Текст книги "Исповедь «вора в законе»"

Автор книги: Александр Гуров

Соавторы: Владимир Рябинин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)

Погоди, Валентин, не фантазируй. Следователь, скорее всего, делает ставку на другое. Он почти уверен, что по всей логике я не смогу, не должен простить Сизому его подлость. Положим – не прощу, выдам. Но что тогда? Тогда они, эти «кооператоры», распустят слух, что я «ссучился», продался «ментам». Не успею еще загреметь по этапу, как и на воле, и в зоне будут считать, что Лихой – проститутка и при первой возможности нужно его убрать. Или, по крайней мере, «опустить», опозорить.

Прежде в таких случаях собиралась сходка, тебя выслушивали, каждый из «воров в законе» мог высказаться. Потом голосовали – и вопрос чаще всего решался по справедливости.

А этим, нынешним, порешить человека – плевое дело. К тому же знают они, что я «завязываю»… Думай, думай, Лихой, как быть.

Я приподнялся с нар, допил оставшийся в кружке холодный жидкий чаек, закурил. В камере, рассчитанной на шестерых, нас было трое. В далеком углу, раскинув руки по сторонам и сладко причмокивая, спал длинноногий молодой паренек в «варенках» (не рискнул, видно, их снять…). А напротив меня нежно похрапывал лысоватый, с солидным брюшком мужчина лет сорока. Познакомиться ни с тем, ни с другим я не успел, поскольку на допрос увели почти сразу, а вернулся в десятом часу, когда оба спали.

Интересно все же, на чем погорели мои сокамерники? О молодом судить трудно – у таких, как он, в голове ветер, в любую сторону, словно ветку, накренить может. А тот, что с пузом, не иначе, как торгаш-расхититель. Прилизанный, гладко выбрит, духами от него пахнет. Видать, «крупная птица».

Пригляделся к нему, и почему-то опять подумал о Сизом. Представил эти хоромы и самого Митьку, лоснящегося от сытости и самодовольства. Тут меня будто током поразило. Вспомнил, как однажды в зоне – а было это месяца за три до того, как вышел на волю, – познакомился с одним блатным, тоже вором, которого перевели к нам, в колонию строгого режима. По этому случаю он нас тогда угощал. Выпили, разговорились, стали, как водится, вспоминать общих знакомых. От него-то я и услышал, что в Краснодарском крае появился молодой «вор в законе». О прошлом этого человека никто не знал (а может, и знали, но боялись сказать). Среди карманников, форточников либо краснушников он не числился.

– Поговаривают, – блатной, хотя и подвыпил изрядно, перешел на шепот, – будто «вора в законе» он купил за башли, после чего сходка его в этом звании и утвердила.

Тогда я этому не поверил:

– Врешь ты все спьяну. Такого у нас сроду не бывало.

– Да чтоб мне провалиться на этом месте, – обиделся тот.

А если он не врал… Такая теперь жизнь, что все продается и покупается. Раньше у нас было железное правило: «вором в законе» сходка утверждала только того, кто отбыл не меньше двух сроков. Насколько я знаю, этот закон никто не отменял. Выходит, Сизый – ясное дело, блатной говорил о нем, – просто самозванец. Да и по его манерам видать, парашу в СИЗО не нюхал, не говоря уж о карцере. Изнеженный слишком. Его бы сейчас сюда, в эту бетонную клетку, с обшарпанными стенами и нарами вместо софы. Сколько таких вонючих клеток повидал я за свою жизнь. Привык, не замечаю уже – как будто так и должно быть. Пишут сейчас, правда, что это мол, бесчеловечно – держать заключенных, подследственных и даже подозреваемых в скотских условиях. Но пока суд да дело… Благо еще, что вместо параши поставили кое-где унитаз. Все легче дышать. Сизый, конечно, этого бы не оценил. Хотя когда-нибудь и оценит. Ведь по большому счету, здесь сидеть не мне, а ему надо.

Толстяк, отрыгнув во сне, повернулся на спину и захрапел во всю Ивановскую. «Обожрался, видать, сукин сын, подумал я, таким есть, кому передачи носить».

Впрочем, возможно, тут заговорило во мне уязвленное самолюбие. В первый раз попал я в такие условия, когда баланда да каша – вся пища наша. Раньше, бывало, сижу в КПЗ или в следственном изоляторе, и что ни день – передача с воли. Да еще какая – самые, как сейчас говорят, деликатесы. Нынче ожидать их неоткуда, некому обо мне даже вспомнить. А сколько было в те времена друзей-карманников, верных подруг, которые никогда не оставляли в беде…

И снова я мысленно возвращаюсь к прошлому. Цепляясь друг за друга, словно пчелы в улье, роятся воспоминания. Пора дать им волю.

Уже засыпая, думаю, что непременно надо рассказать следователю о своих «корнях», о раннем детстве, которое в самом начале было таким безоблачным.

Исповедь. В детстве я мечтал стать летчиком

Город моего детства – Электросталь, что в Подмосковье. Его название говорит само за себя. Людям старшего поколения напоминает оно о годах первых пятилеток, об индустриализации. С судьбой этого молодого промышленного города прочно связали свою судьбу мои родители. И отец, и мать – рабочие – трудились здесь на военном заводе, ходили в передовиках. Об отце писала заводская многотиражка, в ней был даже его портрет.

Хорошо помню наш дом. Его называли стандартным, – в заводском поселке таких домов было несколько. Наша семья из пяти человек занимала одну просторную комнату.

В другой комнате находилось женское общежитие. Кухня общая.

Детей в семье было трое: я, сестра Маша, семью годами старше меня, и младший брат Виктор. С сестрой нас связывала большая дружба. Помню, когда Маша стала взрослеть, я сильно ревновал ее к мальчику, который за ней ухаживал. А с Витьком мы были совсем разные по характеру и вместе почти не играли.

О родителях могу вспомнить только хорошее. Отец, хотя и был малограмотным, старался воспитать нас людьми порядочными, трудолюбивыми. Никогда мы, дети, не видели ни родительских ссор, ни ругани. Отец не пил, не курил.

По выходным мы всей семьей ходили в кино. Там отец угощал нас мороженым. Когда наступала грибная пора, отправлялись в лес – тоже все вместе.

Об этих годах я всегда вспоминаю, как о самых счастливых в своей жизни.

Война подкралась к нам как-то незаметно. Первое время мне казалось, что все будет почти так же, как прежде. Перемены, которые происходили вокруг, у меня и у моих сверстников вызывали, скорее, чисто мальчишеский интерес. Мы гурьбой бегали смотреть на проходившие мимо танки, завидовали солдатам, которые отправлялись бить фашистов. Запомнилось мне, что многие из них были не в сапогах, а в ботинках с обмотками. Отца на фронт не взяли – его рабочие руки нужны были здесь, на военном заводе.

Все чаще в небе с востока на запад пролетали эскадрильи самолетов-ястребков и бомбардировщиков. Задрав головы вверх, мы восторженно провожали их глазами, и с криком «ура» бежали по улице. Отцу я сказал, что когда вырасту, обязательно стану летчиком.

– Для этого, сынок, надо хорошо учиться, – отвечал он, приглаживая мои вихры.

В год, когда началась война, мне как раз исполнилось восемь лет. Первого сентября я должен был идти в школу, и отец, как умел, учил меня складывать слова из разрезной азбуки, считать.

Из школы с первых дней занятий я стал приносить «пятерки». Учительница меня хвалила, а вскоре, как это тогда водилось, ко мне прикрепили отстающих ребят.

Лихолетье надвигалось исподволь, каждый день меняя в нашей жизни что-то привычное. Особенно мы это почувствовали, когда враг подошел к Москве. Участились воздушные тревоги. Во время ночных налетов бороздили небо лучи прожекторов, стреляли зенитки. Осколки от разрывных снарядов иногда падали возле дома, и мы, ребятишки, подбирала их еще теплыми.

Население начали эвакуировать. Но завод продолжал работать, родителей никуда не отпустили, и все мы остались в городе.

Опустели полки в магазинах, продукты теперь можно было купить только по карточкам. Но надолго ли этого хватало…

Чтобы поддержать нас, детей, в школе во время большой перемены выдавали бесплатно бутерброды с колбасой и чай.

На работу отец и мать уходили теперь раньше обычного, а возвращались чуть ли не к ночи. У нас, кроме школьных бутербродов, во рту иной раз ни крошки не было. Зашторив окна, сидели дома и допоздна ждали отца с матерью. Зная, что, как всегда, они принесут с собой заводскую «пайку» – кусок хлеба, завернутый в газету. На вкус он был слегка горьковатый, не тот, что до войны, но ели мы этот хлеб с наслаждением. Мне тогда почему-то и в голову не приходило, что родители отдают нам свои «пайки», сами оставаясь голодными.

Когда началась зима, мама ушла в декретный отпуск, и перед новым годом появился на свет мой второй брат Гена.

Матери надо было кормить грудного ребенка, а есть было почти нечего. Выручали на какое-то время полмешка картошки, которую мать выменяла на что-то у спекулянтов. Но кончилась она быстро.

Отец возвращался с работы, шатаясь от усталости. Осунулся, пожелтел. А вскоре его подкосила болезнь.

Теперь, приходя из школы, я с нетерпением ждал, когда вернутся со смены девчата из общежития. Они любили меня и часто давали то кусочек хлеба, то вареную «в мундире» картофелину.

Помню, с какой радостью все мы слушали по радио сообщение о том, что немцев прогнали от Москвы. Появилась надежда на лучшее. Но голод все наступал.

Еще до школы я подружился с одногодком Костей, что жил по соседству. Замкнутый, неразговорчивый, он подкупал меня «взрослой» практичностью, сообразительностью. Этот пацан на лету все схватывал и тут же принимал решение.

Костин отец ушел на фронт в самом начале войны. Жил он с мамой и бабушкой. Мама работала на том же заводе, где и мои родители. С ним мы стали неразлучными друзьями, все свободное время проводили вместе, гоняя на детском велосипеде, который мне перед самой войной подарил отец.

Однажды Костя не зашел за мной после школы, как обещал. Подождав немного, я отправился к нему. Открываю дверь и вижу: лица у всех мокрые от слез, а Костина мама лежит, уткнувшись в подушку, и плечи у нее дрожат.

В этот день им пришла «похоронка».

…И мой отец стал совсем плох. Уже не мог ходить на работу, редко вставал с постели. Говорили, что у него рак.

Как дальше жить? Кроме хлеба, что получали по карточкам, еды не было никакой.

От знакомых мама узнала, что в городе Арзамасе есть богатый рынок и там можно обменять вещи на хлеб и крупу. В начале лета меня вместе с сестрой Машей снарядили в дорогу. Для меня это было первое в жизни большое путешествие.

Прямых поездов до Арзамаса не было, добираться пришлось с пересадками, на двух пассажирских, а потом на товарном поезде. Но мы с Машей, хотя и были голодные, не унывали.

Сестра к этому времени повзрослела, стеснялась при мне раздеваться. Расторопная, бойкая, смазливая на личико, она легко сходилась с людьми. Когда приехали в Арзамас, на рынке Маша быстро нашла какую-то бабку, торговавшую салом, и предложила ей мамину кофточку, юбку и еще несколько вещей, которые мы привезли с собой.

Бабка жила на окраине города в рубленом доме, держала двух свиней. Был у нее огород. Она привела нас к себе, угостила щами. А в обмен на вещи дала нам, помимо сала, пшена и три круглые булки хлеба собственной выпечки.

На вокзале мы долго ждали товарного поезда. Народу скопилось уйма, и когда поезд на Муром, наконец, подошел, пассажиры приступом взяли открытую платформу. Уже надвигались сумерки, и, едва отъехав от Арзамаса, все стали укладываться на ночлег. Мы с Машей положили мешки с продуктами под голову, укрылись стареньким маминым платком. Рядом, свернувшись калачиком, устроились двое мальчишек лет пятнадцати. Грязные, неряшливо одетые.

Уснули мы почти сразу – намотались за день. А проснулись, едва начало светать. Оттого, наверное, что к утру стало зябко. Поезд шел медленно, подрагивая на стыках, будто вместе с нами любовался верхушками сосен, сквозь которые уже пробивались солнечные лучи.

Сестра привстала, чтобы расчесать волосы, и вдруг как вскрикнет:

– Валька, у нас мешок разрезали.

Тут я заметил, что мальчишек, которые спали рядом, нет.

Встряхнули располосованный мешок – в него мы положили хлеб. Глядим – две булки из трех исчезли. Сестра заплакала: «Это же они, сволочата».

Тут всполошилась дородная, в годах, женщина, у которой украли из мешка сало, начала проклинать этих пацанов на чем свет стоит.

– Побойся Бога, милая, – остановил ее сердобольный, похожий на попа, дед. – Это он, всевышний, повелел сим голодающим отрокам разрезать котомки ваши. Не должны наши дети с голоду помирать. Это же противу естества.

Бабы, услышав его слова, подняли галдеж:

– Лучше б они попросили, чем воровать…

– Так бы вы им и дали, родненькие. Своя рубашка всегда ближе к телу. А эти юнцы – вам чужие… Рука здесь Господня, не их. – Старик перекрестился.

Так впервые в жизни я увидел «живых» воров. И впервые услышал из уст седого, умудренного жизнью человека слова, которые их поступок оправдывали. Прежде мне внушали одно: воровать – плохо.

Мне, конечно, тогда и в голову не приходило, что скоро и сам стану таким, как те мальчишки… После я часто вспоминал этого старика, пытаясь обосновать его доводами свою жизненную философию.

Домой мы с Машей вернулись расстроенные. Мать, как могла, успокаивала: «Все бывает. Если б знал, где упасть, соломки бы подстелил. Вот кабы дочиста вас обчистили, другое дело. А то ведь и сальца, и пшена привезли…» Отец приподнялся с постели, чтобы нас обнять. Ходить он уже не мог.

Пока варили кулеш – пшенную похлебку с салом, от аромата, заполнившего кухню, голова кружилась. В то время ничего на свете не было для меня вкуснее.

Продуктов, которые мы привезли, хватило ненадолго, как мать ни экономила. Недели через две она собрала последнее, что оставалось из вещей, и попросила Машу еще раз съездить в Арзамас. Поехать с сестрой мне очень хотелось, но матери тяжело было управляться в доме – нянчить ребенка, ухаживать за больным отцом. Пока Маша была в отъезде, мы с Витькой, как могли, помогали. Хотя общего языка с ним по-прежнему не находили. Зато с Костей мы стали еще дружнее.

Неподалеку от нашего заводского поселка остановилась воинская часть, и мы чуть ли не каждый день ходили к солдатам. Они встречали нас, пацанов, приветливо. Показывали, как разбирается автомат, разрешали забираться в танк. И хотя все это было очень интересно, нас с другом больше привлекало другое – запах наваристых солдатских щей, доносившийся от походной кухни. Видя, что мы голодные, солдаты нас угощали, а иногда давали «гостинцы» – сухари и пшенный концентрат. Все это мы приносили домой.

Однажды мы с Костей пришли в часть, когда знакомые нам солдаты устроили перекур и дружно дымили самокрутками. Не знаю, как мне пришло это в голову, но видя, как лихо, со смаком, ребята затягиваются махоркой, решил попросить у них табаку – якобы для отца. Они с готовностью отсыпали, хотя и сами получали по норме.

Забравшись в наш сарайчик, мы с Костей свернули из клочка газеты по «козьей ножке» и закурили. Неожиданно в сарай за чем-то пришла сестра. Увидела нас, окутанных сизым дымом, кашляющих, и стала стыдить. А мне пригрозила, что пожалуется отцу.

Помню, как я тогда испугался – даже домой не пошел, заночевал у Кости. Маша не была ябедой, но вдруг – возьмет и скажет. Как я отцу посмотрю в глаза? «Плохо ты меня знаешь, – сказала на другой день сестра. – Я ведь о тебе забочусь, дурень ты этакий. Мал еще курить – себя погубишь».

Я дал себе слово, что курить не буду. И до двадцати семи лет держался.

…Через неделю Маша вернулась из Арзамаса. Привезла муки, пшена и небольшой кусочек сала. Еще немного мы могли продержаться.

Но вот что сильно меня поразило: сестру словно бы подменили, стала она молчаливой и какой-то чужой. Едва начинаешь с ней разговаривать – отводит глаза в сторону. И внешне как-то повзрослела.

Помнится, Костя, который в амурных делах разбирался больше, чем я, сказал мне на ухо: «Ее, видать, в Арзамасе какой-нибудь парень…» И получил в ответ сильнейший удар «под дых». «Не смей так о моей сестре». Но, как ни обидно было, он оказался прав.

Спустя неделю сестра не пришла домой ночевать. Родители всполошились. Мать на другое утро обежала знакомых, подняла на ноги все женское общежитие. Никто Машу не видал.

Появилась она лишь на другой день к вечеру. Отец сильно ее ругал. Мама молча смотрела на дочь, и ее большие серые глаза выражали удивление и боль. Мария тоже не проронила ни слова, не заплакала. А через два дня опять ушла из дому.

Мать, оставив меня с маленьким Геной, который постоянно ревел, побежала в милицию. Оттуда она вернулась вконец расстроенная. Плача, проклинала войну, Гитлера. Отцу после этого сделалось совсем худо.

Уход Марии стал как бы вехой, от которой повели мы с Костей мрачный отсчет наших личных несчастий и утрат. У моего друга арестовали мать, тетю Марусю, которая работала на военном заводе. За то, что самовольно поехала в Арзамас за продуктами. Костя остался вдвоем с бабушкой.

А вскоре не стало моего отца. Хоронили его с почестями, с оркестром. Какие-то солидные дяди говорили надгробные речи: мол, таких людей забывать нельзя, семье окажем поддержку. Матери выплатили тогда маленькое пособие. Этим вся «поддержка» и ограничилась.

Как-то после похорон зашел к нам Костя. Похудевший, осунувшийся. Посидели, выпили по кружке холодной, из-под крана, водицы – помянув, подражая взрослым, моего отца. Оба мы были теперь сиротами, безотцовщиной, а Костю жестокий закон оставил в самую трудную пору еще и без матери.

Друг, между тем, зашел ко мне не только утешить. Он знал, что после скромных поминок по моему отцу, которые помогли нам справить соседи, заводские рабочие, в доме у нас шаром покати. И как я вскоре понял, приготовил для меня «сюрприз».

– Валь, а Валь, – спросил он, когда мама вышла на кухню и мы остались одни. – Есть хочешь, да?

Я кивнул.

– Тогда бери ноги в руки и айда за мной. К магазину, где хлеб дают по карточкам. Как раз сейчас его должны привезти.

– А что там делать-то? Карточки мы уже отоварили.

Костя хитровато мне подмигнул:

– Авось, найдем чего. Ну, пошли.

Дело было под вечер, и когда мы прибежали к магазину, уже смеркалось… Машину с хлебом заканчивали разгружать. Мы встали рядом и, глотая слюнки, вдыхали аппетитный, ни с чем не сравнимый хлебный аромат. Какой-то мужик отогнал нас от машины: «Кончай глазеть, пацаны. Ни хрена вам тут не обломится».

– Костя, пошли домой, – я потянул друга за рукав.

– Стой вон там, за углом, – оборвал он. – Кто я буду, если сегодня мы с тобой не попробуем хлебца.

Я послушно направился за угол соседнего дома и стал наблюдать, а Костя остался возле магазина.

Хлеб уже начали отпускать. Из магазина с буханкой в руках вышла девочка лет двенадцати. Гляжу, Костя ее нагнал, в одно мгновение вырвал буханку и – тикать. Побежал он не в мою сторону, а к переулку, что начинался неподалеку.

Девочка закричала, стал собираться народ. «Вот сволочи, до чего дошли», «расстреливать таких надо…» – послышались возмущенные голоса.

По правде говоря, я не сразу осознал, что случилось. Потому что в голове не укладывалось, что Костя может решиться на такое. А когда понял, мне стало вдруг страшно. «Надо бежать». Переулками и дворами, известными лишь нам, местным мальчишкам, добрался до дома. Сердце билось, будто молоточком часто-часто колотили по наковальне.

Смотрю – из-за кустов, улыбаясь, выходит мой верный друг.

– Пошли ко мне. Хлеб там.

Костиной бабушки дома не было. Он достал из шкафа буханку, отрезал от нее два больших куска: «Бери любой». Придвинул солонку с темной, крупного помола солью, кружку с водой.

Ели с жадностью, только соль на зубах похрустывала.

Оставшийся хлеб Костя разделил поровну и снова один кусок придвинул мне:

– Отнеси домой. И смотри, никому о том, где взял. Матери я сказал, что хлеб дали солдаты. Не знаю, поверила ли она (потому что тех солдат, к которым мы раньше ходили, уже отправили на фронт). А может быть, и ей было уже ни до чего? Кормить грудного малыша Гену она не могла – пропало молоко. И чтобы как-то его поддержать, разжевывала во рту хлебный мякиш и, завернув его в белую тряпочку, совала ребенку в ротик вместо соски.

…В ту ночь я долго не мог заснуть. Думал о Косте, своем лучшем друге. Со мной Костя поделился последним и даже о близких моих проявил не по-детски трогательную заботу. Но… поделился-то он украденным. Девочку, которая получила по карточке хлеб, и ее семью оставили мы голодными. И все же, пытался я доказать самому себе, Костя поступил как настоящий друг. Он ведь вполне мог сегодня обойтись без меня, пойти к магазину один. Я вообще был ему помехой и ни в чем не помог. Как тут решить, где правда. Моему мальчишескому рассудку это оказалось не под силу, и мысли я держал при себе.

А через несколько дней Костя позвал меня еще на одно такое же дельце. На этот раз – к заводской столовой, возле которой молодые узбеки торговали домашним белым хлебом и сухой брынзой – кругленькими белыми катушками размером с биллиардный шар. Здесь он виртуозно проделал тот же «фокус», что и возле магазина, с той лишь разницей, что съестное не вырывал из рук, а хватал с прилавка. И опять, как в прошлый раз, мы с другом пировали. Между прочим, брынза показалась мне такой вкусной, что ел ее с не меньшим удовольствием, чем до войны мороженое. И опять Костя, отложив в сторону два шарика и ломоть хлеба, настоял, чтобы я отнес это матери.

Шел домой, а в голову лезли все те же мысли, что и в прошлый раз. Удивительное дело: появлялись они лишь на сытый желудок. У голодного на уме была лишь одна забота: где бы раздобыть краюху хлеба. А сейчас, думая о Косте, который на моих глазах и при моем молчаливом согласии становился воришкой, я вдруг вспомнил тех пацанов, что обокрали нас с сестрой по дороге из Арзамаса. Те воровали у таких же голодных людей, как они сами. И потому в душе я их так же не мог оправдать, как и Костю, за хлеб, выхваченный им из рук девочки, нашей ровесницы. Правда, если взять сегодняшний случай, то воровал он не у голодных. Узбеки, которых приняли на военный завод, еще и подрабатывали – сыр, а возможно, и муку доставляли им из родных мест. Может быть, Костя будет теперь разборчивее, он ведь такой добрый.

Словом, я продолжал верить в друга. Но и на этот раз постеснялся делиться с ним своими мыслями – засмеет еще или обидится. И, наверно, зря. Потому что решился он на поступок, который я и сегодня, когда прошло много лет, не могу оправдать. Этот случай оказался для нас с ним роковым, после него судьба моего друга, а затем и моя судьба круто изменилась.

А было так. Нас с Костей позвал к себе домой знакомый мальчишка Вася. Жил он в соседнем стандартном доме с матерью. Его отца, как и Костиного, убили в самом начале войны.

– Пошли ко мне, ребя. Граммофон послушаем, порисуем – у меня акварельные краски остались, – все приставал к нам Вася. И мы в конце концов согласились.

Время провели весело. Слушали Марка Бернеса, Утесова. Рисовали в большом Васином альбоме – кто подводную лодку, кто танки. Я, конечно же, самолет. Напоследок тетя Фрося, Васина мама, угостила нас чаем с сахарином.

А утром, чуть свет, она прибежала к моей матери вся в слезах. Оказывается, у них пропали хлебные карточки – рабочая и детская. Лежали они в вазочке, что на комоде. «Кроме тебя и Кости, – обратилась она ко мне, – к нам никто больше не приходил. Отдайте, ребята, карточки, или пойду в милицию».

Меня как обухом по голове ударило. Мама, всплеснув руками, изменилась в лице:

– Как же это, сынок…

– Не брал я этих карточек. Честное слово, не брал.

– Ну, тогда пеняйте на себя, – резко ответила тетя Фрося и, хлопнув дверью, ушла.

Я тут же сорвался с места и побежал разыскивать Костю. Но его нигде не было – ни дома, ни в сарае.

Не успел я вернуться домой, как тетя Фрося уже привела милиционера. Он отвел меня в отделение и там долго и настойчиво уговаривал отдать карточки, спрашивал, где Костя. Но я ведь и вправду ничего не знал.

Вечером меня отпустили. Пришел домой, и опять застал там тетю Фросю, на этот раз вместе с Васей. Увидев меня. Васина мама снова стала просить, чтобы я отдал карточки:

– Пойми, нам же совсем кушать нечего – ни сегодня, ни завтра. Что нам, в петлю лезть?..

Мать глядела на меня с укором и ожиданием. Не поверила, видно, что этих карточек я в глаза не видел. Ну, как им доказать…

Рванув дверь, я выбежал на улицу. Не помню, как очутился на городской окраине, где начинался луг. Зарылся в густую, по пояс, траву и пролежал там до сумерек. На душе было муторно, тоскливо. Но трава и легкий теплый ветерок успокаивали. Я вспомнил, как через этот луг, за которым шумел сосновый бор, мы с отцом ходили по грибы. Местами становилось топко, и нас, детей он брал на руки, чтобы перенести через болото. Всего год прошел, а мир будто перевернулся. Мне, мальчишке, понять и осмыслить это было не по силам.

Потом я забылся в полудреме, но ненадолго. Мысль, которую эти два дня я упорно от себя гнал, не давала покоя. Если и вправду дома у тети Фроси в день пропажи никого, кроме нас, не было, значит, карточки мог взять только Костя. И вовсе не случайно он сразу исчез, будто испарился.

Домой я так и не пошел. Послонялся по улицам, заглянул на вокзал, где, как всегда, суетились вечно спешащие пассажиры. А когда совсем стемнело, незаметно прокрался к Костиному сараю. Там были нары из досок – широкие, застеленные ватным матрацем. Подушкой служила старенькая телогрейка. От голода у меня сводило живот – с утра не было во рту ни крошки. Но сон все же взял свое.

Ночью я вдруг почувствовал, что кто-то сильно трясет меня за плечо.

– Валька, это ты что ли?

Услышав Костин голос, пришел в себя:

– А кто же еще…

Костя посветил спичкой, и на мгновение я увидел его лицо и взлохмаченную черную шевелюру.

– Слышь, Валентин, тут меня, видать, ищут…

– Ищут. Меня таскали в милицию. Тетя Фрося вся извелась, плачет. Я из-за этого из дома убежал.

– Ну, раз ищут… – Костя помедлил. – Значит, оставаться мне здесь нельзя.

– А знаешь, в Москве житуха, не в пример нашей, – продолжал он. – Если, конечно, не быть дураком. Между прочим, там я с пацанами фартовыми познакомился, зовут в свою компанию. Ты, Валька, не дрейфь. Погоди малость – я за тобой приеду. На вот, перекуси.

Он передал мне спички, а сам достал из-за пазухи сверток. В нем оказался кусочек краковской колбасы и французская булка.

– Ешь, я сыт.

Немного утолив голод, я все же решился задать другу вопрос, который не давал мне покоя:

– Костя, а все-таки можешь ты мне, как другу, ответить: зачем нужно было брать эти карточки. И именно у тети Фроси. Им же теперь есть нечего.

Костя, как видно, такого вопроса не ожидал. Но, помолчав немного, ответил каким-то чужим деревянным голосом:

– Ишь ты, какой сердобольный нашелся. Тете Фросе голодно. А что, твоей матери легче? У вас еще ведь и Гена… Я, может, для вас старался. А если честно, Валька, – сам не знаю, как вышло.

В темноте я не мог видеть Костиного лица, но нутром почувствовал, что в нем – пусть на один миг – шевельнулся червячок сомнения. Значит, и его иногда посещали те же мысли, но только он решительно растирал каблуком этих самых червяков.

…Костя сдержал свое слово – через две недели приехал за мной. Так я оказался в Москве, поселившись по рекомендации друга на «хате» у тети Сони. А известный в те годы «вор в законе» Валька Король стал моим «крестным отцом» и наставником.