Текст книги "Каменный пояс, 1985"
Автор книги: Александр Терентьев
Соавторы: Анатолий Рыбин,Геннадий Хомутов,Александр Куницын,Михаил Львов,Михаил Шанбатуев,Анатолий Головин,Владилен Машковцев,Валерий Тряпша,Анатолий Камнев,Владимир Одноралов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
В сентябре сорок первого года появились первые гвардейские части – свидетельство великого воинского мастерства наших людей. Ибо гвардейские части это были лишь те полки, дивизии, корпуса, армии, которые били врага смертным боем.
Немцы, кричавшие в начале войны, что Россия – это «колосс на глиняных ногах», теперь должны были расхлебывать кашу, которую сами заварили.
В зоне Северо-Западного фронта действовали красные партизаны, бойцы, готовые на все ради Отечества. В ту пору появился у нас самый первый партизанский край, и коммунисты восстанавливали там, на 11 тысячах квадратных километров, в 300 населенных пунктах, Советскую власть. То и дело туда отправлялись наши литераторы – Борис Изаков, Лев Плескачевский, Иван Корсун, и газета печатала красочные сообщения о неслыханной смелости и умении лесных мстителей.
За год с небольшим войны партизаны Северо-Запада уничтожили более 26 тысяч солдат и офицеров врага, 2 бронепоезда, 59 танков, 22 самолета, 800 автомашин, взорвали 158 железнодорожных и шоссейных мостов, более 70 складов, спустили под откос 159 воинских эшелонов. Двадцать тысяч оккупантов день и ночь отбивались от партизан и охраняли военные объекты. В первой половине мая 1942 года захватчики бросили против народных мстителей 163-ю пехотную дивизию, снятую с фронта, карательные части и войска СС. Немногие завоеватели унесли тогда ноги из наших лесов и болот!
Однажды в деревнях Щечково и Мануйлово, из которых вышибли немцев, я наткнулся на целых три военных кладбища. Не поленился и сосчитал могильные кресты – их было две тысячи пятьсот.
Пройдет время, и генерал-полковник Гейнц Гудериан в книге «Опыт войны с Россией» назовет партизанскую войну «настоящим бичом» немцев.
На других фронтах тоже были немалые радости, первые радости той горькой поры. Тридцать первого декабря 1941 года «За Родину» в рубрике «В последний час» опубликовала сообщение Совинформбюро:
«Наши войска заняли Керчь и Феодосию».
Кроме того, мы знали немалую тайну нашего фронта: армии Северо-Запада, в том числе ударные, готовили наступательные операции – Старорусскую, Торопецко-Холмскую, и мы отыскивали на своих картах города́ Пено, Андреаполь, Торопец, Холм, на которые нацеливались наши войска.
Конечно, впереди еще были великие труды и жертвы, впереди кровавилась тысяча с лишним суток боя, но все равно – самое тяжкое время ушло и нам светили далекие огни нашей долгожданной и непременной победы.
* * *
В начале сорок второго года редакция поручила мне организовать корреспондентские пункты в 3-й и 4-й ударных армиях. Надо было заранее подумать о том, как выполнить приказ в условиях нелегкого зимнего наступления. Я побывал в Политуправлении фронта, познакомился с картами и деловыми бумагами.
Третьего января 1942 года добрался до штаба 4-й ударной армии, которой командовал генерал-полковник Андрей Иванович Еременко. О прославленном полководце мне было известно лишь то, что он участник гражданской войны, выдающийся разведчик и партизан, член большевистской партии с 1918 года. Еще я знал, что Еременко был ранен в 1941 году – командир самого высокого ранга, он не любил слишком долго находиться в штабе.
Встретился мне командующий в неожиданном месте: он стоял на окраине села, близ опушки заснеженного леса, и внимательно слушал людей в самых живописных гражданских костюмах. Это оказались партизаны, которые только что перешли линию фронта, чтобы сообщить своей армии сведения о враге.
Я пощелкал кнопкой своего фотоаппарата, доложил генералу, зачем прибыл, и, показав документы, попросил поддержки.
О том, как отнесся командующий к нуждам газеты, несложно сделать вывод из документов и корреспонденции той поры.
Девятого января 1942 года я послал из Сороги телеграмму редактору. Привожу ее с сокращениями:
«Товарищ комиссар,
мы должны начать сегодня в восемь утра. Возможна задержка. Кузьма Горбунов и Лев Плескачевский в пять утра приехали и направлены на решающий участок.
Сделано следующее:
1) Командующий извещен, что прибыл и приступил к работе корпункт «За Родину».
2) Со всеми отделами штаба и политотдела установлена прочная связь.
3) Командиры и политработники всех рангов, начиная от командующего, обещают активно писать в газету (разбор операций, политработа в новых условиях).
4) Невзирая на тесноту, нам выделено сносное помещение, протянута связь.
5) В 4-й бригаде создан актив, налажены связи».
Нет, задержки не произошло, – Торопецко-Холмская наступательная операция левого крыла нашего фронта против 9-й и 16-й армий началась именно тогда, девятого января.
В те же январские дни мы окружили под Демянском 2-й армейский корпус 16-й армии, которой командовал 56-летний генерал-фельдмаршал, выходец из Пруссии Буш. До войны он начальствовал в русском отделе генштаба, а впоследствии воевал против Польши, Франции, Бельгии, Голландии. И лишь здесь, на северо-западе России, пруссак сплоховал.
Однако уничтожить окруженных в ту пору не удалось, хотя потери Буша были огромны.
Ежедневно я посылал телеграммы с обзором боев. Это было не просто, так как часто корреспонденции писались лишь после того, как завершался бой, в котором приходилось участвовать.
Одиннадцатого января 1942 года был освобожден город Пено, двадцать первого января я отправил депеши о взятии Торопца и Западной Двины.
В конце марта 1942 года позвонил Владимир Борисович Фарберов (он теперь редактировал нашу газету) и сказал, что есть намерение вернуть меня в хорошо и мне, и ему знакомую 11-ю армию (милый, мягкий, чрезвычайно вежливый полковой комиссар Фарберов руководил до этого газетой 11-й армии «Знамя Советов»).
Владимир Борисович на условном языке, который мы все отлично понимали, дал понять, что немцы собираются атаковать армию.
Уже вечером шестого апреля я передал в газету обзор боев за неделю: «ПРОВАЛ НЕМЕЦКОГО КОНТРНАСТУПЛЕНИЯ». Подзаголовок сообщал:
«С первого по шестое апреля враг потерял свыше пяти тысяч человек убитыми и ранеными, десятки самолетов, танков, орудий».
Лето 1942 года на Северо-Западном фронте было опять напряженное, и писатели фронта дневали и ночевали в полках пехоты, артиллерии, авиации, в партизанских отрядах. Высочайшее мужество выделяло из наших рядов Сергея Сергеевича Смирнова, Бориса Романовича Изакова, месяцами пропадавшего в партизанских отрядах и вместе с ними громившего тылы врага.
(Не считайте, пожалуйста, мои эпитеты типа «в ы с о ч а й ш е е мужество», «с л а в н ы й полководец» преувеличениями или обязательной данью младшего старшим. Просто вспомните, что здесь и дальше речь, действительно, идет о признанных, любимых войсками и народом людях).
Седьмого июня 1942 года меня вызвал в редакцию новый редактор газеты Николай Николаевич Кружков. Полковой комиссар сообщил, что ожидаются весьма серьезные события на фронте 27-й армии, и приказал отправиться туда. Редактор вручил мне письмо для военного совета этого соединения с просьбой помочь корреспонденту.
На войне вообще много крутых поворотов, неожиданностей, внезапных встреч и разлук.
Неожиданное письмо
Шестнадцатого августа 1942 года, по военной связи, я получил неожиданное письмо. Бывший сотрудник фронтовой редакции, а теперь редактор газеты 1-го Гвардейского корпуса «Красный гвардеец», Леонид Васильевич Смирнов приглашал меня на работу в свою газету.
Сказать правду, это было заманчивое предложение. На любом фронте есть самые надежные, самые славные его части, полки и дивизии, не знающие поражений, идущие в самое пекло и вырывающие победу в любых обстоятельствах. Именно такими частями, как всем понятно, были первые гвардейские дивизии и корпуса, преобразованные из героических стрелковых частей восемнадцатого сентября 1941 года.
На нашем фронте гремела слава 1-го Гвардейского стрелкового корпуса, которым командовал генерал Иван Ильич Миссан. Я часто бывал в дивизиях корпуса и, как все, гордился его железной волей и прекрасным воинским мастерством. Казалось, отсвет грядущей победы лежал на лицах этих суровых, несгибаемых людей, на их рубиновых гвардейских знаках.
Однако воспоминания воспоминаниями, но что следовало ответить Л. В. Смирнову? Спасибо? Согласен? Но как же моя газета, где прошел год с лишним жизни на войне? А люди газеты, многие из которых стали навечно друзьями? Я счел неудобным отпрашиваться из своей редакции.
На другой день после получения письма армейский телеграф вручил мне следующую депешу:
«17 августа 1942 13.31
Из Бор № 9797/2884
Грифель через Катер.
Представителю газеты «За Родину» Марку Гроссману.
Приглашаю работу писателем редакции гвардейской газеты «Красный гвардеец».
СМИРНОВ».
Возможно, редактор полагал, что письмо не дошло до адресата, и повторил приглашение по телеграфу.
Пришлось сообщить Леониду Васильевичу, что выполню, разумеется, любой приказ, но хлопотать о себе не стану.
Степан Петрович, с которым посоветовался по этому поводу, после долгого молчания сказал:
– Смирнов не станет просить зря. Значит, он очень нуждается в поддержке. Однако и впрямь ходатайствовать о себе неловко. Давай подождем.
Первого сентября пришла новая, еще более настойчивая телеграмма: «Красный гвардеец» нуждался в людях.
Я не знал, что делать. Жаль было уходить из своей редакции, ставшей за год с лишним моим домом и семьей. Но очень не хотелось наносить незаслуженную обиду Леониду Васильевичу Смирнову, блестящему журналисту и организатору партизанской работы на фронте.
В середине сентября в редакцию доставили приказ Политуправления о моем переводе. Я разлучался со Степаном Петровичем на целых пять лет. Он оставил мне свой московский адрес и телефон, подарил на память рукопись стихотворения «Расплата». Крепко сжал руку на дорогу Кузьма Яковлевич Горбунов. Пожелали жизни и добра Борис Аронович Бялик, Александр Абрамович Исбах, Борис Романович Изаков, все остальные товарищи, находившиеся в ту пору в редакционном поезде.
Несколько своих работ, в том числе пронзительное стихотворение «Миронушки», отдал при прощании Михаил Львович Матусовский.
Я хотел бы здесь сказать несколько слов о Матусовском. То, что Михаил Львович – поэт божьей милостью, объяснять не надо: читатели это знают.
Но вот что меня всегда поражало в его работе: он ухитрялся в самых трудных условиях боев и маршей талантливейше, без всяких скидок на обстоятельства, писать стихи и даже поэмы.
Одну из таких поэм – «Друзья» – поэт посвятил выдающимся снайперам нашего фронта Семену Номоконову и Тогону Санжееву. Прочные, будто отлитые из свинца, строки были так хороши, что я выучил их чуть не все и бормотал про себя, где придется:
…И го́ре немцам в том болоте, когда он ходит в тишине
И – чтоб не ошибиться в счете – зарубки ставит на сосне…
Именно тогда, сообщали пленные, в траншеях немцев появились таблички: «Берегитесь русского снайпера!»
Мне доводилось встречаться с Семеном Даниловичем. Тунгус из племени хамниганов, Номоконов был не только несравненный стрелок, но и великий следопыт, мудрый и осторожный. Таежный зверолов, он знал, как обращаться с дикой тварью, залившей кровью его Родину.
В отличие от многих снайперов, Семен Данилович считал убитых врагов на свой лад. Обычно стрелки ставят зарубки на ложе собственных винтовок. Тунгус вел счет на чубуке трубки. Застрелив очередного гитлеровца, он раскалял в костре тонкую стальную проволочку и выжигал точку на черенке. Вы знаете, сколько точек было на трубке снайпера, когда он закончил войну? Триста шестьдесят семь! Нет, не представляйте себе, пожалуйста, дело так, что это была увлекательная и безопасная охота. Однажды Семен увидел неприятельского снайпера на долю секунды позже, чем немец увидел Семена. И это стоило Номоконову его знаменитой трубки: она разлетелась от пули снайпера, который тоже, небось, не зря ел свой военный «брот». Пришлось весь вечер сидеть у огня и выжигать точки на новом чубуке.
Ближе к концу войны довелось Семену залечивать раны, и гвардии старшина изнывал от безделья под приглядом врачей.
Но вернемся на Северо-Запад, к поэме «Друзья». Мне она так нравилась, что я отослал газету со стихами Марии Васильевне – жене Семена Даниловича. Адрес был очень далекий, где-то на Подкаменной Тунгуске, и Семен, сообщая его мне, усмехался и качал головой: «Однако шибко долго ехать, даже самолетом. Но все одно – приезжай после войны».
Семен Данилович дожил до победы и вернулся в свой неблизкий дом. А его тунда-ахэ (так называют тунгусы кровных братьев) Тогон Санжеев погорячился (он был вспыльчив и весел) и попал под пулю немецкого стрелка. Санжеева я тоже знал.
Но мне казалось, что тунгуса и бурята, кровных братьев войны, я до конца понял, лишь прочитав фронтовую поэму Матусовского.
* * *
Леонид Васильевич Смирнов, редактор «Красного гвардейца», не давал мне засиживаться в редакции. И я неделями пропадал в траншеях полков, собирал факты для «Слова о штыке» или «Слова о солдатской лопатке». С меня, кроме того, требовали очерки, стихи, статьи офицеров и солдат о боях в лесисто-болотистой местности, советы бывалых снайперов и летчиков, обзоры «Боевых листков» и еще многое другое.
Что ж, редакция была небольшая, и каждый ее работник старался за троих, помня, что он имеет честь служить в 1-м Гвардейском стрелковом корпусе.
В начальную пору войны враг вел себя с неслыханной наглостью и бесстыдством. В Новгороде немец, пролетая низко надо мной, погрозил из кабины кулаком, а чуть позже, картинно набрав высоту, пошел в пике и швырнул на землю нечто страшное и пугающее, и оно, это нечто, низвергалось на землю свистя, ухая и завывая. Я выпалил в бессильном ожесточении по хвосту самолета из «ТТ», а через полчаса пошел посмотреть, какую это бомбу кинул поганец и отчего она не взорвалась. И увидел врезавшийся в землю старый искореженный плуг.
Тремя днями позже на нас навалились немецкие танки, и мы бросали в них бутылки с горючей смесью, били по ним из неуклюжих ПТР, стреляли по смотровым щелям из винтовок. Но все-таки бутылки и пули – не слишком внушительное оружие против крупнокалиберных пулеметов и брони.
Нам, журналистам и литераторам войны, надо было во что бы то ни стало, любой ценой помочь своим бойцам справиться с засилием самолетов и танков врага. Выстоять, выдержать и, получив подкрепление – противотанковую авиацию и гвардейские минометы, вымотать и уничтожить врага.
Поздней осенью в запорошенном метелью окопе 11-й армии я всю ночь сочинял четыре строки, в которые надлежало вместить слова уверенности в победу над Пруссией и Руром.
Уже брезжил студеный северный рассвет, когда мне показалось, что я сделал свою работу на том пределе, на какой способен. Разбудил вгорячах соседа, такого же мальчишку, как и сам.
– Послушай-ка, Слава, чего я тут накарябал.
Командир отряда разведки гвардии лейтенант Браславский только что вернулся из рейда в глубокий тыл врага. Он поругался спросонья, задымил махоркой, однако сказал великодушно:
– Валяй, политрук. Только коротко. Коротко, как «ура!»
– Короче некуда, – заверил я лейтенанта. – И двадцати слов не наберется.
Я прочитал эти двадцать слов хриплым от волнения и холода голосом.
ГВАРДЕЕЦ! У рубежа на страже
Стой, оккупантов вгоняя в дрожь,
Жги самолеты и танки вражьи,
Вымотай немца – и уничтожь!
Лейтенант, выслушав стихи, долго молчал, высасывая дым из самокрутки, даже почему-то вздохнул и отозвался наконец:
– Пойдет!
Потом уже жизнь научила меня спокойно слушать и похвалы, и порицания, а в то холодное утро, в окопе на кромке болота, я вдруг почувствовал себя значительным стихотворцем фронта и даже подумал: «А вдруг это мое слово поможет бойцам выбить десяток-другой лишних танков?»
Десятилетия прошли с той поры, но отчетливо помню праздничное состояние свое, вызванное похвалой сибиряка, начальствовавшего над двумя десятками озябших суровых солдат.
В пекле встречных боев
Мы недолго воевали на Северо-Западе. В конце октября 1942 года в штабе зазвучали сигналы тревоги и управление корпуса без промедления погрузилось в эшелоны.
Я с удивлением читал названия станций в пути: нас, похоже, везли не на фронт, не в Сталинград, где шло гигантское борение сил и где полагалось быть теперь гвардейцам, а вглубь России.
Штаб, политотдел и редакция газеты и в самом деле выгрузились в Тамбове и Тамбовской области.
Здесь Ставка разворачивала 2-ю Гвардейскую армию. В нее входили 1-й и 13-й Гвардейские стрелковые корпуса (по три дивизии в каждом), механизированный корпус и спецчасти. Множество гвардейцев носили под гимнастерками тельняшки, то есть это были в недалеком прошлом военные моряки.
Корпус составляли воистину чудо-дивизии, щедро вооруженные самым могучим, самым последним оружием. Но главную силу соединения составляли, разумеется, его люди. Это был великолепный, бесстрашный, знающий народ, прошедший огонь, воду и медные трубы войны. В один из первых дней на тамбовской земле я встретился с Петром Осиповичем Болото. Этот славный неунывающий украинец совершенно походил на широко известного всей стране Васю Теркина. Как и герой нашего великого поэта, он был бесстрашен, мудр, весел, находчив, уверен в себе, однако без намека на зазнайство.
Бронебойщики 84-го полка 33-й Гвардейской стрелковой дивизии Петр Болото, Григорий Самойлов, Иван Алейников и Александр Беликов в конце июля этого, сорок второго года обороняли небольшую высоту южнее станицы Клетской Сталинградской области. Они оказались одни на много верст вокруг, и окопы бронебойщиков атаковали тридцать немецких танков! Тридцать пушек и множество пулеметов, укрытых рурской броней, против двух противотанковых ружей!
Что бы вы подумали на месте наводчиков этой малой и весьма несовершенной техники? Я бы решил, что пришел «последний парад» и надо подороже продать свою жизнь.
Петру Болото такое и в голову не пришло! Он сказал товарищам:
– Надо на них нагнати духу! Хто стаеться вивцею, того вовк ззисть!
И он первый открыл огонь из своего громоздкого ружья.
Болото бил в боковую броню, когда танки ее подставляли, и приговаривал:
– Одступись, зелена жабо!
И кивал черному от пота и разрывов Алейникову:
– Держись, козаче, отаманом будеш!
Бой длился весь день, и ни один бронебойщик не покинул своего окопа. Все железной хваткой «держались за землю». Петр Осипович поджег восемь танков, еще семь машин уничтожили три его товарища. Вечером на поле боя горело пятнадцать железных костров – остальные пятнадцать машин бежали без оглядки в свой тыл!
Болото напутствовал трусов:
– Як мога, швидче утикай! Щоб твий и дух не пах!
Когда близ Клетской наступила мертвая тишина, старшина уронил голову на грудь, сказал с непомерной усталостью:
– Оце ж и вся казка…
Самойлов спросил:
– А коли они вновь полезут?
Болото покосился на товарища:
– Знов заставим гаряч каминь исти!
Он и впрямь не желал, этот донбасский шахтер, скорбеть и печалиться перед лицом врага.
Еще через минуту упрямо тряхнул головой:
– Назад тильки раки лазять!
Забегая вперед, скажу – этот удивительный человек уцелел на войне. Он не дошел всего двенадцати верст до немецкой столицы. Герой Советского Союза, гвардии старший лейтенант Петр Осипович Болото упал с тяжелой раной на клочке земли, с которой уже был виден Берлин, во всяком случае – огромные дымы над ним.
С честью и славой окончив войну, он снова спустился в угольную шахту Донецкого бассейна.
Вот из таких людей в основном состояли 24-я, 33-я и 98-я дивизии 1-го Гвардейского стрелкового корпуса, части 13-го Гвардейского стрелкового и 2-го Гвардейского механизированного корпусов.
Именно в этой армии родились законы советской гвардии, ставшие моральным кодексом и уставом всех гвардейцев войны.
Мне хотелось бы задержать ваше внимание на следующем: первой обсудила и приняла великие заповеди 33-я Гвардейская стрелковая дивизия генерала Александра Ивановича Утвенко, та самая, в которой сражался легендарный бронебойщик.
Кстати, сам гвардии старшина Болото выступил на этом митинге, и его речь можно свести к такой короткой мысли: «Вид смилого смерть бижить». Впрочем, добавил он: «В бою за Батькивщину и смерть красна».
Теперь послушайте, как звучат Законы гвардии. Вот – лишь два из них:
«Там, где наступает гвардия, – враг не устоит; там, где обороняется гвардия, – враг не пройдет.
Закон гвардейцев – биться до последнего патрона. Нет патронов – кулаками, зубами вцепиться в фашистскую глотку, но не падать на колени перед врагом…»
Позволю себе отметить еще одно обстоятельство. В 13-м Гвардейском стрелковом корпусе генерала Порфирия Георгиевича Чанчибадзе легендарная слава овевала знамя 3-й Гвардейской стрелковой дивизии. Это были уральцы, и вся страна поражалась мужеству, которое проявила дивизия в боях под Смоленском, на Днепре, на Ленинградском и Волховском фронтах.
Позже мне доведется не раз бывать в уральских полках. Они с честью вынесут напряжение смертельной схватки, развернувшейся в бескрайней заснеженной степи.
Однако чтобы не нарушать хода событий, возвратимся на Тамбовщину. 2-ю Гвардейскую армию готовили к боям с огромным напряжением и поразительной быстротой. Целый месяц, днем и ночью, по двенадцать часов в сутки, корпуса совершали марш-броски, кидались в штыковые атаки, «жгли» танки, ходили по азимутам в разведку, долбили морозную землю для целей круговой обороны.
В эти дни армию возглавил Родион Яковлевич Малиновский, а штаб армии – Сергей Семенович Бирюзов.
Не стану сообщать здесь о том, для каких целей готовилась 2-я Гвардейская армия и как ее, перенацелив, бросили наперехват танковой армады Манштейна, рвавшегося к окруженным войскам Паулюса.
Даже мы, офицеры не бог весть какого ранга, догадывались о колоссальном напряжении в междуречье Волги и Дона, и с часу на час ждали сигнала тревоги.
Он прозвучал в тишине холодного зимнего утра, и в считанные часы армия оказалась в эшелонах и помчалась к Сталинграду.
В теплушке редакции с нами отправилась красавица и певунья Валечка Морозова. Девушка с таким жаром упрашивала редактора взять ее с собой, что суровый Леонид Васильевич махнул рукой и сказал, что так и быть – увозит ее на свою ответственность из родного дома.
Мы неслись к Сталинграду на предельных скоростях того времени. Как потом узнается, в сентябре, октябре и ноябре 1942 года мчались туда 97 тысяч вагонов – люди и грузы, необходимые для натиска.
Вся страна, весь честный мир с восторгом и замиранием следили за одним из величайших сражений 2-й мировой войны. Все, конечно, помнят, как оно началось.
Рано утром девятнадцатого ноября 1942 года мощная артиллерийская подготовка возвестила о зачине битвы. Прошло всего лишь четыре дня – и Юго-Западный и Сталинградский фронты соединились близ Калача, замкнув кольцо.
Редакция и типография газеты выгрузились из теплушек возле хутора Логовский. Машины, танки, пушки, пехота, саперы, самоходки – все спешило в степь, на запад от Сталинграда.
Мы уже знали, в чем дело. Возникла огромная угроза на южном крыле Сталинградского фронта. К зажатым здесь в кольцо войскам Паулюса рвалась группа армий «Дон» генерал-фельдмаршала фон Манштейна. Его войска, насыщенные танками, в том числе только что появившимися «тиграми», обладали немалой пробивной силой. «Дон» был создан совсем недавно, двадцать восьмого ноября 1942 года; задача – деблокировать Паулюса.
Теперь Манштейну были подчинены все войска, действовавшие к югу от среднего течения Дона до астраханских степей, а также окруженная армия Паулюса и часть сил 4-й танковой армии. Кроме того, как стало известно, Манштейн получил свежие подкрепления, переброшенные из Франции – десять дивизий, в том числе четыре танковых.
Двенадцатого декабря 1942 года из района Котельниково в степь ринулись двести танков ударного клина генерал-полковника Германа Гота. «Зимняя гроза», как называли немцы операцию по деблокированию Паулюса, гремела в голой, заметенной снегом степи. Наши силы обороны там были втрое, вчетверо слабее немецких.
На этой равнине не за что было зацепиться. Единственным естественным рубежом, на котором могли окопаться враги, была река Мы́шкова, левый приток Дона. В 60—100 километрах юго-западнее Сталинграда она пересекла с востока на запад подступы к городу со стороны Котельникова. Но об этом, разумеется, не хуже нас знал и Манштейн. Возможно, это кого-нибудь удивит, но успех в огромной степени зависел от того, чья армия раньше выйдет на Мышкову.
С тех пор прошло чуть не полвека, но я отчетливо помню многие детали нашего марша к этой безвестной степной речушке, о которой вскоре узнал весь мир.
Некоторым нашим дивизиям до Мышковы надо было преодолеть без малого триста километров. Дул пронзительный ветер, дорог почти не было, вся степь под шубой сугробов. Но главная беда марша была даже не в этом. Ночами людей грыз мороз в тридцать градусов ниже нуля, а днем валенки солдат промокали от слякоти. С новой ночью приходил гололед, а обувь превращалась в пудовые камни.
Солдат, как всем известно, шилом бреется, дымом греется. Однако на этом тяжком белом пути нельзя было даже разжечь костер. Ночью, в часы короткого сна, гвардейцев грели лишь шинель да табак, упрятанный под полу.
Радиосвязь запретили, чтоб не выдать нашего подхода, остро не хватало бензина, дизельного топлива.
Приказ командарма требовал от войск выйти на Мышкову восемнадцатого декабря, опередив хотя бы на полдня немцев.
Машины, у которых отказывали моторы, немедля стаскивались в сторону, и вся остальная техника вновь устремлялась к Мышкове. Падали от перегрузок и бездорожья военные кони, и люди тянули пушки руками в кровавых мозолях. В метельной степи ревели танки и тягачи, тащившие артиллерию.
Пехота одолевала до пятидесяти верст в сутки, располагаясь на большие привалы прямо в степи. Люди измотались до предела, но упрямо шли вперед, понимая, что на карту поставлена, может быть, судьба Отечества.
Восемнадцатого декабря части 1-го Гвардейского стрелкового корпуса и 3-я Гвардейская стрелковая дивизия из корпуса Чанчибадзе наконец-то вышли к северному берегу Мышковы и стали врываться в землю. За плечами стрелков расположился механизированный корпус генерала Свиридова. Остальные дивизии еще лишь спешили к полю сражения.
Однако уже двадцатого декабря вдоль Мышковы развернулись основные силы 2-й Гвардейской. 1-й корпус Ивана Ильича Миссана ощетинился оружием от Нижне-Кумского до Васильевки.
Гвардейцы опередили Манштейна на шесть часов, на шесть считанных зимних часов коротких декабрьских суток. И когда враг, в крови и огне сражения, лишь в одном месте форсировал Мышкову и занял деревню Васильевку в 40—45 километрах от окруженных войск Паулюса, мы были готовы к его встрече по всем гвардейским законам.
Именно здесь, на правом берегу Мышковы, разгорелись самые напряженные бои и 3-я Гвардейская стрелковая дивизия с уральским мужеством и терпением отбила все атаки врага.
Это был бой на истребление и смерть. Чудовищный огонь, гул танков и самолетов справляли здесь свой неслыханный праздник смерти.
Я находился тогда в одной из рот вместе с гвардейцами нашей газеты капитаном Алешей Дариенко и старшим лейтенантом Геной Шапиро.
Мы были заняты своими основными делами. Но когда обстановка раскалилась, стали стрелять из пулемета, возле которого лежал убитый расчет.
Целую неделю после этого боя я плохо слышал и ругал за слабость свои барабанные перепонки.
Двадцать седьмого апреля 1980 года «Челябинский рабочий» и в мае того же года «Уральская новь» опубликовали интервью с председателем Челябинского областного совета ветеранов 2-й Гвардейской армии Петром Васильевичем Савиных.
Вот что рассказал фронтовик:
«Наши гвардейцы любили армейскую газету «В атаку!» Она привлекала прежде всего оперативностью, простотой и конкретностью.
Случай, о котором хочу рассказать, произошел в декабре 1942 года. Наш батальон занимал оборону по северному берегу реки Мышкова в районе села Васильевки Сталинградской области. После длительного, утомительного марша по голой заснеженной степи кое-как устроились в насквозь промерзшей земле, используя старые, заброшенные траншеи.
Мы с командиром батальона капитаном Емелиным находились с двумя ротами в первой траншее, а третья рота была размещена в траншее, что уступом вправо примыкала к полосе обороны соседнего стрелкового полка.
Уточняем, что сделано для активного отпора фашистам, еще раз просматриваем в бинокли полосу обороны батальона и соседей, устанавливаем с ними связь.
В это время на КП батальона позвонил командир 3-й роты лейтенант Карев. Трубку взял капитан Емелин. Я подошел, слушаю начавшийся разговор.
Емелин: – Ни в коем случае! Все пространство между траншеями хорошо просматривается противником, и вообще… Как что? А то и есть, что вообще не разрешаю! Сейчас не до газетчиков…
Комбат энергично положил телефонную трубку и, глядя на меня, сказал:
– К Кареву пришли армейские газетчики, собираются сюда. Нам этого только еще не хватало…
Капитан Емелин не успел договорить, чего именно «нам еще не хватало», как перед бруствером зачастили разрывы немецких мин. По всему переднему краю нашей обороны начался интенсивный артиллерийский обстрел.
Несколько раз немецкая пехота при поддержке танков пыталась прорвать полосу обороны нашего изрядно потрепанного в прошлых боях батальона. Особенно настойчиво фашисты рвались на участок роты лейтенанта Карева, видимо, рассмотрев, что она стоит на стыке между участками обороны. В общем, разворачивался бой как бой. И только на следующий день от замполита третьей роты, младшего лейтенанта Мележенкова мне удалось узнать о некоторых подробностях визита работников армейской газеты.
В один из моментов из строя выбыло сразу два пулеметчика. Минуты были критическими, ждать перегруппировки огневых средств было некогда. В это время один из сотрудников армейской газеты, высокий такой, худощавый, быстро лег за пулемет, а его товарищ сноровисто принялся набивать пулеметные диски патронами. Стреляли газетчики расчетливо. Когда контратаки немцев были отбиты на всем участке батальона, журналисты помогли отнести раненых в укрытия, сделали пометки в своих блокнотах и только после этого поздним вечером ушли из расположения 3-й роты. Солдаты проводили их по-дружески, как равных.
Потом я узнал, что первым номером за ручной пулемет лег заместитель редактора армейской газеты «В атаку!» молодой поэт Марк Гроссман, стихи которого так часто печатались в нашей газете.
В творчестве теперь уже известного писателя Южного Урала Марка Соломоновича Гроссмана тема войны – одна из ведущих, он находит задушевные слова о тех, кто добывал победу в боях, о тех, кто заплатил за нее своей жизнью. На груди гвардейца-журналиста и писателя рядом с другими боевыми и трудовыми наградами выделяются две медали «За отвагу». Уж я-то знаю, что такие награды давались непросто, особенно журналистам».
Может быть, вам даст некоторое представление о нечеловеческой надсаде этого сражения подвиг комсомольца Ильи Макаровича Каплунова. Обороняя свою позицию близ Мышковы, бронебойщик Каплунов выстрелами в упор уничтожил пять немецких танков. Но и гвардейцу перебило руку и ногу. Даже в таком ужасном положении Илья не вышел из боя. Мне рассказывали, что он зажег еще четыре машины. Когда же на окопы напал десятый танк, Каплунов выхватил из ниши гранату и бросился с ней под гусеницы.
