Текст книги "Сорок утренников (сборник)"
Автор книги: Александр Коноплин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)
Глава пятая
В начале второго ночи от НП, где находился командир роты, раздался условный сигнал – раскатистый милицейский свист. Рота поднялась и молча, без криков и пальбы, пошла вперед.
Вспугнутый свистком ротного, Мухин торопливо вылез из окопа, на ходу повесил через плечо планшетку.
– Впере-о-од! За мной!
На раскисшей, слякотной земле – редкие флажки – белые тряпочки на тонких сучках, палках, камешках, глиняных кочках – проходы в минном поле. Там, где еще не разминировано, оно сравнительно ровное, там, где прошли саперы, – похоже на картофельное после уборки урожая. От каждой очередной немецкой ракеты светло, как днем, но нет времени переждать ее, как учили, распластавшись среди кочек, а надо идти вперед и как можно быстрее.
– Смотреть под ноги!
«Картофельному» полю нет конца, а всего-то, наверное, метров пятьдесят…
– Быстрей!
И вот Мухин – на самом краю жизни и смерти: возле правого каблука – грязная тряпочка от солдатских кальсон с тесемками, обмотанными вокруг колышка…
– Товарищ младший лейтенант, осторожней, мина!
Оглянулся – волосы под каской зашевелились.
– Сам знаю, не маленький. А ну, бегом! Тянетесь, как неживые…
В ответ – хриплое дыхание, чавканье выдираемых из глины ботинок, приглушенный, злой матерок.
– Верховский, помогите Булыгину.
– Да ну его, только под ногами путается! – огрызнулся пулеметчик.
– Отставить, Верховский!
Где сейчас Зоя? Бежит следом за ротой или выжидает? Лучше бы выжидала… Думает ли о том, что произошло… что должно было произойти час назад? И как думает? Какой обжигающий вкус ее поцелуев! Мухина целовали раньше… Совсем недавно, в школе, но то – иначе. От тех поцелуев не оставалось ничего, кроме запаха дешевой карамели, от этого, не пахнущего ничем, – какое-то потрясение – Мухин вспомнил странный озноб – как будто взяли и влили внутрь чудесный эликсир бодрости и гарантию вечной жизни…
– Наддай, братцы, второй взвод опережает!
Господи, какая чепуха! Ну и пусть опережает, не на стадионе же… Нет, надо успокоиться, прийти в себя, пока не наломал дров…
– Взвод, ложись!
– Ну как, Петр, настроение? – лейтенанта Трёпова нелегко узнать в задрипанной телогрейке с чужого плеча и надвинутой на глаза каске. – Сколько у тебя людей?
Зачем-то вместе посчитали бойцов – перед наступлением взвода пополнили, так что и тогда считали по головам– полежали рядом, поглядывая на полыхающую голубым светом ракет линию немецкой обороны.
Подполз юркий, как ящерица, разведчик в трофейном пятнистом комбинезоне со «шмайссером» на груди, глянул на обоих из-под стального козырька.
– Который из вас младший лейтенант Мухин? Его старший лейтенант Охрименко зовет.
– Младший лейтенант Мухин – вот, – сказал Трёпов, – а тебе не мешает знать, как положено обращаться к старшему по званию.
Разведчик – Мухин всегда узнавал их не по пятнистым комбинезонам: такая одежда была у многих на переднем крае, а больше по бесцеремонному обращению со старшими– шмыгнул носом, сказал примирительно;
– Закурить бы дали, товарищ лейтенант! Вас-то я знаю, видел при штабе, а его не знаю. Всех не упомнишь.
Он повел Мухина не назад, где должен был находиться НП роты, а вперед, к торчащим из земли надолбам – следам давнишней неудачной обороны – и через секунду скрылся, будто растаял среди этих надолб. Мухин удивился: неужели и впереди его взвода есть люди? Проползя самостоятельно с десяток метров, он едва не свалился в глубокий окоп, как и все здесь, наполненный водой на одну треть. За его, почти сравнявшимся с землей бруствером, лежали лейтенант Савич, Охрименко, мичман Бушуев и младший лейтенант Карабан. Тут же, почти касаясь спины ротного, примостился телефонист.
«Когда же они успели?» – оторопело думал Мухин, припоминая, как волновался, проходя через минное поле.
– Товарищ старший лейтенант, командир первого взвода прибыл по вашему приказанию.
– Не отвык еще от училищной тягомотины? – ласково спросил Карабан.
– Это не тягомотина, а Устав! – оборвал его Охрименко. – Ты мне тут партизанщину не разводи!
– Какая партизанщина? – в голосе Карабана звучало откровенное удивление. – Нельзя с товарищем по душам поговорить?
– Ты у этого товарища сначала дисциплине поучись. И еще кое-чему. Вот вы со своим лейтенантом немецкого не знаете, а он знает! Откуда известно? В характеристике из училища сказано…
– Понадобится – выучим хоть турецкий, – вступился за разведчика Савич, – а пока и без него есть кому по-немецки шпарить. Гляди сюда, артист. Видишь кладбище?
– Я на него третьи сутки любуюсь, – буркнул Мухин.
– Ну и что? Заметил какие-нибудь изменения?
Мухин хотел сказать, что замечать – дело разведки, но подумал, что его могут не так понять.
– По-моему, сегодня появились новые наблюдатели на деревьях. А может, – снайперы. Раньше не было.
– Видел и не доложил? – Савич помял подбородок. – А ты, Алексей, что скажешь?
– Ерунда! – Карабан коротко хохотнул, подбросил кинжал, поймал, снова подбросил, опять поймал. – Если б появились, сами бы заметили.
– Ладно. Что еще?
– Еще слева, где часовня, появился крупнокалиберный пулемет. – Мухин говорил теперь более уверенно. – Около двадцати ноль-ноль дал пристрелочную.
– Да врет он, врет! – закричал Карабан. – Себя показать хочет.
Савич задумался.
– Ладно, выясним и это. Только ты учти, Алексей: если он там, я с тебя шкуру спущу. Мне хреновые разведчики не нужны. А пока ознакомь командира первого взвода с обстановкой.
Карабан перелез прямо через телефониста, устроился рядом с Мухиным.
– Слушай, кореш, я ж там все облазил. Нет снайперов на деревьях. Не нужны они; с промкомбината лучше видать. Крупнокалиберного при часовне тоже нет. Пристреливали ручной, который в проеме.
– Но я же слышал звук! – не сдавался Мухин.
– Чудак! – превосходство позволяло Карабану быть снисходительным. – То ж деревья резонируют. Ты слушай сюда: один, справа, – ручной, другой – слева и два – в проломе. На ворота особо не надейся, скорей всего, каменюками заложенные. Не нужны им ворота. Лучше навались на пролом в стене.
– Ты сказал, там два пулемета, – напомнил Мухин.
– Вот ты оба и возьмешь. А чего? Подберешься, «мессер» из ножен, фрицам: «хенде хох» и порядок – трое сбоку, ваших нет.
– Мухин, – сказал Охрименко, – если кладбище возьмешь, я тебя к ордену представлю, а взвод – к медалям.
Младший лейтенант вернулся к своему взводу, в тайне надеясь, что Зоя догнала роту и сидит теперь где-нибудь, поджидая его, Мухина. Но Зои еще не было. Взвод готовился к атаке. Мухин оглянулся. Высунувшись до пояса из окопа, Охрименко смотрел в его сторону. Вот он резко махнул рукой. Мухин поднял вверх автомат.
– Взвод! За мной!
Бойцы поднялись разом, словно всем осточертело валяться в грязи, и, кто согнувшись, кто во весь рост, пошли вперед. До кладбищенской стены оставалось метров двести. Никто не надеялся, что немцы отдадут им эти двести без стрельбы, но они отдали, по крайней мере, половину из них и открыли стрельбу только через полторы минуты.
– Ложись! – с невольным облегчением крикнул Мухин. – По-пластунски вперед!
От беспрерывных ракет – светло, но земля здесь тоже изрыта воронками – старыми, где воды по пояс, и совсем свежими, с еще не выветрившимся запахом тротила. В такую воронку скатывались стремительно, головой вниз, скользили на. брюхе по сыпучему склону, жадно вдыхая аромат сырой земли, чтобы тут же, по противоположному, подняться снова наверх. Понимая, что позади – рота, в воронках долго не задерживались, где ползком, где перебежками упрямо продвигались вперед, к ограде. Если минуту назад различали только массивы вывалившегося кирпича, то теперь стали видны небольшие трещины, бороды сухой прошлогодней травы, царапины от осколков.
– Гранаты к бою! Огонь!
Десяток гранат достигли ограды, но только две разорвались, перелетев через нее. Скорей – к пролому, забросать немцев гранатами, пролезть в дыру хотя бы четвертым и – «хенде хох!» кинжалы из ножен…
– Товарищ младший лейтенант, рота пошла!
А, дьявол! Рота пошла, а он еще по эту сторону ограды!
– Гранатами огонь!
Теперь уже лучше: рвутся в проломе и на кладбище среди могил. Взвод наступает цепью, на правом фланге Дудахин, Мухин – посередине.
– Огонь!
Умолк пулемет справа, начали редеть автоматные очереди.
– Младшенький, фрицы бегут! – радостно закричал Дудахин.
Позади – нестройное многоголосое нарастающее «ура», но туда уже перенесли огонь немецкие минометы и орудия.
– Товарищ младший лейтенант, смотрите!
Верховский указывает на густое сплетение ветвей, где – большая колония гнезд, над которой галдят всполошенные грачи.
– А ну, дай! – помкомвзвода взял из рук Верховского винтовку, выстрелил в самую середину гнездовья, где темень была особенно густой. Какое-то движение произошло там, наверху, будто человек оступился, не попав ногой куда надо, и повис, запутавшись среди ветвей.
– Быстро к пролому!
Впереди в самом деле четверо. Бросили гранаты, прижались к земле. Но долго лежать – гибель. Дернулся, застонал лежавший впереди Мухина боец, молча уткнулся в землю второй. Пожалуй, так всех перебьют!
– Вперед!
С трудом оторвались от земли, устремились к ограде. Среди кирпичного крошева под оседающей красной пылью – запрокинутое лицо пулеметчика, чуть дальше, на каменной глыбе – второй.
– Вперед!
Наконец-то втекли в зияющие битым кирпичом развалины, стреляя на ходу, скатились к подножью древних лип и тут дрались врукопашную кто как смог. Одни – с «выпадами» и «захватами», умело хоронясь от плоского, с зазубринами, немецкого тесака, и вовремя нанося свои, точные, безжалостные удары прикладом, ножом, саперной лопаткой; другие – в пылу драки забыв про оружие, норовя поддеть немца кулаком под дых или угодить ему в сопатку… Хрипели, рычали, стонали, ругались, с кровью выплевывая зубы, скользили ботинками на размытой глине, падали, сокрушая ветхие деревянные оградки. Умирая, плакали, по-детски пряча разбитое лицо в ворох гнилых прошлогодних листьев…
Во время драки старики не забывали о своем взводном: немцев к нему близко не подпускали, но и ему не давали увлечься.
– Осади назад, младшенький, без тебя управимся!
Но вот рукопашная пошла на убыль, немцы дрогнули, бойцы взвода самостоятельно ринулись их преследовать. Избавившийся от опеки Мухин перепрыгнул покосившийся памятник и налетел на длинного тощего немца в очках, одетого в короткую, почти по колено, шинель. Столкнувшись, оба упали – Мухин спиной в лужу, немец – на груду кирпичей. От удара ремешок лопнул, и каска Мухина с жестяным грохотом запрыгала по камням. Падая, немец выпустил из рук винтовку и в ужасе крикнул:
– Töten Sie mich nicht, bitte! Ich bin kein Militär, doch Musiker!.. hаЬ’ kranke Mutter…[3]3
Не убивайте меня, прошу вас! Я не военный, а музыкант! У меня больная мать… (нем.).
[Закрыть]
От неожиданности Мухин плохо схватывал чужую речь, но, уловив главное, опустил автомат. Перед ним на груде кирпича сидел юноша лет восемнадцати с узким и бледным лицом, маленьким, безвольным подбородком и широко раскрытыми от страха глазами. Длинные пальцы нервно перебирали несуществующие струны какого-то инструмента.
– Gut, gehen Sie dahin, aber halten Sie nur Hände immer hoch…[4]4
Хорошо, идите туда, только держите руки все время вверх (нем.).
[Закрыть], – сказал Мухин, тщательно подбирая немецкие слова.
– Командир, берегись! – крикнули сзади. Мухин, еще не зная, к нему ли это относится, быстро откатился в сторону. В ту же секунду мимо пронеслась очередь. Младший лейтенант оглянулся. Сержант Рубцов штыком приканчивал немецкого автоматчика.
– Не задел он тебя, младшенький?
– Меня – нет, – сказал Мухин, вставая и оглядываясь. В полуметре от него на земле корчилась нелепая фигура в короткой шинели с оборванным хлястиком… – Меня– нет, – повторил младший лейтенант, с сожалением глядя на своего первого пленного.
Перестав корчиться, юноша отчетливо произнес:
– Wozu… haben Sie das getan? Wozu?..[5]5
Зачем вы это сделали? Зачем? (нем.).
[Закрыть]
Мухин не стал оправдываться. Найдя свою, каску, он побежал к центру кладбища, где, судя по выстрелам, все еще продолжался бой.
Неожиданно с часовни ударил крупнокалиберный пулемет. Взвод Мухина оказался в ловушке. Вот тебе и «хенде хох», мессер из ножен! Мухин был зол на Карабана, но еще больше – на себя: проваландался в окопчике, распустил сопли, не проверил все сам!
Спустя минуту по его, залегшему среди могил, взводу начали стрелять из автоматов со всех сторон. Еще немного и повыбьют всех до единого, либо придется оставить с таким трудом завоеванные метры.
По сравнению с другими, Мухин находился в более выгодном положении. Держа под прицелом остальных, пулеметчик его не видел. Мухин ползком добрался до пролома в стене и побежал вдоль наружной стороны ограды. Мельком он оглядел подступы к кладбищу. Рота Охрименко залегла, не дойдя до стены ста метров. По ней били два фланговых пулемета, минометная батарея и артиллерия. Огонь бушевал и в тылу роты – немецкие тяжелые орудия громили дивизион сорокапяток. Мухин с надеждой взглянул в сторону оврага: до каких пор будут молчать наши таинственные восьмидесятипятимиллиметровые?
После паузы снова заработал пулемет. Младший лейтенант пошел к нему, прижимаясь спиной к ограде. О том, что его могут заметить и подстрелить свои, он не думал. Целью его жизни сейчас, на этот короткий и такой неимоверно длинный отрезок времени, стало – добраться до часовни и убить пулеметчика. Его действительно заметили с поля и принялись палить из винтовок с таким усердием, словно он был виной всех неудач роты. «Что же вы, дьяволы, делаете?» – шептал Мухин, распластавшись на земле. Прыгать обратно через ограду было бессмысленно: часовня не имела выхода на кладбище. Мухин полз по каменистому крошеву, обдирая колени. Большая по размерам часовня, построенная, как видно, лет сто назад, имела когда-то шатровую крышу и, конечно, крест, но с годами утратила и то и другое и теперь своими очертаниями напоминала средневековую башню после долгой осады. Пулеметчик сидел где-то в середине разрушенного шатра. Подобравшись к нему вплотную, Мухин забросил туда свою последнюю гранату. Потом он перелез через ограду внутрь кладбища и некоторое время неподвижно сидел под стеной, выжидая, когда пройдет дрожь в коленях. Взвод Мухина поднялся и теперь самостоятельно добивал разбежавшихся по кладбищу немцев.
Через свободный от гитлеровцев пролом, ощетинившись штыками, на кладбище входила рота Охрименко. Мухина поздравляли: наотмашь били по спине, плечам кулаками, обнимали, совали в руку обмусоленные чинарики. Последним подошел Трёпов, заставил сесть на мокрую плиту, вытащил из кармана заветную флягу.
– Пей, тебе сейчас это нужно.
Мухин с отвращением отстранился.
– Сам пей.
Подбежал Карабан в расстегнутой у ворота гимнастерке, из-под которой выглядывала матросская тельняшка.
– Ну, салага! Ну, тюлька! Удивил, брат! Дай я тебя чмокну по-нашенски, по-флотски!
Мухин, не особенно примериваясь, ткнул его кулаком в переносицу. Карабан схватился за пистолет. Трёпов от удивления поперхнулся водкой.
– Вы что оба с ума посходили? За что ты его, Петро?
– Ему еще не то полагается!
Карабан, не вытирая кровавой юшки с подбородка, стоял, обещающе поигрывая пистолетом.
– Да объясните же толком! – вскричал Трёпов, становясь между ними.
– Он пулемет на часовне проморгал, а тот моему взводу в спину ударил. Половину положил, а то и больше.
Трёпов присвистнул, опустил руки, которыми до этого придерживал обоих.
– Ну, Алексей, я тебе не завидую!
Карабан зло сплюнул и пошел прочь, на ходу помахивая так и неубранным в кобуру пистолетом.
– А если он не просто проморгал, а побоялся сунуться дальше? – произнес Трёпов и сам же ответил: – Да нет, не может быть! У Савича таких не водится.
Мухин не ответил. Рота закреплялась на новом рубеже, и дела было много. Заветное, недосягаемое прежде шоссе было теперь совсем близко, и первый трофей – тяжелый немецкий грузовик – уже дымил на выезде из Залучья, но оставалось еще само Залучье, оставался промкомбинат и полоса сильно укрепленного берега вдоль вертлявой речки Робьи.
Когда связисты протянули «нитку», Охрименко передал в батальон, что рота свою задачу выполнила – кладбище взяла, но что личного состава у него осталось «с гулькин хрен», а боеприпасов и того меньше – «всего на одну закрутку». В штабе батальона решили уточнить, как видно, потому что Охрименко сказал «сейчас выясню» и, зажав ладонью трубку, крикнул:
– Трёпов, сколько народу осталось? – и, дождавшись ответа, доложил: – Всего человек сорок, товарищ капитан, так что шлите побольше «карандашей», а то не продержимся. – Потом лицо его вытянулось, посерело, рука поползла наверх, к каске, пальцы медленно расстегнули ремешок. – Убит полковник Поляков. Погиб наш БЭ-ЭМ-ПЕ. – Помолчав, он неожиданно набросился на попавшегося на глаза Мухина: конечно, первый взвод дрался неплохо, и он, Охрименко, как обещал, представит всех к награде, но потери взвода все равно неоправданно велики, хотя наступление шло не вслепую – разведчики своевременно ознакомили командира первого взвода с обстановкой…
Так или нет? – крикнул он напоследок, буравя младшего лейтенанта глазами, в которых стояли слезы.
Мухин сказал «да» и «так точно» и попросил разрешения уйти. У Трёпова отлегло от сердца: он не выносил ябедников.
Понимая, что перевязочный пункт должен быть устроен в защищенном от прямых попаданий снарядов месте, Мухин направился в часовню. Убитый им пулеметчик все еще висел наверху, зацепившись коленом за трухлявую балку, еще один – возможно, второй номер – валялся на земле среди кирпичных обломков и голубиного помета. Мухин вышел наружу. На подходе к кладбищу – у самой стены и дальше, в поле, лежало множество убитых. Между ними бродили два санитара – один слишком старый, другой слишком молодой – искали раненых, человек десять добровольцев им помогали. Тех, кто еще дышал, уносили через пролом на территорию кладбища под защиту каменных стен.
Возле пролома, где убитых было особенно много, Мухин наткнулся на сидящего на корточках бойца без каски и шинели. Круглая бритая голова на тонкой жилистой шее и широкая спина, обтянутая выцветшей гимнастеркой, плавно раскачивались в такт не то песне без слов, не то тихому стону.
– Зарипов, что вы здесь делаете? Где ваше отделение?
Боец молчал. Мухин подошел ближе.
– Кто убитый?
– Ваня, – ответил Зарипов, – мне сказали, я прибежал – поздно. – Не стыдясь младшего лейтенанта, он всхлипнул, провел рукавом по глазам. – Его мать говорил: «Рашид, береги мой Ваня! Приеду обратно в Ленинград, всем скажу: мой Ваня и Рашид Зарипов – братья навек!» Как теперь старой женщине в глаза смотреть?
– Кого ищешь, взводный?
Мухин оглянулся. У ограды, прислонившись к гранитному валуну, сидел мичман Бушуев с автоматом на шее. Черный матросский бушлат его был расстегнут, тельняшка порвана.
– Вы ранены? – Мухин шагнул к моряку.
– Да нет, устал… У тебя курево есть?
Мухин отрицательно покачал головой.
– Ну и дурак. Курево всегда нужно иметь. Помогает…
– Так ведь и у вас нет, – заметил Мухин.
– И я дурак, – спокойно согласился Бушуев, – давеча, перед наступлением, все роздал, думал, тут трофейного табаку добуду, а у этих голодранцев у самих ничего нет.
Вон сидят, таращатся! Думали, я их постреляю… Дураки! Мичман Бушуев с пленными не воюет. – Он долго смотрел на стены промкомбината, с которых не так энергично, как прежде, но все еще вел огонь пулеметчик. – Вот гады. Может, это они моих матросиков положили, а я до них так и не добрался!
Чтобы не стать мишенью для немцев, Мухин тоже сел и ощутил под рукой мягкую, как ворс домашнего ковра, молодую травку. Видимо, здесь, у стены, был солнцепек, днем земля хорошо прогревалась, и трава, несмотря на утренники, бурно пошла в рост. Мухин погладил ее ладонью и засмеялся. Бушуев заметил.
– По склонности характера веселишься или так, по дурости?
– А где ваши подчиненные? – в свою очередь спросил Мухин.
– Это те салаги, что давеча явились? – мичман не торопясь вывернул карман, бережно ссыпал невидимые крупинки на клочок газеты, свернул крохотную цигарку. – Одного ты уже видел. В августе его из Ленинграда в Среднюю Азию вывезли, а в сентябре он уже обратно, на запад ехал… Остальные погибли еще раньше. Я говорил, нельзя в нашем деле без выучки. А ребята хорошие. Совсем как мои матросики.
– Что же все-таки произошло тогда, в феврале? – спросил Мухин. – Мне никто ничего толком так и не объяснил.
– И не мог объяснить, потому как никто ничего не знает. Кроме меня. Я один остался.
– Хотя бы коротко…
– А долго рассказывать и нечего. Восемнадцатого февраля это было. Подняли нас, значит, по тревоге, поставили задачу – все честь-честью. Командир батальона говорит: «Братва! На нас весь Морфлот смотрит! Пошли!» А мы: «Даешь Залучье!» Наступали по ручью Онутке. Не шли, а бежали. Маскхалаты нам выдали белые, так морячки скоро эту маскировку посрывали. Черные бушлаты, грудь нараспашку… «Даешь Залучье!» Дошли до Извоза, а там нас уже ждали… Навалились со всех сторон, расстреляли с близкого расстояния. Потом убитых стащили в овощехранилище– всех пятьсот человек – облили бензином и сожгли. А первый батальон через полчаса после нашего в Сосновке положили. Они от Хмелей шли, а мы от Гадова, через Сотино. Задумка такая у командования была, чтобы Залучье с двух сторон атаковать – не вышло у матросиков.
Может, теперь у пехоты получится? Как думаешь, младший лейтенант?
– Получится. Непременно получится! – уверенно отозвался Мухин. Бушуев внимательно на него посмотрел, но ничего не сказал.
Бой давно уже прекратился, но немецкие пулеметы все еще старательно сбивали кору с кладбищенских лип.
Зарипов принялся расстилать свою шинель: готовился завернуть в нее тело друга.
Через пролом в стене кладбища тянулась цепочка раненых.
По-пластунски, словно все немецкие пулеметы стреляли по нему, подполз маленький юркий боец в надвинутой на глаза каске, протянул Бушуеву котелок с кашей.
– Откушайте, товарищ мичман, земляк мой, повар Негодуйко, расстарался…
Бушуев краем глаза заглянул в котелок.
– Мать честная! Да это ж царский обед! Ну-ко, взводный, вынимай ложку.
– Красноармеец Степанов, почему вы не во взводе? – стараясь сдержаться, спросил Мухин. – Вы забыли свое место?
Уже не шкодливый котенок, а осторожный кот замер.
– Понимаешь, какое дело… – Бушуев поперхнулся дымом, долго и нудно кашлял. – Он ко мне в ординарцы напросился, я и взял. С согласия Охрименко, конечно…
– Вам не положено! – Мухин все-таки не выдержал, сорвался на крик. – По штату не положено!
– А воевать с такой рукой положено?! – Бушуев выставил вперед изуродованное плечо.
Черные угольки кошачьих глаз Степанова понимающе сузились: морская пехота, похоже, победит…
Мухин отвел взгляд.
– Меня бы спросили, я бы дал бойца из легкораненных. Зачем же здорового отрывать для такого дела?
– А ты не жалей. Сдается мне, что тебе от него проку– как от козла молока.
– С чего вы взяли?
– Все с того же. Ты налимов в реке ловил? Так вот есть люди, на налимов похожие: чем сильнее на него давишь, тем стремительнее он из-под тебя выворачивается. Ничего с этим не поделаешь, порода такая. Вот Охрименко мне вроде штрафников прислал… Этот не нарушит, а воевать, как они, не будет, себя под пулю не подставит.
– А долг воина? Совесть, наконец? – Мухин почти кричал. Ненавистная физиономия Степанова была рядом, и ему до зуда в кулаках хотелось по ней ударить…
– Совесть, говоришь? – Бушуев рассмеялся. – Ты у него спроси, что это такое и с чем едят.
Умный кот скромно опустил глазки.
– Зато уж насчет жратвы – это, я тебе скажу, артист! Из-под земли достанет, у родного отца из зубов вырвет!
– Не из-за этого ли вы его в ординарцы взяли? – вырвалось у Мухина. Бушуев не обиделся.
– Ты меня этим не кори, братишка, не надо! Мне немец дырку в желудке сделал, остальное доктора вырезали. Хочешь– не хочешь, а каждые полчаса принимать какую-то пишу надо, иначе опишут на берег. А у меня здесь еще дел полно…
Он и вправду принялся есть кашу. Мухин, чтобы не видеть этого, пошел прочь.
Проходя через пролом, он опять увидел «своего» немца. Он отполз от ограды довольно далеко. «Значит, не убит, а только ранен, – почему-то с облегчением подумал Мухин, – пойти, разве, позвать санитара?» Он огляделся. Раненые брели через все кладбище к северной стене. Видимо, там, а не в часовне был устроен перевязочный пункт. Если туда и обратно – бегом, это займет минут десять. Да еще найдется ли свободный санитар.
Он присел на корточки. Раненый смотрел на него спокойно, без тени вражды. Узнал или нет? Распластанная по земле шинель, брюки, серый мундир с алюминиевыми пуговицами – все было в крови. Своими узкими ладонями раненый зажимал нижнюю часть живота, и кровь сочилась между пальцами.
– Meine Mutter… So geschädigt dein Herz… Horen Sie mal, helfen Sie mir, bitte![6]6
Моя мама… У тебя такое больное сердце… Послушайте, помогите мне, пожалуйста! (нем).
[Закрыть]
Мухин вздрогнул. Дрожащими от нетерпения пальцами он шарил в кармане, но почему-то все время натыкался на шершавую рукоять нагана.
– Я сейчас… Потерпите немного.
Индивидуального пакета не оказалось. Немец лежал на боку, сжавшись в комок, разжать который едва ли хватит сил. А если перевернуть его на спину? Пожалуй, это ничего не даст, да и времени у него не остается…
И Мухин побежал.
Медпункт разместился в северной части стены, куда не залетали немецкие снаряды. Еще издали Мухин увидел Зою – она сортировала раненых на тяжелых и легких и тут же оказывала первую помощь.
– Ну чего тянешь, Линько, чего тянешь? – кричала она прокуренным до хрипоты голосом. – Заснул, что ли?
Линько, немолодой санитар с лицом, изрытым оспой, и впрямь двигался слишком медленно. Окровавленными, как у мясника, руками он сдирал прилипшие к телу гимнастерки, ножом вспарывал штанины и рукава, разрезал голенища сапог. Потом наступала очередь Зои. Обработав рану, она смазывала ее спиртом, накладывала повязку, вводила противостолбнячную сыворотку и говорила каждому:
– Потерпи, миленький, скоро отправим тебя в тыл, а там и домой к жене поедешь.
На самом же деле у роты Охрименко тыла больше не было. Пока штурмовали кладбище, танки и пехота противника уничтожили дивизион сорокапяток, склад боеприпасов, нарушили связь. Рота оказалась зажатой в пятиугольнике старого кладбища. Ключ от Залучья был теперь в руках 1113-го стрелкового полка, но существовал ли сам полк, никто не знал.
Под самой стеной, куда осколки залетали сравнительно редко, раненых набралось особенно много. Проходя между их распростертыми телами, Мухин оступился и чуть не упал. Кто-то протянул руку, поддержал. Это был ефрейтор Довбня.
– Живой, младший лейтенант? – несказанно удивился он. – Вот чудо! А меня опять зацепило. Такая, значит, планида…
– Зоя! – крикнул Мухин.
Она подняла голову, тыльной стороной руки поправила волосы.
– Там раненый, – сказал Мухин. – Он немец. Мальчик еще… Ранен тяжело. Кажется, в живот…
Все молчали, и Зоя тоже. Она стояла и смотрела на ровные ряды усыпанных прошлогодней листвой могил.
– Если ему не помочь, он умрет! – сказал Мухин, – Дело в том, что… он не хотел стрелять…
Головы раненых повернулись к нему.
– Да, не хотел. И потом, он, наверное, музыкант!
Никто не проронил ни слова.
– Зоя, вы слышите меня? – крикнул снова Мухин.—Военнопленные имеют право на вашу помощь! Вы обязаны, слышите?!
Все молчали, и Зоя тоже.
– Ну, честное слово, он не виноват… – устало сказал Мухин. – Поймите, товарищи, немцы разные бывают…
Бойцы молча смотрели на него, и только ефрейтор Довбня сказал не совсем уверенно;
– Ежели точно – музыкант, то какой из него фашист?
Зоя тряхнула короткими кудрями, словно сбросила оцепенение, приказала санитару;
– Налей, Линько!
Санитар полез куда-то в святая святых закуток, извлек жестяную канистру и руками, испачканными кровью, нацедил немного в алюминиевую кружку. Зоя выпила, облизнула губы.
– Музыкант он или нет, мне без разницы, а токо помочь вашему фрицу не могу ничем.
Вернувшись к раненому, Мухин еще издали понял, что опоздал, и присел на камень.
Два раненых проходили мимо, и один сказал другому;
– Молодой ишшо, младший-то, сердце не как у нашего брата, не скипелось, вот и пожалел фрица.
– Ничего, скипится, – отозвался другой.
Свой взвод Мухин нашел возле часовни. По приказу Дудахина бойцы рыли окопы полного профиля. Внутри часовни на глыбах слипшегося кирпича сидели кружком Трёпов, Бушуев, Раев и Карабан. Перед ними на земле дымил костер.
– Садись, – сказал Трёпов, – расскажи, именинник, как ты пулеметчика снял.
– Где командир роты? – спросил Мухин.
– А с нами и знаться не хочешь? Да, растут люди…
По приставленному к стене узкому бревнышку младший лейтенант поднялся на перекрытие. На загаженных голубями балках стояли Охрименко и Савич и смотрели в бинокли. Далеко в поле, в розовой дымке погожего утра, поднимались к небу зловещие столбы черного дыма.
– Ты прав, Николай, – сказал Охрименко, – это горят Меленки. Только как же это фрицам удалось прорваться? Если шли вдоль берега, так там бы их первый батальон встретил.
– Если было кому встречать, – невесело усмехнулся Савич.
Охрименко молчал.
– Дурацкое положение! – сказал он через минуту. – Выполнить боевое задание и не знать, что делать дальше. – Тут он заметил Мухина. – Слышал, слышал о твоих подвигах. Э, брат, да ты в крови! Куда ранило?
– Товарищ старший лейтенант, я насчет военнопленных. Они имеют право на помощь. Особенно раненые.
– Кто же в этом сомневается?
– Санинструктор Романова.
– Вот как! – Охрименко и Савич переглянулись. – Что же ты, брат, ее плохо воспитываешь?
Мухин густо покраснел.
– Санинструктор мне не подчинена.
– Да ладно, зови! – не скрывая улыбки, сказал Охрименко.
Зоя пришла быстро, не глядя на Мухина, доложила командиру роты о количестве раненых, расходе перевязочного материала, спирта, заменявшего йод.
– Всех перевязала? – ласково спросил Охрименко.
– Так точно, товарищ старший лейтенант, а как же иначе?
Ротный поманил ее пальцем к краю стены.
– А это что?
Вдоль ограды, на тропочках и просто между могильными холмиками лежали люди в серо-зеленых шинелях и коротких, как на подростках, мундирах.
– Так это ж немцы!
– Вот именно, – сказал ротный, – мы русские, они немцы. Разные нации…
– Так они ж – враги!
– Были врагами, когда воевали, а теперь просто немцы. Военнопленные. А раз так, имеют право на твою помощь, ясно?
Зоя опустила голову.
– Что хотите со мной делайте, товарищ старший лейтенант, а только я этой сволочи…
– Разговорчики! – вскричал ротный. – Забыла, о кем разговариваешь?
– Так своих же перевязывать нечем, товарищ старший лейтенант!
– Изыщи. Со здоровых рубахи сыми – теперь тепло – разорви на полосы. Да что мне тебя учить, сама знаешь.
– Все одно не хватит. Вон их сколь. Да и некому это делать. Санитаров четверо осталось, да и те с ног валятся, я сама не знаю на чем держусь – ведь не лошади! Думала, закончу – отдохну маленько… Несправедливо это, товарищ старший лейтенант! Они с нашими пленными чего вытворяли?
