Текст книги "Переживая прошлое 2"
Автор книги: Александр Косачев
Жанры:
Роман
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 11 страниц)
Ну, и антидепрессанты, задача которых – восстанавливать химический баланс в головном мозге, помогая бороться с депрессией, обсессивно-компульсивным и другими расстройствами. Например, имипрамин – при депрессивных состояниях, заторможенности, вялости. Миртазапин – при депрессивных и биполярных расстройствах разной степени выраженности. Флуоксетин – при депрессиях невротического уровня. Ниаламид – при депрессивных состояниях, сочетающихся с безволием, вялостью и заторможенностью. Каоксил – при смешанных тревожных и депрессивных состояниях.
По большому счету, при депрессивных состояниях лечили транквилизаторами и антидепрессантами, а при шизофрении – нейролептиками, чтобы снять возбуждение, вызванное повышенным содержанием дофамина в мозге. Что было забавного в этом, так это то, что переизбыток гормона счастья – шизофрения, недостаток – болезнь Паркинсона. То есть, стоит только лодке качнуться в любую из сторон – и человек становится психически нездоровым.
В целом, после изобличения я чувствовал себя подавленно. Сначала, конечно, отказывался верить, что такое в принципе возможно, после даже злился, ведь прошла целая жизнь и такая реальная, но потом начал потихоньку принимать данность. Все-таки жить нужно в настоящем, а в реальности бывают и грозы. Это была одна из них. Жаль, что холодным дождем приходится смывать не только свои ошибки, но и светлые моменты, которых также было немало.
– Кто это? – спросил я у Ольги, когда она пришла ко мне с альбомом и начала показывать фотографии, вытаскивая их по одной.
От нее пахло изысканным ароматом фиалок, теплыми древесными нотками и тонкими оттенками кожи, что делало аромат мощным и магнетическим по звучанию. Я буквально наслаждался моментом, находясь рядом с ней.
– Ты не узнаешь? – удивилась она, широко раскрыв изумрудные глаза, в которых можно было утонуть.
– Нет, – ответил я, бегая взглядом по ее лицу.
– Ну, это же ты со своим тренером!
– Не узнаю, – ответил я, мельком глянув на фото.
– Ты ходил на бокс. Помнишь? – спросила она и пытливо на меня посмотрела.
– Оль? – спросил я. Она отвела взгляд от меня и посмотрела вновь, помотав головой и раскинув руки, мол «что?! Я и так на тебя смотрю!»
– Если это не был эксперимент и нам не платят за него, то откуда деньги? Откуда такой дом? Одежда, духи, машина… это все очень дорогое. Откуда? Я не понимаю.
– То есть, вот что тебя интересует, да? Не твоя жизнь, не наши отношения, не как там собака и дети?! – воскликнула Оля, чуть ли не плача.
– Ну, что ты, маленькая, – произнес я и, притянув ее к себе, крепко обнял.
Эмоции было сложно выражать. Лекарственные препараты действовали и тормозили мои реакции на все, будь то радость, переживания, обида или злость. Я прекрасно понимал, какое поведение и при каких состояниях нужно проявлять, и проявлял по отношению к Ольге, но чувств в этом не было. Лишь холодное механическое исполнение. Однако этого хватало. Оля даже сказала, что я чуткий и нежный. И это меня поразило… потому что она даже не увидела дальше собственных ощущений, реагируя лишь на механику действий, которая не может замечать истинных чувств. Получается, стоит лишь не чувствовать противоположных эмоций, чтобы не посылать опровержение вербальной информации, и все: человек ничего даже не заподозрит, потому что не станет копаться в том, правду ему говорят или нет, ведь каждый ориентирован на собственные переживания. Может, поэтому люди принимают наигранные эмоции порноактрис за чистую монету, ведь ты не увидишь даже самой грубой лжи там, где о ней не подозреваешь и ее не ждешь.
– Саня! Саня-я! Са-а-аня-я! – закричал из-за решетки пациент. – Она ждет! Она тебя ждет! Ждет! Саня! Она ждет!
Я с недоумением посмотрел на Олю, потом на него, пытаясь понять, почему незнакомый человек кричит, что кто-то меня ждет. Он кричал и тянул руки сквозь решетку, стараясь буквально продавиться ко мне.
– Кто это? – спросила Оля.
– Не знаю, – удивленно ответил я, – никогда с ним не разговаривал.
За пациентом прибежали санитары. Начали тянуть его от решетки, но он настолько крепко держался, что даже не двинулся с места. Затем стал беззвучно открывать рот, будто крича уже в другом звуковом диапазоне. Я удивленно встал и начал двигаться в его сторону. Он отцепил одну руку и протянул ее сквозь решетку ко мне. Санитары не промешкали и скрутили нарушителя спокойствия, который почти не сопротивлялся, будто его сознание уже было очень далеко от стен сумасшедшего дома. В памяти отпечатались его тонкие скрученные пальцы, исхудавшее лицо и черные глаза, которые в панике пытались передать что-то очень важное, но не смогли это выпустить из себя, оставив в ледяном заточении измученного безумием организма.
– Он знает, как тебя зовут, – произнесла Оля с подтекстом.
Я ничего не ответил, а только сел и попытался вспомнить, где мог с ним о чем-нибудь говорить, но, к собственному разочарованию, ничего не приходило в голову.
– Ты меня слышишь? – Оля провела рукой перед моими глазами. – Все хорошо? Слышишь?
– Что? – отвлекся я.
– Как ты себя чувствуешь?
– Не знаю. Смущенно. Это странно…
– Что странно?
– Его поведение.
– Ты серьезно? Мы вообще-то в психиатрической клинике находимся.
– Да нет. Любой бред эгоцентричен и находится в пространстве личности самого больного, а его фабула была вне его личности. Его слова никак не были привязаны к нему.
– Что?! Ты видел его? Совершенно безумные глаза. И если это не бред, то кто тебя ждет? Ты знаешь?
– Не знаю…
– Завязывай играть в доктора. Хватит! Сколько можно?! Ты же не врач, не психиатр и не психотерапевт! Да и что ты знаешь о бреде?!
– Все.
– Ой, все! С меня хватит! Я больше так не могу.
Оля развернулась и пошла прочь. Я смотрел ей вслед и видел только нервное поведение, выражающееся в резких, рваных движениях. В них больше не было плавности и прежней грации, а только повышенная возбужденность, выражающаяся пасмурной резкостью. Каблуки быстро отстукивали по бетону. Дверь хлопнула, и на пару секунд наступила полная тишина, будто весь мир больше не знал, что сказать.
Во время ужина я все еще думал об инциденте. Меня больше волновало то, что говорил пациент, чем то, что Оля не выдержала и ушла. В моей памяти этого человека не было. Да и почти ничего, кроме прошлых жизней, тоже. Я помнил, как отец дважды отводил меня в новую школу, как возникали конфликты с одноклассниками, как я влюблялся в разных девушек, как пробовал жить самостоятельно и заработать денег, но никак не мог вспомнить эту жизнь, которую я сейчас жил. Все, что удалось воскресить, так это то, как я писал для самого себя записку, которую мне показывал Семен Алексеевич. Но, раз у меня, по словам психиатра, ретроградная амнезия, то я все равно должен начать что-то вспоминать из детства, ведь любой амнезии свойственно хронологическое вспоминание и никакое другое. События, предшествующие амнезии, чаще всего, вообще никогда не вспоминаются, но из всего огромного объема воспоминаний мне удалось восстановить только это. Так вот, именно это больше похоже на бред, чем то, что кричал пациент.
Перед сном всем пациентам клиники выдавали таблетки. Никто не отказывался. Если происходили отказы, то, как правило, либо днем, либо только на начальных этапах лечения. Все ценили сон. Никому не хотелось бодрствовать ночью, когда нет даже тех минимальных развлечений, которые есть при свете дня. Да и санитары спасибо не сказали бы. Просто привяжут к койке в наблюдательной палате, и придется лежать там всю ночь, належивая пролежни. Так что лучше вести себя максимально тихо и ни к кому не приставать. Я знал это из прошлого опыта, который в этой жизни для всех был non grata.
В окна проникал свет луны. Пациенты лежали по кроватям. Кто-то спал и видел сны, кто-то храпел и точно не видел, потому что во время храпа сны не снятся, а кто-то просто лежал с открытыми глазами. К последним относился и я. Мне начало казаться, что зов пациента был каким-то знаком, возможно, из прошлой жизни. Может быть, из другого мира… При этой мысли я подскочил на кровати. Один из пациентов замычал. Я лег на бок и повернулся к нему спиной, чтобы он не видел во мне опасности и не поднимал шум. Все это видел другой пациент, на которого смотрел я и который смотрел на меня, также лежа на боку. Мы молча смотрели друг на друга. В какой-то момент я поймал себя на дереализации: было ощущение отсутствия мыслей в голове и нереальности происходящего. То были очень странные чувства при прямом контакте глаза в глаза с психически больным человеком. Через мгновение ощущения перетекли в тревогу. Я вспомнил, как нам на лекциях рассказывали, что психически больным людям не смотрят в глаза, и сразу же повернулся лицом к потолку. Меньше всего я хотел провоцировать какие-то действия на себя, особенно ночью. Психически нездоровые люди в период болезни нередко живут инстинктами, а в животном мире взгляд глаза в глаза – это попытка доминирования и призыв к бою, поэтому прямой взгляд может вызвать мощнейшую агрессию. И самое неприятное то, что психически больные люди расторможены физически, поэтому вызванная по глупости агрессия может стать последним, что промелькнет перед глазами, когда чахлый старик накинется с железной хваткой на незащищенное горло. Мое сердце колотилось. В палате ничего не происходило. Все пациенты лежали и пребывали в спокойствии.
В голову начали закрадываться мысли о том, почему все же я не помню эту жизнь и не могу вспомнить больше ничего, кроме записки. Возможно, я ее вспомнил из-за возникшего стресса, но воспоминание не было моим собственным, а было воспоминанием того человека, который прожил жизнь в этом мире до меня. Мозг ведь его, а не мой. Поэтому, используя чужую энграмму, мое сознание смогло добыть то, что находится в закрытой области памяти, которая не проявляет себя, чтобы я не сошел с ума из-за конфликта автобиографической памяти. Автобиографическая память является гарантом психического здоровья человека, без нее человек потеряет свою идентичность. А потеряв способность себя определить, человек деградирует, грубо говоря, до животного. Поэтому я и не помню ничего! Вроде бы все логично.
Пока мысли сплетали паутину возможных причин всего случившегося, сознание угасло и провалилось в сон. В палате мирно спали люди, которые были, возможно, психически больными, а возможно, людьми из других миров, которым просто не поверили, как и мне. Так или иначе, мы все были здесь, и так ли это, я мог попробовать выяснить уже на следующий день. Пациентов хватало, равно как и причин, чтобы приложить хотя бы немного усилий.
ГЛАВА IV
Когда идешь по коридору подобного учреждения, невольно думаешь о приключении. Оно предвкушается в пути. Нахождение в палате утомляет, так как происходит одно и тоже, монотонно, каждый день. А когда выходишь, кажется, вот сейчас что-нибудь произойдет! И, пока идешь, мир наконец-то движется, что-то происходит, есть действие, начинаешь радоваться, а потом… приходишь в столовую, кушаешь и возвращаешься обратно. И вроде ничего особого не случилось, а внутри стало теплее. Этого не понять людям, которые живут дома и выполняют какие-то монотонные действия, потому что они у себя дома, где нужно приготовить, помыть посуду, прибраться, сходить в магазин, но, что немаловажно, есть свобода действий и много разных вещей. В клинике же личное пространство словно лежит в ящике, в который могут заглянуть. Ты положил туда какую-то вещь, например, старую фотопленку с парой фотографий, а вернувшись с прогулки, обнаружил, что пленка пропала. Такое случается довольно редко, но сама вероятность подобного происшествия уже мешает чувствовать себя в безопасности, быть полноценно собой. Поэтому ценности в первое время подсознательно не хочется иметь, так как появляется тяжесть беспокойства. Но, стоит пролежать месяц или два, иметь что-то свое все же начинает хотеться. Организм привыкает, и напряжение уже не становится таким сильным.
– Ну, как вы, что-нибудь смогли вспомнить? – поинтересовался Семен Алексеевич на приеме.
– Нет, ничего, – ответил я. Секунду помолчал, а затем спросил: – Вы говорили, у меня ретроградная амнезия. Как думаете, почему?
– Я говорил, что у вас симптомы, как при ретроградной амнезии, а не что у вас ретроградная амнезия. Это разные вещи.
– Из-за того, что я помню другую жизнь, а эту – нет? Поэтому вы не можете сказать точно?
– Да, поэтому. Честно говоря, я не понимаю, что с вами. У вас ретроградная амнезия, но не было органических повреждений мозга и по анамнезу не было психотравм. При этом, при наличии ретроградной амнезии, у вас бред, но он не является бредом по своей сути: он не эгоцентричен и не аффективен, то есть идет не из ваших чувств. Вы вообще психически здоровы, вы полноценная личность, также у вас нет диссоциации, как я предполагал. К тому же, для диссоциативного расстройства идентичности, когда две личности существуют в одном человеке, нужно, чтобы происходило переключение и вы считали себя другим человеком, но вы считаете себя собой. Ваши фамилия, имя, паспортные данные, которые вы называли, идентичны.
– Значит, вы мне верите? – спросил я.
– Это значит, что я не могу более держать вас в клинике, поскольку вы стабильны. Прошло две недели, и никаких проблем не удалось установить. Оля уже извещена. Мы вас выписываем. Сегодня вы будете ночевать дома.
– Как дома? – удивился я, понимая, что план рухнул.
– Вы удивлены?
– Ну да, я же оказался здесь почему-то, а сейчас вы меня просто так отпускаете.
– Поймите, Александр, у нас в клинике и так мало мест, а вы не нуждаетесь в лечении. Все, что вам нужно, это покой, чтобы вы начали вспоминать, а дома для этого лучшие условия. Либо чтобы проявилась вторая личность, которая, если и есть, то должна была бы уже проявиться, и мы бы могли говорить о диссоциативном расстройстве. Но этого нет, и потому я не смею вас удерживать.
– Неожиданно, – коротко резюмировал я.
– Я вижу, вы расстроены. Почему?
– У вас хорошо кормят, – ответил я с натянутой улыбкой.
– Очень смешно! – сказал Семен Алексеевич.
Из комнаты я вышел, покинутый надеждой. В этой жизни кто-то явно навязывал свою игру из-за кулис, которых я не видел. Тут все срывалось. Я столько прожил и настолько привык к прошлому, что хотел только назад и, проходя по коридору, уже не замечая взглядов, думал о том, что совсем даже не пытался узнать этот мир. Живу в теле человека, которого даже не знаю. Внешне это я, и глупо это отрицать, но все-таки немного другой. Немного, но это настолько претило, что я перестал что-либо воспринимать со стороны и уперся в одно, замкнувшись только на идее вернуться. Обидел женщину, называющую меня своим мужем. Да и, может, оно все к лучшему? Доживу свой век как нормальный член общества, хороший муж и заботливый хозяин дома.
Мои вещи были собраны. Я стоял у окна и ждал Олю, разглядывая пейзаж, уже выученный за период, проведенный в клинике. С крыши капало. Весна роняла лучи на растрескавшийся асфальт. По дороге шел маленький ребенок с фиолетовым портфелем. Сверху над ним летела черная птица. В этой реальности все было таким же, словно и не могло быть другой жизни вне ее. Было слишком много деталей, которые жили сами по себе. Ребенок, который целенаправленно куда-то шел, птица, которая высоко летела, и лучи солнца, которые перемещались от движения земли по орбите. Жизнь не ограничивалась палатой и коридором до места питания и туалета, а за окном можно было гулять не на десяти сотках огороженной земли, к которым я начал привыкать.
– Ну, что, готов? – спросил меня санитар.
– Угу, – сказал я, дежурно улыбнувшись.
– Тебя выписывают? – взбудораженно спросил пациент. – Его выписывают? Выписывают, да?
– Сядь на место! – строго произнес санитар.
Пациент сел на кровать, качаясь на месте, через силу опуская голову вниз и резко отдергивая вверх, но взглядом держась за меня.
– Не обращай внимания. Он здесь навсегда.
Последняя фраза меня насторожила. Я замедлился, отвлекшись на размышления. Абсолютные понятия порой выбивают из колеи, когда осознаешь, что есть вещи, которые нельзя исправить. Они вроде всего лишь слова, но важно здесь не сочетание звуков, а их значение. И это пугает. Потому что однажды привыкаешь к словам, после которых не следует действий, а потом чувствуешь на себе, что они вдруг оказали серьезные последствия, а ты стоишь как вкопанный и понимаешь, что уже ничего не изменить. И жизнь прошла, и людей не вернешь, и мечты о будущем в прошлом, и человек, которого в себе ищешь, давно стал другим. Ты опоздал жить. Взял билеты на ряд с местами, которых нет.
На последнем барьере, отделяющем мир сумасшедших от мира нормальных, мне повстречался старый знакомый. Его вели из наблюдательной палаты в общую.
– Эй, мужик, слышишь? – произнес я. – Кто меня ждет? Слышишь?! Кто меня ждет? Кто?
Кричал я, но он не реагировал, а лишь смотрел в пустоту стеклянными глазами. Аминазин понизил скорость передачи нервных импульсов в головном мозге, и он практически ни на что уже не реагировал. В ближайшие дни он мог разве что существовать. Возбудимость погасили. Я расстроенно опустил голову и пошел на выход. Решетку открыли. Сделав шаг, я увидел перед собой женскую обувь и в ней – человека. Оля смотрела на меня, а ее глаза блестели от накативших слез. Я ничего не стал говорить. Оправдания вызвали бы агрессию, а объяснения – слезы. Молчание стало лучшим выходом. Многим людям стоило бы ему научиться, вместо того, чтобы что-то говорить и пытаться логикой достучаться до эмоциональной стороны человека, которая уже вызвала реакцию.
Мы в тишине ехали домой. Оля проглотила свою боль. Или обиду. Я не знал, что она чувствовала. По-человечески я ее понимал, и мне самому было неприятно от того, что между нами происходило, но я ничего не мог изменить. Даже когда я не хотел ее расстраивать, обстоятельства сами складывались не лучшим образом. Порой я даже ненавидел себя за то, что от моих действий страдали люди. А было уже немало людей на моей совести, которой хотелось освободиться от того, что было бесповоротно сделано. Даже если это другая реальность, то в ней уже все неизменно и навсегда.
В отношениях с женой у меня было пасмурно, но на пороге дома, сходя с ума от радости, меня встречал пес. Он носился, будто случилось что-то невероятное, а я натянуто улыбался, глядя на него и думая о чувствах Оли. Затем повернулся к ней. Обнял. Она на пару секунд замерла, не зная, что делать, после выронила сумку с ключами из рук, обняла меня в ответ и заплакала. Напряжение в ней получило разрядку. Я впервые за долгое время облегченно улыбнулся, понимая, что наконец-то хоть что-то сделал для нее.
Также в молчании мы разошлись. Она занялась домашними делами, стараясь дать мне время и возможность первому заговорить, а я ушел в кабинет, чтобы подумать и прийти в себя. В кабинете ничего не изменилось с моего отъезда. Пройдясь по комнате, я постарался почувствовать, что за человек в нем был. Кругом по кабинету располагался шкаф с книгами. Психология, педагогика, справочники по психиатрии, филология, школьная литература, много книг по медицине на тему нервной деятельности, остеология, физиология, дидактика, менеджмент, маркетинг, политология и еще много всего. Одно прослеживалось однозначно: его интересовал человек, как он функционирует и как им управлять. Были напечатаны речи с корректировками от руки, пометки в блокноте на политические темы. Стояла доска для рисования маркером, на ней синим цветом был нарисован график с осью координат. Стоял штатив, а на столе лежала профессиональная видеокамера. На столе, среди прочего, я заметил ноутбук, которым уже пользовался. Покопавшись в нем, нашел фотографии. Со снимков улыбались счастливые лица, мое и Оли. Фотографии с отдыха на море, фотографии с собакой, с детьми, с каких-то выступлений и тренингов. Человек был явно начитанным и активным.
Продолжая копаться, я наткнулся на знакомую песню. В памяти промелькнули года и моменты, к которым я еще недавно так рвался. Я вспомнил Танину молочную кожу, карие глаза и белые, как чистое облако, волосы. Преимущественно вспоминал школьное время и день, когда мы спустя годы увиделись… она тогда еще боялась ко мне прикоснуться. Голова стала тяжелой от мыслей. Я включил песню. Заиграли знакомые ноты, и, спустя столько лет, я услышал все тот же голос, все те же слова и все тот же тонкий женский вокал, которым Таня пела у меня в голове. Песня тихонько играла, уже не первый раз, я смотрел пустым взглядом, проникая сквозь пространство и время, доставая заветные воспоминания, и потихоньку, с каждым ударом снэра утопал в прошлой жизни, будто доставал воспоминания из далекого сна. Время замерло. Мне хотелось пропеть песню вслух. Не выдержав наплыва эмоций, я потихоньку, вслед за dom!No, начал шепотом подпевать. После первых же фраз услышал голос в реальности:
А помнишь, как вчера мы выбегали под сумасшедший дождь
И весь твой смех был, будто последний день?
Что происходит, друг? Как будто ты не видишь больше в небе звёзд,
и я совру, я вру тебе, что их там просто нет, но!
Я повернулся на голос и увидел Олю. Она дрожала, а из ее глаз текли слезы. Секунду она потопталась на месте, а потом бросилась ко мне, обняла мои колени, прильнула лицом к руке и, все еще плача, прошептала:
– Пожалуйста, ничего не говори, просто побудь здесь, сейчас, будто ничего не было. Даже если ты считаешь себя другим, просто молчи. Дай мне побыть живой. Дай мне побыть с моим мужем…
Все это время играла песня. Каштанов читал текст песни, не зная про нас, а мы застыли, вспоминая тех, кого когда-то любили.
Когда ты не поёшь – у солнца нет причин предъявить восход,
а я боюсь вдруг не заслужить твой взгляд.
Сегодня твой концерт, и ты боялся, что никто не придёт,
Но тысячи рук вновь украдут тебя.
Не выдержав, я запел вместе с Олей, но на словах «украдут тебя» у меня в голове вспыхнуло воспоминание из жизни человека, вместо которого я жил. В нем я сидел в подъезде, на каком-то этаже, слышал, как кто-то занимался сексом. В памяти мне казалось, что это была девушка, которую он любил… Прислонившись спиной к стене и с силой сжав злость и эмоции в руках, я держал ладони внутренним ребром к лицу, заткнув себе рот и мысленно повторяя: «Я сильный! Я справлюсь! Я все смогу!». Затем все исчезло, и я вновь оказался в комнате. Разбитый, испуганный и удивленный. Жизнь у парня явно была не сахар в свое время. Он многое сделал, чтобы стать другим. Если это и правда та жизнь, которую он прожил, то он заслуживает быть запечатленным в истории, и я когда-нибудь, может быть, об этом кому-нибудь расскажу…
Декорации кабинета сменились спальней. Наши тела уже не были юными, но при тусклом свете ночника, казалось, в нас вселились молодые люди и сорвали мятые одежды. Напряженные руки проходили в касании по телу и с силой сжимали плечи, колени, шею. Прижав Ольгины руки за запястья над головой к постели, я с легкой грубостью прижался к ней. Прерывистый стон и вздох от тесного нажима. Эта ночь была катарсисом и эйфорической болью, таяньем вековых льдов и тишиной вечернего бриза. Мы сходили с ума и лечились от безумия. Оля дрожала, а я, немного устав, перевернул ее грудью к постели. Пальцы прошлись по обнаженным коленям. Она резко вдохнула и начала дышать быстрее, реагируя на прикасание губ к бархатной коже. Я подступился сзади. Она томно застонала. Время текло, но между нами оно остановилось и прошептало: я попрошу этой ночью у звезд большой любви между вами…
Оля уже спала, я видел, как ее грудь вздымалась и опускалась в ритме дыхания. Лучи лунного света ласкали кончики ее пальцев. Я смотрел на них, думал, обо всем, что со мной случилось и куда меня вело. Мои обстоятельства не давали покоя все время; ведь то, как я оказался в этом мире или реальности, сложно было понять. Меня одолевало постоянное напряжение и непонимание: где моя жизнь и что реально, где мне место и к чему стремиться, не впустую ли я тревожусь и не теряю ли время своей жизни на то, что даже не стоит внимания. Я так устал об этом думать, но и не думать об этом уже не мог. Если бы прошло всего пару дней с начала истории, я бы рационализировался и стремился к цели без устали, но когда уже долбишься о стену и отлетаешь от нее месяцами, причиняя себе лишь боль, начинаешь отходить назад и смотреть на преграду, стараясь понять: может, это и не стена вовсе, а мое заточение, которое я возвел себе сам? Или это ад, и я обречен на вечные муки? Или это рай, но я просто играю не по правилам? В такой ситуации любой бы подумал о религиозном контексте моей истории. Спустя время, хочется уже не столько разобраться в случившемся, сколько выговориться кому-нибудь. Так, чтобы расслабить это бесконечное напряжение. Но выговориться было некому.
Ночь уже таяла. Начало даже светать. Не выдержав лежания-сидения на кровати, я отправился на кухню, сварил себе кофе, покормил проснувшегося пса и отправился в кабинет. Шел с кружкой горячего кофе и думал: что я собираюсь найти, если там, скорее всего, нет ответов на мои вопросы. Но все равно шел, так как там было хоть что-то о человеке, жизнью которого я жил.
Сев в кресло, я отпил кофе и посмотрел на рабочий стол так, будто пытался увидеть то, чего не видел раньше. Быть может, что-то особенное или неуместное. А может, то, что уже много раз видел, но не принял во внимание. Взгляд остановился на блокноте: раз в него что-то записывают, в нем может быть что-нибудь ценное, но, пролистав его весь, я ничего интересного не нашел. Перебрал стопку страниц с текстом, осмотрел все ящики стола, но ничего, кроме канцелярии, не нашел. Потом уперся взглядом в камеру, и мне на ум пришла мысль: если я его узнаю ближе, то смогу понять, где он мог оставить для меня подсказку. Я был уверен, что все, что происходит в моей жизни, из-за него, ведь я не делал ничего такого, чтобы моя жизнь была чужой. Конечно, порой я себя спрашивал: не псих ли я случаем, но после слов Семена Алексеевича эта мысль перестала меня посещать. Я не надеялся что-то найти, но делал это, скорее, по внутреннему мотиву, который сам меня вел.
Включив камеру, я увидел несколько десятков записей. Промотав вниз, нажал на play, чтобы проиграть самую последнюю. Камера снимала кабинет, в котором я сидел, но в кадре было только пустое кресло.
– Ты уже не спишь? – сонно спросила Ольга.
– Что? – оторопел я и закрыл камеру. – Нет, я не спал еще. Не смог уснуть.
– Сегодня дети приедут. Тебе поспать бы. Пойдем, я тебе дам снотворное, – произнесла Оля и пошла, не дожидаясь моего ответа.
– Да, пожалуй, – сказал я, понимая, что устал.
После посещения кухни мы с Олей отправились в постель. Пока мои клетки ретикулярной формации ствола головного мозга угнетались под воздействием 500 мкг феназепама, она укрыла меня одеялом, а сама прилегла рядом, обняв со спины и наблюдая, как я буду засыпать.
– Может, тебе колыбельную спеть? – шепотом спросила Оля. Я промолчал. А через минуту позвал:
– Оль?
– Что, дорогой?
– После стольких лет брака… ты будто только влюбилась. Почему? Я порой пытаюсь это понять, но никак не могу найти ответ.
– Люди перестают любить, когда перестают заботиться. Я не переставала.
– Хорошо сказано, – начиная засыпать, произнес я.
– Это твои слова, – ответила Оля. Какое-то время она помолчала и продолжила шепотом: – Мы как-то гуляли по льду. Шел снег. Ты предложил подняться на мост, а пока мы поднимались, читал стихи Сергея Есенина о любви. Я молча и восторженно шла, держа тебя за руку. Во мне все цвело прекрасным садом. А потом ты остановился, взял меня за вторую руку и, глядя прямо в глаза, сказал: «Когда ручьи бегут через любые преграды и попадают в реки, они стремятся не вниз, как может показаться на первый взгляд, они стремятся к морю, чтобы встретиться с океаном. В этой жизни я был маленьким ручейком, который постоянно встречал преграды, но все равно с оптимизмом журчал. Я это делал, потому что знал: однажды я стану морем и встречу свой изумрудный океан. Увидев тебя, я сразу понял: ты мой океан, и ты должна быть моей. Сейчас я хочу задать тебе вопрос… Посмотри направо». И я посмотрела. Отпустила руки и запла…
Голос Оли перестал доходить до моего сознания. Меня затянуло в царство Морфея.
Во сне реализуются глубинные переживания, которые человек, находясь в сознании, зачастую подавляет из-за необходимости адекватно реагировать на внешние раздражители. Если переживания сильные, то подавить их, конечно же, не получается. Мне удавалось сосредоточиться на том, что мне казалось важным, но эпизод в клинике с пациентом все же затронул мое внутреннее любопытство. В качестве удовлетворения оно решило проиграться в сюжете сновидения.
Я был в клинике. Сидел в палате рядом с пациентом, который меня куда-то звал, а я говорил, что не могу. Он потянул за руку. Я встал, но почувствовал, что меня за другую руку, сидя на кровати, держит Оля. Я спросил, что она делает в клинике, а она ответила, что я ее довел до такого состояния своим намерением исчезнуть из ее жизни. Мне хотелось успокоить Олю, но меня очень сильно потянуло в сторону пациента. Когда я посмотрел на источник тянущей силы, то увидел черного демона, от которого исходила копоть, оставляя черный след на потолке. Я захотел высвободиться, но не смог. Демон сказал, что она меня ждет и что я должен идти к ней, хочу я этого или нет, а затем с чудовищной силой потянул меня из палаты по коридору. Я пытался цепляться за все, что можно, но либо вещи падали и тянулись за мной, либо мне не хватало сил удержаться, поскольку организм начинало разрывать в суставах. Он продолжал тянуть за руку, а я то вставал, упираясь ногами и катясь вслед за ним, то падал и все равно катился. Демон был очень силен и не замечал моего противостояния. Затащив меня в подвальное помещение, он отпустил мою руку и бросил в ноги кувалду. Я начал бить в указанное демоном место на стене. Кирпичи высыпались в пространство за стеной. За кладкой находилась какая-то лаборатория, которая казалась мне знакомой. В центре стояла кровать, над ней висел хирургический светильник. Я вступил внутрь и… сон прервался. Я проснулся.
В окна заглядывал усталый вечер. Перед тем, как спуститься, я принял таблетки, лежащие в тумбочке, чтобы после еды снова поспать, поскольку не хотел сбивать режим сна и бодрствования. Спускаясь по лестнице на первый этаж, услышал голоса, доносящиеся с кухни. Пока шел, думал о включенном телевизоре, но, подойдя ближе, увидел своих детей, которые что-то заинтересованно обсуждали с Олей. Не решаясь зайти на кухню из-за незнания, как себя с ними вести, я остановился и оперся плечом о стену. Оля прервалась, увидев меня. Заулыбалась. В ответ улыбнулся и я, держа на груди скрещенные руки. Дети обернулись.
