Текст книги "Сорок утренников (сборник)"
Автор книги: Александр Коноплин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)
С днем рождения, Ира!
Все, о чем я сейчас расскажу, еще никогда никем не было описано. Во-первых, потому, что касалось немногих, во-вторых, если взглянуть строго, было все-таки нарушением воинской дисциплины.
Некий ротный остряк сказал однажды: «Где начинается авиация, там кончается дисциплина». Чепуха, конечно, но случай этот произошел действительно в авиации, а точнее, в 62-м гвардейском истребительном полку 2 мая 1945 года.
Знаете ли вы, что такое воздушный бой? Не знаете… В общем, это когда у вас над головой кружится несколько десятков своих и чужих самолетов, стреляют друг в друга, падают, иногда взрываются еще в воздухе, иногда на земле. Вот примерно и все, если не считать, что от этого их кружения нет времени поесть, выкурить тощую трофейную сигарету, сходить в туалет и подумать о жизни. У них, наверху, счет, видите ли, идет на секунды: «Вася, прикрой хвост, я ему щщас врежу!» – что-то около шести секунд, а какая выразительность! «Иван, держи „лаптя“, уходит!» «Пахомов, Саньку сбили, прикрой ведущего!» «Куда прешь, салага, маму осиротить хочешь?» «Седьмой, Вартана прижали!» – «Я – седьмой, вас понял, иду на выручку». «Коля, руби ему хвост!» «Ах ты, ну я ж тебе!»…
Мы, радисты, слышим все, в том числе и то, что редакторы обычно стыдливо обозначают многоточиями.
И не только мы. Во время воздушного боя КП полка напоминает муравейник. Кроме тех, кому положено по штату следить за боем, поближе к рациям жмутся свободные от дежурства радисты – мало ли, вдруг понадобишься! – оставшиеся без машин летчики, врачи, техники. Случается, заглянет на минутку крахмальный чепчик официантки Люси и спросит человеческим голоском:
– Скажите правду, товарищ майор, это не Ваню Прибыткова сбили?
Оглянется майор Прокопенко, выкатит налитые кровью белки, пошлет крахмальный чепчик за тридевять земель, в тридесятое царство, и опять наступит на КП тишина, нарушаемая писком морзянки да глуховатыми, как из-под земли, голосами дерущихся асов:
– Я – «шестой», горючее на исходе, иду на посадку.
– «Тридцатка», замените «шестерку».
– Тимохин, «мессер» сзади!
Чем сложнее бой, тем теснее на КП и тем больше начальства склоняется над рациями и тянется к микрофонам.
– «Шестой», сядешь, когда горючее будет на нуле.
– «Восьмой», говорит «первый». Куда вы смотрите? У вас на хвосте «юнкерс»!
– Внимание все! С юго-запада к вам приближается до трех эскадрилий противника, будьте внимательны!
– «Восьмой», «восьмой», говорит «первый». Над вами эскадрилья тяжелых бомбардировщиков, курс норд-ост. Пошлите два звена на перехват.
– Я – «восьмой». Послать на перехват не могу ни одной машины, численный перевес противника – один к трем.
– «Восьмерка», я – «первый»!!!..
– Вас понял, иду на перехват.
В дни решающих боев за Берлин к нам частенько заглядывало и очень высокое начальство. 2 мая на КП полка появился сам командир второго гвардейского авиационного корпуса. Он стоял позади нас, как серая громадная скала, и был, как скала, недоступен и грозен.
Рядом со мной с наушниками на кудрявой голове сидела гвардии сержант Белова и умоляла терпеливо и нежно:
– «Двадцатка», «двадцатка», отвечайте! Прием.
«Двадцатка» – позывные и бортовой номер машины моего друга Павла Силина. Мы с ним из одного города и даже немного родственники. Радистку же звали Ириной.
Ее тонкий, нежный голосок знал и любил весь корпус. А Ирина любила одного Пашку. Когда в апреле «двадцатку» подбили, на Ирину жалко было смотреть. Трое суток мотался Силин по вражьим тылам, и трое суток Ирина не притрагивалась к еде, не спала и никого не замечала. Но вот Силин вернулся живой и здоровый, на немецком «фоккере», и все пошло по-старому; они ссорились пятьдесят минут каждого часа из тех, что Пашка проводил на земле, а остальные десять мирились.
2 мая они не успели помириться. В три пятнадцать Пашка взлетел со своей эскадрильей, через сорок минут сел на заправку, но из кабины не вышел.
– Сбегай, посмотри, что с ним! – сказала Ирина.
Я сделал вид, будто у меня схватило живот после американской тушенки и, сложив наушники, юркнул в кусты.
Пашка сидел в своей «двадцатке» и спал. Четверо техников и два парня из БАО[8]8
Батальон аэродромного обслуживания.
[Закрыть] штопали пузо его «лавочкина», а в тени крыла на термосе с супом сидел старшина Брыгин и ждал пробуждения старшего лейтенанта.
– Цел? – спросил я, кивнув на открытый фонарь кабины.
– Да цел… Вот народ: голодные, а спят! Чудно!
Взвилась зеленая ракета, и Пашка улетел. Я вернулся к рации, когда на КП появился командир корпуса. Из коротких фраз было ясно, что сейчас над германской столицей дерется вся вторая воздушная.
– Ггггде тттебя чччерти носят? – свирепо зашипел над моим ухом начальник связи капитан Журов, но, покосившись на генерал-лейтенанта, отошел: во время боевой работы мешать радисту не рекомендуется.
Ирина ждала.
– В порядке, – прошептал я, принимаясь за дело. Что-то учуяв, подскочил замполит майор Прокопенко.
– Сержант Белова, делаю вам замечание!
Тут Ирина одарила нашего замполита таким взглядом… Тридцать с лишком лет прошло, а я этот взгляд, как сейчас, помню.
Надо вам сказать, что сержант Белова, с какой стороны на нее ни взгляни, – настоящая красавица. Роста, правда, небольшого, но телом статна. Затянется ремнем – чисто оса! А уж глаза, глаза… Даже передать не могу, какие у нее были глаза. Во-первых, большие. Но не круглые, как у совы, а продолговатые, на манер козьих. Я, может не очень понятно объясняю, но обрисовываю точно. И по цвету, и по форме они у нее – как у козы. Разве что ресницы подлиннее и зрачок пошире. У козы-то он – щелочкой… В общем, с какой стороны ни взгляни – с той и прилипнешь, как муха на липучку. Волосы она не стригла. Косы– не косы, но и не короткая, как у всех, стрижка, а так, серединка наполовинку. Если начальство начинает придираться, она их под шапку засовывает, а нет – распустит по плечам, так что и погонов не видать, и сидит, работает. Я всегда слева от нее сидел и уж так на ее профиль нагляделся– с закрытыми глазами нарисовать бы мог, кабы охота пришла. После войны нас в Германии по музеям водили. Чтобы знали, какую высокую культуру имел этот народ до Гитлера. В одном из музеев – не то в Потсдаме, не то в Берлине – показывали египетскую царицу Неффертити, в глине, конечно, не живую. Так вот: ей до нашей Ирины – далеко. А ведь первая красавица была на весь Египет!
Еще что было в Ирине прекрасно, так это руки. Сначала мне и в голову не приходило смотреть на них, но вот однажды, зайдя случайно в землянку, где жили радистки, я увидел такую сцену: возле столика на табуретке сидела сержант Белова – она, очевидно, завтракала после дежурства, – а перед ней на коленях стоял наш замполит Прокопенко и целовал ее руки. Да, именно руки. От кончиков пальцев до запястья и выше, там, где обшлаг гимнастерки. Ирина, красная, как вареный рак, отталкивала его и шептала:
– Товарищ майор, прекратите! Что вы делаете, товарищ майор!
Увидев меня, Прокопенко встал, поправил кобуру, надел фуражку и, не глядя на меня, вышел.
– Чего это он? – спросил я.
– Ну его! – с сердцем ответила Ирина и принялась доедать макароны.
Об увиденном я рассказал у себя в блиндаже. Радисты, техники, стрелки охраны слушали молча, и только старшина Брыгин сказал:
– Чего тут удивительного? Нет тут чему удивляться. Ты руки ее видел? Это ж, брат, такие руки…
Сейчас, поглядывая мельком на замполита и Ирину, я старался определить, кто на кого сердит больше. Выходило, что замполит сердит больше.
А над Берлином воздушный бой и не думал кончаться. Не успевали сесть на заправку одни истребители, как на смену им взлетали другие, дымя плоскостями, тянули к своему аэродрому счастливчики, врезались в чужую, нерусскую землю те, кому не повезло, а самолетов в воздухе все не убывало. По приказанию командиров мы едва успевали вызывать машины. Почему, не знаю, но мне казалось, что моя соседка чаще других вызывает все-таки «двадцатку»…
– «Двадцатка»! «Двадцатка»! Как слышите? Прием.
И вот тут-то, среди невыразимого хаоса звуков в эфире вдруг послышался Пашкин хрипловатый, спокойный голос:
– С днем рождения, Ира!
Немного помедлив, остальные истребители начали передавать то же самое:
– С днем рождения, Ирочка!
– С днем рождения, курносая!
Через несколько секунд голос моего друга потонул в сводном мужском хоре. Ирина втянула голову в плечи, ожидая бури.
И она разразилась.
– В чем дело, полковник Завьялов? – спросил командующий.
Бледный комполка, которого все за глаза звали Батей, не знал, что ответить. На КП стояла тишина, какая бывает при приближении полутонной бомбы. Полковые командиры стояли по стойке «смирно» и смотрели на генерала. А генерал смотрел на Ирину.
– Фамилия?
– Бе-е-е… – начал капитан Журов, но генерал нетерпеливо махнул рукой.
– Фамилия летчика? Кто зачинщик?
Не узнать Пашкин голос, хрипловатый, словно треснутый умывальник, было невозможно, но все любили Пашку и молчали, и только майор Прокопенко, хмуро глядя под ноги, доложил:
– Гвардии старший лейтенант Силин, товарищ командующий. Его позывной «двадцатка».
– Твой, Завьялов? – серая громада в генеральской шинели надвинулась на низкорослого командира полка.
– Мой, товарищ генерал. Вот ведь, елки-моталки… – полковник Завьялов хотел еще что-то добавить, но в груди генерала уже клокотал вулкан гнева.
– Начальник штаба, заготовьте приказ!
Ирина закрыла лицо руками. В этот момент один из радистов доложил:
– Товарищ полковник, фрицы в эфире!
Он поймал волну, на которой работали немцы. Все притихли, прислушиваясь к лающим голосам.
– Переводчика сюда! – приказал генерал. Ему объяснили, что переводчик сейчас в штабе армии и будет только к вечеру.
– Кто из радистов знает немецкий?
Ему указали на Ирину.
– Если больше некому – переводите.
– «Внимание, внимание, – начала Ирина, – русские передают следующий код»… – она вдруг замолчала и опустила голову.
– Ну! Что там?! – краснея от натуги, вскричал генерал, но Ирина все ниже склонялась над рацией. – В чем дело, Завьялов?
Но тут снова вмешался майор Прокопенко.
– Насколько мне удалось разобрать, товарищ генерал-лейтенант, фашистские летчики поздравляют с днем рождения советского радиста сержанта Белову.
– Что-о-о? – ют мощного генеральского баса на столике дежурного телефониста задребезжали стаканы. – Ты в своем уме?
– Не могу знать, товарищ командующий, а только этим должна заняться контрразведка. Вот, кстати, и начальник особого отдела майор Ковач…
– Обожди, Ковач, – сказал, отдуваясь, генерал, – Авось сами разберемся.
Ему подали старинное немецкое кресло. Откинувшись на высокую спинку, комкор некоторое время думал, собирая на лбу крупные складки, потом выпрямился, шевельнул бровями. – Подойди ближе, красавица. Да не реви! Нос распухнет. Ha-ко вот платок, утрись. Ты немецкий-то в самом деле знаешь? – Ирина кивнула. – И память хорошая? – Ирина снова кивнула. – Вот ты мне сейчас и повтори слово в слово все, что они там болтали! – и генерал подставил Ирине большое волосатое ухо.
Белова стала повторять, но как только дошла до слов: «все русские летчики передают одно и то же», вновь залилась слезами.
– Ну! – вскричал генерал. – Что же ты? Продолжай!
– Продолжай, Белова! – озабоченно произнес Батя, и, забывшись, погладил свою радистку по голове.
Начальник особого отдела достал из планшетки карандаш и принялся не спеша его затачивать.
– Вы признаете, что фашистские летчики поздравляли вас с днем рождения?
Ирина всхлипывала и молчала, Батя горестно вздыхал, комкор хмурился. Я понял, что настала пора идти на выручку.
– Товарищ гвардии генерал-лейтенант, разрешите мне продолжать вместо Беловой! Я тоже работал на приеме и все слышал.
– Вот как! – радостно воскликнул майор Ковач, роняя карандаш. – Работал на приеме? Почему не доложил сразу?
– Товарищ командующий, – вышел вперед капитан Журов, – этттот сссержант знает немецкий лллу-у-у-у-у… и огорченно махнул рукой: обещанное врачами полное выздоровление после контузии пока не получалось…
– Вас, капитан, мы вызовем, если понадобится, – ласково произнес Ковач.
– Он лу-у-учше знает, товарищ командующий! – не сдавался Журов. – Он х-х-хороший рррадист, чччестное слово!
Пожилой человек в генеральской форме смотрел на нас умными, немного грустными глазами в сеточке тонких морщин.
– Успокойтесь, Ковач, и вы, товарищ капитан. Мне думается, все намного проще. Докладывайте, сержант.
– Немцы передавали, – начал я, – «Внимание, внимание! Русские к чему-то готовятся, они передают следующий код: „С днем рождения, Ира“. Просим срочно дешифровки».
Кресло под генералом беспокойно скрипнуло.
– Дальше!
– Через минуту с земли передали: «Будьте внимательны», а потом: «Будьте особенно внимательны, возможен подход новых эскадрилий противника».
– Все?
– Все, товарищ генерал.
Командир корпуса с живостью вскочил.
– Иван Степанович, поднимай эскадрилью Болотникова! Капитан Долотов, – он подозвал адъютанта, – соедини меня с Долухановым. Долуханов? Симонян говорит. Поднимай своих штурмовиков. Знаю, что последний резерв. Да, именно сейчас, немедленно! Пусть заходят с юга, там меньше зениток… Что значит «только что сели»? Истребители вон тоже устали, а рвутся в бой…
– Товарищ генерал-лейтенант, – вкрадчиво начал Батя, – у Болотникова все до одной машины вернулись с пробо…
– В воздух! – закричал генерал. – Все, что может летать– в воздух! Немцы вот-вот дадут деру! Упустить такой момент нельзя, он слишком дорого стоит!
Все задвигалось, зашевелилось, понеслось куда-то. Командир корпуса вышел из подвала, где помещался КП полка, во двор фольварка, за ним потянулись офицеры.
Артобстрел кончился, но с неба сыпались мелкие осколки зенитных снарядов, а сам воздух был насыщен едким дымом горящих поблизости продуктовых складов. Среди развалин фольварка кучками стояли офицеры и смотрели вверх. На обломках статуи Аполлона Бельведерского сидел командующий и курил трубку, грозный майор Ковач остро отточенным карандашом рисовал стоящую в отдалении мраморную Афродиту. Лицо его выражало скуку. Воздушный бой заканчивался, немцы удирали, их преследовали истребители соседнего с нами полка, наши же, чихая и дымя плоскостями, дотягивали до посадочной полосы. Последним село звено Силина на изрешеченных пулями «лавочкиных». К нему кинулись летчики, врачи, техники. С палкой в руке прихромал Батя. Пашку в это время качали, подбрасывая слишком высока, отчего у него слетел шлем, потерялась одна бурка и высыпалась из кармана махорка.
– Прекратите, дьяволы! – орал Пашка и ловил растопыренной пятерней ускользающие шевелюры приятелей.
– Кого качают? – спросил генерал. Ему объяснили. – А, зачинщика… Так ему и надо. Неведомский, приказ готов?
– Так точно, товарищ генерал, – отвечал начштаба, – приказ готов, только вот насчет меры наказания… Лично я думаю…
– А что тут думать? – сказал генерал. – Пиши так: за то-то и за то-то, и чтоб другим неповадно было… Пишешь, Неведомский?
– Так точно, товарищ командующий.
– «Приказываю: женить офицера такого-то на военнослужащей такой-то». Смотри, фамилии не перепутай, а то невиновный пострадает. Чего это ты, Неведомский, на меня так смотришь?
– Виноват, товарищ командующий.
– В чем виноват?
– Вы… не указали число…
– В самом деле. Тогда так: женить его, мазурика, в самое ближайшее время, а именно – в день окончания войны! Записал? Обожди. Как бы нам с тобой дров не наломать. Пиши: «если невеста согласна». Вот теперь все.
Он сел в машину. Вместе с ним уехал полковник Неведомский.
Отбыл на трофейном «оппеле» и майор Ковач, так и не успевший дорисовать чумазую от копоти Афродиту.
После отъезда начальства у нас в полку еще неделю все шло по-старому: задолго до рассвета поднимались в воздух «лавочкины», еще раньше, на рубеже ночи и дня, уходили в тыл тихоходные транспортники, увозя раненых, гудели машины, подвозя боеприпасы, горючее, свежие газеты, мясные консервы и молодых – прямо из училища – летчиков. Еще неделю в подвале немецкого фольварка работал штаб гвардейского авиационного истребительного полка – во дворе, в походных котлах сутками кипели супы из концентрата и упревала пшенка, в специально оборудованном под кинозал винном погребе тоже сутками крутили фильм «Трактористы», а я припухал на гауптвахте за нарушение субординации 2 мая.
А утром девятого мая меня выпустили, велели привести себя в порядок, подшить свежий подворотничок, побриться, умыться и ждать…
– Чего ждать? – опросил я, продирая глаза после долгого сна, но отвечать было уже некому. Разводящий и часовой, охранявший «губу», исчезли. На земле возле двери валялся амбарный замок, которым меня до этого запирали.
Подумав, я взял шинель и направился к столовой. Возле входа на ящике из-под консервов сидел старший повар Квятко и палил из ракетницы в небо. После каждого выстрела он всхлипывал и вытирал слезы рукавом.
– Що тоби, хлопец?
– Как чего? Жрать давай.
Квятко выпустил красную ракету, за ней зеленую, полюбовался на них и высморкался в белоснежный передник.
– Ты що, не чул? Перемога ж![9]9
Победа (укр.).
[Закрыть]
– Тем более. Самое время перекусить!
Квятко укоризненно покачал головой и принялся перезаряжать ракетницу. Я пошел вниз по ступенькам, густо усеянным отварными макаронами. В большом зале столовой сидели рядышком лейтенант Прибытков и официантка Люся. Перед ними на столе стояла большая кастрюля флотского борща, но ни тот, ни другой на кастрюлю не смотрели.
– Повлияй хоть ты на нее, пионер! – взмолился Прибытков. – У матери в деревне корова, куры, поросенок, а в городе – все по карточкам. Ну, так, скажи?
– Угу, – сказал я, поддевая поварешкой со дна.
– Это ж надо! – возмутилась Люся. – И пионер туда же! Да вы что, сговорились?
– А что, он правильно говорит, – обрадовался Прибытков, – корова, куры, поросенок – это тебе не баран начихал!
– Да подумайте вы оба своими… крепкими головами, в качестве кого я приеду в его деревню? В качестве пе-пе-же?
– Во-первых, это никого не касается! – грозно начал Прибытков, но тут же сник. – В отпуск приеду, оформим официально, а пока, сама понимаешь, здесь ЗАГСов нет…
– П-п-поздравляю, ч-ч-черти п-п-олосатые! – сказал, входя в столовую, капитан Журов. – Д-д-дождались-таки светлого п-п-раздничка!
– Прошу не подначивать, товарищ капитан! – не понял Прибытков и хотел надеть шлем с мегафоном, но вовремя вспомнил, что война кончилась.
Журов удивленно таращил глаза.
– Т-т-ты ч-ч-чего это, Ваня?
В столовую, прихрамывая, спустился Батя. Глаза его, как у Квятко, были влажны от слез.
– С победой, товарищи! С великой радостью, дорогие мои! Поздравляю от всей души весь личный состав.
– Ур-р-ра! – закричал капитан Журов, поднял ракетницу, посмотрел, куда бы пальнуть, и пальнул в отворенную дверь. В тот же миг по ступенькам загрохотал какой-то ящик, брызнули во все стороны осколки трофейного хрусталя и ногами вперед в столовую скатился старшина Брыгин.
– Опять ты, Куделькин, хулиганишь? Мало тебе, сукину сыну…
– Эт-т-то я, В-василий Лукич, – смущаясь и краснея, проговорил Журов, – извини, п-п-пожалуйста…
– Какой разговор, товарищ капитан! – радостно воскликнул Брыгин, поднимаясь и отряхивая новые диагоналевые брюки. – Валяйте еще!
– Что это у тебя, старшина? – строго спросил Батя, палкой указывая на разбитый ящик.
– Хрусталь, товарищ полковник. Двести пятьдесят приборов для свадьбы со склада выписал.
– Для какой свадьбы?
– Не могу знать. Дежурный по части майор Болотников приказали. Да вот, спросите у него.
– Согласно телефонограмме из штаба корпуса, – пояснил Болотников, – подписано самим начштаба. Вот.
Командир взял в руки телефонограмму, прочел вслух:
– «Напоминаю: бракосочетание произвести сегодня, соблюдая все необходимые формальности, обусловленные соответствующими законами СССР. Об исполнении доложить не позднее 24-ноль-ноль сего числа. Неведомский».
Батя перевернул помятый листок.
– А кого женить?
В столовую между тем собирались люди на митинг, посвященный окончанию войны, победы над фашизмом и подписанию Германией капитуляции. Пришел пахнущий одеколоном майор Прокопенко, Силин с Ириной, техники во главе с Костей Бычковым, вообще – весь свободный от дежурства личный состав полка. Стояли, тесно сгрудившись вокруг Бати, жарко дышали в затылок друг другу радостным дыханием.
– Что ж получается, елки-моталки? – обратился ко всем Батя. – Выходит, через мою голову да прямо в штаб корпуса за разрешением на женитьбу? Это кто же из вас додумался?
Все посмотрели друг на друга, а старшина Брыгин сделал даже шаг назад.
– Может, запросим штаб корпуса? – посоветовал Прокопенко. – Так сказать, на предмет разъяснения.
– Неудобно как-то, – сказал полковник, перекладывая палку из левой руки в правую, – скажут, с таким пустяком не могли сами разобраться.
– Ничего себе, пустяк! – заметил Брыгин. – Женят, не разобравшись, а потом всю жизнь майся…
– Тогда предлагаю сразу после митинга обратиться ко всему личному составу и прямо спросить, кто писал в штаб по этому вопросу, – настаивал Прокопенко, – и, если кто признается, женим, но сначала…
– Цирк получится, – сказал Батя, – а из нас с тобой клоунов сделают. Знаешь ведь, какой тут народ языкастый. Вот узнать бы, которая! – Батя мечтательно, с высоты третьей ступеньки лестницы высматривал в толпе летчиков женские головки с выбивающимися из-под пилоток кудрями.
– Эврика! – воскликнул Вартан Шахназаров и вскочил на ступеньку рядом с Батей.
– Из немок, что ли? – нахмурился Прокопенко. – Видали, товарищ полковник? Я вас предупреждал: нельзя брать прачек из местных…
– Эврика! – повторил Вартан. – Друзья, мы женим очень хорошего человека на очень хорошей девушке. Я правильно говорю? А если окажется, что он не тот, кого имели в виду там, – он указал пальцем на сводчатый потолок подвала, – вина не наша. В другой раз пускай называют фамилию.
– У нас в полку все хорошие люди, – рассуждал полковник, – двое из них, как мне доложили, любят по-настоящему. Один из них гвардии старший лейтенант Силин, другой – лейтенант Прибытков. Девицы у них тоже самостоятельные. Одна гвардии сержант Белова, другая…
– Другая – я, – заторопилась Люся.
– Правильно, – согласился полковник, – другая – гвардии ефрейтор Катушкина. Только женить сразу две пары я не могу. В телефонограмме точно указано: «Произвести бракосочетание, а не бракосочетания». Мы с вами – люди военные.
– Женить надо лейтенанта Прибыткова, – твердо сказал майор Прокопенко, – а Силину обождать. Я так думаю: летчик он неплохой, но для личной жизни ему не хватает рассудительности.
– Я один жениться не согласен! – закричал Прибытков. – Это что же получается! Четыре года у нас с Пашкой все пополам, а тут – войне конец и – на тебе!
– Э! – снова поднял руку Вартан Шахназаров. – Что тут думать, товарищ полковник! Жени сразу обоих, и пусть их дети будут твоими крестниками, а их внуки сто лет подряд в этот светлый день поднимают бокалы за здоровье твоих правнуков! Я правильно говорю, гвардейцы?
Вартана, а за ним и самого Батю под крики «ура!» на руках пронесли через всю столовую.
– Ну, елки-моталки, – проговорил комполка, глядя вновь повлажневшими глазами на своих подчиненных, – была не была! После митинга собирайте стол. Только чтоб невесты были в полной форме и при всех знаках отличия! Мы с вами – люди военные.
Это была очень шумная свадьба. Гости – весь наш гвардейский истребительный полк – после каждого тоста вскакивали и палили в небо из ракетниц, а у кого их не было – из автоматов и другого стрелкового оружия, присланный на митинг и случайно задержавшийся у нас дивизионный духовой оркестр играл революционные марши, шесть или семь трофейных аккордеонов старались его переорать, две радиолы им помогали, а сидящие за столами подпевали каждый тому инструменту, который ему больше нравился.
Я сидел по правую руку жениха Силина и смотрел, как беззвучно открывает и закрывает рот майор Прокопенко, произнося речь, как неслышно стучит гаечным ключом в церковный колокол капитан Журов, прося тишины, как что-то кричит в самое ухо своему возлюбленному ефрейтор Катушкина, и как тот, догадавшись в чем дело, целует ее в улыбающиеся губы.
Вот, собственно, и вся история. Остается добавить, что супруги Силины, демобилизовавшись, живут дружно. Пятьдесят минут каждого часа ссорятся теперь их дети. Павел иногда летает в Трускавец и обратно. Печень лечит. И что характерно, елки-моталки, как любит говорить их сосед – тоже пенсионер – полковник в отставке Иван Степанович Завьялов, где бы он, Силин, ни оказался 2 мая, непременно позвонит жене в Москву и крикнет в телефонную трубку:
– С днем рождения, Ира!
Как тогда, в сорок пятом…
