Текст книги "Дэн Сяопин"

Автор книги: Александр Панцов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)

По поводу вещей хунвэйбины, правда, преувеличивали. Кроме швейцарских часов «Ролекс» и шерстяного коричневого свитера на пуговицах, подаренных ему после «освобождения» Шанхая секретарем шанхайского подбюро ЦК, старым коммунистом Лю Сяо, у Дэна не было «предметов роскоши». Во время последней гражданской войны ему как-то в виде трофея досталась паркеровская ручка, но летом 1949 года в Шанхае у него ее украл какой-то жулик, когда он и Чэнь И переходили оживленную улицу, спеша на одно из многочисленных заседаний. До конца жизни Дэн сожалел о ее потере и каждый раз, посещая Шанхай, ворчал: «Ну и жулье же в Шанхае» ⁵⁵.

В одежде Дэн по-прежнему следовал партийной этике. Как и Мао, да и все остальные члены ареопага, одевался скромно: неброского цвета куртка (летом – хлопчатобумажная, зимой – ватная) с застежкой под горло и четырьмя накладными карманами, свободного покроя штаны. Такова была партийная униформа: в подобной куртке ходил еще отец Республики Сунь Ятсен (по его имени она и называлась: «суньятсеновка»). На голове Дэн носил обычную кепку.

Весьма неброско одевалась и его семья: дети не выделялись из среды сверстников, а Чжо Линь тоже предпочитала партийный стиль. С того времени, как они поселились в Чунцине, Чжо директорствовала в школе-интернате, ею же самой организованной. Это учреждение формально называлось «народным», хотя на самом деле предназначалось только для детей ответственных кадровых работников Юго-Западного бюро и Военно-административного комитета. Чжо Линь отвечала там за всё: обучение, воспитание и отдых учеников, которых насчитывалось 90 человек, снабжение их одеждой, питанием и всем остальным. Поскольку преподавателей не хватало, сама вела несколько предметов: китайский язык, арифметику и даже музыку, хотя музыкального слуха не имела. Дэн Линь, Пуфан и даже пятилетняя Дэн Нань были ее учениками.

В Чунцине у Дэна и Чжо родились еще дети. 25 января 1950 года на свет появилась третья дочка, которую за светлые пушистые волосы прозвали Маомао (Волосатик) – так ласково многие китайцы называют новорожденных детей. Официальное же имя придумали, следуя ставшей в их семье традиции называть дочерей именами красивых деревьев, – Дэн Жун (Дэн Фикус). Такое имя имело глубокий смысл: ведь именно сидя под фикусом, Сиддхартха Гаутама стал Буддой, поэтому фикус в буддизме – дерево Бодхи (Просветления). И хотя Дэн и Чжо Линь в Будду не верили, но все-таки были китайцами и буддийская символика кое-что для них значила.

А через полтора года, в августе 1951-го, родился еще один сын – Чжифан. Для его имени Дэн позаимствовал иероглиф «чжи» из парного выражения «чжипу» («простой»), где иероглиф «пу» – тот же самый, что и в имени старшего сына Пуфана. В результате официальное имя мальчика стало также означать «Простой и аккуратный». В семье его, правда, в шутку называли Фэйфэй (Непоседа) – за довольно бойкий характер.

Чжо Линь не хотела его рожать, так как была очень загружена работой. Она начала директорствовать в школе спустя месяц после того, как родила Дэн Жун. А тут опять беременность! Она попросила начальника медчасти 2-й армии сделать ей аборт, но тот сказал: «А вдруг это будет мальчик?» К сыновьям, как мы помним, в Китае всегда относились лучше, чем к дочерям, так что «благодаря этим словам, – пишет Маомао, – Фэйфэю повезло, и он появился на свет» ⁵⁶.

К тому времени в доме Дэна помимо Чжо Линь и детей жила еще и мачеха Дэн Сяопина, вдова отца Ся Богэнь вместе со своей младшей дочерью Сяньцюнь, симпатичной и скромной девушкой, которую Дэн устроил в среднюю школу. Напомним, что мамаша Ся была ненамного старше пасынка: в октябре 1950 года, когда она с небольшим мешком за спиной, держа за руку Сяньцюнь, объявилась перед воротами особняка первого секретаря Юго-Западного бюро ЦК, ей шел всего 52-й год. Добралась она в Чунцин на лодке, на которой когда-то рыбачил ее отец. Была немногословная, добросердечная и работящая. У Чжо Линь с ней сразу установились добрые отношения, и, уходя на работу, Чжо с легким сердцем оставляла на ее попечение весь дом. Именно бабушка Ся и вырастила двух младшеньких – Маомао и Фэйфэя.

В 1950 году «под крыло» Дэна перебрались и некоторые другие его родственники. Живших в Пайфане он сам пригласил, послав к ним нарочного ⁵⁷, другие приехали по собственной инициативе. Всех их Дэн устроил по высшему разряду. Брата Сяньсю (Дэн Кэня), имевшего заслуги перед компартией (как мы помним, он вступил в КПК в 1940 году, а до того работал в коминтерновской организации «Международная помощь борцам революции»), Дэн сделал своим заместителем в городской администрации Чунцина. Сводную сестру Сяньфу направил учиться в Юго-Западное военно-политическое училище при своем бюро [45]45
  Отправляя ее учиться, он пошутил: «А вам, мадам, надо сначала прочистить мозги, пройдя идейную перековку, узнать, как обезьяна превратилась в человека».


[Закрыть], а потом взял на работу в партийный аппарат. Брата Сяньчжи, на котором все последние годы лежала основная забота по хозяйству в семье, сначала направил лечиться в наркологический диспансер (тот был заядлым опиекурилыциком), а потом пристроил чиновником в уездное управление провинции Гуйчжоу. Позаботился он и о единокровном брате Сяньцине (сыне отца от третьей жены, урожденной Сяо). Ему он тоже подыскал неплохое место.

В общем, неожиданно проявил горячие родственные чувства по отношению ко всем членам семьи. Казалось, Дэн расплачивался за долгие годы невнимательного отношения к ним. Но дело было совсем не в этом. Он просто выводил семью из-под удара: ведь в ходе начавшейся в 1950 году аграрной реформы пайфанские бедняки должны были неминуемо «свести счеты» с дичжуДэн Сяньчжи, несмотря на то что тот был братом самого главы Юго-Западного бюро. Заодно досталось бы и Ся Богэнь, и всем остальным Дэнам, жившим на «старом подворье». Рикошетом могло задеть и Дэн Сяопина: кто-нибудь взял бы да сообщил Мао о «неувязочке» в деревне Пайфан. Кстати, отправляя Сяньчжи в наркодиспансер, Дэн заставил его сменить фамилию и имя: ведь тот не только считался в Пайфане крупным дичжу,но при гоминьдановцах служил главой волостной управы Сесина, что, конечно, совсем было нехорошо.

Хунвэйбины, разумеется, все это потом припомнили Дэну. «Свою мачеху-помещицу и свою родню из помещиков Дэн Сяопин перевез на новое местожительство в Чунцин, – возмущались они. – Дэн Сяопин – это поистине потерявший всякий стыд почтительный сын помещичьего класса» ⁵⁸.

Как бы то ни было, но дикая волна погромов, прокатившаяся по деревням Китая в начале 1950-х годов, не коснулась родных Дэна. Он смог ловко решить семейные проблемы.

Между тем 1 июля 1952 года, в день 31-й годовщины образования Коммунистической партии Китая, Дэн принял участие в торжествах по случаю открытия построенной по его инициативе железнодорожной ветки, связавшей Чунцин с Чэнду. Реализация этого проекта наполняла его особой гордостью: ведь об этой железной дороге мечтал еще его отец, покойный Вэньмин. Стоя на перроне только что открытого Чунцинского вокзала, Дэн весело улыбался, приветствуя шедший ему навстречу большой черный паровоз. Он не мог не торжествовать. Его родина начинала постепенно индустриализироваться, вступив на путь глубоких преобразований.

С лицевой стороны локомотива на него пристально смотрел Председатель: портрет Мао в обрамлении хлебных колосьев украшал паровоз. Казалось, вождь лично прибыл в Чунцин, чтобы поздравить своего верного ученика. Взгляд Мао выражал величие и спокойствие: глава партии и государства был явно доволен Дэном. Ведь тот следовал его курсом неукоснительно.

ПЕКИНСКИЙ ИППОДРОМ

В конце июля 1952 года Мао перевел Дэна на новое место работы – в Пекин и стал постепенно вводить в круг самых близких к себе людей. Энергичный и еще достаточно молодой сычуанец (Дэну шел 48-й год) нравился ему все сильнее. 7 августа Мао назначил его заместителем Чжоу Эньлая, премьера Государственного административного совета, пятым по счету. До того, со времени образования КНР, Чжоу имел только четырех замов: двое из них, Дун Биу и Чэнь Юнь, были коммунистами, членами Политбюро, один, известный ученый Го Можо, – беспартийным, а еще один, Хуан Яньпэй, – главой карликовой демократической партии, с которой компартия состояла в едином фронте [46]46
  Восемь крошечных демократических партий, образующих с КПК единый фронт, существуют в КНР и сегодня. Никакой реальной оппозиции однопартийной коммунистической диктатуре они никогда не представляли, являясь своего рода псевдодемократическим прикрытием последней.


[Закрыть]. Назначение новым замом еще одного коммуниста выглядело символично. Мао как бы давал всем понять, что период «новой демократии» подходит к концу и страна скоро вступит в новый этап – развернутого строительства социализма. Одновременно он включил Дэна в список высших руководителей Китайской Народной Республики, биографии которых планировалось опубликовать в СССР в новом издании Советской энциклопедии. В этот список Мао отобрал только 21 человека ⁵⁹.

Дэн передал дела на Юго-Западе «усатому Хэ», сменившему его на посту первого секретаря регионального бюро, и отправился в столицу. Вместе с ним, разумеется, уехала и Чжо Линь – с детьми, бабушкой Ся Богэнь и единокровной сестрой Дэна Сяньцюнь. Всех их разместили в уютном доме в центре города, недалеко от святая святых, резиденции высшего руководства Чжуннаньхай (Среднее и Южное моря). В самом Чжуннаньхае, старом императорском дворцовом комплексе, окруженном кирпичной стеной и примыкающем с запада к стенам бывшего императорского Запретного города, жили тогда только члены Политбюро, к которым Дэн Сяопин пока не принадлежал.

Ну что ж, таковы были номенклатурные правила, которые Дэн конечно же хорошо понимал. Ему и в своем доме было пока неплохо, тем более что соседом у него оказался земляк, Не Жунчжэнь, бывший в то время заместителем начальника Генерального штаба Народно-освободительной армии Китая и командующим Северо-Китайским военным округом. Со «стариной Не» Дэн, как мы помним, давно был знаком, а тут они просто стали «не разлей вода». Не Жунчжэнь был очень гостеприимным, и в его доме хорошо готовили сычуаньские блюда, так что Дэн со всей семьей стал часто наведываться к нему: «полакомиться на дармовщинку» и выпить водочки, которую очень любил. (Алкоголиком он не был, но пропустить рюмку перед обедом считал за правило ⁶⁰.)

В Пекине в то время вообще собралось много его старых друзей (один Чжоу чего стоил! [47]47
  Несмотря на то что с середины 1930-х годов Дэн несколько охладел к «старшему брату Чжоу», тот старался этого не замечать, неизменно оказывая ему покровительство.


[Закрыть]), так что Дэн чувствовал себя «в своей тарелке». Да и атмосфера здесь была какая-то праздничная. Всюду строилась новая жизнь, развевались алые флаги, из репродукторов гремели боевые марши, на стенах домов висели лозунги и плакаты. В общем, Пекин выглядел так, как и подобает главному городу революционной страны. Вот только машин на улицах почти не было, так как своей автомобильной промышленности в КНР не существовало, а получаемых из СССР грузовиков и легковушек явно не хватало.

Во второй половине 1952-го – первой половине 1953 года Мао перевел в Пекин и некоторых других региональных вождей, которых тоже назначил на высокие должности в государственно-партийном аппарате. Главу Северо-Восточного бюро Гао Гана, бывшего на год моложе Дэна, но уже являвшегося и членом Политбюро, и одним из заместителей Председателя в Центральном народном правительстве, сделал руководителем Госплана, босса Восточно-Китайского региона Жао Шуши, 44-летнего партаппаратчика, – заведующим организационным отделом Центрального комитета, а второго секретаря Центрально-Южного бюро Дэн Цзыхуэя, 56-летнего ветерана, – заведующим отделом ЦК по работе в деревне. Еще раньше, в сентябре 1950 года, он перевел в Пекин второго секретаря Северо-Западного бюро, совсем молодого Си Чжунсюня (ему тогда не исполнилось и тридцати семи), назначив его сначала заведующим отделом пропаганды ЦК, а через три года – секретарем Государственного административного совета.

Всех этих людей, за исключением Си Чжунсюня, Дэн хорошо знал. С Гао, как мы помним, работал еще в 1926–1927 годах во «2-й школе Вампу» в Сиани, с Жао – в 1949 году в Восточно-Китайском бюро (именно Жао и сменил его на посту первого секретаря этого подразделения ЦК), а с Дэн Цзыхуэм тесно общался в 1948-м, когда тот был его подчиненным (третьим секретарем) в Бюро ЦК по Центральной равнине. Всю пятерку – Дэна, Гао, Жао, Дэн Цзыхуэя и Си Чжунсюня – стали тогда в коридорах власти за глаза называть «пятью конями, прискакавшими в столицу». О Гао Гане же говорили, как о «коне, прискакавшем первым», имея в виду, что именно он из всех пятерых получил наибольшую власть ⁶¹.

А вскоре Председатель вообще ликвидировал все военно-административные комитеты и бюро ЦК. По-видимому, из опасения, что излишний регионализм в какой-то момент приобретет центробежный характер, а может быть, стремясь укрепить центральное руководство способными людьми. В любом случае, он явно предпочел держать бывших региональных лидеров при себе.

К тому времени в руководстве китайской компартии обозначились разногласия между новым выдвиженцем Председателя Гао Ганом, настаивавшим на немедленном переходе к социалистическому строительству, и фактическим заместителем Мао по партии Лю Шаоци, считавшим, что слишком быстро к социализму идти не следует. Премьер Чжоу склонялся к Лю: ведь в силу своих служебных обязанностей ему часто приходилось ставить интересы экономического развития выше принципов социализма. Что же касается Мао, то он балансировал между Гао, Лю и Чжоу, напоминая Конфуция, сказавшего когда-то: «Не нахожу людей, придерживающихся середины, и вынужден сходиться с [людьми] своевольными либо осмотрительными» ⁶².

Конечно, Мао сам был леваком, а потому взгляды Гао Гана были ему ближе, чем точка зрения Лю Шаоци, которую тот впервые озвучил, как мы помним, на 2-м пленуме ЦК седьмого созыва в марте 1949 года. Но немедленно отбросить «новую демократию» и перейти к социализму «великому кормчему» не давал Сталин, от экономической и политической поддержки которого Компартия Китая по-прежнему сильно зависела. Мао пытался, причем не раз, получить благословение «вождя народов» на ускоренный переход его страны к социалистическому строительству, но тот всегда охлаждал его пыл. Дело в том, что Сталин не мог не быть осторожным во всем, что касалось Китая. Коммунистическая Китайская Народная Республика, реализовавшая диктаторскими методами советскую модель ускоренной экономической модернизации, была способна создать угрозу его гегемонии в коммунистическом мире. Ограничивая же амбиции «китайского Пугачева» [48]48
  Так в разговорах со Сталиным Мао Цзэдуна называл Вячеслав Михайлович Молотов, наиболее близкий к Сталину человек.


[Закрыть]«демократическими» задачами, кремлевский диктатор привязывал его к себе, а тактический курс Компартии Китая подчинял собственной политической линии ⁶³. Во многом поэтому Мао и вел себя так непоследовательно в конце 1940-х – начале 1950-х годов: то наступал на «кулаков» и буржуазию, исходя из своих левацких амбиций, то сворачивал с ними борьбу, очевидно, вспоминания советы Сталина.

Соответственно Мао критиковал то Гао, то Лю, то Чжоу. Так, в мае 1949 года поддержал Лю Шаоци, обрушившегося на Гао Гана с резкой критикой за левацкий авантюризм. Гао начал тогда вырубать у себя в Маньчжурии всю буржуазию – под корень, и Мао не замедлил вмешаться ⁶⁴, тем более что в то время и сам Сталин в одной из телеграмм своему представителю в Китае генералу Ивану Владимировичу Ковалеву раскритиковал Гао за излишнюю левизну ⁶⁵. Но спустя два с половиной года именно Гао Ган убедил Мао начать антибуржуазную борьбу «против трех и пяти злоупотреблений» ⁶⁶. Тогда же Мао поддержал доклад Гао Гана о развитии кооперативного движения в Маньчжурии, в котором говорилось о «постепенном переходе от низших форм [кооперации] к высшим» ⁶⁷. Он приказал тогда общему отделу ЦК издать доклад Гао Гана отдельной брошюрой для распространения среди всех руководящих партийных работников. А в декабре 1951 года дал грозную отповедь Лю Шаоци – за то, что тот в июле устроил головомойку партийным руководителям провинции Шаньси, которые весной 1951-го, как и Гао Ган, выступили с идеей ускорения процесса кооперирования деревни. Мао тогда дезавуировал документ, подготовленный Лю и разосланный от имени Центрального комитета, поскольку в нем провинциальная инициатива шаньсийцев была названа «ошибочной, опасной, утопической идеей аграрного социализма» ⁶⁸. Но весной 1952-го, как мы помним, он выразил недовольство чрезмерным давлением на «буржуазные элементы». А осенью даже признал, что в ходе борьбы с «тремя и пятью злоупотреблениями» имели место ошибки, подтвердив необходимость «дальнейшего использования частного капитала в интересах подъема экономики и благосостояния народа» ⁶⁹.

Конечно, в глубине души Мао предвкушал быструю победу социализма, но понять его настроение было не всегда легко. Тем более что накануне прихода к власти и особенно после воцарения в Чжуннаньхае «великий кормчий» все сильнее входил в роль некоего умудренного опытом «старца»-даоса, то и дело изрекая философские сентенции, заставлявшие людей, его окружавших, ломать над ними голову. Он всегда был хорошим актером, а теперь, почувствовав себя «Сыном Неба», не мог отказать себе в удовольствии поиграть с подчиненными. Стал выражаться афористично и образно, обильно сдабривая свои откровения цитатами из древних классиков, напускал туману и все время твердил, что ему пора на покой. В августе или сентябре 1952 года на одном из заседаний Политбюро он даже предложил разделить руководство на «две линии» – «первую» (имелся в виду повседневный контроль за деятельностью ЦК) и «вторую» (по существу тыловую), заявив, что хочет отойти от активных дел, а во главе «первой линии» поставить Лю Шаоци ⁷⁰.

В своих играх Мао не был, конечно, оригинален. По образованию учитель истории, он наверняка знал об Иване Грозном, разделившем когда-то Россию на земщину и опричнину. Интересно, что в октябре 1952-го в псевдоотставку просился и Сталин, также хорошо знакомый с подвигами коварного царя ⁷¹. Но ни его, ни Мао Цзэдуна, разумеется, никто из соратников на покой не пустил. Окружение «великих вождей» быстро раскусило их игру в кошки-мышки, но кто знал, что еще выкинут стареющие диктаторы.

Вот в такой напряженной обстановке Дэну пришлось работать в Пекине. С Мао он стал общаться чуть ли не ежедневно. Точнее, ежевечерне и еженощно, так как Председатель вставал обычно в четыре-пять часов дня и работал до утра. Принимал он Дэна и других товарищей по партии обычно в колоссальных размеров спальне, расположенной в Павильоне Аромат хризантем в чжунаньхайском Саду Обильных водоемов. Здесь, лежа на просторной деревянной кровати, заваленной книгами, он выслушивал их доклады, работал над документами и время от времени бросал многозначительные фразы. Проводил он иногда заседания и в соседнем павильоне – Зале Доброго здоровья и долголетия, где находилась его столовая. Там во время заседаний, слушая выступавших, завтракал или обедал. И точно так же, туманно, выражал свое мнение. В общем, ни этикетом, ни ясностью изложения себя не утруждал.

Так что для Дэна главной задачей было угадать, чего в конкретный момент хочет Хозяин. В этом, собственно, и состояло искусство политики в тоталитарном Китае, как, впрочем, и в Советском Союзе, да и во всех других странах, где государство доминировало над личностью. Ни к каким другим вождям – ни к Гао Гану, ни к Лю Шаоци, ни к Чжоу Эньлаю – примыкать было нельзя, а следовало, поддерживая со всеми хорошие отношения, нос держать только «по ветру», то есть отклоняться в ту сторону, в какую выруливал «великий кормчий». Дэн пока это хорошо понимал: не случайно по дороге из Чэнду в Пекин на вопрос своей дочери Дэн Нань: «Папа, в Сычуани тебя все называли „голова“, а как тебя будут звать в Пекине?» – он отшутился: «Стопа» ⁷². Да, именно твердой стопой Председателя ему и надлежало теперь быть!

Осенью – зимой 1952 года Дэн особенно остро почувствовал это. Началось с того, что в конце сентября Мао отправил в СССР на XIX съезд КПСС делегацию во главе с Лю Шаоци, попросив Лю еще раз выяснить у Учителя, не пора ли им все-таки начать у себя строительство социализма. Ведь капитализм в Китае уже «дышал на ладан», «помещичьи» и «кулацкие» хозяйства «приказали долго жить», власть находилась в руках компартии. Так чего же ждать? В конце октября Лю привез ему ответ, который, однако, не мог удовлетворить Мао. С одной стороны, Сталин наконец-то согласился с тем, что социализм в Китае можно начинать возводить, с другой – подчеркнул необходимость действовать «постепенно», посоветовав главе китайской компартии «не торопиться с кооперированием и коллективизацией сельского хозяйства, т[ак] к[ак] КНР находится в более благоприятных условиях, чем СССР в период коллективизации» ⁷³.

Двусмысленность рекомендаций дала возможность Лю Шаоци и Чжоу Эньлаю интерпретировать их по-своему, делая акцент на словах «постепенно» и «не торопиться». Вот тогда-то Мао и перевел в Пекин левака Гао Гана – на ключевую должность председателя Госплана. Более того, в личных беседах с ним стал сетовать на «консерватизм» Лю и Чжоу ⁷⁴, а затем начал использовать его для развертывания настоящей кампании против «правого оппортунизма» в партии.

Поводом к последней послужила публикация в главной партийной газете «Жэньминь жибао» («Народная ежедневная газета») 31 декабря 1952 года проекта новой налоговой системы, подготовленного министром финансов и заместителем председателя Финансово-экономического комитета правительства Бо Ибо и за пять дней до того одобренного на заседании Государственного административного совета под председательством Чжоу Эньлая ⁷⁵. Принципиальная новизна закона заключалась в единообразном налогообложении всех форм собственности, при котором государственные и кооперативные предприятия теряли свои налоговые льготы, а частнокапиталистический сектор получал благоприятные условия для конкуренции. Закон полностью соответствовал принципам «новой демократии», а потому в правительстве ни у кого не вызвал возражений.

Дэн хорошо знал министра Бо, этого 44-летнего шаньсийского интеллигента, старого члена партии, по совместной борьбе в пограничном районе Шаньси – Хэбэй – Шаньдун– Хэнань, полностью доверял ему, да и вообще считал, что Мао в то время был настроен умеренно. За два месяца дозаседания Дэн сам предлагал Председателю, который, как мы помним, с весны 1952-го сетовал на чрезмерное преследование буржуазии, положить конец движениям против «трех и пяти злоупотреблений» ⁷⁶. И тот тогда выразил ему полную поддержку. Иными словами, вновь продемонстрировал, что пока не готов к социализму.

Но, прочитав проект, Мао неожиданно возмутился, так как этот документ не был согласован с аппаратом ЦК и он лично о нем ничего не знал. 15 января 1953 года он послал гневное письмо Чжоу Эньлаю, Дэну, Чэнь Юню (тот был не только заместителем премьера, но и председателем Финансово-экономического комитета) и Бо Ибо, заявив, что не считает обоснованным стремление создать условия для оживления частного предпринимательства ⁷⁷. Он считал, что проект противоречит решениям 2-го пленума ЦК седьмого созыва «об уничтожении буржуазии», и обвинял его разработчиков в «правооппортунистической ошибке» ⁷⁸.

Чжоу, Дэн, Чэнь и Бо расстроились. Они явно не ожидали такой реакции от Председателя. Кто же мог предположить, что его настроение изменится так круто! Пришлось Чжоу, как главе исполнительной власти, оправдываться, уверяя Мао в лояльности и предлагая урегулировать ситуацию ⁷⁹.

Но Председатель не сменил гнев на милость и 16 февраля 1953 года опубликовал в «Жэньминь жибао» частное письмо Гао Гану, которое содержало критику «правого уклона» ⁸⁰. А в марте по его инициативе ЦК принял решение, чтобы ни один документ правительства не обнародовался без предварительного обсуждения в Центральном комитете. Тогда же Мао перераспределил обязанности членов правительства и восемь ключевых министерств промышленности передал Гао Гану, то есть по существу вывел их из-под контроля Чжоу. С того времени о Гао стали говорить как о главе «экономического кабинета министров». Дэн тогда тоже, как заместитель премьера, получил «под свое крыло» несколько ведомств: комитеты народного контроля и по делам национальностей, а также министерства железных дорог, почт, коммуникаций и кадров, но они, конечно, являлись второстепенными по сравнению с ведомствами Гао ⁸¹. На лето же 1953 года Мао запланировал проведение Всекитайского совещания по вопросам финансово-экономической работы, на котором решил окончательно разоблачить «правых». И теперь уже не только Бо Ибо и Чжоу Эньлая, но и наиболее авторитетного – Лю Шаоци. (Как раз в то время в беседе с советским генконсулом в Шэньяне Андреем Мефодиевичем Ледовским протеже Председателя Гао Ган заявил, что «ошибочная, буржуазная линия Бо Ибо» не только поддерживается Лю Шаоци, но и фактически исходит от него ⁸².)

Именно Гао Гану Мао и поручил руководить совещанием – наряду с Чжоу и Дэном ⁸³. Как председатель Госплана Гао должен был сделать и основной доклад о планах экономического строительства. Сам же «великий кормчий» задал общую идеологическую тональность форума, выступив на заседании Политбюро 15 июня 1953 года с критикой Лю Шаоци и других деятелей партии, которые стремились к «прочному установлению новодемократического общественного порядка» ⁸⁴.

На самом же совещании, проходившем за закрытыми дверями с 13 июня по 13 августа, развернулось бурное обсуждение не только новой налоговой системы, но и общей политической стратегии КПК. В форуме приняли участие практически все высшие чиновники партии и государства – 131 человек ⁸⁵. Помимо основного доклада Гао Гана об экономических планах были заслушаны дополнительный доклад Ли Фучуня на ту же тему и доклад Ли Вэйханя о политике по отношению к частному капиталу. А потом все принялись критиковать Бо Ибо.

Наибольшую активность конечно же проявил Гао Ган. Уже с тех пор, как Мао впервые высказал «желание» перейти на «вторую линию», Гао стал метить в вожди компартии. И уже тогда начал распространять среди высшего руководства слухи о том, что в Центральном комитете есть «две группировки, которые не заслуживают доверия: одна возглавляется Лю Шаоци… а другая – Чжоу Эньлаем»; стал говорить, что Сталин именно его (Гао Гана) выделяет из всех вождей китайской компартии, а Лю Шаоци, наоборот, – недолюбливает ⁸⁶. И вот теперь, расценив «задушевные» беседы с Председателем как знак особого благоволения, он на совещании и вне его развил бурную деятельность. Блестя стеклами круглых очков, которые он носил по причине близорукости, этот высокий человек с пышной шевелюрой и густыми бровями стал яростно нападать на Бо Ибо. Пронзительный взгляд его маленьких жестких глаз сразу вселил во многих присутствовавших безотчетное беспокойство, которое оказалось ненапрасным. Подвергая критике Бо, причем не просто за допущенные «ошибки», а за «борьбу против линии партии», то есть вынося ему смертный приговор, Гао Ган то и дело в качестве доказательств вины министра финансов приводил «ошибочные» высказывания Лю Шаоци! Правда, не ссылаясь на самого Лю, а делая вид, что так говорил Бо Ибо ⁸⁷. Иными словами, открыто обличая Бо, тайно нападал на Лю. (Критиковать Лю Шаоци в открытую Мао ему не позволял.) Все присутствовавшие, в том числе сам Лю Шаоци, отлично поняли его маневр.

Ситуация для «умеренных» создалась угрожающая, так как никто не знал, действовал ли Гао Ган по наущению Председателя. И тогда 7 июля Чжоу написал письмо Мао Цзэдуну, отсутствовавшему на совещании, рассказав, что происходит, и испросив инструкции. И Мао, очевидно, поняв, что Лю и Чжоу страшно напуганы, решил выступить миротворцем. Ведь на самом деле он отнюдь не хотел снимать их с постов, несмотря на имевшиеся разногласия. Просто желал проучить, показав, кто в доме хозяин. И своего достиг, так что теперь мог насладиться победой. Вот почему, узнав о действиях Гао Гана, он ответил Чжоу: «Надо вести борьбу открыто и разрешать вопросы, нельзя быть пошляком. Неправильно в глаза молчать, а за спиной болтать, говорить не прямо, а обиняками, не указывать на человека конкретно, а делать тайные намеки» ⁸⁸. (Можно подумать, что сам Мао всегда вел борьбу с открытым забралом!)

Чжоу тут же передал это «откровение» всем заинтересованным лицам. И Бо, Лю, Дэн, да и сам Чжоу немедленно поняли, что делать. Первые трое взяли слово и открыто повинились перед Мао и партией (Бо Ибо сделал это даже дважды) ⁸⁹. А Чжоу, подведя итоги дискуссии, признал свои «политические и организационные ошибки» и подверг суровому и пространному осуждению Бо Ибо ⁹⁰.

Особенно искусно выступил Дэн, который вообще мог не извиняться, так как «виноват» был меньше других. Тем не менее 6 августа на одном из заседаний он заявил: «Все критикуют ошибки товарища Бо Ибо. Я это одобряю. [Однако] каждый может совершить ошибку, у меня самого немало ошибок, да и другие присутствующие здесь товарищи не могут сказать, что без греха. У товарища Бо Ибо много ошибок, вероятно, не один-два цзиня,а одна-две тонны. Но как бы много их ни было, нельзя сказать, что это ошибки в линии [то есть политические]. Если говорить, что те или иные ошибки, которые он совершил за несколько лет работы, – ошибки в линии, то я с этим не согласен» ⁹¹.

Ну что ж! Это было «смело» и «честно». Дэн резко осудил Бо Ибо, выступил с самокритикой, а в решающий момент поддержал оступившегося товарища. Мао, узнав о его выступлении, остался доволен. Дэн правильно его понял. 9 августа на заседании Политбюро Мао даже покритиковал Гао Гана: «На Северо-Востоке в каждой провинции совершались ошибки. А что, твое бюро не надо критиковать, не надо его проверять?» ⁹²12 августа Мао сам посетил совещание, назвав работу форума «успешной». Он похвалил Лю и Дэна за то, что те признали «кое-какие ошибки», и недвусмысленно поддержал Чжоу. Стало понятно, что он рассматривал совещание как поворотный пункт в идейно-политическом развитии китайской компартии и всего китайского общества, а не как форум, направленный на свержение Лю Шаоци и Чжоу Эньлая. «Извлекать урок из ошибок прошлого в назидание на будущее, лечить болезнь, чтобы спасти больного» – вот метод, который он, как правило, применял, разоблачая «ошибки» товарищей. (Конечно, если последние не были, с его точки зрения, «классовыми врагами», как, например, восставшие против него в 1930 году коммунисты юго-западной Цзянси [49]49
  Еще в 1943 году Мао говорил своим соратникам: «Нынешнее руководство КПК считает былые чистки в ВКП(б) [то есть уничтожение товарищей по партии] ошибочными. Необходимы „духовные чистки“».


[Закрыть].)

Он призвал собравшихся путем решительной и последовательной критики Бо Ибо «помочь исправиться тем, кто совершил ошибку», но в то же время предупредил особо рьяных критиков (явно намекая на Гао Гана): «Высказывайте, пожалуйста, свои замечания, но подрывать партийную сплоченность – верх позора». При этом он, правда, не дал и Гао «потерять лицо», тоже охарактеризовав «заблуждения» Бо Ибо как «ошибки в линии». По его словам, совещание привело к освобождению от «новодемократических» иллюзий и теперь следовало укреплять коллективное руководство, не допускать сепаратизма, «учиться и упорно работать, чтобы за 15 лет или более продолжительный срок завершить в основном социалистическую индустриализацию и социалистические преобразования» ⁹³.