Текст книги "Сорок утренников (сборник)"

Автор книги: Александр Коноплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

Священный долг

Эти два слова – из Конституции 1936 года. Составители новой нашли нужным заменить слово «священный» более современной формулировкой. Теперь эта статья звучит так: «Защита социалистического Отечества есть важнейшая функция государства, дело всего народа». Разумеется, дело не в формулировке, а в сути. Суть осталась прежней: защита Отечества для каждого из нас была и есть СВЯЩЕННОЙ обязанностью, трудным, но почетным долгом.

Помню длинную очередь у ворот райвоенкомата в июне сорок первого. У некоторых уже есть правительственные награды за Хасан, Халхин-Гол, Финскую кампанию. Какой-то старик привел двух внуков лет по восемнадцати. У старика – полный бант Георгиевских крестов. Первый– за Японскую войну, остальные заработал на русско-германском фронте.

– Ишшо не все! – говорит он загадочно. – В гражданскую начдив товарищ Котовский наградил меня именным оружием!

Старика окружили. Люди шли на войну и хотели знать о ней из первых уст. Польщенный вниманием, он рассказывал не торопясь, степенно поглаживая седую кудрявую бороду.

– В девятьсот четвертом меня, по правде сказать, силком забрили. Не понимал я, что к чему. Вот теперича говорят: Россия-де воевала за чуждые народу антиресы… Ладно, пущай так. Нам с Прошкой – братан был у меня меньшой, погиб под Мукденом – нам ни тот Мукден, ни какой другой город был ни к чему. Мы не заводчики. А вот для славы русского оружия и та война пригодилась. Считаться стали с Россией, вот что я вам скажу! Конешно, Порт-Артур – это не Бородино, однако ж и там, на востоке, мы себя показали.

– Хорош показ! – насмешливо крикнул кто-то. – Порт-Артур потеряли, флот загубили.

Старик задумался.

– Я, мил человек, за всю войну не ответчик. В начальниках не хаживал. А вот за своего брата-солдата отвечу: нету лучше его во всем мире! Не было и нету! И там, в Манжурии, на совесть дрался, живота не жалел. Проиграли канпанею – это так. Кто в том позоре виноват – не ведаю и зазря никого виноватить не хочу. Пишут вон, что – генералы-де. Может, и так. Еще тогда ходили слухи, быдто нас генералы предали… Может, и так, говорю, а только наш солдат в том не виноват. Он свое дело сделал.

– Ладно, чего дальше-то? – нетерпеливо напомнили слушатели.

– Дальше-то? А чего? Все – как по-писанному. Мне тоже досталось. Вернулся в деревню, жениться хотел, ан, тут опять война. Ерманец прет. Приехал в волость. «Так, говорю, и так, забирайте обратно, потому как вам такого пластуна с огнем не сыскать». «Не могем, отвечают, потому, как ты таперича единственный кормилец у матери». Братана мово опосля меня забрили да и положили под Мукденом… Не берут, стал-быть. Я – к градоначальнику. Выслушал тот, один глаз прищурил, эдак оглядел… «Ничего, говорит, росту ты подходящего и с себя видный, не рябой, не кривой, а что рыжий, так это перекрасят. Запищите его во Второй Гвардейский Государыни Императрицы полк. Пускай в столице служит». «Э, нет, говорю, ваше превосходительство, мне туды не с руки. Выходит, одни кровь свою проливать будут, в окопах вшей кормить, а я на чистых тюфяках в Санкт-Петербургских казармах прохлаждаться? Не согласен!» «Так чего ж тебе надобно? – кричит генерал. – Нешто умереть торопишься?» «Тороплюсь, ваше превосходительство, народу русскому помочь оказать и Славу государства Российского преумножить. А насчет того, чтобы помереть – энто мы еще поглядим…» Пондравился такой ответ генералу. «Ну что ж, солдат, будь по-твоему». И направили меня в маршевую роту.

Вперед, поближе к рассказчику, протиснулся щупленький парнишка в клетчатой кепке.

– Дед, что такое «пластун»?

Старик расправил плечи, выпрямил, по возможности, сгорбленную спину.

– Пластун, мил человек, это наипервейший боец в войске. Без него любой полк али дивизия все равно что без глаз: не видит ничего.

– Разведка! – ахнул догадливый паренек. – Вот бы мне туда попасть.

Георгиевский кавалер довольно кивнул головой.

– Коли желаешь – отчего не попасть? Которого ведут, а он упирается, из такого пластуна не выйдет. Надо, который сам идет…

Две женщины вынесли из райвоенкомата шаткий канцелярский столик, скрипучий табурет и поставили в холодке под березами. Добровольцы нестройной толпой хлынули туда, окружили столик. Какой-то человек в полувоенной форме придвинул к себе зеленую ученическую тетрадку, обмакнул перо в чернильницу-непроливайку и произнес скучным голосом:

– Называйте фамилию, имя, отчество, год рождения, домашний адрес.

– Профессию называть? – озабоченно крикнули из задних рядов.

– А образование?

Человек подумал, хмуря светлые брови.

– Профессию полагается, а образование ни к чему: все равно все в пехоту пойдете. Ну, кто первый? Да не толпитесь вы! Все успеете…

Длинная, долго не кончающаяся очередь во дворе райвоенкомата. И где-то во главе ее – мой отец. Вот он выбирается из толпы – красный, взволнованный и счастливый. Вынув из кармана белоснежный платок, вытирает потную шею.

– Ты матери пока ничего не говори, ладно?

Я согласно киваю.

– А когда вас отправят?

– Обещали завтра утром. Ну, я – в школу. Приду вечером. Экзамены – это, брат, не шутка!

В двух шагах от нас стоят и томятся в ожидании учитель физики нашей школы Николай Петрович и тот самый парень в клетчатой кепке.

– Брось, Виктор, – говорит Николай Петрович, – пойдем лучше ко мне. Посидим, потолкуем… Все-таки не на гулянку едем…

– После поговорим, Коля, – торопливо говорит отец, – в дороге будет время. А сейчас, извини, не могу. Экзамены в школе, а я – председатель комиссии.

Они ушли немного обиженные.

– Вообще-то, Николай Петрович хороший… – начал я неуверенно. Отец остановился посреди дороги, достал папиросы.

– Что значит «вообще-то»? Он просто хороший. Честный, прямой человек, добросовестный работник. А сегодня не в школе потому, что бюллетенит по случаю ангины. Теперь вылечится… – он прикурил, и мы двинулись дальше. – Мои ученики тоже хорошие, – сказал отец. – А экзамен по химии принимает Нина Макаровна! Улавливаешь? Я не ученик, но представляю, каково ей сдавать химию… Вот почему мне надо быть в школе. Моя обязанность как директора и председателя комиссии следить, чтобы оценки были не занижены, не завышены, ибо каждая идет в аттестат, а это – на всю жизнь! Ты иди, я постараюсь не задерживаться. Да, вот что: одолжи-ка мне свой перочинный ножик. На время, разумеется. В дороге он может здорово пригодиться.

– А если потеряешь?

Он не потерял мой ножик. Наверное, очень берег. Мне передал его Николай Петрович, вернувшийся из госпиталя в сорок втором. Учитель сидел в своем кресле, весь ушедший в него, а то место, где полагалось быть ногам, предусмотрительно закрыли пледом.

– Вот и все, – говорит Николай Петрович, старательно пряча от меня глаза, – ваши с матерью письма и этот ножик. – Вдруг он всхлипнул и закрыл лицо руками. – Знал бы тогда, что Витька не выживет, ползком бы добрался до его палаты! Он меня звал! Через сестричку звал… – он виновато взглянул на меня. – Только ведь и мне тогда не до того было, понимаешь?

Я понимал: они оба выполнили свой долг до конца.

…А к старому креслу Николая Петровича мы приделали колеса от моего велосипеда, и учитель стал передвигаться без посторонней помощи.

Промелькнули два года, и вот уже я сам стою в том же райвоенкомате, голый, остриженный под машинку, худой и синий, как цыпленок у торговки на базаре, и дожидаюсь своей очереди на медицинский осмотр. Мне холодно – на дворе осень, – но я стараюсь не дрожать, чтобы товарищи не подумали, будто я трушу… Нам всем только-только стукнуло семнадцать, и мы только-только начали учиться в десятом. Директор школы позволил нам, шестерым мальчикам из десятого «б», сдать экстерном за среднюю школу.

…Нам холодно. Мне и остальным новобранцам. В помещении райвоенкомата не топят – нет дров. Чтобы согреться, мы играем в «толчки», потом в чехарду, боремся. Нас уже не останавливают – надоело, – а вместо этого стараются пропустить побыстрее.

– Белосельский Николай! Макаров Петр!

Макаров первым становится под ростовую мерку, вытягивается сколь может, чуть-чуть привстает на цыпочки…

– Пятки прижми! Стой хорошенько. Товарищ майор, смотрите – опять недомерок.

Военком устало машет рукой:

– Ничего, там… Одним словом, подрастет. Следующий!

На противоположной стене большой плакат: «Защита социалистического Отечества есть священный долг каждого гражданина СССР».

– Товарищ майор, а можно в авиацию?

– А мне в Морфлот!

– Танкистом быть хочу! У меня батя – танкистом. Был…

Военком – высокий, костлявый человек с желтым неулыбчивым лицом. Он простужен – кашляет, чихает.

– А в пехоте кто служить будет? (ап-чхи!) В пехоту не хотите? (кха-кха!) А я вот, всю жизнь, можно сказать, в пехоте! Василий Фомич, оформляй всех в учебный полк.

Еще винтовку в руках не держали, а уже выбирают! (долгий, затяжной, колючий кашель).

А на стене – плакат: «Защита Отечества есть…»

– Товарищ майор, – говорю я, – а можно без учебного полка – прямо на фронт? Я стрелять умею, честное слово! У меня по стрельбе одни…

– Всех – в баню, – не глядя на меня, командует военком, – строем! Потом – в клуб. Там, кажется, сегодня топили.

– Матрацев не достали, – подсказывает женщина-врач.

– Поспят на полу. Все равно в три ночи подадут эшелон.

Сквозь мутные, давно немытые стекла окон вижу родные, заплаканные лица матери, бабушки… Много знакомых. Иду вниз по лестнице, повесив голову, – на улицу по одному не пускают – и вдруг:

– Саша!

Оглядываюсь. На лестнице стоит Нинка Белова – девчонка с нашей улицы. Впрочем, какая уж девчонка! Белый сестринский халат, высокие каблуки стареньких, наверное, материнских туфель. Нинка работает здесь в военкомате.

– Ты, кажется, на фронт просился? Так вот: формируется воинская часть. Вернее, она сейчас на пополнении. Артиллерийская, кажется. Через два дня отбывает на фронт. Это точно. К моей соседке знакомый офицер сегодня приходил прощаться.

– Здорово! – говорю я. – А на стене, позади Нинки, такой же, как в кабинете военкома, плакат: «Защита Отечества есть священный долг…» – Когда поезд?

– В восемь вечера. Через полчаса, значит… Саша, а ты хорошо продумал?

– Еще бы!

Она внимательно смотрит мне в глаза.

– Да ну чего! Ну, честное слово!

– Хорошо, – говорит; она, успокаиваясь.

– Только бы – сразу на фронт! – говорю я. – И – оружие в руки. Винтовку! Или лучше – автомат!

Нинка вздыхает.

– Документы я сейчас подготовлю. И отнесу на подпись.

Я немедленно скисаю.

– Кому? Военкому?

– Да ты не трусь! – Нинка тихо смеется. – Степан Игнатьич подпишет. Он все документы подписывает, не читая. Два дня назад у него в поезде очки украли. Вместе в бумажником…

Но я уже сомневаюсь в другом.

– А как же…

– Там еще три человека едут в эту часть. Из госпиталя возвращаются, понимаешь? А в требовании указано четыре. Один в Сызрани от поезда отстал. Родные там у него. Ну, понял теперь?

– Понимаю. Спасибо, Нина, ты настоящий друг!

Я протягиваю ей руку. Неожиданно она хватает ее и прижимает к своей упругой, уже не девичьей, а женской груди. В ее глазах стоят слезы.

На фронт я попал через месяц. Шел ноябрь тысяча девятьсот сорок третьего года. Наша армия наступала. Пядь за пядью – так писали газеты – освобождалась от иноземного ига Советская земля. Искалеченная, покрытая шрамами окопов и воронок, обгорелая, нашпигованная металлом земля.

Потом была победа – мы победили.

В сорок восьмом году нам, ветеранам, на смену пришли новобранцы. Мы учили их всему, что знали сами. Учили любить Родину, армию, службу.

Сын нашего генерала Игорь Вольцев мог не служить – у него было плохое зрение. Поступил бы в институт, потом в аспирантуру, а там…

– Это не для меня, товарищ сержант, – говорит он, поправляя очки в роговой оправе, – тот не мужчина, кто не ел солдатского супа. И потом… ведь это долг каждого!

Ровно через три дня, холодной майской ночью его привезли в часть с оторванными ногами. Его взвод освобождал от мин колхозные поля под Минском. Вместе с ним погиб опытный сапер сержант Баскаков – командир отделения, в котором служил Игорь. Была весна, земля ждала пахарей, а пахари ждали его, Игоря Вольцева с миноискателем.

Пережившие немецкую оккупацию деревенские мальчишки стояли в стороне и смотрели, как он работает. У ног ребятишек Игорь видел корзины с «дробненькой бульбочкой» – для посадки. Игорь и Баскаков торопились вернуть ребятишкам их землю. Это был их солдатский долг.

По просьбе крестьян их похоронили вместе, на краю спасенного ими поля.

Тридцать с лишним лет назад это было.

И тридцать с лишним лет, каждую весну, тракторы старательно объезжают это место. Обелиск поставлен неудачно, он громоздок и мешает хлеборобам, но его никто не трогает. Земля, обагренная кровью воина, – священная.

Защита Социалистического Отечества…

Защита Отечества…