355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Александр Терентьев » Каменный пояс, 1985 » Текст книги (страница 1)
Каменный пояс, 1985
  • Текст добавлен: 10 октября 2016, 04:30

Текст книги "Каменный пояс, 1985"


Автор книги: Александр Терентьев


Соавторы: Анатолий Рыбин,Геннадий Хомутов,Александр Куницын,Михаил Львов,Михаил Шанбатуев,Анатолий Головин,Владилен Машковцев,Валерий Тряпша,Анатолий Камнев,Владимир Одноралов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Каменный пояс, 1985

Посвящается 40-летию Победы советского народа над фашизмом

Михаил Львов
СТИХОТВОРЕНИЕ
 
…Я видел, как победа вырастала,
Свидетельствую: пролетят года —
Спасительное мужество Урала
Отчизна не забудет никогда.
 
 
Урал, Урал… Заводы… Шахты… Горы…
Страной железа видишься ты мне.
Твои сыны, литейщики, шахтеры,
Себя, как дома, чувствуют в огне.
 
 
С рождения металлом окруженный,
Уралец – прирожденный металлист,
А значит, он и воин прирожденный,
И слесарь от рожденья, и танкист.
 
 
В пороховой окутываясь запах,
Идет на запад наших танков вал.
И сам Урал подвинулся на запад,
Придвинул пушки к западу Урал.
 
 
Пройдут года – над веком небывалым
Потомки совершат свой поздний суд.
Железо назовут они Уралом,
Победу назовут они Уралом,
И мужество Уралом назовут.
 
Владилен Машковцев
СТИХОТВОРЕНИЕ

Каждый второй танк и каждый третий снаряд, выпущенный по фашистским захватчикам, были сделаны из магнитогорского металла…


 
Вновь мы книгу времени откроем:
путь к простейшим истинам не прост.
Да, в Указах городом-героем
не назвали наш Магнитогорск.
 
 
Под дождями сгнил барак дощатый,
и погасли буйные костры.
Но Россия помнит год тридцатый
и набатный гул Магнит-горы.
 
 
Разве люди могут не запомнить
взрывы телеграфной тишины…
Был чугун, рожденный первой домной,
первым мирным подвигом страны.
 
 
Шли мы, как в атаки, через время,
принимая гордо свой удел.
И металл вливался в жадный лемех,
в тракторах натруженно гудел.
 
 
А когда коварно мир нарушила
рейха оголтелая орда,
вздыбилась бронею и оружием
ярая магнитная руда.
 
 
И паучья свастика дрожала,
под огнем умерив мотопрыть.
Нет, не Рур —
Магнитка вновь решала:
быть России… быть или не быть!
 
 
Мы, надев отцов погибших робы
и к мартенам встав в пятнадцать лет,
сокрушили полчища Европы
и железный крупповский хребет.
 
 
Будем вечно помнить все, что было:
как мы шли от первого костра,
как Россию грудью защитила
в грозный час Магнитная гора.
 
 
Будет вечно все, что мы построим,
будет вечен и прекрасен труд…
И потомки городом-героем
город наш рабочий назовут.
 
Анатолий Пшеничный
ТАНК У ПРОХОДНОЙ
Стихотворение
 
Вы стали историей,
Годы-невзгоды.
При вас надевали шинели
Заводы,
При вас у вагонных,
                              у тракторных —
Штатских —
Расправились плечи в строю
По-солдатски.
 
 
То дальнее время,
Как свежая рана.
Как рана,
Которой зажить еще рано.
Оно – в обелисках,
На траурных лентах
И в танках,
Оставленных на постаментах.
 
Александр Куницын
ВЫ В БИТВУ ШЛИ, НЕ ДУМАЯ О СЛАВЕ…
Стихотворение
 
Вы в битву шли, не думая о славе,
Вы Родину спасали в грозный час.
И нынче не забыт в родной державе
Бессмертный подвиг каждого из вас.
 
 
И вспоминаем вас, как самых близких…
Идут года. Иные времена.
Но в городах и селах – обелиски,
И ваши дорогие имена.
 

ПРОЗА
Воспоминания

Марк Гроссман – один из старейших уральских писателей, автор поэтических и прозаических книг «Ветер странствий», «Живи влюблен», «Птица-радость», «Камень-обманка», «Да святится имя твое!» и многих других – с первого до последнего дня Великой Отечественной войны был военным корреспондентом в действующей армии.

Марк Гроссман
И ШТЫК, И ПЕРО

«Я хочу,

             чтоб к штыку

                                 приравняли перо».

В. Маяковский

Подумать только – целых сорок лет прошло с той поры, как смолкли наши пушки, остановились танки и самоходки, замерли на взлетных полосах истребители, бомбардировщики, штурмовики и загремели взамен выстрелов и бомбежек наши песни и пляски на площадях поверженной империи Гитлера.

Многое забылось за долгие четыре десятилетия, но благословенный день нашей Победы я вижу так, будто он случился вчера. Вижу и слышу его цвета и звуки – красные цвета моего Отечества и марши России, гремящие всюду. Вокруг горы оружия, сложенные плененным воинством фюрера. В каждом окне каждого берлинского дома простыни, наволочки, тряпки – белые флаги капитуляции и позора. Бесконечные колонны солдат, офицеров и генералов рейха, бредущих в плен.

И пусть во веки веков будет этот день грозным предупреждением всем толстосумам, всем маньякам, всем любителям мирового господства на голубой и зеленой нашей планете.

На колоннах рейхстага в ту пору я не раз видел надписи уральцев, и одну из них переписал в свой блокнот:

«Мы пришли с Урала, чтоб вы не ходили к нам!»

Я родился на Дону, но почти всю жизнь прожил на Урале. Потому в воспоминаниях, часть которых печатается ниже, называю уральцев земляками. Я гордился, что имею отношение к этому краю сильных и добрых людей. После Сталинграда, в междуречье Волги и Дона, я написал стихотворение, которое завершали такие строки:

 
В пути спросил один солдат другого:
– Ты, кажется, с Урала, побратим?..
И руку он потряс ему без слова,
И все без слов понятно было им.
 

Уральцев ценили и любили вся армия, весь народ. Маршал Советского Союза Родион Яковлевич Малиновский, командовавший в свое время 2-й Гвардейской армией, где довелось воевать и мне, писал:

«У нас, фронтовиков, укрепилось глубокое уважение к питомцам седого Урала и безбрежной Сибири. Это уважение и глубокая любовь к уральцам и сибирякам установились потому, что лучших воинов, чем Сибиряк и Уралец, бесспорно, мало в мире. Поэтому рука невольно пишет эти два слова с большой буквы».

К этому мне нечего добавить.

„Срочно шлите оборонные стихи“

Двадцать четвертого марта 1941 года, за три месяца до начала Великой Отечественной войны, из Москвы в Ригу пришла телеграмма.

В ту пору, отвоевав на финской войне и дослужив свой срок в 1-й Московской Пролетарской дивизии, я демобилизовался, но все еще продолжал ходить в гимнастерке и шинели. Донашивал армейское обмундирование совсем не потому, что предпочитал его гражданской одежде. Просто в те дни не успел еще заработать на штатский костюм и видавшая виды, выцветшая в снежных окопах Карельского фронта экипировка продолжала исправно служить мне. Я лишь вывернул из петлиц треугольнички младшего комвзвода.

К одежде следует добавить содержимое кожаной сумки, где хранилось все мое тогдашнее имущество: документы, рубаха и запасные портянки. Впрочем, документов было совсем мало: «Выписка из протокола Экзаменационной Комиссии по аттестации младших политруков запаса Первой дивизии от двадцатого ноября 1940 года» и справка о награждении знаком «Отличник РККА» (небольшой этот знак, врученный Климентом Ефремовичем Ворошиловым, тоже находился в сумке).

В Москве, после демобилизации, мне предложили работу в центральной военной газете, но жилья не сыскалось, и Михаил Васильевич Погарский, редактор газеты, в которой я работал на финской войне, посулил Ригу, небольшую должность в газете Прибалтийского особого военного округа «За Родину».

Уже через несколько дней я оказался в столице Латвии. Ведая литературными делами газеты, встречался со многими писателями, навещавшими Прибалтику: с Александром Трифоновичем Твардовским, которого знал еще по финской войне, с критиком Анатолием Кузьмичом Тарасенковым, с моим однофамильцем Василием Семеновичем Гроссманом и другими. Газета настойчиво готовила войска особого округа к обороне, и я, естественно, занимался тем же делом и жил теми же заботами.

Однако вернемся к телеграмме. Ее подписала Зоя Сергеевна Кедрина – известный литератор, дальновидная, умная женщина, с которой мне довелось познакомиться вскоре после возвращения с «малой войны». На квартиру Зои Сергеевны меня привел ее муж Алексей Нахимович Пантиелев, ведавший тогда отделом литературы и искусства главного журнала РККА – «Красноармеец». Хозяин представил гостя жене и, предварительно накормив домашней снедью, попросил почитать стихи.

Мне показалось, что чтение не произвело большого впечатления на Зою Сергеевну и она не возражала мужу всего лишь из-за соображений такта.

И вот в Ригу пришла телеграмма, подписанная Кедриной, возглавлявшей тогда один из отделов журнала «Октябрь».

Слова депеши были торжественно-тревожны, и к моей радости (шутка ли – телеграмма из прославленного ежемесячника!) примешивалось неясное ощущение тревоги.

В телеграмме было сказано:

«СРОЧНО ШЛИТЕ ОБОРОННЫЕ СТИХИ».

Вскоре выяснилось, что к выбору адресата имел прямое отношение Степан Петрович Щипачев, член редколлегии «Октября», глава его поэтического отдела.

До сих пор я храню в душе сыновнюю благодарность к этим двум примечательным людям. Даже не столько за то, что они в неспокойные дни предгрозья вспомнили о существовании мало кому известного литератора. Существеннее другое: эти мудрые, много повидавшие на своем веку литераторы уже тогда острее других ощущали нависшую над страной опасность и делали все зависящее от них, чтобы подготовить своих читателей к грядущим тяжелым испытаниям.

В стихотворении «22 июня 1941 года», написанном на войне, Щипачев говорил:

 
Такою всё дышало тишиной,
Что вся земля еще спала, казалось.
Кто знал, что между миром и войной
Всего каких-то пять минут осталось!
Я о другом не пел бы ни о чем,
А славил бы всю жизнь свою дорогу,
Когда б армейским скромным трубачом
Я эти пять минут трубил тревогу.
 

Нет, полагаю, Степан Петрович возводил на себя напраслину: он «знал» и «трубил», в этом нет сомнения.

В те дни, о которых речь, я знал поэта лишь по книгам и портретам. Мне нравились его строки – прозрачные, немного неловкие порой, но полные чистоты и нежности. Внушали симпатию книжные изображения его лица – благородные черты уральского крестьянина, собственным трудом и талантом дошедшего до высот культуры.

Я, разумеется, послал стихи в журнал, и они вскоре были напечатаны.

* * *

Двадцать второго июня 1941 года – в окна еще только брезжили первые лучи солнца – мне на квартиру позвонил Василий Петрович Московский, мой редактор, и сказал, ничем не выдавая волнения:

– Старик, немедля получи оружие – и ко мне! Война!

Мне незадолго до того исполнилось двадцать четыре года, и, может, потому сборы заняли немного времени. Уже через четверть часа, ввинтив «кубики» младшего политрука в петлицы и перекинув через плечо ремешок пистолета, я входил в кабинет Василия Петровича.

Он без лишних слов передвинул по столу командировочное предписание: мне надлежало тотчас отправиться в части Митавского гарнизона.

За окнами редакционного дома уже слышались взрывы бомб, на гранитных мостовых мотало танки, и траки их высекали из камней непривычный огонь.

Скорбный путь на Восток

Двадцать четвертого июня я был уже в частях Елгавского гарнизона, а одиннадцатого июля оказался в Новгороде. Хотел бы заметить с самого начала, что точные даты событий или публикаций, фамилии бойцов и нумерация частей – совсем не свидетельство моей отменной памяти, – она у меня никуда негодная. Просто я сохранил документы и записи, все подшивки газет, в которых работал на двух последних войнах.

Мы отходили на восток, отбиваясь из крайних сил, и немецкая броня вгрызалась нам в тело и душу, проклятая, ненавистная сталь Геринга и Гудериана.

Расплывчатые, в дыму пожаров и бомбежек, вспоминались оставшиеся за спиной жестокие дни войны.

Первого июля 1941 года пала столица красной Латвии Рига. Эшелоны наших штабов и наших семей отходили со станции под грохот бомбежек и хрипение неприятельских пулеметов.

С огромными, почти непосильными перегрузками работали тогда наши железные дороги! С запада на восток, навстречу дивизиям и маршевым пополнениям, мчались эшелоны с демонтированным оборудованием и заводским народом. Из фронтовых зон вывезли две с половиной тысячи предприятий и восемнадцать миллионов человек.

Однако в тяжелой обстановке обороны удавалось сделать не все, и мы потеряли за три начальных месяца более трехсот заводов, которые ежемесячно могли давать миллионы снарядов, авиабомб.

Сотрудники нашей редакции отходили от западных границ в боевых порядках пехоты, иной раз – в молчаливых толпах беженцев, терзаемых танками, мотоциклистами, бомбежками врага.

Я до конца дней своих запомню серые от пыли волны отступления, огромные глаза женщин и стариков, потрескавшиеся губы, коловшие нас вопросами, на которые пока не было ответа: «Куда же вы? На кого бросаете?». Нет, это было трудно терпеть тогда, и сейчас все во мне болит от этих слов страшного, немыслимого горя.

Но как бы ни кровавились раны той нашей поры, именно в начальные дни и часы небывалой войны – прочно легли в землю, залитую кровью, первые семена нашей чудо-победы.

Именно тогда, в первый период гигантской битвы, вся страна, вся армия с холодной отчетливостью поняли непреложную истину: это будет долгая, неслыханная война на истребление, война не одного, а многих кровавых лет.

Немцы, поставившие на колени чуть не всю Западную Европу, хвастали без всякого удержу. Четвертого июля 1941 года, менее чем через две недели после нападения на СССР, Гитлер заявил:

«Я все время стараюсь поставить себя в положение противника. Практически он войну уже проиграл».

Он еще узнает гнев, ненависть и силу ударов «проигравшей войну» России!

Наше правительство в первый же день войны, двадцать второго июня 1941 года, преобразовало Прибалтийский особый военный округ в Северо-Западный фронт. Газета округа, естественно, стала газетой фронта. В редакции «За Родину» сложился выдающийся писательский коллектив. Здесь работали в крайнем напряжении любимцы фронта поэты Степан Щипачев и Михаил Матусовский, писатели и ученые Борис Бялик и Александр Исбах, прекрасный прозаик Кузьма Горбунов. Романом Кузьмы Яковлевича «Ледолом» (писателя горячо поддержал Максим Горький) зачитывалась в свою пору вся страна. В армиях фронта сражались пером, а порой и штыком, чтимые нашим народом поэты Михаил Светлов и Аркадий Кулешов. Пехота, летчики, артиллеристы с откровенной радостью встречали у себя Сергея Михалкова, никогда и нигде не терявшего завидной твердости духа. Почти постоянно находился в линии огня мой сверстник и товарищ Иван Стаднюк. С отменной храбростью сражался в партизанском отряде Борис Изаков.

Работать на одном фронте с такими литераторами, многие произведения которых впоследствии стали классикой, было и приятно, и трудно. В моем активе значилась всего одна книжка стихов, вышедшая на Урале три года назад.

Наш фронт делал все, что тогда было в его силах, дабы остановить врага, измотать, выбить из его головы наглую уверенность в успехе, безнаказанности, с которой он глумился над советскими людьми.

У военных литераторов той поры, у всех нас, какой бы пост мы ни занимали, была одна-единственная задача: укреплять веру наших бойцов в победу, невзирая на отступление и горе.

Итак, нужны были лозунги и лирика, призывы, частушки, солдатский, порой соленый, юмор, укрепляющие дух войск.

В один из первых дней войны я передал из 11-й армии в «Сосну» (так была закодирована наша редакция) стихотворение:

 
Сквозь раны, и годы, и горе,
Сквозь горечь утрат и потерь —
Нам светят далекие зори,
Мужайся, товарищ, и верь!
Мужайся, товарищ и брат мой,
Под градом свирепым свинца,
Еще мы вернемся обратно,
Всю чашу испив до конца,
Чтоб ринуться горным обвалом,
Сметая врага и разя.
Вперед же на бой небывалый,
На подвиг священный, друзья!
 

В отчаянной обстановке отступления, смертей и ужасов войны мы неколебимо верили в нашу победу, ибо безмерна была любовь наша к Отечеству, вера в партию и народ.

Восьмого июля 1941 года в Пскове, сжигаемом огнем и злобой бомбежек, я написал второе стихотворение этой войны: о горьком вчера и о завтра нашего возвращения и торжества:

 
Мы шли назад, бледны от гнева.
Штыки в крови. Нагрет металл.
И пепел хлеба, пепел хлеба
В глазах угрюмых оседал.
Мы шли назад. А к нам из тыла
Спешили в черный этот час
Урала яростная сила,
Твоя уверенность, Кузбасс.
Гремят гранаты, бесноваты,
И душу тяжелит вина —
Мы пятимся… Но даль расплаты
Полуослепшим нам – видна…
 

На другой день, девятого июля 1941 года, мы сдали Псков. Одиннадцатого июля немцы ворвались в Порхов.

Однако шло время, и наше сопротивление становилось жестче и надежнее. Наконец мы почти остановили врага на берегах болот и мутных рек Северо-Запада. За каждый свой шаг вперед он теперь платил огромной кровью, мы все чаще и чаще нападали на неприятеля, и страх постепенно стал проникать в его наглую черную душу.

В один из июльских дней 1941 года меня срочно потребовал к себе редактор. Я немедля явился к бригадному комиссару и увидел, что он весь светится отрадой, весело возбужден и даже не пытается скрыть ликования.

– Ну вот, старик, – велев мне садиться, сказал Московский. – И на советской улице наступает праздник. Четыре дня назад наша 11-я армия контратаковала 4-ю танковую группу немцев. Дело идет вполне прочно. Тебе поручается подготовить бригаду писателей и газетчиков. Как только будут взяты Сольцы, вы поедете туда и дадите целых две страницы о нашей победе! Жди сигнала, старик!

В конце следующего дня Василий Петрович позвонил и велел прийти к нему. Оказалось, что генерал Морозов действительно выбил немцев из Сольцов и теперь бой идет уже за окраиной.

– Немец пятится, черт бы его побрал! – заключил Московский. – Краснов вышвырнул врага из города. Выходит, умеем ломать скулы германцам!

В моей памяти возникли образы Краснова и его комиссара. Однажды, после сильного боя, в котором врага основательно потрепали, я решил найти командира 68-го стрелкового полка, судя по всему, не только смелого, но и осмотрительного человека.

Вышагивая по лесу, сильно побитому артиллерией, спросил бойца, дежурившего при телефоне, как найти Краснова.

– А чего их искать, – сказал боец. – Вон они на полянке харч доедают.

Я подошел к офицерам, хлебавшим суп, назвал себя.

Командиры поднялись с травы, тоже отрекомендовались. Я поглядел им в лица и обомлел. Можете мне верить или считать мои слова литературной выдумкой, но передо мной стояли Чапаев и Фурманов. Краснов, покручивая пшеничные усы, был точной копией знаменитого начдива, каким его создал на экране Борис Бабочкин. Единственное отличие – на груди комполка светилась звезда Героя Советского Союза. У комиссара был громадный фурмановский лоб, чуть кудрявились волосы и на губах иногда появлялась обаятельная улыбка.

Так вот именно об этом Краснове и говорил мне бригадный комиссар.

Все мы ликовали. Еще бы! А вдруг это начало великого перелома!

Утром, еще до первых лучей солнца, мы уже тряслись на редакционной полуторке в отбитый у немцев город. Я еще расскажу вам об этой поездке, а пока позвольте вернуться к началу войны.

„…Мы были в жарком деле“

Как-то возвращаясь из полка противотанковой авиации, тащился я по небольшому леску, на опушке которого стоял редакционный поезд. Внезапно из-за дерева вышел человек, лицо и фигура которого немедля приковали мое внимание. Он был в полувоенной одежде, но весь вид его, как мне показалось, выдавал в нем кадрового офицера.

Над добрыми усталыми глазами, над высоким лбом серебряно светилась еще густая шевелюра.

Если бы даже я не видел десятки раз портреты этого человека в его книгах, я все равно признал бы поэта по чистой белизне волос. Мне тотчас припомнилось стихотворение, в строках которого ясно читались его лицо и характер. Стихи назывались «Седина»:

 
Рукою волосы поправлю,
Иду, как прежде, молодой,
Но девушки, которым нравлюсь,
Меня давно зовут – седой.
Да и друзья, что помоложе,
Признаться, надоели мне:
Иной руки пожать не может,
Чтоб не сказать о седине.
Ну, что ж, мы были в жарком деле.
Пройдут года – заговорят,
Как мы под тридцать лет седели
И не старели в шестьдесят.
 

Мне нравились книги поэта, нравился заочно он сам, вся его долгая и чистая жизнь. Прибавьте к этому то, что я сообщил вам раньше: мартовскую телеграмму из Москвы в Ригу.

– Ну, вот и довелось нам встретиться, – сказал я поэту. – Здравствуйте, Степан Петрович.

– Здравствуй, – отозвался Щипачев. – Выходит, мы знакомы.

Я назвал свою фамилию.

– Да-да, вспоминаю. Это твои «Ночь перед боем» и «Дальнюю дорогу» мы напечатали в «Октябре». Ну, что ж, я очень рад.

Мы не однажды потом бывали вместе в действующих частях, Степан Петрович приезжал ко мне в армии, и тогда в блиндаже корреспондентского пункта была большая теснота.

Я не стеснялся читать свои литературные опыты этому доброму человеку. Он слушал стихи с уважительным вниманием, ни разу не позволив себе не только перебить младшего репликой, но даже сделать неодобрительное движение взглядом или рукой. Обычно, выслушав меня, Щипачев некоторое время молчал и, лишь обдумав ответ, в деликатной форме высказывал замечания и похвалы. Это всегда было самое существенное, самое главное для автора. И я неизменно говорил своему учителю «спасибо» и обещал подумать и поправить строки.

* * *

Вот теперь можно опять отправиться в ранний июльский рассвет 1941 года, увидеть воображением расшатанный редакционный грузовик, на борту которого тряслись литераторы и журналисты фронтовой газеты. Мы ехали счастливые, возбужденные известием об освобождении Сольцов, – нам всем хотелось верить, что это начало фашистского конца.

Я сейчас не помню, к сожалению, из кого состояла бригада газеты. Единственный, кого твердо запомнил, был Степан Петрович. Журналисты попросили Щипачева сесть в кабину, это его, кажется, смутило, но мы все же настояли на своем.

Чем ближе подъезжали к Сольцам, тем чаще пятнали небо кресты немецких самолетов. Вглядываясь в июльское горячее небо, мы предупреждали друг друга в тех случаях, когда нам казалось, что «мессера» пикируют на нашу машину. И прежде всего, конечно, заботились о безопасности Степана Петровича и помогали ему укрыться в канаве или снарядной яме.

Один из первых советских офицеров, двенадцать лет прослуживший в Красной Армии, Щипачев, разумеется, не очень нуждался в наших заботах, но я пишу, как было.

Наконец мы подъехали к Сольцам. Отчетливо был слышен мощный гул боя где-то западнее города. Вероятно, немцы контратаковали.

У меня уже был достаточный опыт, чтобы представить себе, какая схватка идет сейчас там. Мы, естественно, не желали отдавать врагу этот, может быть, первый отбитый нами город, но ведь и для немцев Сольцы были первой крупной утерянной ими позицией.

Близ станции нас остановили патрули.

– На машине не проехать, – устало сообщил сержант. – Фрицы перед отступлением густо заминировали улицы. Оставьте грузовик здесь, идите пешком.

И добавил буднично:

– Шагайте гуськом, держите интервалы побольше.

Мы попросили Щипачева замкнуть колонну, и он, занятый какими-то своими мыслями, кивнул головой.

Со станции, где вышли из грузовика, до города было, вероятно, два-три километра. Вышагивая по улице, примыкавшей к железнодорожной насыпи, все прислушивались к звукам боя, стараясь по ним определить ход сражения.

Уже подходя к городку, я обернулся и похолодел от испуга: Степана Петровича в конце нашего строя не было. Я безуспешно разыскивал его несколько минут у развалин. Совсем отчаявшись, бросил взгляд на железнодорожную насыпь: Щипачев стоял возле рельсов, что-то разглядывал на той, не видной мне стороне.

Я кинулся к нему со словами упрека, но, взглянув в глаза старшего товарища, сдержал себя. Щипачев был бледен, и под кожей его скул перекатывались желваки.

Я тоже посмотрел туда, куда безотрывно глядел Степан Петрович, и сердце у меня заработало с перебоями.

На откосе насыпи лежали мертвые маленькие дети, пять или шесть девочек и мальчиков, совсем малышей. Старшей девочке было шесть, может, семь лет. В русой косичке ее пылал голубой бант, безжизненные синие глаза равнодушно смотрели в небо.

Детей или посекли пулеметные очереди, или убило взрывной волной.

Конечно, и Щипачев, и я уже многое успели повидать на войне. Мы хоронили близких, на наших глазах бомбы превращали в кровавый пар только что живых людей, да и нам самим выпадали не больно сладкие дни. Но, согласитесь, одно дело, когда погибает вооруженный мужчина, и совсем иное, когда вот так умирают малые беззащитные дети.

И мне нетрудно было понять, что творилось в душе Степана Петровича в ту черную минуту.

Но что поделаешь? Мы обязаны были спешить, и я сказал Щипачеву:

– Пойдем, прошу тебя. Я потом позабочусь, чтобы отыскали родителей этих несчастных детей. Их похоронят, обещаю тебе.

Поэт молча спустился с насыпи и, не выбирая дороги, пошел к товарищам, которые, заметив наше отсутствие, ждали отставших.

Вскоре мы вышли к крайним домам городка. Я жадно рассматривал улицы Сольцов. Корежилась прихваченная огнем жесть крыш, трескались, разваливаясь в пыль, каленые кирпичи, воздух пах так, будто сожгли аптеку со всеми ее лекарствами, травами и снадобьями. То и дело попадались трупы врагов.

Наконец мы выбрались на маленькую городскую площадь. Раньше в центре ее стоял памятник Ильичу. Но не забудьте – здесь уже побывали немцы, и первое, что они сделали, войдя в город, – разбили изображение ненавистного им человека.

Увидев обломки скульптуры, Щипачев опять побледнел. Он стоял молча, сузив глаза, и снова перекатывались желваки скул.

Пока мои товарищи отдыхали на площади городка, я отыскал Краснова, поздравил его с победой, узнал, где идут особенно напряженные бои. Затем все разошлись в роты. Щипачев остался на скамеечке возле разбитого памятника, – за ним должен был прийти посыльный из батальона. Я бегом отправился к коменданту города, уговорил измученного недосыпанием человека поискать кого-нибудь, кто знает убитых детей, и отправился в роту Илясова.

Мне повезло: в бой после ремонта уходили два танка, и я забрался на корму одного из них.

Танки на предельной скорости добрались до передовой и еще с ходу открыли огонь.

Я спрыгнул на перепаханную снарядами землю и вскоре отыскал Илясова в глубокой воронке от бомбы.

Комроты, крепко сколоченный, черный от пыли и взрывов парень, прогрыз огнем позиции врага и ворвался в его расположение. Бойцы работали там с такой яростью, что вскоре лишь жалкие кучки противника еще оказывали сопротивление.

Главное напряжение боя переместилось к артиллеристам полка. Они перерезали врагу дорогу отступления, а немцы пытались протаранить наши боевые порядки и уйти из «мешка».

Я поспешил в батарею. Ее командир – лейтенант Хованов – выдвинул пушки на прямую наводку и бил по бронированным машинам с крестами почти в упор. Четыре или пять танков горело. Однако худо было и нашим.

Рядом со мной резко выругался Хованов.

– Что случилось? – закричал я, стараясь перекрыть шум боя.

Он ткнул себя пальцем в грудь. На гимнастерке расплывалось красное кровавое пятно.

Я тоже пострелял из подобранной в окопе винтовки. Однако надо было помнить о статьях и снимках, и я то и дело пускал в ход «ФЭД» и черкал бумагу.

Уже заканчивался день, когда услышал вблизи резкую пулеметную очередь. Хованов подломился в поясе и ткнулся головой в землю.

– Командир убит! – крикнул кто-то из ближнего расчета. – Санитары, возьмите командира.

Я втащил лейтенанта в яму, еще пахнущую взрывчаткой, разорвал его гимнастерку и стал слушать сердце. Кругом все гремело и трещало, но мне показалось, что кровь еще бьется в теле командира. И я с надеждой и верою передал его подоспевшим санитарам.

К маленькой площади городка добрался в условленный час. Солнце уже западало за горизонт.

Степан Петрович сидел на знакомой скамеечке, и поначалу мне показалось, что он так никуда и не уходил за весь этот долгий день. Однако, бросив взгляд на его лицо и гимнастерку, увидел, что они измазаны копотью и пылью. Значит, Щипачев только что вернулся с передовой.

Вскоре вся группа была в сборе. Мы направились к окраине Сольцов, по дороге я забежал на железнодорожную насыпь, увидел, что детей уже нет – комендант, добрая душа, выполнил свое обещание.

Через четверть часа мы уже тряслись в полуторке, спеша в редакцию.

Половина ночи там ушла на подготовку статей в полосу – для разворота не оставалось времени. В купе то и дело забегали сотрудники редакции, узнавали, что немцев отогнали на десятки километров к западу, и весело удалялись.

В два часа ночи Степан Петрович и я направились в землянку, в которой мы с ним жили несколько дней. Вы можете спросить: для чего понадобилась землянка, если у каждого из нас были свои места в редакционном поезде? Дело в том, что кому-то из начальства пришла в голову странная мысль – поставить редакционный поезд посреди фронтового склада боеприпасов. Полагаю, что даже люди, никогда не служившие в армии, понимают, сколько бомб, снарядив, мин, патронов могло находиться в огромном складе.

…Неделю назад, вернувшись из боя, я продиктовал машинистке Леле Кудряшовой информацию, очерки и стихи и отправился отсыпаться. Однако меня попросили почитать что-нибудь из подготовленных материалов. В купе вагона, помнится, были Михаил Львович Матусовский, Кузьма Яковлевич Горбунов и фотокорреспондент Петр Борисович Бернштейн.

Я уже заканчивал чтение, когда услышал за окном вагона необычайно тонкий свист падающих бомб. В ту же секунду заревели моторы немецких машин, выключенные при планировании, и хищные очертания самолетов промелькнули за стеклом.

Было очевидно: противник сбросил на станцию и боеприпасы несколько зажигалок.

Мы не успели еще выбраться из вагона, как в лесу, на складе, начали рваться снаряды, подожженные немецкими бомбами.

Через несколько минут все вокруг гремело от взрывов. Горели составы, пылал крайний вагон редакционно-типографского поезда. Надо было спасать ротацию, линотипы, цинкографию.

Мы расцепили состав и стали откатывать охваченные огнем платформы от пульмана наборного цеха.

Потери были, конечно же, весьма велики, но одно важное приобретение мы в тот день получили. Жизнь жестко учила нас бдительности, умению понимать, что слово «шпион» – это совсем не излишняя осторожность и не выдумка. Немцы, надо полагать, знали, куда кидать бомбы. Мы тотчас стали печатать в газете стихотворные призывы:

 
Будь начеку! В такие дни
Подслушивают стены.
Недалеко от болтовни
И сплетни – до измены!
 

Днем позже поступил приказ построить железнодорожную ветку в лесу и отвести наш поезд под прикрытие сосен. Петя Бернштейн съездил на «эмке» в ближний авиаполк и полчаса утюжил «кукурузником» воздух над лесом. Вернувшись, сообщил, что поезда с неба не видно, и положил перед редактором несколько фотографий, подтверждающих этот вывод.

Еще через сутки редактор велел всему личному составу выкопать в лесу, в трехстах метрах от поезда, землянки: снимки – снимками, но осторожность не помешает.

Одну из таких землянок рыли Степан Щипачев; писатель, крупнейший специалист по творчеству Максима Горького Борис Бялик; прозаик и поэт Александр Исбах и я. Сооружение получилось не бог весть какое: тесное, сырое, темное. Мы настелили на пол сено для сна, но оно тотчас пропиталось болотной влагой. Ржавели пистолеты. Шинели кисло пахли мокрым сукном. Во время еды в миски валились куски заплесневевшей глины, они падали со стен и потолка, которые нам нечем было обшить.

Исбах и Бялик терпели двое суток. На третьи Борис сказал:


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю