Текст книги "Сорок утренников (сборник)"

Автор книги: Александр Коноплин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Боже мой! – простонала Кира. – Маша, милая, но ведь столько лет прошло!

Женщина вздохнула, привычно поправила смятую постель.

– Видно, есть и такая любовь, что годам не под силу с ней сладить. – Она куда-то вышла, потом вернулась и поставила на стол эмалированную кастрюлю с мочеными антоновскими яблоками. – Ешь, не купленные, свои. Осенью маманя из деревни прислала. Вот домой зовет… – Она взяла яблоко, надкусила да так и застыла с ним в руке. – Был бы на двух ногах, ей-богу, собралась и уехала. А от такого куда денешься? Пропадет без меня.

Кира взяла ее за плечи, обняла.

– Маша, милая, чем помочь твоему горю! Скажи, я все сделаю.

Мария осторожно освободила плечи.

– Не советчица я тебе, поступай как знаешь.

Домой Кира вернулась поздно вечером. Конверт с письмом лежал на старом месте. Кира взяла его, прочла написанное. «Дорогой Вадим Сергеевич, – писала чья-то, совершенно незнакомая ей рука, – если в моих отношениях с вами было что-то вроде кокетства. – простите великодушно. Признаюсь, у меня и в помыслах не было посягнуть на вашу свободу. Пишу это вот по какой причине: в Приволжск недавно приехал мой старый друг. Тот самый, о котором я вам когда-то рассказывала. Скажете, воскрес из мертвых? Пусть. Значит, бывает и такое. Так вот, я, наверное, выйду за него замуж. Разумеется, если он согласится. Думаю, что это не помешает нам с вами оставаться друзьями. Тем более, что я к вам с Алешей успела здорово привязаться. Обо всем дальнейшем я буду вас извещать. Ваша Кира».

Перечитав письмо, она некоторое время колебалась, потом решительно разорвала его и вошла в свою комнату. Кухонным ножом она содрала бумажную оклейку и распахнула настежь обе створки окна. Упираясь ногами в пол, придвинула рояль к самому подоконнику. Они и раньше понимали друг друга. Когда она, случалось, плакала от огорчения, рояль вторил ей тихими, скорбными звуками, когда веселилась, чуткая музыкальная душа его веселилась вместе с ней.

Открыв крышку, она виновато погладила черную лакированную поверхность: в последнюю неделю они так редко встречались…

Из-под самого низа сложенной горы нот она достала несколько пожелтевших от времени листочков Рахманиновской прелюдии.

Медленное, неторопливое раздумье, умудренное долгой прожитой жизнью, успокаивало, но постепенно сквозь него, как рокот далекого грома, стала слышаться трагическая тема. С каждой секундой она становилась все ярче, яснее и вот уже, сотрясая ветхие стены комнаты, на Киру стали рушиться жесткие удары судьбы. Теперь она уже не отрывала взгляда от своего отражения в лакированной крышке рояля. Там она видела усталую женщину, все еще красивую, но уже начавшую стареть, со стрелками морщин и странным горячечным взглядом серых, неподвижных глаз. Потом громовые раскаты стали слабеть, и на смену им из омытой ливнем голубой дали начали пробиваться медленные звуки набатного колокола. Такой колокол она слышала лишь однажды в раннем детстве. Вероятно, это было в очень глухой лесной стороне, хотя временами ей казалось, что все происходило где-то не слишком далеко, за Волгой. Ее отец, окончивший музыкальное училище, направлялся на место работы. Она, закутанная в шерстяные платки и одеяла, полулежала на сене в деревенских санях рядом с матерью, тоже закутанной до самых глаз, смешной и неповоротливой, с бахромкой инея вокруг рта. Отец, еще совсем молодой, в коротком городском пальто и ботинках, бежал рядом с санями, похлопывая себя рукавицами по бокам и груди. Нос у отца был красным с фиолетовым отливом, и губы беспомощно кривились, когда он хотел улыбнуться. Над самой головой Киры возвышалась остро пахнущая овчиной широкая спина ямщика, с торчащими из дыр клочьями овечьей шерсти. Эта спина заслоняла от Киры полнеба, но загораживала ветер. Время от времени сани останавливались, ямщик снимал с головы порванную шапку и подставлял ветру поочередно то одно ухо, то другое. После этого он иногда поворачивал лошадь в сторону, но чаще, сокрушенно покачав головой, садился на козлы и ехал дальше. А вокруг завывала пурга, и ни впереди, ни сзади ничего не было видно, кроме сплошного мутного месива.

Потом Кира обратила внимание на еле слышный звон слева от дороги и сказала об этом маме. Все всполошились. Мама вылезла из саней, ямщик сдернул треух, и даже лошадь беспокойно задвигала ушами. А колокол все звонил и звонил, неторопливо, медленно, успокаивающе. Он звал к себе в теплое, уютное селение, где – огромные, вполизбы, печи и парное молоко.

Но пока его слышала только одна Кира, да еще, пожалуй, лошадь. Ямщик не верил им и не хотел поворачивать влево, тогда отец сам взял лошадь под уздцы и повел…

А колокол гудел ближе и ближе, и надежда, сначала слабая, как прикосновение комара, становилась сильнее.

Ямщик сказал Кириному отцу:

– Тепереча не пропадем. Это с Николы Надеина звон, я его сызмальства знаю. Церкви-то уже нет, а колокольня живая. И колокол, стало быть, живой. Прежде-то в метель завсегда в колокола звонили, чтобы, значится, путникам дорогу указывать. Не иначе кто-то из стариков вспомнил старый обычай.

Он занес было руку, чтобы сотворить крестное знамение, но, встретив осуждающий взгляд, смущенно кашлянул и стегнул кнутом задремавшую лошадь.

Когда замерли последние звуки прелюдии, Кира встала и подошла к окну. Снегопад прошел, уничтожив все следы, оставив после себя заваленные снегом дорожки, отяжелевшие ветви лип и особенную, ни с чем не сравнимую тишину.

На широком старинном подоконнике с облупившейся краской быстро дотаивал крохотный сугробик снега, нанесенный пролетевшей метелью.

РАССКАЗЫ

Катюнин хлеб

Война пришла в дом Кати Угоновой ранним, солнечным, на редкость ласковым утром. Пришла вместе с чириканьем воробьев и почтальоном Клавой – молодой одинокой женщиной, любившей леденцы и тракториста Федю.

Мать Катюни ставила на кухне тесто, соседка Мелехина выгоняла из огорода опаринского козла, Антон Шувалов – внук председателя – скликал мальчишек в лес по ягоды.

Клава вошла тихо, волоча за собой кожаную сумку с письмами, и молча села у порога.

«Сейчас будет про грозу рассказывать», – подумала Катюня и выпростала из-под одеяла одно ухо – послушать она любила. Но Клава вдруг судорожно вздохнула и завыла в голос. Мать – она в это время укладывала поленья в печь – осуждающе покачала головой:

– И не лень тебе, дурехе, по нему убиваться? Ты на себя погляди: молодая, красивая, а он – урод-уродом. Только и слава, что тракторист, а то бы…

– Молчи, Маня! – на весь дом закричала Клава и, запустив пальцы в волосы, припала лбом к дощатой двери. – Убьют ведь его, чует мое сердце, убьют!

Березовое полено само собой выскользнуло из рук матери, со стуком покатилось по полу.

– Сдурела, ай как? Да кому ж его убивать? Да он, поди, в жизни никому поперек слова не сказал!

– Война, Маня! – закричала Клава.

Катюня видела, как вздрогнула ее мать, как вскинулись и тут же потухли ее глаза, и упали вниз, на переносье, дугой изогнутые брови.

– Да ты чего это, сумасшедшая! Да ты опомнись! Чего говоришь-то!

Клава схватила кожаную сумку, кинулась прочь.

Через три дня Катюня с матерью провожали отца. До станции они ехали в грузовой машине, и пьяненький председатель Родион Шувалов говорил, обнимая тоже пьяненького Катиного отца и тракториста Федю:

– Бейте, ребятушки, проклятого ерманца в это самое… в общем, в хвост и гриву, как мы его бивали в шешнадцатом, а мы уж тут за вас порадеем!

На станции народу было не меньше, чем, бывало, на ярмарке в Тихом, и так же шумно. Невпопад играли гармошки, плясали и пели нарядно одетые парни и девки, трепыхались на ветру кумачом полотнища.

Потом из-за водокачки, окутанный клубами пара, выполз паровоз, и сразу все переменилось: жалобно ойкнув, одна за другой стали умолкать гармошки, на разные голоса заголосили бабы, откуда-то появился человек в шинели и фуражке со звездой и принялся командовать.

Отца Катюня больше не видела. Его, тракториста Федю и других глуховских мужиков посадили в товарные вагоны, паровоз свистнул, поезд тронулся. Люди же, словно обезумев, кинулись за ним и долго еще бежали, спотыкаясь и падая, по насыпи, покуда последний вагон не скрылся за поворотом.

Потом они все вместе– Катюня, ее мать и Антон Шувалов – сидели в станционном буфете и пили холодный и сладкий лимонад.

– Кто такие фашисты? – спросила Катя.

Антон пожал плечами. Кругом галдели бабы, смахивая в цветастые полушалки невыплаканные там, на перроне, слезы; спорили старики, поминая нехорошими словами какого-то «кайзера», приставали с гаданием цыганки.

Домой Угоновы вернулись поздно ночью. Засыпая, Катюня слышала, как за стеной вздыхает мать, одиноко ворочаясь на скрипучей деревянной кровати.

В обычных деревенских хлопотах и ожидании писем от отца прошел июль, наступил август. Фронт медленно, но неуклонно приближался к Глухову. Ночами в небе играли сполохи, а если ветер дул с запада, то и гром был слышен; по большаку шли отступающие воинские части, красноармейцы, взявшись за постромки, помогали лошадям тащить тяжелые пушки, упавших животных бросали на дороге, а на их место впрягали колхозных.

Мать останавливала бойцов, показывала карточку Катюниного отца: может, видели где…

Однажды она разбудила Катю, когда за окном только-только забрезжил рассвет.

– Вставай, доченька, пойдешь со мной в поле хлебушек спасать.

Катя не удивилась: ей и прежде случалось работать в поле – собирать колоски.

Было почти светло, когда они подошли к риге. Четверо женщин заканчивали расчистку тока, старшие школьники им помогали. Мальчишки на лошадях подвезли первые снопы.

Подошел Родион Шувалов, подставил ладонь под свисавшие с телеги колосья, сильно тряхнул сноп. В ладошку посыпались тяжелые, желтые, будто сделанные из воска, зерна.

– Этак мы и половины не соберем. Антон, скажи ребятам, пусть в каждую телегу кладут рядно или рогожу.

Подошла с двумя восьмиклассниками Нюрка Шувалова – внучка.

– Только-то и всего? – взволновался председатель.

– Что ты, дедусь! – заторопилась Нюрка. – Вся школа в поле! Даже первоклашки. Я к ним сейчас побегу, только вот спросить хочу…

– Опосля все вопросы! Работать!

Подошли двое подростков из тех, что возили снопы.

– Дедушка Родион, Антон сказал, будто вы велели рядно класть.

– Ну, велел.

– Дак, а где оно?

– Юбки с матерей тащите! – заорал Шувалов. – Скатерти со стола! Сами ложитесь, а чтоб ни одного зерна не потерять!

Мальчишки разбежались.

– Полегче бы ты с ними, Митрич, – сказала мать, – дети ведь.

– Пускай соображают. Привыкли за материнские подолы чепляться!

– Все равно, полегче надо.

– Ладно, не учи. У тебя сколько не вышло?

– Двое.

– Еропланов испугались?

– Как не бояться! В «Светлом пути» вчерась троих убило, в «Рассвете» одну бабенку молодую, а она, сказывали, с дитем. Ему ить все одно…

Шувалов почесал пятерней лохматую бороду.

– Беда мне с этими бабами. Ну пролетит какой, ну пальнет разок-другой – эка невидаль! Да и не всяка пуля – твоя…

– Обожди, однако, – перебила его бригадирша и даже на цыпочки привстала, чтобы лучше видеть, – вон, кажись, идут мои-то.

Две фигуры в белых полотняных рубашках увидели председателя, остановились. Издалека донеслось:

– …оту, что ли?

– Да, да, к болоту! – закричали вместе председатель и бригадирша. – На угорах без вас управились.

Двое постояли, подумали и пошли не торопясь к болоту, посверкивая косами.

– Пора и нам, Катюня, – сказала повеселевшая мать, – а то хватятся, искать станут…

* * *

Немецкий самолет прилетел на третий день уборочной. Он вывернулся из-за леса неожиданно, прошел бреющим полетом над Кривой балкой, обозревая справа Паленое поле, а слева большой, уже наполовину сжатый клин яровой пшеницы, затем, сделав разворот, выпустил пулеметную очередь по работающим колхозникам.

Первыми кинулись прочь с пожни бабы, за ними, побросав косы, поспешили старики, а поскольку всем было сказано, что спасаться надо в лесу, все и бежали теперь к лесу – молодой березовой рощице.

Всклокоченный, потный председатель с ремнем через плечо, тщетно пытался остановить этот безумный, погибельный бег – голос его тонул в визге женщин и реве авиамотора. Единственное, что ему удалось сделать, это сграбастать первого подвернувшегося под руку подростка, прижать к земле, навалиться на него сверху…

Самолет улетел так же стремительно, как и появился. Никто из глуховцев даже не понял, в какую сторону он скрылся. Бабы бегали по небольшой рощице – искали своих, мужики, конфузливо прячась друг за друга, шли в обратном направлении. После всего происшедшего им было совестно: никто не знал, как вел он себя, если глядеть со стороны, во время этого налета. Насмешник и зубоскал Платон Кудинов, разглядев что-то в кустах, подцепил ком глины и швырнул его туда. Из кустов с куропаточьим криком выскочил Алешка Опарин и, по-заячьи раскидывая ноги, бросился наутек, зажимая уши ладонями. Остановился он, лишь увидев перед собой смеющиеся лица деревенских.

Так с этого дня и повелось: часу в десятом утра со стороны солнца выскакивал черный самолет с изогнутыми крыльями и, перевалив через неровный гребень леса, устремлялся вниз, в долину Саранки. Впереди самолета бежала его тень. Заметив работающих людей, самолет устремлялся к ним и, пока они не скроются в лесу, успевал выпустить по ним две-три пулеметные очереди. Потом он взмывал вверх, тень исчезала вместе с ним, и работа на поле возобновлялась.

Для взрослых эти налеты были серьезной помехой, для детей и подростков – развлечением. Если в первый день все хотели возить снопы и никто не шел в «наблюдатели», считая это бездельем, то теперь от желающих стоять на бугорке или сидеть на дереве не было отбоя. Ведь от того, кто раньше увидит друг друга – летчик работающих или они его, зависела жизнь людей, и ребятишки это понимали.

Сначала бригады выставляли по одному наблюдателю – мол, кто его знает, прилетит не прилетит – потом стали выставлять по два, три и больше. Не ровен час, заскучает ребятенок в одиночестве, задремлет, либо за шумом конных лобогреек не услышит мотора…

Все это походило на игру, только ставкой здесь была жизнь. Уборка начиналась с рассветом, с рассветом же выставлялись и наблюдатели. Ребятишки, которые помогали второй бригаде, устроили свой пост на вершине холма в развилке старой сосны, у которой лет десять назад молнией снесло вершину. Сидеть в развилке было, удобно, как в кресле учителя Каца, и все кругом видно. Именно отсюда уже несколько раз первыми замечали самолет. Командиром этого поста был внук председателя Антон Шувалов, а его первой помощницей стала Катенька Угонова. Были, конечно, и другие, но Антон им не особенно доверял: заиграются в кости или в веревочку и забудут обо всем на свете. Катюня в кости не играла, веревочку терпеть не могла и никогда ничего не забывала. Как настоящий солдат, стояла она на бугре или ходила вокруг сосны неспешным шагом, чутко прислушиваясь, оглядывая опрокинутую над ней голубую чашу неба от одного ее зеленого зубчатого края до другого. Колхозники, работавшие в поле, сами то и дело распрямляли спины и смотрели в небо и, только когда на бугре появлялась знакомая маленькая фигурка в длинной материнской юбке и цветастом платочке, облегченно вздыхали:

– Ну, бабоньки, взялись. Этая углядит…

И Катюня «углядывала». Кроме самолета, в небе плавало много разных точек. То ворон пролетит далеко над лесом, то сорвется с дерева глухарь, то журавль, перелетая с одного болота на другое, мелькнет между деревьями. Но больше всего Катюню любили обманывать ястребы. Залетят в поднебесье так, чтобы она не заметила, облетят белое облачко, да и грянут сверху. Крыльями не машут, по сторонам не кидаются, летят прямо, как самолеты… В такие секунды часто-часто начинало биться маленькое Катюнино сердце. Но проходило время, у точки вырастали крылья прямые и тонкие (у самолета ломаные!), спереди показывалась запятая – клюв (у самолета клюва нет!), и Катюня успокаивалась.

Впервые увидев самолет тогда, в пятницу двенадцатого числа, она испугалась. И бежала, и пряталась вместе со всеми в лесу и, наверное, тоже кричала и плакала, но потом ей в голову пришла простая и ясная догадка: летчик, как пчела, видит только бегущих. Недаром у него, как у пчелы, такие большие, выпуклые глаза. Если же сесть, сжаться в комок и не шевелиться, он может и не заметить…

В следующий налет Катюня проверила свою догадку. Самолет действительно пролетел над ней и не заметил. Теперь Катюня, предупредив людей, садилась на корточки и с любопытством смотрела на все творящееся. Если бы кто-нибудь пожелал узнать, как он вел себя в минуты опасности, Катюня рассказала бы ему об этом со всеми подробностями. Но люди ее об этом не спрашивали. Услышав крик наблюдателя, они бросали серп или косу и улепетывали без оглядки.

Как-то рано утром в середине августа на наблюдательный пункт у развилки заступил Антон Шувалов. Невыспавшийся и хмурый, он мрачно оглядывал такое же невыспавшееся и мрачное небо. Временами нехотя принимался моросить тонкий, как кисея, дождик. Серые тучи неслись над самой землей, рваными краями задевая верхушки деревьев.

В такую погоду самолеты обычно не летают.

Антон посидел немного, позевывая, лениво поглядывая на работающих, потом набрал веток и принялся разводить костер. В десять часов его пришла сменить Катюня. Поглядев на костер, спросила:

– А ну, как заметит?

Антон снисходительно усмехнулся.

– Можешь вообще не дежурить. Даю гарантию, что не прилетит.

– Что же мне делать? – растерялась Катюня. За две недели она привыкла вставать рано, о ком-то заботиться. Уж лучше я тут посижу. На всякий случай.

– Как знаешь.

Антон разворошил палкой угли, выкатил к ногам Катюни серые, твердые катышки, разломил один,

– Сырые еще. Ладно, сама допечешь.

И пошел вниз походкой вразвалочку.

Через полчаса в небе показалась голубизна. Дождик больше не моросил, с севера подул ветер. Катюня запахнула полы отцовского пиджака, закатала рукава и, взяв палочку, выкатила из золы самую маленькую картофелину. Разломав, подула сразу на обе половинки и съела их вместе с кожурой. Печеная картошка у них в семье считалась лакомством. Зимой ее пекли в русской печке, заталкивая в золу сразу по целому ведру. Вообще-то, к такой картошке полагается сливочное масло или сметана, но если чего-нибудь нет, его легко вообразить. И Катюня вообразила: из погреба в глиняной крынке приносят холодное и твердое масло. Катюня берет ложку и ее краем скребет гладкую влажную поверхность. Потом надкусывает картофелину и выгрызает немного мякоти из середины. В образовавшуюся пустоту кладет масло и ждет, когда оно начнет таять. Затем, слегка подсолив, отправляет в рот первую порцию рассыпчатого, пахучего, обжигающего…

Девочка так увлеклась, что не заметила, как съела вторую и третью картошины. В золе оставалась еще картошка. Это для Антона. Но две были очень большие – втрое больше тех, которые она съела, а одна совсем маленькая. Поколебавшись, Катюня разломила и ее…

Сверху обрушился резкий, оглушительный вой, мелькнули распластанные черные крылья, и две пулеметные очереди открыли счет: на желтой стерне остались лежать люди.

Катюня закричала. Сначала негромко, как во сне – она еще не поняла, что произошло, но вот одна из лежащих женщин попыталась встать, и Катюня увидела ее лицо… Раньше она видела кровь, когда отец резал скотину, но то было совсем иное… Катюня закричала так, что бежавшие к лесу люди остановились, а некоторые повернули к ней.

Но быстрее их к бугру летел немецкий самолет. Конечно, он летел не к Катюне – просто делал очередной заход над полем, но путь его снова проходил там, где стояла сломленная молнией сосна. Развернувшись, он пошел вниз, словно покатился с горки. Он катился, вырастая стремительно и неотвратимо, а Катюня, вместо того, чтобы, как обычно, сжаться в комок, шла ему навстречу, раскинув руки и кричала тоненьким, похожим на комариный писк, голосом:

– Не смей! Что ты делаешь! Здесь же люди!

Она была виновата в том, что кто-то из односельчан погиб, и хотела спасти остальных.

Говорят, немецкий истребитель устроен так, что летчику видно не только то, что впереди, но и то, что внизу и с боков. Из кабины очень даже хорошо можно разглядеть, кто бежит по земле – взрослый человек или ребенок…

Катюню нашли не сразу. От страшной боли девочка забилась под куст ивняка, зарылась в траву, сама натолкала себе в рот земли…

Раненого Ивана Петелина самолет загнал в болото и там прикончил, Василия Смердова настиг у самого леса, троих дочерей Архипа Лемонова гонял по полю, не давая им спрятаться, пока две не остались лежать в борозде…

Видевший эту картину Родион Шувалов стонал от бессильной ярости. Когда «юнкерс» улетел, он сказал:

– Все, люди. Теперь бабы ни в жисть в поле не выйдут.

Но они вышли на следующее утро все до единой. Только две, самых старых, остались ухаживать за ранеными. Ветеринарный фельдшер Седякин в окровавленном халате мотался из дома в дом, делал перевязки и даже ампутации. За ним, как тени, ходили две девочки – подруги Катюни– носили «струмент» и большой эмалированный таз.

В конце дня Седякин не выдержал, приказал перенести всех раненых в одну избу.

– Мне так сподручней, – сказал он и, странное дело, никто ему не возразил. Раненых перенесли в дом к Мелехиным, вымыли полы и стены, собрали со всей деревни простыни и полотенца.

– Куды тебе эстолько? – говорила бабка-повитуха, превращенная теперь в хирургическую сестру. – Всех раненых семеро, а ты натаскал на целую роту.

– Как знать, Устинья Егоровна, – говорил Седякин, – сегодня семеро, а завтра, может, в самом деле, роту размещать придется.

На другой день в Мелехинский дом пришла внучка Шувалова комсомолка Нюрка и развернула перед фельдшером большую домотканую простыню с красным крестом посередине.

– Вот, Николай Иваныч… комсомольцы постановили. Чтоб – по всем правилам.

Седякин задумчиво чесал небритый подбородок.

– Ну, раз постановили…

Белый с красным крестом флаг повесили над мелехинским домом.

* * *

Давно отгремела война. Кому повезло – вернулись домой, кому нет – остались фотографиями на стене в деревянной рамке. Давно нет на свете Родиона Шувалова – казнен был немцами как партизанский командир, второй год нянчит внуков инвалид войны Алешка Опарин, строит БАМ инженер-путеец Антон Шувалов. С полей колхоза «Коммунар» собрали уже сороковой урожай, а поле, что по правому берегу речки Саранки, и по сей день зовется Катюниным.

Только теперь уже немногие помнят, за что его так назвали.