Текст книги "Исповедь «вора в законе»"

Автор книги: Александр Гуров

Соавторы: Владимир Рябинин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)

Но Куцему в тот раз так и не удалось воспользоваться этой услугой. Во время очередной дерзкой вылазки он попал в засаду. Стал отстреливаться. «Опер» тоже применил оружие, ранив его в ногу. Куцего изловили с поличным: в одной руке он держал наган, в другой – сумку с вещами.

А вскоре на одном из непредсказуемых поворотов воровской тропы попали в беду и мы с Костей. Началось с того, что на Рогожском рынке меня подловил сам Михальков – гроза карманных воров. Я расплакался, сказал, что остался круглым сиротой, и Михальков распорядился отправить меня в детскую комнату милиции. На другой день пришла тетя Соня, причитая и пуская слезу, показала метрики «своего Алешеньки», и меня отпустили. Вот когда стало мне понятным, для чего еще они были нужны.

Но на свободе мне довелось гулять недолго. Опять схватил за руку Михальков – на этот раз погорели мы вместе с Костей. Подержав немного в милиции, нас отправили в Даниловский детприемник.

Условия в этом «закрытом заведении» были неплохие. Чистая постель, кормили три раза в день. Воспитатели читали вслух интересные книги. И кино нам показывали.

Кому-то из ребят в приемнике нравилось. Помню, один мальчишка никак не хотел оттуда выписываться: у родственников, которые его разыскивали, опять придется жить впроголодь.

Но нас с Костей любая неволя уже тяготила. Устроимся с ним где-нибудь в укромном уголке и мечтаем: если вдруг нас куда-то повезут, обязательно убежим. И придем к тете Соне, где было так хорошо жить.

Два или три раза приезжал к нам Валентин Король. Привозил, гостинцы. Но свидания ему не давали.

Случилось ЧП: кто-то из воспитанников украл из кладовки килограмма два мяса, колбасу и хлеб. Нас выстроили в коридоре, и воспитатель – маленький горбатый мужчина, быстрыми шажками прохаживаясь взад-вперед, говорил, заметно волнуясь:

– Чья-то маленькая ручонка, подленькая душонка решила нас с голоду уморить. Пусть сама и сознается.

Но ребята только смеялись, и все усилия доброго воспитателя воздействовать на сознание провинившихся были напрасными.

После этого случая дверь кладовки укрепили решеткой, а часть пацанов, на кого падало подозрение, отправили в детские дома. В том числе и нас с Костей.

О своем плане совершить по дороге побег мы никому не говорили. Помнили совет Короля: посторонним не доверяйтесь, не называйте ни адресов, ни имен.

Перед отправкой нам вернули собственную одежду. Но поскольку на дворе уже стоял декабрь и было холодно, выдали казенные полупальтишки.

Нашу группу из двенадцати человек сопровождали двое провожатых. Куда мы едем, не говорили. Хотя, по всей вероятности, путь предстоял неблизкий – сухой паек выдали на три дня.

Привели на Казанский вокзал.

– Бежим, как только будут сажать в вагон, – шепнул мне Костя.

Вот мы и на платформе. В одно мгновенье, как по команде, бросаемся под вагон, слышим вдогонку:

– Держи!

Но где им. На улице уже темно, пути почти не освещаются (маскировка), кругом составы. А ноги у нас молодые, быстрые…

Стучим в дверь тетисониной хаты. Она всплескивает руками, вытирает платком слезы на глазах – рада до невозможности. Видя, что мы дрожим от холода, поит нас горячим чаем с молоком и укладывает в постель. Какая все-таки она добрая…

Когда мы проснулись, уже наступило утро. В большой комнате сидели Король и Шанхай, пили вино, разговаривали.

Они тоже нам обрадовались. Но Король тут же стал выговаривать:

– Пора, пацаны, быть поумней. А то, что ни день, одна дорога – на Рогожский базар. Там же вас как облупленных знают, нашкодили много, люди жалуются. Были б постарше – Михалек вас упек бы не в детприемник, а прямо в тюрягу. «В «Матросскую тишину»… В Москве рынков да вокзалов вон сколько. Любой выбирайте, а на этот – забудьте дорогу. И помните – не воруй, где живешь. Это, братцы, наша заповедь, она придумана не от хорошей жизни.

– Вот и Сенька, – продолжал он, расхаживая по комнате, – не раз ему говорили: слазь с «марки», банда Симакова того и гляди на хвост сядет. Нет, куда там, захотел меня перещеголять – вот и сцапали пацана. Скоро на суд пойдем…

– Всем нам сейчас надо быть начеку, – добавил Витя Шанхай. – Война скоро кончится, и за нас так возьмутся, что перья лететь будут. Тогда, чтобы хорошо жить, много думать придется.

Мы с Костей наматывали на ус слова этих опытных взрослых людей, спецов в воровском деле. И в то же время я с досадой подумал: «Ну почему Король не подсказал нам раньше, как опасно «работать» на одном месте? Или хотел, чтобы сами почувствовали?»

Приближался новый, сорок пятый год. Накануне Король вручил тете Соне пачку «красненьких» для Прошина, чтоб не испортил нам праздник. Федя Артист не появлялся давненько, и Валентин отправился к нему домой: «В такой день нельзя без кореша». Но тот сказал, что заболела мама и не с кем ее оставить.

В новогоднюю ночь у нас на «хате» было все так, что лучше не придумаешь.

Пришла Лида, нарядная и румяная. Еще одна девушка – молодая, красивая. Сенина подруга. Нам с Костей вручили подарки – по меховому полушубку и шапке из каракуля. Смеясь, девушки поливали нас одеколоном, мы от них убегали.

В углу стояла нарядная елка. Витя Шанхай, с которым Король был теперь почти неразлучен, устроил фейерверк из бенгальских огней. Завели граммофон, поставили танго «Брызги шампанского». Тетя Соня суетилась возле стола, где было все, даже мандарины. Валентин настраивал свою гитару.

Включили радио, чтобы послушать выступление Сталина. Он сказал, что Победа уже близка.

Король и Шанхай держали в руках по бутылке шампанского. Лида приготовила пластинку.

Начали бить куранты. Запенилось разлитое по бокалам вино. Все встали.

– Ну, братва, – за тех, кто там, – произнес Король традиционный тост. – Пьем до дна.

Он взял гитару, и Шанхай запел под его аккомпанемент:

Новый год, порядки новые.

Колючей проволокой наш лагерь обнесен…

Гуляли, веселились всю ночь. А в шесть утра прибегает вдруг мать Артиста, вся в слезах, рвет на себе волосы, пытается что-то сказать, но вместо слов – бессвязное бормотание. Король дал ей воды, успокоил немного и тут мы услышали страшную весть:

– Сын мой… повесился.

Из сбивчивого рассказа Фединой матери, которая то и дело всхлипывала, мы узнали, что случилось это после полуночи. Они были вдвоем. Отметили наступление Нового года, выпили по стакану вина. Федя почему-то расплакался. Сказал матери, что сходит в сарай, принесет дровишек. Долго не возвращался, и мать стала беспокоиться. Вошла в сарай, окликнула, посветила спичкой. И вдруг заметила, что на веревке, перекинутой через балку, висит человек. Горло перетянуто петлей, в ногах раскиданная охапка дров. «Сынок…» Хватаю скамейку, тесак, подбегаю к нему. Дотягиваюсь до веревки – не знаю, откуда силы взялись… Он падает, хочу поддержать, хотя понимаю, что все уже бесполезно… Вот – нашла у него в кармане. Это он тебе…

Продолжая всхлипывать, женщина протягивает Валентину клочок бумаги. Король читает вслух:

«Братва, простите меня, но больше так жить не могу. Много сделал я людям пакостей. На моих глазах бросилась под трамвай женщина, у которой я вытащил пять детских карточек на продукты и хлеб… Уходя от вас, прошу: станьте вы, наконец, людьми, не приносите людям горя в новом 45-м году – его и без этого кругом хватает… Очнитесь, милые мои. Не так вы все живете. И я жил не так. Поэтому и решился… Прошу, Валя Король, похороните меня «по-босяцки». Прощайте.

Ф. А. 1/I 1945 г.»

Его посмертную записку привожу я, конечно, по памяти. Может, слова какие-то были другими, но за содержание ручаюсь.

Смерть Артиста и эта записка были для нас, как гром среди ясного неба. Все вмиг протрезвели. При гробовом молчании Валентин достал зажигалку, и листок запылал желтым пламенем.

– Не было никакой записки, – сказал он, обращаясь к матери Федора и ко всем нам. – Милиция не должна знать.

Об этом случае говорили тогда все воры Москвы. Некоторые были склонны считать, что Артист сошел с ума, – не случайно, дескать, так ловко умел прикидываться ненормальным, попадая в ментовские лапы.

Валентин на словах с этим соглашался, чтобы сгладить то впечатление, которое произвела на нас записка. Хотя он лучше других знал своего друга и подельника, ценил его здравый ум. А разыгрывать психов они прекрасно умели оба.

Федю Артиста похоронили, как он и просил, со всеми «босяцкими» почестями. Было много венков, духовой оркестр. Гроб несли Король, Шанхай, Витька со Сретенки – тоже «вор в законе»… Когда тело предавали земле, рядом с покойным Валентин положил нож, бутылку водки и колоду карт. Так полагалось, когда хоронили вора.

Милиция во время похорон никого не тронула, хотя и собрался весь цвет Москвы «босяцкой».

Нас с Костей это событие так потрясло, что на другой же день после похорон мы сразу уехали в Электросталь и жили там почти месяц. Съездили к тете Марусе, Костиной маме. В лагере, сообщала она, сейчас только и разговоров, что об амнистии, которую ожидают после победы. Побывали в детском доме у моего брата Виктора, – на судьбу он не жаловался, всем был доволен. Вместе сходили на кладбище – погоревать на могилке у родителей и младшего братика.

Костя опять замкнулся и все молчал, уставясь глазами в одну точку. Как-то, когда мы вдвоем коротали время за картами у него дома, он неожиданно для меня резким движением смел со стола колоду:

– Собирайся, пошли, – сказал Костя решительно. – Хочу извиниться перед тетей Фросей и вернуть ей долг.

Он попросил свою бабку положить в сумку что-нибудь повкуснее из продуктов, которые мы привезли с собой, достал пачку денег.

Для тети Фроси наш приход был полной неожиданностью.

Костя, выложив на стол все, что мы принесли, подошел к ней:

– Тетя Фрося, ваши карточки украл тогда я. Простите, если можете.

– Дело прошлое, – она вдруг часто-часто заморгала глазами. – Одно тебе скажу, сынок: на чужом несчастье сыт не будешь. Запомни это…

Когда шли домой, Костя тронул меня за плечо:

– А знаешь, Артист, по-моему, правду написал.

На допросах и между допросами. Портрет со старой фотографии

Рассказать все это Ивану Александровичу я смогу, наверное, лишь за несколько вечеров. Хотя воспоминания о пережитом проносятся в голове за считанные секунды – их ведь не надо облекать в слова. Правда, иной раз всплывет в памяти дорогой сердцу образ или случай, сыгравший с тобой злую шутку, – и задумаешься.

Я лежал на нарах, притворяясь, что сплю, но в мыслях был далек отсюда, весь погруженный в далекое прошлое.

– Намаялся, бедный. Замучили эти проклятые «менты», – причитал чуть ли не каждые пять минут балаболка-сокамерник. Нарочито громко, пытаясь, как видно, меня разбудить.

«Пошел ты, подсадка поганая, к ядреной бабушке», – выругался я про себя. И продолжал лежать, пока в установленный местным начальством час не открылась «амбразура», в которую подали обед.

Доедая под надоедливый треп этого холуя «шрапнель», я еле сдерживался от желания вмазать ему по хавалу. Конечно, можно было и ошибиться, заподозрив в нем подсадную «утку». Случается, чутье подводит. Что ж, поглядим.

…После обеда меня вызвали к следователю, чтобы предъявить постановление, подписанное прокурором. С этого часа из задержанного я становился арестованным.

На сей раз Иван Александрович держался со мной почти официально.

– Разрешите полюбопытствовать, – осмелился я все-таки задать вопрос, который человека в моем положении, естественно, не мог не волновать, – как продвигается дело, которое вы мне «шьете»?

– Продвигается, по этому поводу я тоже хотел с вами поговорить, – сухо ответил следователь и, посмотрев мне прямо в глаза, сделал паузу.

– На одного из подозреваемых в похищении икон, а если точнее – в грабеже, мы вышли, – продолжал Иван Александрович, заметно смягчая тон. – Спросите, как? Вычислили по почерку. Прутья решетки на окне храма, откуда похищены иконы, – кованые, исключительно прочные – оказались не распиленными или выломанными, а… откусанными, как щипцами. Приспособление, которое позволяет давить на резцы с такой силой – до шести тонн – и резать металл, было зафиксировано в нашей практике дважды, причем во второй раз вора схватили с поличным. И у нас были все основания предположить, что решетку резал рецидивист, год назад вернувшийся из зоны. Задержали. Молодой парень, лет двадцати пяти. Вначале все отрицал. Но улик оказалось больше, чем достаточно. Во-первых, в сарае у старика из Быковского мы нашли это хитроумное приспособление – за него, как сказали специалисты, патент на изобретение был бы гарантирован. Во-вторых, парня опознал церковный сторож, показавший, что из двоих, совершивших грабеж, именно этот связал ему руки, засунул в рот кляп и повалил лицом вниз. Больше он ничего не видел, но приметы преступников запомнил. И, в-третьих, Валентин Петрович, эксперты показали, что следы одежды на раме и решетке тоже скорее всего принадлежат этому человеку.

– Как это – следы одежды?

– Объясняю. «Церковники», как и квартирные воры, обычно работают в перчатках. Вы это хорошо знаете. На пальцевые отпечатки рассчитывать нечего. Но у экспертов, а значит, и у нас, появилась в последние годы надежная замена – аппаратура, которая позволяет исследовать мельчайшие, не видимые невооруженным глазом следы с места преступления – их называют микрообъекты. Волокна от одежды, остатки волос – да мало ли что человек оставляет, помимо отпечатков пальцев.

– Понял, гражданин следователь. Но ведь нужно их с чем-то сличить. К примеру, с одеждой, которая была на человеке.

– Конечно. Эксперту непременно нужна вещь, оставившая следы…

– В наше время такого не было, – опять перебил я Ивана Александровича. – Но нынешние – они-то должны знать.

– А тут – знай не знай, но что-нибудь все равно после себя оставишь… Мы с вами отвлеклись, Валентин Петрович, но я думаю, не без пользы. Мне лишь хотелось объяснить, почему следствие с достаточной уверенностью может судить о том, что человек, о котором я вам рассказал, участвовал в совершении грабежа. При обыске у него, кстати, мы нашли адидасовские спортивные брюки и куртку, волокна от которых обнаружены на оконной раме. Тут он дал промах, хотя и опытный вор, дважды судимый.

– Но ведь одежду и обувь он мог бы и уничтожить, если опытный.

– Видать, не думал, что мы сможем на него выйти. Или же пожалел адидасовские «три полоски».

Я почувствовал, что Иван Александрович, начав на официальной ноте, все более оживлялся, и допрос напоминал, скорее, уже доверительную беседу – из тех, что вели мы в «нерабочее» время. По-моему, такие вот перепады, как и умение расположить к себе человека, были его коньком, помогавшим добиваться успеха. А может, я ошибался, и это был лишь один из тактических приемов допроса.

– С теми, кто непосредственно совершил кражу, пожалуй, все ясно, – продолжал следователь. – Ясна мне, в общем-то, и ваша роль, Валентин Петрович, хотя вы упорно все отрицаете.

– Это называется: без меня меня женили.

– Считайте, как вам угодно, но задержанный рецидивист – кличка его «Сергунчик» – описал внешность человека, которому у себя на квартире дал пароль и адрес старика из Быковского, а у того были спрятаны похищенные иконы. Он же вручил этому человеку пустой дипломат с наборным замком. Так вот, приметы мужчины, которого описал задержанный, полностью совпадают с вашими. Один к одному. Будете отрицать очевидное?

Такого поворота событий я, честно скажу, не ожидал. Выходит, «беспредел», попирая правила нашей воровской «братвы», подставляет меня в открытую. Ну, этот номер им не пройдет. И если до последней минуты я колебался, теперь – баста. Пусть все их фотки на память горят синим пламенем… Конечно, сдавать свои позиции сразу ни к чему, цену словам знаю.

– Без очной ставки здесь, гражданин следователь, не обойтись. Иначе прилепят напраслину, а потом отмывайся. Они ведь…

– Погодите, Валентин Петрович, – перебил следователь. – Хочу напомнить, что до этого свое участие в краже вы полностью отрицали. Как теперь? Я хотел бы зафиксировать в протоколе.

– Признаю, но только пособничество, да и то неумышленное. Учтите, что я даже точно не знал, что за «картинки» должен взять у хозяина дачи и чьи они. Хотя суд вряд ли сделает скидку на незнание.

– Между прочим, – Иван Александрович впервые за время этого допроса протянул мне пачку сигарет, – о вашей второстепенной роли в этом преступлении я догадывался. И склонен поверить. Хозяин дачи на допросе свидетельствует в вашу пользу. Правда, Сергунчик представил вас чуть ли не организатором преступления. Но тут я вижу попытку прикрыть главаря группы. И, если честно, рассчитываю на вашу помощь. Иначе следствие может затянуться, и сколько мы вас продержим – неизвестно.

Наступила пауза, во время которой я попытался еще раз все взвесить. Но как ни взвешивал, гири на весах здравого смысла явно перетягивали в пользу чистосердечного признания. Потому что простить «беспределу» двойной обман я уже был не в состоянии.

– Дорезали, гражданин следователь. – Я попытался даже шутить, хотя в душе все кипело. – Расскажу все, как было. От показаний не откажусь. Пишите.

Сказал, но тут – будто пружиной, сорвавшейся с гвоздя, ударило по мозгам. Расскажу все, говоришь? В том, что этот паскуда Сергунчик тебя, Валя, продал и дальше готов продавать – сомнений нет. А с Сизым ты до конца разобрался? Уверен ли на сто, что он сука? Что если послал он тебя на дело, зная, что в таких, как ты, можно не сомневаться? За тобой и смекалка, и «блатной» опыт. Доподлинно о засаде Сизый не знал – иначе бы отложил операцию. Вопрос в том, был ли он предупрежден своими людьми об опасности, о том, что за домом в Быковском следят «менты». Если был и все же меня туда отправил – оправдания ему не будет. Это его последний шанс. Значит, о Сизом пока ни слова.

В общем, Ивану Александровичу я начал рассказывать все, как было, но только с того момента, когда Сергунчик меня проинструктировал и вручил дипломат. Погрешил в одном: представил дело так, будто с самого начала вышел на этого типа. Встретил его случайно и отгадал чутьем.

Рассказал о том, как нашел в Быковском старика-дачника, как нас накрыли.

– А дальше? – спросил следователь.

– Дальше?.. Дальше я оказался здесь у вас.

– Не темните, Валентин Петрович, – продолжал настаивать следователь. – Меня в данном случае интересует не только ваша роль в этом деле. Нам крайне важно узнать, кому вы должны были передать дипломат с иконами.

К такому вопросу я был готов, хотя по давней привычке так и подмывало повалять «ваньку».

Сизого в данном случае я не подставлял – расчет на то, что люди у него надежные. Но потопить «шестерку» считал своим долгом – иначе он по новой все начнет валить на меня. И надо будет доказывать, что не я затеял грабеж.

Я попросил у следователя еще одну сигарету, долго мял ее в руках и, наконец, решился:

– Иван Алек…, то есть, гражданин следователь. То, что я скажу дальше, в протокол просьба не заносить.

– Ну что же, – сказал он, – отодвигая в сторону листок с записями.

– Называю адрес – Советская, 38. Фотосалон. Там я должен был найти заведующего – Михаила Моисеевича. Пароль: «У меня старая фотография моей мамы. Не могли бы вы сделать портрет?» Он должен был ответить: «Можем, но на маму надо взглянуть». И пригласить к себе за занавеску. Там я вручил бы ему «товар»…

– Понятно. – Следователь, в который уже раз, забарабанил пальцами.

Я догадался, чем он раздосадован:

– Поспешили вы, видно, задержать «шестерку».

– Другого выхода не было. Он уже понял, что под колпаком. А что такое рецидивист, не вам объяснять. Могли упустить… Что ж, спасибо за помощь, Валентин Петрович. Будем действовать. Завтра, я думаю, продолжим прошлую нашу беседу. Постарайтесь припомнить побольше подробностей своего житья-бытья, это всегда интересно и важно. А сейчас – за вещичками и в СИЗО.

Он нажал кнопку под крышкой стола. Вошел конвоир.

– Проводите арестованного.

…Обитая железом дверь гулко захлопнулась, загремели засовы. Посмотрим, какое оно, новое мое жилье. Э-э, да вовсе не новое. Именно в этой восьмой камере сидел я лет пятнадцать назад. Те же койки в два яруса, оконная щель под самым потолком, параша справа от двери. Тогда еще, помню, попал вместе со мной Жирный – майкопский «вор в законе». У меня в городе был подельник – на воле остался. Мой ровесник по кличке «Ромик». Так чего он только не присылал – и колбасу, и рыбку соленую, и прочие деликатесы. Самогончиком тоже баловались – надзиратель приносил за мзду. Жирный – он был постарше меня и помускулистее – попытался было верховодить. Но с «ворами в законе» он не мог не считаться. «Братва» ему бы потом не простила. А вот «шпану» – давил, да и «пацанов» своих тоже. С барского стола, говорит, шпане не дам ни крошки, лучше выброшу. И вот мы вчетвером пируем, а те сидят по углам и сосут лапу. Поглядел я на это дело и говорю: «Не пойдет так, Жирный. Здесь тебе не Майкоп». Он – на дыбы. Но нас – трое. И продукты – мои, имею право ими распоряжаться. Нарезал колбасы, сыр (нож-заточку мы надежно прятали) и раздал «шпане». Жалко их было – если кому-то и присылали посылки, разве же сравнить с нашими: сухари, леденцы, компот сушеный!.. После этого случая Жирный с нами дня три не разговаривал, дулся.

В каких только тюрьмах и изоляторах не пришлось мне томительно и с надеждой ожидать окончания следствия – до и после. Но этот СИЗО и эта камера под номером восемь запомнились. Может быть, потому, что впервые пришлось пойти на конфликт с «вором в законе», открыто не признававшим право на существование тех, кто не был «братвой». На «пацанов» смотрел он высокомерно, пытаясь заставить их себе прислуживать и считая зазорным «гулять» с ними за одним столом. И еще пытался он паренька одного совратить. Но и тут мы трое дали отпор, а камера поддержала.

Мне, прошедшему воровскую грамоту у Вальки Короля, выходки Жирного были не по нутру. Хотя я и знал, что в то время существовали уже и другие «школы», где так было принято. Не от них ли берут начало те нравы, что усиленно стали насаждаться с появлением «польских воров» и «махновцев»? А потом восприняты были новыми. В их основе лежали жестокость и несправедливость, презрение к низшим по «рангу». Этого я никогда не понимал и не принимал…

Та же камера. Любопытное совпадение. Тогда, я помню, следствие закончилось быстро, суд тоже. И отправили меня, кажется, – года на два.

Посмотрим, кого же на этот раз послал Бог в сокамерники. Контингент, это сразу заметно, в основном зеленый – из той же породы, что и акселерат Леха. Ну, да с этим понятно – в зоне их тоже теперь навалом. Видать, среди них буду уже не отцом, а дедом. Камера полна – из тридцати две-три свободные койки. Э-э, да вот он и сам, легок на помине.

– Привет, Леха! – я подошел к койке на престижном месте у окна и протянул ему руку.

Он обрадованно ее пожал, дав почувствовать крепость широченной своей ладони, и потрубил, покрывая гул камеры:

– Братва, замолкни. Представляю: это Лихой. Кто из блатных о нем слышал? Что он скажет – закон. Шутить не дам. Все слыхали? – и он по привычке поиграл «люберецкими» бицепсами.

Леха усадил меня на своей койке и подошел к лежавшему рядом увальню – тоже молодому, лет двадцати.

– Ты, сявка, отсюда мотай. Вон в тот угол. А твой плацкарт – для Лихого.

Тот покорно стал сворачивать засаленное одеяльце.

Что ж, начало совсем неплохое. Погоду Леха, считай, сделал. С ним напару мы за себя постоим. А если надо, не только за себя.

Опять начались ставшие для меня привычными тюремные будни, самым светлым пятном которых была прогулка. Во время нее голова, устав от камерного шума и суеты, свежела. Можно было поразмышлять о чем-то приятном.

Я с нетерпением ждал, когда отворится дверь камеры и можно будет вдохнуть глоток свежего воздуха. Этот час сегодня мне был просто необходим, для того чтобы снова вернуться мыслями в далекое прошлое.