Текст книги "Исповедь «вора в законе»"

Автор книги: Александр Гуров

Соавторы: Владимир Рябинин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Исповедь. Воровская любовь

Валентин Король, мой первый наставник, по-прежнему «отдыхал» в психбольнице. Я же в это время «трудился» по карманке в «бригаде» – с Шанхаем и его женой Блюмкой. У Шанхая я постигал искусство «писать» – резать карманы и сумки «мытьем» – специально приспособленным для этой цели лезвием к безопасной бритве. Одну его половинку обматывали пластырем или изолентой, чтобы удобней было «писать» и чтобы во время «работы» случайно не поранить пальцы. Такое лезвие называли «заряженным».

Шанхай достиг в этом деле совершенства. Я многое у него перенял, и потому считаю его после Короля вторым своим учителем. Впрочем, и Блюмка «писала» так, что многие из профессиональных воров могли бы позавидовать.

Шанхай и Блюмка чаще всего работали «мытьем», а я принимал от них «пропуль» – украденные деньги. Иногда менялись.

В тот день мы втроем «держали трассу» на трамваях 2-го, 38– и 46-го маршрутов, «обслуживая» те перегоны, что с разных сторон вели к Перовскому рынку. Этот район и эти три «марки» выбрали не случайно – людей здесь и утром, и днем всегда было полно… И продавцов, и покупателей, нередко с большими деньгами.

«Выкуп» оказался приличным, зашли в кафе перекусить, здесь же поделили деньги. Каждому члену «бригады» выдавалась равная доля, независимо от того, сколько он «выкупил» (украл). У карманников это был закон, он и по сей день существует.

Потом мы с Шанхаем доехали до Курского, чтобы там пересесть на электричку. Наша «блатхата» была в Люблино. Блюмка осталась в Москве – решила зайти к родителям.

Стоим на платформе в ожидании поезда. Время вечернее, люди едут с работы, пассажиров много.

Тут я замечаю (глаз-то уже наметан!), как молоденькая, очень красивая девушка расстегивает у прилично одетой дамы сумку, ловко вытягивает оттуда деньги и незаметно передает «пропуль» подельнице. И обе спокойно, не торопясь, отходят – будто прогуливаются по платформе.

Молодцы, ничего не скажешь. Я незаметно толкаю Шанхая в бок. – «А та, чернявенькая, что «дрожжи снимала», хороша, правда?..» «Да, маруха-цветочек, – отвечает Шанхай. – Не будь на свете моей Блюмаши, я б ее взял». – «Брось шутить, Шанхай». – «Какие шутки! Скажи уж, заиграл у мальчика. Коли так – давай познакомлю». – «Не опошляй, я и сам могу. Понравилась она мне, но по-другому». – «Втюрился, значит».

Подошла электричка, и мы сели в тот же вагон, что и эти две девушки. Но со знакомством пришлось повременить. Девушки, как мы сразу поняли, решили и здесь «поработать».

Они протискиваются в середину вагона, и мы за ними, стараемся не показать вида, что наблюдаем.

После Москвы-второй пассажиров стало еще больше. Вот тогда-то и начали они «работать». Но та, белолицая, с большими темными косами, нас все же усекла. Едва заметно подмигнула подруге, и они стали по-тихому уходить, оказавшись вскоре в разных концах вагона. Я побоялся, что упущу девушку с косами, и пошел за ней.

Настиг уже в тамбуре. Дверь в соседний вагон наглухо перекрыта чьими-то мешками, и убегать ей некуда.

Подхожу и – что это? Чувствую, как от волнения дрожат коленки и во рту какая-то сухость. Но отступать поздно. Пересилив себя, говорю первое, что приходит в голову:

– Девушка, вы с работы едете?

Она смущенно улыбается, поправляет косы, которые двумя темными струями стекают куда-то вниз.

На ней красивый цветной сарафан, поверх которого сиреневая воздушная кофточка. В руке – сумка из крокодиловой кожи, последний крик моды.

– А вы, молодой человек, со всеми так знакомитесь?

– Нет, только с вами, – отвечаю ей, постепенно приходя в себя. – Да вы не бойтесь. Мы с другом в том же цехе трудимся, что и вы со своей подружкой. Может, в кино пойдем?

Спросил, и опять оробел. А вдруг откажется?

– Какой вы прыткий. – Она опустила глаза, видно тоже смутившись. – Ну что ж… пойдемте. Только подругу мою возьмем.

– А у меня друг. Можно узнать, как вас зовут?

– Отчего же… Роза!

Шанхай и подруга Розы успели уже протиснуться в наш тамбур и стояли рядышком, делая, однако, вид, что не слышат, о чем мы говорим. И только после того, как услышали, что мы с Розой договорились пойти в кино, подошли к нам. Я познакомил Розу с Шанхаем, а ее подруга – тоже скромная, симпатичная, хотя и не в моем вкусе девушка, сама протянула руку сначала Шанхаю, потом мне:

– Аня.

…Мы попали на фильм «Трансвааль в огне». Пока шла картина, я не столько смотрел на экран, сколько на Розу, любуясь ею и чувствуя, что с каждой минутой все сильнее влюбляюсь. Она, конечно, это заметила, и время от времени я тоже ловил глазами ее мимолетный застенчивый взгляд.

После кино все вместе зашли в кафе. Поужинали. От вина Роза с Аней наотрез отказались.

Вот так я познакомился с Розой Татаркой – первой своей любовью. Была она на два года моложе меня, жила с матерью на Комсомолке, возле трех вокзалов. После седьмого класса учиться не стала и вместе с подругой занялась карманкой. Внешне обе походили на школьниц и, увидев этих милых подружек, вряд ли кто-нибудь мог подумать, что они воровки.

Впрочем, Розе было с кого взять пример. Ее сестра, двумя годами постарше, уже сидела за воровство в тюрьме, мать, если мне не изменяет память, работала в торговле. Правда, как потом узнал, карманное дело Роза постигала сама, начав с «верхушек» – хозяйственных сумок.

Я был без ума от этой девушки. Она тоже меня полюбила и тоже первой любовью.

Поняв, что без нее и дня не могу прожить, от Шанхая и Блюмки я переехал на «блатхату», которую снимали Роза и Аня. Здесь оказалось «тихо» – у милиции хозяйка была вне подозрений и как-то смогла убедить участкового, что пускает к себе на квартиру только людей «порядочных».

Таких чувств, такой радости и такого душевного взлета, как за эти несколько недель, пролетевших в одно мгновение, я еще не испытывал. По вечерам мы с Розой ходили на танцы, гуляли по темным аллеям парка, объяснялись в любви, говорили, что будем до гроба верны друг другу, я осыпал ее страстными поцелуями. Спали вместе, и хотя для меня это было мукой, лишить чести любимую девушку я не посмел. В то время мораль была другая – не то, что нынче. Тронешь девушку, пока ты на ней не женился, значит, опозоришь ее перед людьми. И хотя мы были ворами, нравственных устоев и в этих делах держались твердо. Я не смогу согласиться с теми писаками, которые, не нюхав тюремной баланды, утверждают, будто нас сводили с рупесницами – воровскими проститутками – и мы уже в четырнадцать лет были развращены. Может, сейчас так, а тогда этого не было.

Сильная, настоящая была у нас с Розой любовь. Хотя успевали мы не только обниматься да миловаться, но и «работать». И вот что интересно, работали отдельно, как-то стыдно было друг перед другом.

По утрам я, как и прежде, с Шанхаем и Блюмкой держал «трассу» возле Перовского рынка или «обслуживал» электрички. А Роза с Аней отправлялись на Домниковку, на Сретенку, где магазины были заполнены приезжими, либо «трудились» в крупных универмагах – Петровском пассаже, ЦУМе, Щербаковском. Не обходили вниманием и Столешников переулок.

Но у воровского счастья век недолог, на каждом шагу подстерегает тебя опасность, каждую минуту надо быть начеку. Расслабишься – конец всему…

Однажды, когда мы с Розой лежали, нежно обнявшись, кто-то постучал в окно. Вначале подумали: свои – Шанхай или Костя Галоша, приятель Ани. Но оказалось – милиция. Хозяйка очень не хотела открывать, говорила, что у нее здесь все свои. Но что могла она сделать. Нас троих – Розу, Аню и меня посадили в машину и отвезли в райотдел. Я назвался было Володькой Типошиным (Хитрым) из Малаховки – была у нас с ним такая договоренность. Но пришел начальник угрозыска, который Хитрого знал как облупленного, и моя легенда провалилась. Тогда ведь «опера» больше ногами топали и знали своих «подопечных» в лицо. А некоторые опытные профессионалы, как, например, воскресенский Венгеровер, могли запросто прийти в милицию и поговорить за жизнь.

«Пришить» конкретное дело они мне в этот раз не смогли. Обошлось тем, что взяли подписку о выезде из Москвы в течение двух часов. И еще – сняли отпечатки пальцев.

Что же касается Розы и Ани, милиция, не имея к ним никаких других претензий, решила припугнуть девочек за «безнравственность». Не дожидаясь утра, послали машину за их матерями (отцов у обеих не было). Тогда я впервые увидел Розину маму – дородную, с красивым волевым лицом, смуглую женщину лет пятидесяти.

Когда выходили из милиции, Роза сказала ей по-татарски, что мы любим друг друга и хотим пожениться.

– Любите себе на здоровье, – резко ответила ее мать по-русски, чтобы понял и я. – Но замуж пойдешь по закону, когда восемнадцать исполнится.

Ответила она так, скорее всего, под впечатлением взбучки, полученной в милиции. Ее, как и мать Ани, отругали за то, что дочь ночует в сомнительной компании, и предупредили об ответственности, которую несут родители за своих несовершеннолетних детей.

В то время слово «профилактика» не склонялось еще на все лады, как сегодня. Но результатов умели добиваться. Потому что милицию, как я уже говорил, боялись. И еще потому, что в своем большинстве в ней работали люди добросовестные, да и спрос с них был, видимо, строже. Во всяком случае, такое впечатление сложилось у меня – человека, который и в ту пору и много позже частенько имел дело с работниками милиции и вправе сравнивать.

…Лето кончалось, а вместе с ним – волнующие свидания с Розой, о которых и сегодня вспоминаю, как о самых светлых минутах своей непутевой жизни. В августе Розу с Аней задержали за карманную кражу в ЦУМе и отправили в «Матросскую тишину». Несколько раз я заезжал к ее матери, чтобы дать деньги на передачу. Потом был суд. На него я тоже пришел, хотя это было и рискованно. Но так хотелось увидеть свою любимую перед неминуемой разлукой.

Девушкам, учтя их возраст и то, что попались впервые, дали немного – по полтора года лишения свободы.

Через три месяца на Каланчевке во время «работы» поймали с поличным и меня. Никакие уловки не помогли, тем более, что я уже дважды давал подписку о выезде, продолжая жить в Москве.

Меня, как и Розу, приговорили к полутора годам. Из Таганской следственной тюрьмы отправили в «пересылку» на Красной Пресне, а уже оттуда – в поселок Мумра под Астраханью – одно из бессчетных учреждений ГУЛАГа.

На этапе, в промерзшем «телячьем» вагоне, стуча зубами от холода, я снова и снова вспоминал о Розе. Подсчитывал, что, когда выйду на свободу, мне уже будет девятнадцатый год, а ей почти семнадцать. Может быть, ее мама и разрешит сыграть свадьбу.

Но этим моим мечтам так и не суждено было сбыться. И хотя роман с Розой имел продолжение, до свадьбы дело так и не дошло. Были короткие, между отсидками, встречи – пылкие, сладостные. Однако превратности воровской судьбы так и не позволили нам, любившим друг друга сильно и нежно, создать семью.

На допросах и между допросами. «Если ты наш – докажи»

Целых три дня меня никуда не вызывали. Иван Александрович видно крутился, как белка в колесе, разматывая вместе с «операми» кражу из церкви.

С Лехой, несмотря на разницу в возрасте, мы стали почти друзьями. Я рассказывал ему кое-что из своих приключений, о законах, о «новых» ворах.

Внешне он был грубоватым, но, как я убедился, уважал справедливость. И этим мне нравился.

Камеру мы с Лехой надежно держали в своих руках. Фраер тоже старался быть «своим человеком», иной раз даже с излишним усердием. Я хотел одного – чтобы в этой душной, прокуренной, изолированной от внешнего мира клетке все решалось по справедливости. Так, как было заведено у нас, старых воров.

Я понимал, что в СИЗО, где собрана всякая «шушера», а на смену одним то и дело приходят новенькие, поддерживать этот порядок трудно. Не то, что в зоне – там монолит, стена, там «вторая жизнь» – и эта жизнь наша. Но все же нам с Лехой кое-что удавалось – выручали его «люберецкие» бицепсы.

Если, к примеру, кому-то из «мелюзги» пришлют передачу, мы – начеку, следим, чтобы шпана повзрослее и понахрапистее, не обижала этого паренька.

Когда же подследственного усиленно начинали «подкармливать» родственнички либо подельники с воли, – заставляли, чтоб он делился с теми, кто сосал лапу, пробавляясь одной лишь тюремной пайкой на 37 копеек. В таких случаях многие перед нами заискивали, стараясь сунуть кусок пожирнее и тем заткнуть рот. Но своим положением ни я, ни Леха не пользовались – брали, как все.

Однажды, было это в конце недели, в камеру водворили здоровенного рыжего бугая лет двадцати восьми. Не успев оклематься, он нагло согнал одного тщедушного паренька на верхний ярус и расположился на его койке. Тот пытался протестовать. Тогда бугай, схватив паренька за грудки, рявкнул, чтоб слышала камера:

– Самородок я, понял? «Вор в законе».

Наша с Лехой власть было поколебалась. Серый, конечно, заерзал, не зная, чью сторону ему принять. Сразу же, как по команде, заершились блатные из тех, кого прижимали мы за передачи. Назревал раскол.

Узнав, кто я, Самородок было опомнился. Но наглость, жажда власти взяли свое, и он решил положить меня на лопатки. Подсел, и будто невзначай завел разговор:

– Наслышан я о тебе, Лихой. В зоне ты – легендарная личность. Как Чапаев. Только ведь все это – наша, так сказать, история. Время твое ушло, понял?

От его слов меня покоробило, но смолчал. Грубостью отвечать не хотелось: слово за слово, и дойдет до мордобоя. Леха полезет в драку. Нет, его подставлять не стану. Лучше что-нибудь сам придумаю. Между прочим, кого-то мне этот Самородок из дерьма напоминает. Вернее, его слова о том, что время мое ушло, о легендах. Да, конечно же, Сизого! Только тот говорил про байки, которые недосуг ему слушать.

Прет «беспредел», прет нахально. Скоро спасу от него не будет. То, что было когда-то плохим – становится хорошим, то, что почиталось воровской несправедливостью – теперь возводится в ранг «закона», да еще выдается за нашу традицию. И вспомнилось мне одно обращение, подписанное кличкой «Карел». И хотя я его не знаю, но писал он правильно, с болью и запальчивостью.

Жаль, что не передал по кругу тогда эту «ксиву», считая ее очередной уткой. А были там и такие слова:

«Мужики, братва! Что получается? К чему Вы идете и до чего доходите? Где закон, честь, гордость нашего общества. Во что превратилась зона? В пионерский лагерь?..

Где Ваша солидарность, Ваша гордость? Стыдно, срамно смотреть, как курвится зона. Все травят друг на друга, а вы улыбаетесь улыбкой придурка, и небось каждый думает – «мое дело сторона».

Где наше Я? Надо кончать с этим. Забыты традиции и законы нашего общества, страх, трусость, равнодушие в наших сердцах. А ведь зона эта была на хорошем счету и воровском положении. Или вывелись все не чуждые закону правила и нашего общества люди. Думается, нет. Так поднимите голову, братва. Осмотритесь, к чему ведет ваше равнодушие. Встряхнитесь, да и начнем борьбу за наши права, за наши старые и добрые традиции. За силу нашего закона.

К солидарности, братва, к усилению нашей общественной организации!

И да вернем честь нашей зоне».

Далее шли лозунги, примерно такие, как перед первомайской демонстрацией. Нет, эмоции – это дело не блатных, вот почему я не стал переписывать «ксиву». Но правда в ней все же была…

– Слышь, сосунки, – Самородок гудел уже на всю камеру. – Предупреждаю: если кто поперек пойдет – глотку перекрою.

Леха, которого я за проведенные вместе дни приучил быть посдержаннее, на этот раз все же не стерпел, сжал кулаки:

– Ты вот что, поосторожней на поворотах. А то ведь такого «вора» и «опустить» можно.

Самородок не ожидал отпора. Он зло посмотрел на Леху, хотел сказать какую-то пакость. Но в этот самый момент Леха скинул с себя рубаху, готовясь принять бой, и Самородок тут же взял на полтона ниже. Вид у моего дружка был и впрямь устрашающий.

– Брось, парень, – тихо выдавил он из себя, чтоб меньше людей услышало. – Кулаками свои права не мне отстаивать. Так же, как не Лихому… Они, права эти, если хочешь знать, кровью завоеваны. – Он повысил голос. – В зоне ты, вижу, был, поймешь. Ну вот, и я оттуда. Только не стал, как вы, ждать «звонка», сам решил «переменку» себе устроить. Бежал, то есть. А солдатик заметил, автомат наставил. Ну, у меня с собой тоже «пушка». Вот я в него и пальнул. Потом перебежками – к лесочку ближнему, а там – узкоколейка. Торфушки, они, как телега, тащатся, а тут вдобавок подъем. Заскочил на ходу в вагон, обложился брикетами. И – пронесло, чудом на волю вырвался. С полгода гулял. И влип-то опять по пьянке, из-за баб…

Леха слушал его насупившись, но с интересом. Остальные тоже молчали. Ждали, видно, чем я отвечу.

– Твои сказки, Самородок, только юнцам и рассказывай. Что-то не слыхал я, чтоб в зоне пистолеты держали. Нынче такой «шмон» устраивают, аж доски в полу трещат, не говоря о матрацах. А если при побеге кровь солдатскую пролил – весь округ поднимут на ноги, в торфяных брикетах не спрячешься.

– Ты что, не веришь, Лихой? Мне, «законнику»? – взбеленился Самородок.

– Имею право не верить. Пока подтверждение не придет – оттуда, из зоны. К слову, у меня один вопрос: когда и где принимали тебя в «закон»?

– А вот это, Лихой, ты зря. Оскорбляешь. Один на один останемся – назову тебе тот «сходняк». При всех нельзя, сам понимаешь.

– Я к тому, Самородок, что зеленый ты, не созрел для настоящего вора. Сидел всего раз – я правильно понял?

Самородок на это ничего не ответил.

– Ну, а наколку показать можешь?

– Собирался, но не успел, – насупился он. – К побегу готовился…

– Скажи уж, – решил я окончательно его добить, – что звание наше за деньги купил. У «беспредела», что «сходняком» нынче заправляет. Так оно честнее будет. Чего под вора-то рядиться.

Самородок, мрачнее тучи, резко встал с койки и направился в дальний угол камеры. Серый остался с нами – он, как всегда, держал нос по ветру.

Наш с Лехой пошатнувшийся было авторитет стал прочнее, чем прежде. А с этим восстановилась и справедливость. Не потребовались даже Лехины кулаки.

…Стычка с Самородком случилась в субботу утром. Днем же, во время прогулки, я встретил Сизого. Он тоже меня узнал и подмигнул, разведя руками. Дескать, такова жизнь наша. Отсюда я заключил, что нахожусь вне подозрений.

«Интересно все же, как его брали», – почему-то подумал я. И в воскресенье утром, когда следователь, как и обещал, пригласил меня на «индийский чай», я первым делом задал ему этот вопрос.

– Такие, как Сизый, легко в руки не даются, Валентин Петрович. Да вы об этом прекрасно знаете. У них и система связи отлажена, чтоб в нужный момент удрать, и транспорт получше милицейского. И конечно, охрана – те самые «солдаты», о которых я вам говорил… Ну, а если о Сизом… Могу сказать только то, что брали его дома, когда, приехав откуда-то, отпустил охранников, а сам вышел из квартиры – достать газеты из почтового ящика. Так что операция обошлась без жертв.

– Понятно. А я, Иван Александрович, тоже имел вчера стычку с одним «беспределом». На обе лопатки его положил.

– Любопытно.

– Расскажу… Иван Александрович, очень волнует меня вопрос: есть ли у Сизого подозрения, что я их выдал?

Иван Александрович забарабанил пальцами по столу.

– Этого я вам не скажу. Ведется следствие, и разглашать содержание допросов я не имею права…

– Я потому спросил, что для меня это, как говорится, вопрос жизни или смерти. Воры-«законники» уже знают, что Лихой «завязал». Об этом я в зоне предупредил. А правило у нас такое: отошел от воровской жизни – никто тебя не тронет. И мстить не будет. Но при одном условии, чтобы ворам не пакостил, не продавал никакой милиции… Иначе зарежут, как собаку.

– Знаю я об этом правиле, Валентин Петрович. Но вот что давно меня смущает: почему такой знаток жизни, как Шукшин, в фильме «Калина красная» показал все совсем иначе. Там, вы помните, Егора Прокудина, главного героя, воры убивают только за то, что он решил жить честно.

– Как же, помню, подсылают к нему Губу… Уважаю я Шукшина, но только здесь все неправда. Убить бывшего вора только за то, что он завязал – такого в воровской жизни не было. Ни один «вор в законе» не посмел бы так поступить. Или его самого за беспредельный поступок зарезали бы сами воры. Такого мы не прощали.

А вообще-то, Иван Александрович, у нас в зоне большие споры велись по отношению к нам «писак». Почему пишут не так, как в жизни бывает, а так, как «писака» захочет. Вот помню вышла книга «Записки Серого волка». Вроде писал наш брат – рецидивист. Конечно, судьба у него не простая, много горя принял, но когда дошел до наших законов, то опять неправда. Обидно даже было, ведь наш. Потом-то ребята выяснили, что «вором в законе» он не был, и послали ему «кодекс воровской чести». Дескать, знай то, о чем пишешь. Вот и Шукшин тоже. А фильм нам очень понравился, некоторые даже слезу пустили.

– Вот видите, Валентин Петрович, опять вы мне дали очень ценную информацию. Обязательно воспользуюсь.

– А теперь, – Иван Александрович открыл тумбочку, доставая стаканы и заварку, – давайте вскипятим чаек, и вы продолжите свой рассказ. Если можно, расскажите о какой-нибудь воровской сходке – вы мне обещали…

Я согласился, понимая, что даже ученым не так уж часто доводится слышать о «сходняке» из уст очевидца.