Текст книги "Сорок утренников (сборник)"
Автор книги: Александр Коноплин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)
Охрименко постегал веточкой застрявшую в расщелине немецкую пилотку, сбил с рукава голубиный помет.
– Удивляешь меня, Романова. Сознательный, понимаешь, боец, комсомолка, медали имеешь и вдруг такое… Ты что же, не видишь разницы между нами и фрицами?
– Вижу.
– Видишь, а рассуждаешь. Кто эти солдаты? Те же рабочие и крестьяне, обманутые гитлеровской пропагандой. Твоя задача эту пропаганду повернуть обратно, против Гитлера.
– Ну и шуточки у вас!
– Я не шучу, Романова. Им ведь что внушают: большевики пленных мучают, голодом морят, убивают – они и верят и дерутся до последнего. А тут – обратно: не мучают, не убивают, да еще и медпомощь оказывают. Что получается? Получается, что Гитлер врет. Уже – сомнение…
– Да нам-то кака корысть от ихних сомнений? Они ж– в плену. Отвоевались.
– Вот тут ты, Романова, обратно ошибаешься. – Охрименко хитро посмотрел на Савича и Мухина, – Они у нас еще повоюют. Не оружием, конечно, а другим манером. Как думаешь, немцы за нами сейчас наблюдают?
– А черт их знает!
– Правильно, глаз не спускают. И, наверное, там, оставшимся, про наши «зверства» болтают. Ну, солдаты, понятно, верят. И вдруг их наблюдатели со стены видят: сидят ихние дружки целехоньки, на головах свежие бинты, а наш повар им в котелки из своего черпака льет…
– Да вы что, товарищ старший лейтенант, с луны свалились? – возмутилась Зоя. – Чего лить-то? Нету у нас ничего, последние сухари раненым раздали!
– А вы водички скипятите. Так, чтоб на всех хватило. Кипяточком и напоите всех. Кипяток – он все лучше, чем ничего. Опять же немцам с промкомбината не видать, чем ты своих пленных потчуешь, а от кипятка какой-никакой, а парок идет… Смекаешь? Этот парок ихние наблюдатели в свои бинокли непременно заметят!
– И повернут автоматы против Гитлера, – язвительно докончил Савич.
– Как знать, други мои, как знать? – задумчиво произнес Охрименко. – Может, и придет такое время, а пока с меня довольно и того, чтобы каждый пятый, когда его припечет, без страха сдавался нам. Иди, девонька, подымай своих лопарей и учти: чем больше вы им бинтов накрутите, тем лучше будет для каждого из нас.
Мухин ждал, что, уходя, Зоя посмотрит в его сторону, но она даже не повернула головы.
– А ротный твой, – сказал Савич, толкнув Мухина локтем. – Ишь, как закрутил! Так я говорю, артист? Да ты чего молчишь?
– Товарищ лейтенант, я требую, чтобы вы обращались ко мне только официально, – сказал Мухин, – и, пожалуйста, без «артистов», это меня оскорбляет.
– Вот те – на! – Савич громко захохотал, обнажив великолепные ровные зубы. – Обиделся! Ну, знаешь, обиды– это не для нас. Для барышень. А ты – парень, между прочим, мировой: сказал – сделал. Да и девки тебя любят… – он проводил глазами уходившую Зою.
– Товарищ лейтенант!
– Ну ладно, ладно, не буду. И чего ты в бутылку лезешь по пустякам? Этого не скажи, того нельзя! За «артиста» взъелся. А чего? Разве ж это прозвище? Это ж – профессия! Токарем-пекарем может быть всякий, а артистом– шалишь! Талант надо иметь! Кстати, разведчик– тоже артист. Хочешь быть разведчиком?
– Я командир стрелкового взвода. И потом… когда у вас в разведке есть такие, как младший лейтенант Карабан…
Савич нахмурился.
– Ты Карабана не трожь. Что ты о нем знаешь? А я с ним вторую войну воюю. Что же касается его ошибки, так у кого их не бывает?
– Так ведь полвзвода полегло!
– А сам куда глядел? Разведчик не семи пядей во лбу, он такой же, как и все, и нечего кадило раздувать. А насчет разведки подумай– стоящее дело. Скажу прямо: ты нам подходишь. Не дурак, не трус, товарищество правильно понимаешь, а главное, немецкий знаешь. В нашем деле это – козырь. Остальному научишься.
– Чему научусь? – Мухин поднял глаза. – «Хенде хох! Мессер из ножен»?
Савич захохотал.
– И этому – тоже.
– Товарищ старший лейтенант, – крикнул наблюдатель, – идет кто-то! К нам идет!
Залитое солнцем поле пересекали двое. За ними охотились сидевшие на стене комбината и появившийся недавно возле одной из бань пулеметчик. Но то ли снайперы не были достаточно искусны, то ли двое оказались стреляными воробьями, как бы то ни было, они с каждой минутой приближались к кладбищу, преодолевая открытые места то короткими перебежками, то по-пластунски, то неожиданными стремительными бросками. У того, который был ниже ростом, под шинелью виднелось что-то белое.
– Что за дьявольщина! – сказал Охрименко, отрывая бинокль от глаз. – Ну-ко, младший лейтенант, глянь. Боюсь, не привиделось ли мне…
Мухин взял бинокль.
– По-моему, это военврач Полякова. А кто второй – не разберу.
– Значит, не привиделось, – сказал Охрименко. – Может, ты, Коля-ягодка, объяснишь, какого дьявола она прется сюда да еще среди бела дня?
Савич стоял бледный, опустив голову, губы его были плотно сжаты.
– Ах, сукины дети, сукины дети! – продолжая наблюдать, возмущался Охрименко. – Жить им надоело, что ли? Да нет, не надоело. Скорей – наоборот…
В какой-то момент бежавшие залегли надолго – пулеметчик прижал их к земле. На Мухина вдруг накатила волна бесшабашной храбрости.
– Разрешите, товарищ старший лейтенант?
– Чего разрешить? – Охрименко смерил его колючим взглядом.
– Разрешите помочь! – Мухин мотнул головой в сторону поля.
– Да? Как же ты им поможешь?
– Очень просто. Сначала сниму пулеметчика, потом…
– Потом? – заорал Охрименко, выкатывая бедки. – «Потом» – не будет! Потому, что он снимет тебя, дурака, раньше! Он классный пулеметчик! А у меня и так боеспособных осталось сорок! Понял? А мне через полчаса бой принимать! Это ты понимаешь?
Мухин попятился, он еще никогда не видел своего ротного в таком гневе.
Неожиданно Савич сорвался с места и прыгнул вниз со стены.
– Назад! – закричал Охрименко. – Лейтенант Савич, приказываю, назад!
Но Савича в часовне уже не было.
Он одним прыжком перемахнул через сложенные у входа мраморные обломки и побежал, петляя, навстречу Поляковой и ее спутнику. Призывая всех чертей на его голову, Охрименко приказал открыть огонь по пулеметчику.
– Срежет ведь сукина сына, сто чертей его бабушке…
Почти одновременно с Савичем из часовни исчез Карабан. Мухин видел, как он бежал вдоль ограды, а потом словно сквозь землю провалился. «Мне бы так научиться!»– с завистью подумал взводный.
Винтовочный огонь оказался неэффективным. Подтащили миномет, и Охрименко сам устанавливал прицел и командовал «огонь». Мины плотно ложились вокруг баньки, одна даже угодила в крышу, но пулеметчик продолжал стрелять. Скорей всего, он сидел в какой-то яме или окопчике с противоположной стороны.
Сначала Савича от Поляковой отделяли метров двести. Когда расстояние сократилось до ста, лейтенант пополз. Иногда он совсем скрывался в складках местности. В такие моменты Охрименко опускал бинокль и прикрывал ладонью глаза…
Неожиданно пулемет замолчал. Еще не веря в чудо, старший лейтенант подался вперед, а рота уже орала «ура» и бросала в воздух свои, потерявшие за зиму форму, шапки.
От баньки, лишь слегка пригнувшись, к Поляковой бежал младший лейтенант Карабан. Но еще раньше возле нее как из-под земли вырос Савич.
Рота бесновалась от восторга, Бушуев хохотал, как сумасшедший, и даже пленные немцы, наблюдавшие за всем через пролом, одобрительно качали головами.
– Вот, Петя, какими бывают настоящие мужчины, – посмеиваясь, сказал Трёпов.
– Настоящие хулиганы! – поправил Охрименко. – Пускай только вернутся живыми, уж я им дам прикурить!
– Позволю заметить, – сказал Трёпов, – они вам не подчинены. Начальство у обоих совсем другое.
– Другое не другое – какая разница? Нас отрезали, – сказал без выражения Охрименко, – Речицы, Сосновку, Избитово, Березовец взяли и – замкнули. Вон Хмели горят, видишь? Стало быть, километров восемь теперь до штаба полка. Да и жив ли штаб – тоже неизвестно. Связи нет.
Трёпов протяжно свистнул, но Охрименко уже забыл о нем.
– Ах, сукины дети! – говорил он, разглядывая в бинокль бегущих. – Видно, правду говорят: дуракам везет. Ни один, кажется, не ранен. А Раиса-то Петровна какова! Вот удивила! Будешь теперь с нами одной ложкой лихо хлебать. Хотя куда тебе, бедолаге, деваться?
Гнев его прошел.
Дождавшись, когда четверо, задыхаясь от бега, миновали пролом в ограде, Мухин пошел к своим. От всего виденного голова его шла кругом.
Негромко переговариваясь, расходились по своим местам бойцы, в неглубоких нишах спали – и к стрельбе, и к «ура» давно привыкли, обтерпелись: не удивишь ничем. Своих раненых разместили в укрытиях, немцы, белея свежими повязками, лежали группами поодаль – в отличие от русских, они и в плену соблюдали субординацию: унтер-офицеры сидели отдельно от солдат.
Смутное ощущение от того, что тогда, в окопе, он сделал что-то не так, не по-мужски, не выходило у Мухина из головы. Теперь это переросло в уверенность: он должен встретиться с Зоей и объясниться. Он направился к перевязочному пункту. Сейчас он подойдет к ней и скажет: «Зоя…»
Пулеметная трасса праздничным фейерверком прошла над головой, с часовни ответили, после чего наступило затишье.
Нет, он возьмет ее под руку, отведет подальше, где их никто не увидит, и скажет: «Милая Зоя, то, что произошло со мной, случилось не по моей вице. Десятки поколений Мухиных воспитывались в духе безмерного уважения к женщине. Все они, гусары, гвардейцы, прапорщики, полковники, есаулы, полковые лекари, гимназисты, наконец, комиссары рабоче-крестьянской Красной Армии, легко сбросившие с плеч рухлядь сословных предрассудков, остались неколебимы в одном – уважении к женщине. Ты не думай, что я тебя не люблю. Я, может быть, не такой храбрый, как лейтенант Савич, и не такой красивый, как Раев, но я всегда буду любить тебя сильно и нежно и сделаю все, чтобы ты со мной была счастлива».
Замирая от ожидания трудного объяснения, Мухин подошел к перевязочному пункту. Возле стены на снарядном ящике, белея голыми ягодицами, лежал в неудобной позе пожилой немец. Перед ним стоял длинный Линько и, сцепив от усердия зубы, пытался вытянуть щипцами застрявший в тканях тела осколок гранаты. Два солдата наблюдали со стороны и посмеивались. После каждой очередной неудачной попытки Линько тяжело вздыхал и, вытирая обильный пот, говорил сердито:
– Чего иржете? Оперировать – это вам не мотней трясти, тут сперва надо науку превзойтить.
– Где санинструктор Романова? – спросил Мухин.
Солдаты замолчали, немец перестал стонать, Линько выпрямил спину. Его выцветшие глаза без ресниц, казалось, оценивали младшего лейтенанта на вес…
– Будить не велела.
– Что? А если срочная операция? Вот хотя бы как эта?
Линько переступил с ноги на ногу, пожал плечами.
– Вы, товарищ младший лейтенант, понять должны: девчонка третьи сутки глаз не смыкала, извелась вся, а туг – что ни начальник – ее требуют.
– Хорошо, – сказал Мухин, – я не буду будить. Скажи только, где она.
Линько с недоверием покачал головой.
– Воля ваша, а только и вам бы ее пожалеть не грех…
– Ладно, показывай!
Недовольно ворча, санитар подошел к нише, где хранились медикаменты, и отогнул край брезентового чехла. На составленных в ряд ящиках с патронами, подкорчив колени к подбородку и подложив кулак под голову, спала Зоя. Рот ее, как у ребенка, был приоткрыт, щеки от сна порозовели, расстегнутые пуговки гимнастерки открывали нежную, без единой морщинки, шею с первым весенним загаром.
– Давеча токо-токо прикорнула – к командиру вызвали, – бубнил за спиной Мухина Линько, – потом Дудахина черти принесли, теперь вот вы…
Мухин не слушал. Сердце его билось беспокойно и радостно, словно торопилось отсчитать положенное судьбой счастье как можно скорее, проглотить его, как глотает молодой солдат перед атакой недоваренную в спешке, твердую, как дробины, «шрапнель»[7]7
Перловая крупа.
[Закрыть], прекрасно зная, что делать этого нельзя и все-таки делая, потому что одному богу известно, вернешься ли еще когда-нибудь к этому занятию… Душа его, хотя и по капле, но неуклонно и с каждой минутой все быстрее наполнялась невиданной нежностью к этому беззащитному– теперь он был в этом совершенно уверен – существу.
– Укрой, Линько, или нет, лучше я сам укрою, а ты смотри, чтобы никто не подходил и не будил.
Он вернулся к взводу, сел в остро пахнущий мочой угол между часовней и оградой, притянул, как это делала она, колени к подбородку и замер, боясь расплескать и без того бьющее через край чувство. Даже не закрывая глаз, он все время видел перед собой Зою. Маленькую, нежную Зою, лежащую в неудобной позе на ящиках, и с удивлением и радостью открывал в ней все новые, не виданные ранее, черты. Короткие жидкие волосы ее неопределенного цвета уже не казались ему ни слишком короткими, ни слишком жидкими, и цвет их был вполне определенный– его любимый цвет спелой ржаной соломы. Даже веснушчатый вздернутый нос вызывал в нем трогательную нежность.
Кто-то из бойцов окликнул его, он не расслышал. Верховский принес четверть ржаного сухаря и кипятку – он не повернул головы. Время остановилось для него, и даже минутная стрелка карманных часов, казалось, зацепилась за римскую цифру «5» в самом низу пожелтевшего от времени циферблата. Он повел глазами вокруг. Отрыв окопы, бойцы занимались своими делами: писали письма, которые некуда было отправлять, пришивали подворотнички к вылинявшим добела гимнастеркам, а то и просто бесцельно бродили по узким ходам сообщения, придумывая себе какую-нибудь заботу – в час перед боем вовсе без заботы очень легко сойти с ума… На песчаном дне ближайшего окопа, устланном сухими листьями, спал самый спокойный человек в роте – пулеметчик Булыгин.
Когда над западной частью обширного поля появились немецкие бомбардировщики, Мухин скомандовал «в укрытие!» и терпеливо ждал, пока его бойцы – все до единого – скроются в земле. Бросив тревожный взгляд в сторону перевязочного пункта, он спрыгнул в чей-то окоп и стал наблюдать за самолетами. «Юнкерсы» шли обычным строем, кажется, даже без сопровождения истребителей, при подходе к цели развернулись от солнца – так им было удобней бомбить. Услышав знакомый вой, которого раньше так страшился, а теперь воспринимал почти равнодушно, Мухин сполз пониже и надвинул на глаза каску. Он был уверен, что бомбежка долго не продлится, но, подняв голову, увидел новую волну бомбардировщиков, заходивших с юга, и еще одну – с востока, пока что едва заметную. Земля дрогнула, посыпались кирпичи с ограды, все вокруг заволокло густой пылью. В этой пыли, обезумев от страха, метались пленные немцы, ища спасения, прыгали в окопы к своим недавним врагам, что-то лопотали, а он сидел и думала том, как после бомбежки встретится с Зоей и какие слова ей скажет…
Лишь очень сильный взрыв совсем рядом заставил его вспомнить о том, что происходит. Под Мухиным дрогнула земля, обрушились стенки окопа, уши, глаза забило песком и глиной. Рядом закричали пронзительно и страшно. Мухин рванулся наверх, но успел лишь наполовину высунуться из окопа, когда новой взрывной волной его сшибло обратно, ударило о земляную стенку, окатило дождем колкого песка. Следующий взрыв похоронил бы его заживо, если бы чуть раньше Дудахин не поднял его наверх, не оттащил волоком, оглушенного, ослепленного прочь от разрушенного окопа и не сбросил бы в другой, более надежный. Ткнувшись лицом в чью-то кисло пахнущую шинель, Мухин пришел в себя, снова начал видеть и слышать. Он был рад, что помкомвзвода тут сидит рядом на корточках, ожидая приказаний. Однако приказывать было нечего, разве что крикнуть погромче, чтобы береглись, но бойцы это знали и без него, и Мухин не приказал, а попросил:
– Пошли узнать, жива ли Зоя.
Дудахин снял шапку, выколотил ее о колено.
– Живая. Давеча, как бомбежка началась, раненых по щелям распихивала.
– Ты пошли все-таки.
Помкомвзвода поискал глазами, выбрал Верховского. Полузасыпанный песком учитель не сразу оторвался от такой же серой, как и он сам, стенки, надвинул каску на уши и принялся долго и нудно карабкаться наверх, словно штурмовал Монблан.
Новая серия взрывов, едва ли не более сильных, чем прежние, обрушилась на кладбище, сметая остатки крестов, принялась сокрушать столетние деревья, засыпая людей обломками сучьев.
Прямо на Мухина, должно быть, не заметив его, скатились трое пленных немцев, сумасшедше выкатывая белки, лезли куда-то в угол. Дудахин, матерясь, хватал их за воротники, но сверху уже сыпались другие, повизгивая, лезли друг под друга.
– Черт с ними, – устав от непосильной работы, сказал помкомвзвода, – ошалели от страха, теперь с ними ничего не сделаешь. Айда, младшенький, поищем другое место.
Минут через десять самолеты улетели. В окопах зашевелились, отплевываясь и кашляя, полезли наверх, перекликаясь возбужденно, почти радостно.
Мухин собрался бежать на перевязочный пункт, когда тяжелая рука легла ему на плечо.
– Обожди маленько, дело есть. – Дудахин кусал губы, глядел в сторону. – В общем, такое дело… Перешел ты мне дорогу, товарищ младший лейтенант. Сам того не зная, перешел. Тебе это вроде ни к чему, а у меня вся стратегия, можно сказать, – к чертовой матери!
– Какая стратегия? Какую дорогу? – однако, подумав, Мухин понял, о чем идет речь. У него сразу опустились руки, и ноги перестали слушаться. – Почему молчал?
– А что, кричать надо?
– В самом деле…
Они присели на край окопа. Дудахин неистово дымил самосадом, Мухин хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.
– Земляки мы с ней, – после долгого молчания сказал Дудахин.
– Знаю.
– Знаешь, да не все. Любовь промеж нас была. Еще на гражданке. На заимку она ко мне прибегала.
У Мухина тоскливо сжалось сердце.
– Ну и что?
– Чего еще? Прибегала и все. Остальное, думаю, понятно.
– Да, понятно.
Они снова помолчали.
– Чего же ты теперь от меня хочешь? – спросил Мухин. – Любите и любите на здоровье. Я тут при чем? И вообще, зачем ты этот разговор затеял?
– А затем, – глухо проговорил Дудахин, – что у нее шарики в другую сторону закрутились. Не на меня, а на тебя виды имеет, хоть ты ей и отбой дал.
– И про это рассказала?
– А как же. Ревела вот тут у меня, – Дудахин показал на свое плечо. – Просила с тобой потолковать… Ты не подумай, что она это из-за твоих «кубарей». Такую девку «ромбом» не соблазнишь, не то что… Короче, давай так: кто из нас двоих эту волынку переживет, – он небрежно кивнул в сторону запада, – тому с ней и под венец идти. Согласен? Тогда – лады. Не знаю, как ты, а я, если жив останусь, Зойку на руках носить буду.
Дудахин поднялся, но пошел не в сторону перевязочного пункта, а в противоположную, где минометчики откапывали засыпанные во время бомбежки минометы.
С часовни прокричали фальцетом:
– Вторрая ррота! Занять круговую оборону!
Пока команду передавали по всем взводам, Мухин успел добежать до НП и вскарабкаться на сильно поврежденную стену. Несколько солдат второго взвода таскали на верх часовни бревна, доски, мешки с песком – делали помост для командира и завал на случай штурма; в том углу, где помост был уже готов, стояли Охрименко, мичман Бушуев с неразлучным автоматом. Чуть позже пришли Трёпов, Раев и новый командир третьего взвода Рубцов. Каждый поднимавшийся наверх, докладывая ротному о потерях, невольно косил глазом в сторону шоссе. Всем казалось, что с высоты можно увидеть то, что неизменно приходит следом за бомбежкой и что, наверное, уже идет, тянется, дымя выхлопными газами и вот-вот покажется из-за ближайшего холма…
– Пэтээры подтянуть к воротам, – говорил негромко Охрименко, – думаю, фрицы попробуют сперва ударить в это место. Сами ворота завалить камнем – его тут до хрена – людей разместить вдоль ограды, пулеметы, в том числе и трофейные, расставить по углам. Один мне, сюда.
– А если отсюда начнут долбать? – осторожно спросил Раев, с опаской поглядывая на завал внизу.
Ротный почесал за ухом мундштуком самодельной трубки.
– Думаю, с оградой им придется повозиться. Дикий камень все-таки. Да и мы не лыком шиты, встретим, как положено. – Он поднял голову, оглядел всех спокойным, каким-то будничным взглядом. – Надолго нас не хватит. Только нам надолго и не надо. Продержимся до прихода своих и – все. А они подойдут, не могут не подойти. Зря, что ли, мы за это проклятое шоссе цеплялись? – Он напрягся, посуровел, ожидая возражений, но никто не возразил, и ротный довольно кивнул. – Правильно. Раз мы здесь, значит, так надо. Однако что-то сегодня фрицы не торопятся… – Он вынул из кармана наручные часы без ремешка, мельком взглянул. – Половина восьмого, а их все нет. Ну что ж, и на том спасибо. По местам! Как это поется: «Это есть наш последний и решительный бой…» Хотя, может, и не последний.
Спускаясь вниз, Мухин случайно бросил взгляд в сторону алтаря. В тесной полутьме, заваленной битым кирпичом, сидела и выла по-бабьи, в голос военврач Полякова. Перед ней стоял и неловко переминался с ноги на ногу лейтенант Савич.
– Ты пойми, Коля, – говорила она, повернув к свету зареванное, ставшее удивительно некрасивым лицо, – нету у меня жизни без него! Сама думала – есть, а оказалось– все в нем, в Боре. И по горам за ним таскалась, и на фронт пошла… У тебя хоть Верка – жена, ребятишки, а у меня никого теперь, один белый свет кругом. Как жить-то дальше, Коля?!
Возле чугунных ворот кладбища быстро росла баррикада из кирпичей, дикого камня и обломков мрамора. Раненые в этой работе не участвовали. Те, у кого не были забинтованы руки, чистили оружие, набивали патронами пулеметные ленты, раскладывали под стеной гранаты. Ефрейтор Довбня, набивая самокрутку крошевом сухих прошлогодних листьев, неторопливо рассказывал:
– Оне, эти заморозки, потому и зовутся утренниками, что бывают к утру. Либо ночью. Как начнут с 22 марта так и идут. Ежели бы подряд, так ровно через сорок ден и кончились, вот тады и сажай свои огурцы, Зиновий. Ан, подряд-то оне не бывают. Иной год не токмо май – июнь прихватят! Так что срока твои, земеля, ни к чему. Все дело в утренниках.
На северо-западе, теперь уже явственно слышимый, нарастал рев танковых моторов. Притихший было окопный люд зашевелился. Негромко переговариваясь, бойцы будили спящих, позевывая, привычно занимали места у ПТР, щелкали затворами, дисками ручных пулеметов. Пробежали куда-то подносчики патронов, сгибаясь под тяжестью ящиков, с левого фланга на правый зачем-то пронесли разобранный на части ротный миномет; молодой тщедушный солдатик, бестолково махая руками, погнал вверенное его попечению послушное стадо пленных в глубь кладбища, подальше от стен.
Из часовни, придерживая болтающиеся планшетки, выскочили Трёпов, Раев и Рубцов и зелеными кузнечиками запрыгали среди холмиков выброшенной земли. Последними из часовни вышли Полякова и Савич, постояли рядом, потом протянули друг другу руки и разошлись – он вернулся на НП, она направилась на перевязочный пункт.
Проходя мимо окопов первого взвода, подняла голову, узнала Мухина.
– Вот что: среди пленных есть медики. Их надо уговорить поработать на нас. Если вас не послушают, ведите ко мне. Я найду общий язык. Да идите же! Я приказываю…
«У нее теперь нет никого на свете, кроме нашего полка, – думал Мухин, на бегу прислушиваясь к все нарастающему гулу, – значит, вся ее любовь теперь – мы: я, Савич, Охрименко, Трёпов, Дудахин, Верховский. Может, поэтому у нее и нет страха? А если у нее нет, почему у меня есть? Ведь и я люблю и, если не врет Дудахин, любим женщиной! А любовь – это все говорят – сильнее страха. Вот – идут по шоссе… А мне не страшно. Нисколечко! Пусть идут. Встретим, как положено. А потом подойдут наши. Обязательно подойдут наши…»
Шрапнельным грохотом треснуло над головой. Мухин по привычке присел, втянул голову в плечи. Глянув ненароком в небо, рассмеялся: с востока над кладбищем заходила небольшая грозовая тучка – первая в этом году. Что-то удивительно близкое, знакомое с детства и совершенно безобидное почудилось ему в этой сверхранней грозе. Идет такая тучка, не зная границ, фронтов и тылов, нейтралок и передовых, с севера на юг или с востока на запад, или еще как, и одинаково щедро поливает дождем и немцев, и русских, недавно оттаявшие грядки в огороде у матери и накрытые брезентом, еще не похороненные тела убитых этой ночью под Демянском. И не удивительно, если днем раньше эту самую тучку видела над своей головой мать Пети Мухина и побежала, прячась от ливня, вдоль по Ильинке, мимо чужих заборов и покосившихся сараев, пока не свернула в свой переулок, не спряталась, мокрая и радостная, в крыльце старого мухинского дома, провожая глазами уходившую на запад смешную тучку…
Мухин ждал, но громовых раскатов больше не было. Вместо этого в уши все настойчивее лез грохот гусениц и рев танковых моторов. Забыв про пленных медиков, младший лейтенант вскарабкался на ограду. За холмом, где шоссе делало крутой поворот, в облаках черного дыма зарницей вспыхнул артиллерийский залп. Прохрюкав в вышине, тяжелые снаряды разорвались далеко за кладбищем, у реки. От второго смешалась земля с небом впереди кладбищенской стены.
Протирая забитые землей глаза, сорок мужиков ждали следующего залпа.
Март 1980– апрель 1984
