немного предыстории. По советским меркам генеалогическое древо у меня было с явной червоточиной: по материнской линии – правнук раскулаченного и внук репрессированного, по отцовской – поповский внук. Отец, Николай Евдокимович Митюрев, говорят, очень хорошо учился в школе, но в институт не смог поступить по причине происхождения. Работал бухгалтером в какой-то конторе, где и встретился с моей матерью, Александрой Васильевной Ермолиной. Брак свой, по моде того предвоенного времени, они не регистрировали и, разумеется, не задумывались, что потом это может привести к возникновению кое-каких проблем.

Родился я в сентябре 1941-го. Отец к тому времени был уже на фронте. От него пришло единственное письмо, в котором он выразил пожелание: если родится дочь, назвать Лидией, если сын – Борисом. Других вестей не было, кроме «похоронки», разумеется.

В 1947-м мать вторично вышла замуж за директора цирка Бориса Михайловича Ефимова, а я остался с бабушкой, Прасковьей Васильевной Ермолиной. Она не пожелала отдавать меня в новую семью и благодаря своему жесткому характеру сумела на этом настоять.

Мы занимали комнату в коммунальной квартире на втором этаже по улице Карла Маркса. На первом располагался хлебный магазин, где бабушка работала грузчицей: и днем, и по ночам выгружала «грохотки» с хлебом из прибывающих подвод.

Человек она была безграмотный, и ее долго гоняли по бюрократическим инстанциям, прежде чем она добилась, чтобы мне начали выплачивать пенсию за погибшего отца. Это произошло в 51-м году – я уже перешел в третий класс.

«Безотцовщины» своей не ощущал и не переживал, поскольку многие мои друзья по двору и соученики в классе были в таком же положении.

Летом основным развлечением были дворовые игры и купание на реке. Если нас подбиралась большая компания, мы считали своим долгом пойти купаться на Сад-остров. Мы знали, что нас там с нетерпением поджидают «зареченские», которые контролируют оба моста к острову. По-моему, это было какое-то бессознательное подчинение традиции: обязательно пойти «стенка на стенку». До поножовщины дело никогда не доходило. Высшим достижением считалось влепить противнику «воркуху» так, чтобы он на несколько секунд отключился. Прием простой: сложить ладонь лодочкой и наотмашь попасть в ухо. Эффект действительно оглушительный или оглушающий – испытал на себе. Впрочем, и у меня в этом деле бывали удачи. Потасовка в таких случаях заканчивалась, пострадавшего приводили в сознание и все вместе шли купаться.

Были забавы и не столь невинные. Наш послевоенный коммунальный двор населяли и криминальные элементы. Под их руководством мы, пацаны, участвовали в набегах на так называемую «шинковалку». Крали что под руку попадет: арбузы, овощи, консервы…

Словом, жизнь катилась в «нужном» русле, к перспективам вполне определенным.

И вот тут я хочу вспомнить свою первую поворотную встречу. Зимой все каникулы и все выходные я проводил в цирке, благо мне был обеспечен бесплатный вход. После вечерних представлений с большим удовольствием оставался ночевать в квартире отчима, поскольку расположена она была в общежитии артистов цирка. Мне оно казалось великолепным, хотя, честно говоря, представляло собой огромный крестообразный барак, украшенный куполом со шпилем. Для меня оно главным образом светилось изнутри, поскольку давало возможность общения с весьма своеобразной публикой: с детьми артистов, а через них – и с самими артистами, объездившими всю страну, бывшими и за рубежом. Меня буквально ошеломляли их непринужденность, раскованность, откровенность, их увлеченность творчеством.

Часто бывал на репетициях – для меня это оказалось важным впоследствии, поскольку именно тогда начал понимать, какой ценой дается легкость исполнения номера перед публикой. Я был свидетелем, когда у артистов возникал замысел изменить номер: усложнить, внести в него новые элементы, порой весьма рискованные. Сопереживая им, я как бы становился соучастником мучительной черновой работы и впервые причастился к тому, что называется творческим процессом.

Думаю, мне повезло с этим кругом общения. Артисты цирка были в то время как бы не от мира сего. Свободные, как перелетные птицы, и, главное, искренние, непосредственные, избавленные от многих «совковых» комплексов.

А подружился я с Валерием Кострюковым, который был всего на пару лет старше меня, но уже в то время работал в номере своего отца – дрессировщика лошадей. Так случилось, что они отработали в нашем цирке два зимних сезона подряд, а потому и лето между этими сезонами мы провели с Валерием вместе.

Он меня приобщил к совершенно иным забавам. Начали с акробатики, жонглирования. Потом перешли к копированию некоторых клоунских номеров, которые знали наизусть. Гримировались, ходили по комнатам тех самых клоунов и внаглую пародировали их номера. Кстати, имели успех.

Потом начали придумывать собственные репризы, над которыми сами же в основном и потешались. Но венцом всему стали игры с магнитофоном – это чудо техники Валерию подарил отец. Мы записывали и прослушивали целые спектакли в собственном исполнении. В основе – импровизированные полубредовые диалоги, сопровождаемые шумом дождя, ревом моторов, раскатами взрывов и хлопками выстрелов, которые мы имитировали всеми мыслимыми способами.

Конечно, инициатором всех этих затей был Валерий, я лишь подражал ему, старался попасть в тон. Но однажды я его, что называется, переплюнул. Он был в восторге. Дело в том, что во время очередной записи ответы на его реплики я начал импровизировать в стихах. Получилось вроде бы впопад: и по рифмам, и по размерам. А потом он уже настаивал, чтобы каждый новый спектакль я отрабатывал именно так: он дает реплику в прозе – я отвечаю стихами.

После одного особенно удачного пассажа он воскликнул: «Ты же наш цирковой парень!..»

Помню, через несколько лет после нашего расставания я получил от него письмо из армии, в котором он буквально заклинал меня пойти в цирковое училище, зная, что я уже заканчиваю школу. Сейчас понимаю, что он хотел вырвать меня из серых буден, из бескрылости нашей и внедрить в свою цирковую почти цыганскую вольницу. Я благодарен ему, потому что он сделал для меня больше, чем предполагал. Он щедро поделился со мной своими стихийными дарованиями, помог раскрепостить фантазию, предрасположил к творчеству.

И тут впору рассказать о второй встрече, сделав к ней небольшое предисловие.

У отчима были нередки шумные застолья с артистами. Гостями случались и знаменитости. Если вспомнить о хронологии, то могу перечислить: первый советский чемпион мира по тяжелой атлетике Григорий Новак, выдающиеся клоуны Михаил Румянцев (Карандаш) и Олег Попов, дрессировщица Ирина Бугримова, иллюзионист Игорь Кио… Появлялся иногда еще один человек, на которого я в то время не особо обращал внимания, поскольку он терялся на блестящем артистическом фоне. Не было в нем никакой экстравагантности: одет скромно, сам белесый, неприметный и даже в подпитии негромкоголосый – смешно и басовито бубнил себе что-то под нос. Однако после того, как отчим дважды настоял, чтобы этот человек после застолья остался ночевать, решил переспросить у матери: а кто это? Оказалось, корреспондент «Челябинского рабочего» Виктор Яковлевич Вохминцев, который пишет рецензии на новые цирковые программы. Не предполагал тогда, что последующее знакомство с ним тоже станет для меня поворотным.

Впрочем, по порядку. После отъезда Валерия Кострюкова стихи я не бросил. Разница была только в том, что теперь я их записывал. Когда перешел в десятый класс, увлечение приняло угрожающие размеры. Мать решила проверить, насколько все серьезно, и повела меня в редакцию «Челябинского рабочего», которая в то время располагалась по улице Коммуны в старинном двухэтажном особняке. Она ввела меня в кабинет ответственного секретаря, а за столом, заваленном бумагами, сидел Виктор Яковлевич Вохминцев.

Он приступил к делу без всяких предисловий. Отодвинул в сторону пухлую папку с газетными материалами, обмакнул ручку с мягким пером в чернильницу и… И тут я впервые узнал, а лучше сказать, на своей шкуре испытал, что такое правка. От моих виршей буквально не осталось камня на камне. Вохминцев уверенной и безжалостной рукой изрисовал рукопись вдоль и поперек. При этом каждую правку он басовито сопровождал беззлобным комментарием или обращался ко мне с ироническим вопросом, а я не знал, что ответить, и только кивал головой да разводил руками.

Вернувшись домой, еще раз вгляделся в злополучную рукопись. Бессмыслица, нагромождение образов, стилистические огрехи… Неужели это я сочинил?

И все же шока не было. Свой первый урок Вохминцев преподал мне так просто и так обыденно, что я без колебаний отправился к нему еще раз, а потом еще и еще. Приносил переделанные в соответствии с его правкой стихи, подбрасывал новые, которые ждала примерно та же участь, что и предыдущие. Лишь позднее осознал, что зачастил уже не ради стихов, они как бы отошли на второй план. Мне нравилось наблюдать, а лучше – любоваться, как изящно, как артистично профессионал работает со словом, как он умеет аргументировать свое вмешательство в текст.

Наши занятия то и дело прерывались, он вызывал журналистов, кому-то с ворчанием возвращал оригиналы, указывал на неточности, объяснял, что и как переделать.

Я еще не мечтал о журналистике, но атмосфера редакции, манера общения этих людей мне уже нравились. Когда сдал выпускные экзамены, пришел к Вохминцеву и сознался, что в общем-то подумываю о журналистской работе. Он сказал, что одобряет, и порекомендовал ехать в Свердловск поступать на факультет журналистики.

Увы, я не мог себе этого позволить. К тому времени моя бабушка была уже инвалидом второй группы, и покинуть ее было бы просто жестоко. К тому же и средств на проживание в чужом городе у меня не было. Поступил на филологический факультет Челябинского пединститута, где сразу же начал сотрудничать с газетой «Молодой учитель». А с Вохминцевым в тот период состоялась еще одна запомнившаяся встреча.

Слегка поднабив руку в газетных жанрах, решил, что мне пора опубликоваться в «Челябинском рабочем». Возникла одна шальная, а точнее говоря, плутоватая идея, которую я осуществил, рассчитывая на безусловный успех. Виктор Яковлевич отреагировал примерно так, как я и ожидал. Он прочитал материал, так и не прикоснувшись к нему своей ручкой с мягким пером, откинулся на стуле, посмотрел на меня и расхохотался. Потом погрозил мне пальцем и буркнул: «Ладно, маэстро, оставь. Посмотрим…»

Вохминцев по достоинству оценил мою уловку. Материал вышел в свет практически без правок. Это была рецензия на новую цирковую программу, которую я отсмотрел раньше всех – в день генеральной репетиции, успев взять еще два микроинтервью у «звезд» советского цирка. В сущности, посягнул на давнюю сферу Виктора Яковлевича, рассчитывая на его понимание и великодушие. И не ошибся.

Иногда думаю, что в начальный период нашего знакомства я ему излишне докучал. Но даже если так, он ни разу не дал мне этого понять. Ни разу не обратился ко мне свысока. Никакой назидательности, никаких коммунистических сентенций. Для меня так и останется загадкой, почему он уделил мне столько времени и внимания. А спросить его об этом я уже, увы, не могу…

И, наконец, третья встреча, которая окончательно определила выбор моего пути. Я учился на третьем курсе института, когда в газету «Молодой учитель» пришел ответственным секретарем выпускник МГУ филолог Владимир Катаев. Он начал с того, что убедил партком: при газете будет создано литературное объединение. Ему дали «добро».

Катаев, похоже, не сомневался, что те, кто пробует себя на литературном поприще, обязательно объявятся. И они объявились.

Правда, некоторые, обозначившись пару раз, исчезали насовсем. Зато костяк определился очень четко: Игорь Табашников, Николай Михайлов, Павел Ерисов, Владимир Тараканов, Татьяна Ухалова и автор этих строк.

Днем мы выполняли редакционные задания, работали в газетных жанрах, а вечерами собирались, чтобы обсудить свои «художества». Некоторые из получивших одобрение стихов и рассказов потом публиковались в газете. Причем не все проходило гладко: иногда Владимиру Катаеву приходилось убеждать цензуру, что в наших писаниях нет никакой крамолы.

Ее действительно не было, но, полагаю, цензура интуитивно почувствовала опасность: в литературных подборках отсутствовала традиционная советская тематика. Не было ни строчки, проникнутой коммунистическим пафосом, – и это настораживало.

Владимир Катаев был типичным «шестидесятником». Он понимал, что некоторая оттепель коснулась только столичных городов, а в провинции все та же леденящая атмосфера. Вот почему с помощью нехитрой селекции он подобрал группу студентов, способных воспринять новое, и попытался передать им свое миропонимание.

Заседания литобъединения не кончались разбором наших произведений. Мы знали: вот сейчас Володя привычно ткнет указательным пальцем в дужку своих очков и перейдет к главному. Многое из того, что мы чувствовали только подспудно, он облекал в формулировки. Мы начинали понимать, в какой системе живем, узнавать то, что эта система тщательно от нас скрывала.

Парадоксально то, что заседания литобъединения проходили в кабинете парткома. Найдись среди нас «стукачок», Володе бы не поздоровилось.

Но, слава Богу, обошлось без эксцессов. Через год Катаев собрался поступать в аспирантуру МГУ. Он побывал у ректора института Е. М. Тяжельникова и порекомендовал меня на должность ответственного секретаря газеты. Ректор издал приказ, несмотря на то, что я учился на дневном отделении.

Перед отъездом Володя подарил мне двухтомник «Дон Кихота» с дарственной надписью, которая заканчивалась известным девизом: «Без страха и упрека»…

А вскоре настал день, когда я, взяв в руки строкомер, уселся за редакционный стол и положил перед собой чистый макет газетной полосы. Считаю, что с этого момента я и начал профессиональную работу в газете.

Явленье музы, или Маленькая поэтическая антология

…Являться муза стала мне.

А. С. Пушкин

Мы назвали эту маленькую поэтическую антологию по пушкинской строке «…Являться муза стала мне». Это, кстати, первая попытка собрать под одной обложкой, с достаточной полнотой «охвата», стихи поэтов Челябинска.

При этом нужно учесть, что отбирались не просто стихи данного автора, а те, которые соответствуют тональности «Городского романса», то есть в основном лирика.

Не сразу нашли мы принцип построения нашей антологии. В конце концов, решили «разбить» челябинских поэтов на три поколения и внутри каждого «выстраивать» их в соответствии с алфавитом. Принцип этот нарушен только один раз: нам хотелось, чтобы антология открылась стихотворением Людмилы Константиновны Татьяничевой «Дорога», которое могло бы стать эпиграфом ко всей книге.

И еще одно пояснение. Деление поэтов по поколениям всегда бывает несколько условным. В раздел молодые авторы включены не по возрасту, а по поэтическому стажу, так что возрастной разброс здесь довольно большой.

Вера Киселева,

Наталья Рубинская,

Ефим Ховив,

составители антологии

Людмила Татьяничева

 
Мы с тобой, дорога, квиты!
Ты вела меня, вела
через черные граниты,
где и вьюга не мела.
Через луг осеребренный,
через радугу-дугу,
лишь у пропасти бездонной
ты сказала:
– Не могу!
И тоскою человечьей
душу мне ты потрясла.
Я взяла тебя на плечи
и над бездной пронесла:
 

 
Не от ножа или удушья,
обидней было бы всего
мне умереть
от равнодушья
иль отчужденья твоего!
Светла межгорная долина.
В руке твоей —
моя рука…
Но надпись грозную:
«Л А В И Н А»
не разглядишь издалека.
 

 
Прозрачны дали.
И ветра спокойны.
От ржавых мин очищена земля.
Но, отступая, оставляют войны
воспоминаний минные поля.
В людских сердцах лежат они незримо.
Их не найдет искуснейший минер.
В них скрыта боль о близких и любимых,
о муках,
не забытых до сих пор.
Как много нужно приложить стараний,
как надо нам друг другом дорожить,
чтоб обезболить боль воспоминаний
и память о погибших сохранить!
 

Вячеслав Богданов

 
В моем краю стояло лето,
Ложился в копны сенокос,
Тянулся в поле за рассветом
Дегтярный запах от колес.
Волы сопели и качались,
Дымилось поле от росы.
Тринадцать лет мне.
Обучаюсь
Мужскому делу – класть возы.
О, первый воз – судьбы начало.
Ходила кругом голова.
Мне сено снизу подавала
Тридцатилетняя вдова.
В моей работе непосильной,
Стремясь угнаться за людьми,
Навильник с шуткой подносила:
– «Подарок» Гитлера прими…
Вдова, она меня жалела.
Как не жалеть!
Ведь знали все,
Что был навильник тяжелее,
Чем я в штанах и картузе…
Ровнял углы я с интересом,
И на глазах мой рос успех…
Но только под зайчиным весом
Пушился воз,
Как первый снег.
Вдова подбадривала лестно:
– Ну, молодец!
Вот это зять…
Потом на дроги грузно лезла,
Чтоб сено намертво примять…
Но с каждым возом,
В травном шуме,
Я рос
И ширился, как стог.
И приподнял свои раздумья
Развилкой жизненных дорог.
И за любовь к земле
И зрелость
Мне горизонт, утер слезу…
И долго мне в пути виднелось
Другое детство на возу…
 

 
Хочу весны и тишины – до звезд.
От долгих верст окреп
И притомился.
В июльский день
Пришел я на погост,
Что за селом
В деревьях притаился.
Березы там – как белая молва
О людях тех,
Что на земле гостили.
А по крестам
Стекает синева
И закипает травами густыми.
И с детских лет я чту,
Как торжество,
Небес с землей извечное слиянье
И ощущаю кровное родство
С могилами,
Где спят мои селяне.
…Была война,
И острием беды
Морозы шли сквозь стены,
Словно гвозди…
В печах горели крыши
И сады,
Но все ж топор не звякнул на погосте…
В моем селе степей и васильков,
Когда война пожаром отметалась,
Не только работящих мужиков —
И деревца в округе не осталось.
В село весна врывалась напролом,
Не спотыкаясь о пеньки у дома…
И лишь погост
Зеленым островком
Летел на вечных крыльях чернозема…
 

Николай Валяев

 
Под окном моим яблоня в белом цвету
Так походит на давнюю детства мечту.
Облетел первый раз с этой яблони цвет,
Оглянулся вокруг я – а детства и нет.
 
 
Закипая, цветы снова виснут вразброс…
Не заметил и я, как друзьями оброс.
А когда в черный час вдруг свалился от бед,
Оглянулся на них – ни единого нет!
 
 
Только яблоне что? Все цветет да цветет.
И все думалось мне: «Где-то милая ждет».
Но летели в окно белым снегом цветы
Десять весен подряд! Не явилась и ты.
 
 
Я другую несу в зрелом сердце мечту.
Нынче яблоня вновь в самом добром цвету.
Может статься и так: будет сыпаться цвет,
Ты посмотришь вокруг – а меня уже нет…
 
 
Только яблоне что? Станет белой опять!
И под ней все равно будет кто-то мечтать.
 

 
– «Жить, жить хочу! – кричал он. – Жить!»
Как будто жалуясь прохожим,
что он, привязанный на нить,
к ночи совсем замерзнуть может.
 
 
Я в руки взял его. Он смолк
и сжался весь, дрожа от страха.
Легонько срезав с лапки шелк,
я сунул пташку под рубаху.
 
 
А дома высадил на стол
и дверь закрыл на ключ от кошки,
под воду баночку нашел
и перед ним рассыпал крошки…
 
 
Замерз, бедняжка? Клюй же!..
Но
он расплескал небрежно воду
и грудью стукнулся в окно:
– «Жив! Жив!
Свободу мне, свободу!»
 

 
Здравствуй, здравствуй,
Здравствуй, Света —
Светло-русая краса!
Дремлет солнечное лето
Не в твоих ли волосах?
 
 
Ты не бойся, я хороший!
И виной тому не я,
Что средь жизненных дорожек
Повстречалась мне твоя.
Повстречалась, да не просто —
Прямо по сердцу прошла…
Будь я чуть повыше ростом,
Лучше б парня не нашла.
Я с такой братвою дружен —
Не сшибешь любой пургой!
Может, я тебе не нужен?
Может, нравится другой?
 
 
Может, зря все это?
Что же…
И такое может стать,
Среди жизненных дорожек
Очень просто заплутать.
В людях проще заблудиться…
Но, судьбу свою кляня, —
Если плохо будет житься —
Вспомнишь, Светка, про меня!
 

Салисе Гараева

 
Не вместе мы с тобою и не врозь.
Не вместе, как бы сильно ни любили.
Не врозь, хотя нам не уйти из гнезд,
Что мы с другими в молодости свили.
 
 
Мое окно осенний дождь сечет,
Твое – заносит снежною крупою,
Две дольки яблока еще не плод.
А только дольки, как и мы с тобою.
 
 
И лишь мечты обманчивая вязь
Сведет пути у одного порога,
Высоким светом увлекая нас,
Одна любовь идет по двум дорогам
 
 
Перевод А. Турусовой