Текст книги "Большие пожары"

А. ГРИН [1]1
  Здесь и далее имена (инициалы), фамилии и псевдонимы авторов глав указаны как в оригинальном издании. (Прим. ред.)


[Закрыть]
Глава I. Странный вечер

Делопроизводитель губернского суда Варвий Мигунов, возвратясь со службы, прошел на кухню, чего никогда не делал, и остановился перед плитой, где старая Ефросинья, женщина мышиного типа, с острым носиком и бойко играющими лопатками узкой сутулой спины, прижав локти, размешивала соус с капорцами и красным перцем.

Сорок лет назад она готовила для Мигунова молочную кашицу. Поэтому Мигунов нисколько не удивился, услышав:

– Вам что здесь нужно, Варвий?

Это был голос занятого человека, с оттенком досады. Ефросинья даже не обернулась. Крылатку с капюшоном, зонтик, очки и яркие щечки Варвия она отлично видела в безукоризненном блеске медной кастрюльной выпуклости.

– Как устроено… э… – застенчиво сказал Мигунов, – устроено тут с плитой? Как она топится? Не выпадают ли на пол угли? Вот это я хотел посмотреть.

– Угли? – спросила старуха, с неодобрением игранув своими выразительными лопатками. – А что вам угли?

– Вы живете в своем мире, – кротко продолжал Мигунов. – Вы целиком ушли в хозяйство, кухню и тому подобное. Я не осуждаю. Но я, пользуясь вашими хлопотами, имею свободное время, в течение которого читаю газеты. А читать газеты – значит жить общественной жизнью. Вот почему мне стало известно, что сегодня ночью произошло еще три пожара. Во-первых, сгорел только что отстроенный дом в три этажа, милая Ефросиния. Это – кое-что; во-вторых, истреблены огнем восемь товарных складов. И, в-третьих, – от театра «Спартак», на Лунном бульваре, остались дымящиеся развалины. Таково действие огня. Я мнителен, Ефросиния. Сознаю, это мой недостаток. И я зашел посмотреть – зашел мысленно представить, не выпадают ли из плиты угли, и, если выпадают, то не могут ли они произвести пожар. Вот все. Я совсем не хотел вмешиваться в ваши дела.

– Бывает, что угли и выпадают, – сказала, смирясь, старушка, – но как вы знаете, – здесь каменный пол. С этой стороны вам нечего бояться, Варвий.

– Я тоже думаю, – подхватил Мигунов, – и я очень вам благодарен, что пол… гм… каменный. Я хотел только взглянуть, на всякий случай, конечно, – так, ради… не знаю ради чего, – нет ли среди каменных плит пола какой-нибудь щели… гм… обнаженности, так сказать, деревянных частей…

Здесь незамужнее сердце Ефросинии перебило Мигунова со строгостью самого революционного закона, которому он служил:

– Вы удивительно неприличны сегодня, Варвий! Что вы хотите сказать этими словесными выкрутасами?

– Какими выкрутасами?

– Можно притворяться, что не понимаешь, но вам любой ответит, что слово, которое вы употребили в отношении деревянных частей, – слово неприличное, ужасно грубое слово.

– Я ошибся, – встрепенулся Мигунов. – Я хотел сказать: – не попадет ли уголь на дерево. Кроме того, – продолжал он, со страхом наблюдая усиленную деятельность лопаток, но решаясь уже выговорить все сразу: – Когда вы ходите со свечой в кладовую, не грозит ли опасность с этой стороны, в виде могущей вспыхнуть паутины, бумаги и подобных вещей, легко охватываемых огнем? Быть может, какой-нибудь предохранитель…

Неизвестно, что подумала при последнем слове старая кухонная фея, но она фыркнула. Мы не хотим сказать этим ничего плохого о ее нравственности. Она фыркнула от презрения к умственным способностям Варвия Мигунова.

– Так вы думаете, что это случайность? – спросила она, оборачиваясь к Мигунову с раскрасневшимся от огня, язвительно играющим лицом. Тут она заглянула в ложку, которой мешала соус, и вкусно облизала ее. – Я не читаю газет, но мне кошка на хвосте приносит. И ворона. Да-с! Они тоже живут «общ-ще-ст-т-венной жизнью». Златогорск горит две недели. В городе сгорело восемнадцать зданий. А вы твердите о какой-то неосторожности! – Ефросиния обвела взглядом кухню, точно следя, не летает ли где эта смехотворная неосторожность. – Я говорю, что не вижу неосторожности! Я вижу злодеяние. Упорное, систематическое злодеяние черных злодеев! Ваша обязанность, как судьи – схватить и казнить этих злодеев немедленно, иначе вы тоже преступник!

Хотя Мигунов был только делопроизводитель или, вернее, архивариус, Ефросиния не сомневалась, что служить в здании Златогорского суда значит быть судьей.

– Преступник?! – вскричал Варвий. – Повторите это еще раз, прошу вас! Но, – прибавил он поспешно, так как старуха из упорства могла повторить что угодно, сколько угодно раз, – известно ли вам?..

– Схватить и казнить, – перебила старушка, энергично поджимая губы. – Не давая пощады! Немедленно!

– …известно ли вам? – сказал Мигунов, воровски вкладывая эти слова в перерыв дыхания Ефросинии, но его остановил, остановив также боевое движение острых лопаток Ефросинии, громкий, как град, звонок.

Колоколец, висевший у черной двери на лестницу, затрепетал с силой необычайной; Ефросиния открыла дверь, и в кухню вошел человек с портфелем, худой, в черной огромной кепке и обвисшем пальто, коричневом с синей клеткой. Он был рыж, веснущат и нервен. В его движениях не было ничего положительного. Он не вошел, а как бы быстро ввернулся боком, перевернувшись на месте, и стал без нужды рыться в карманах пальто, затем поздоровался, уронив кепку.

– Дождь, – быстро сказал он голосом сморкающегося, – проливной дождь. Добрый вечер, талантливая и суровая Ефросиния! Здравствуй, Варвий! Хотя я долго звонил с улицы и мог бы уже давно поздороваться с вами.

– Прости, Берлога, – сказал Варвий, беря от старого друга шляпу и портфель, – но я только что вернулся со службы и имел хозяйственный разговор. Ты кстати, так как сейчас подадут ужин.

– Я не хочу есть, – сказал Берлога. – Мы – газетная хроника – обедаем только в моменты добродетельного состояния общества. Убийство, растрата, хулиганство – мгновенно вырывают ложку из наших рук. Мы не доели еще и одной тарелки со времени Каина! Теперь – эти пожары или, как будет правильнее назвать их, – поджоги. Варвий, дай материал…

– Он должен поужинать, – решительно вступилась Ефросиния, разрезая своим чепцом пространство меж Мигуновым и Берлогой. – Потрудитесь ужинать с нами.

– Варвий, – нетерпеливо продолжал Берлога, рассеянно взглянув на экономку и бессознательно отстраняя ее, – я скажу кратко, так как спешу. Старожилы сообщили нам в редакцию, что двадцать лет назад, в так сказать мрачные времена царизма, Златогорск пережил подобную же серию пожаров. Статья должна стать одной ногой в прошлое, другой – в развалины театра «Спартак». Работать я буду ночью. Дай материал, – процесс, дело, документы. Ведь у тебя сохранились старые архивы здешнего суда?

– Хорошо, – начал с задумчивостью Мигунов, смотря в пар кипящего соуса, – но… Хотя я могу поехать с тобой сейчас. Однако, если ты имеешь час времени, мы могли бы поужинать. Это необходимо, и в этом доме никакое самое ужасное событие не вырвет у тебя ложку из рук.

– Нет! – с гневом подтвердила старуха. – Нет, пока я жива!

Берлога взглянул на часы.

– Хорошо, – сказал он, – скрепя сердце. Я устал. Правда, я хочу есть.

Съев очень немного и ежеминутно порываясь уйти, чем кровно оскорбил Ефросинию, смотревшую на него с жаждой похвал, Берлога увлек, наконец, как ветер бумажку, пищеварительно настроенного Мигунова к выходу и нанял в виде редкого исключения извозчика. Отъехав несколько, извозчик направился было ближайшим путем, но Берлога вдруг сказал:

– Стой! Узнаешь ты прежний пустырь?

Хотя Мигунов следовал от дома к архиву и обратно единственным, раз навсегда определенным путем, почему город был ему знаком односторонне, но он счел нужным покачать головой.

– Да, совершенно не узнать пустыря, – сказал Мигунов, – строительство советское развивается.

– О, кроткое существо! – вскричал Берлога: – знаешь ли ты, что такое эта махина?

Действительно, постройку можно было определить словом «махина». Она напоминала белый застывший взрыв чудовищного снаряда, поднявшего на воде взлет пены выше высоких мачт. Между тем, дома, прилегающие к этой постройке, были плоски, как кирпичи. Ночь мешала рассмотреть здание. Кое-где остались еще леса, но так мало, что, по-видимому, в доме со дня на день должна была зазвучать жизнь.

– Что это? – спросил Мигунов: – не музей ли это? А, может быть, клуб?

– Просто чудовищный особняк, – ответил Берлога. – Коммунальному хозяйству были бы не по средствам такие причуды. Довольно сказать, что дом выстроен в два с половиной месяца. Вчера доставлены тысяча пятьсот ящиков с предметами обстановки, выписанной из Парижа и Лондона. Рабочих рук занято было две тысячи. Все, как видишь, почти окончено. За одни чертежи уплачено архитектору двести пятьдесят тысяч – он специально приехал в Златогорск. Внутрь никого не пускают, но ходит слух, что недра дома достойны вздоха. Где же ты был, Мигунов?

– Ты знаешь, что я живу уединенно и не интересуюсь чужими делами.

– Уединенно! – сказал Берлога, давая знак извозчику ехать далее. – Это все равно, что к твоему дому подъехал бы автомобиль, а ты не услышал бы его грохота. Еще более удивлю тебя. Дом строит частное лицо. Хозяин дома – некто Струк, поляк, старик: ему восемьдесят пять лет. Он концессионер. Концессии в Закавказье, здесь, затем на Алтае и еще какой-то клочок за полярным кругом. Он приезжий и, как говорят, нищий.

– Нищий? Как это понять?

– Нищий, потому что он за границей мгновенно выиграл огромное состояние, начав с медяков. Но он был нищим. Следовательно, его богатство случайно, и его душа – душа нищего.

– У тебя был с ним разговор?

– Нет. Его история развернулась так быстро, что я среди других дел не имел еще возможности гоняться за Струком. Сегодня узнал я, что он приехал. Мне заказана беседа с ним для газеты «Красное Златогорье». Я советую тебе поехать со мной, посмотреть на это чудовище. Я выдам тебя хотя бы за фотографа. Кстати, ты увлекаешься фотографией. Ты же фотографируешь документы в твоем архиве. Восьмидесятипятилетний старик – в некотором роде архивная редкость.

– Что же, – сказал Мигунов, – раз я в твоей власти, вези, куда хочешь.

В это время мрачное здание архива суда показалось на набережной. Возле ворот маленькая дверь, ключ от которой делопроизводитель всегда носил при себе, вела в царство Мигунова. Приятели, отпустив извозчика, прошли по озаренному коридору в дальний конец здания, под низкий потолок, к пыльной неподвижности старых шкафов красного дерева, окутанной безлюдной тишиной, скрывающей от мира память его дел.

Мигунов остановился около конторки с реестрами и, взяв от Берлоги справку, принялся хлопать томами. Тень переворачиваемых листов металась по помещению. Репортер, сцепив на спине руки, бродил около шкафов, заглядывая в их бумажные толщи.

Вдруг увидел он желтую бабочку, приняв ее сначала за моль. Она порхала среди шкафов, иногда так приближаясь к Берлоге, что он сделал попытку ее схватить.

– Эй! – вскричал он, – смотри, кто летает у тебя по архиву!

Мигунов обернулся в то время, как бабочка начала кружиться около его лампы, и потому увидел ее не сразу.

– Бабочка?! – спросил он с недоумением.

– Ну да! Хватай ее. Вот она! Там! – Берлога бросился к лампе.

Теперь увидел насекомое и Мигунов. Бабочка была резкого желтого цвета, с синей каймой, и бархатиста, как те тропические создания, которые мы видим в музеях. Лениво трепеща крыльями, она казалась странным цветком, получившим таинственное движение.

– Никогда не видел таких! – кричал Берлога, хлопая шляпой по воздуху в то время, как Мигунов старался ударить насекомое папкой. Но бабочка прошла невредимо между их рук и, поднявшись выше, запорхала под потолком, куда еще раз швырнул шляпой восхищенный Берлога. Приятели побежали вокруг шкафов, заглянули в самые отдаленные углы архива, но более не увидели пламенной сильфиды: она исчезла. Села ли она и замерла где-нибудь наверху шкафа или забилась в щель – установить не удалось.

– Она вылетела! – сказал Мигунов. – Видишь, это окно открыто. Но зачем тебе бабочка? Пусть летит.

– Зачем? – повторил Берлога. – Не знаю; только мне смертельно хотелось ее поймать. Это было так красиво в твоем склепе. Нашел ты дело, о чем я просил?

– Здесь ничего не теряется, – ответил Мигунов с забавной сухостью специалиста, самолюбие которого задето пустым вопросом. – Вот документы. Шкаф шестой, полка вторая, дело 1057. Но…

Он протянул ключ к шкафу и остановился.

– Что случилось, Мигунов?

– Берлога, странное чувство останавливает меня. Действительно ли нужны тебе эти бумаги?

– Однако?!

– Мне кажется, что лучше бы их не трогать.

– Но почему?

– А чорт меня знает, откровенно скажу тебе! Что-то останавливает меня.

– Соус, – возразил, смеясь, Берлога. – Большое количество соуса. Однообразное питание, и отсюда консерватизм. Архивная душа! Оставь свою мистику и подавай бумаги.

– Вот они. – Мигунов, перепластав часть слежавшихся кип, извлек рыжую по краям от ветхости синюю папку… – Спрячь, не потеряй… но… да, это чувство не оставляет меня. Мы кладем начало странному делу…

– Начало или конец – все равно мне, – сказал Берлога, – но знаешь, хорошо иногда сказать так, как сказал ты сейчас, – в неурочное время, в потаенном месте. Идем!

Берлога вложил папку в портфель; тем временем Мигунов запер шкаф. Сделав это, старик направился к раскрытому с решеткой окну и повернул скобу.

– Окно должно быть закрыто, – сказал он.

– Верно, – ответил Берлога. – Будь сам собой до конца. Порядок прежде всего.

– Если хочешь, я опять открою его, – обидчиво заметил Мигунов, – хотя мне кажется, что так лучше. Однако, идем.

Он потушил электричество, кроме – лампы в коридоре. Пройдя коридор, он потушил и этот огонь. Затем тщательно запер входную дверь.

Приятели удалились. Архив погрузился в оцепенение. Некоторое время тишина и тьма стояли здесь, в дружном объятии.

И вдруг огонь, озарив низы шкафов, стал сначала медленно, а потом все быстрее расплываться в кипах газет, начав дымить, как печная труба. Пламя, перелистывая бумагу, поползло вверх и забушевало ненасытным костром…

А. С. ГРИН

Л. НИКУЛИН
Глава II. Больная жемчужина

– Пожалуйте сюда, – сказал молодой человек в бархатных штанах и пропустил Берлогу вперед.

Английский замок, как пружинка мышеловки, щелкнул за спиною Берлоги. Молодой человек пошел к полированному желтого дерева бюро и отпер его ключом. Крышка откинулась с грохотом, похожим на выстрел пугача.

– Ну-с, – сказал молодой человек, указывая Берлоге на стул. – Вы курите?

– Прежде всего я должен… – начал Берлога.

– Прежде всего, – ласково прервал его молодой человек, – вы должны отвечать только на вопросы.

Серые глаза молодого человека прищурились и как бы закрылись. Загорелое лицо и широкие плечи показались Берлоге бесстрастным бронзовым бюстом, поднимающимся из-за бюро.

– Имя, фамилия, возраст и происхождение?

Точные вопросы требовали точных ответов, и Берлога, как мог, подробно ответил.

– Ваше мнение о гражданине Мигунове.

– Превосходное мнение, – сказал Берлога, – такое же, как у всех, близко знающих Варвия. Учреждение, например, почитает в нем исключительного специалиста, единственного в Златогорске ученого архивариуса. Разве не он разобрал, классифицировал и привел в порядок хаос уголовных дел, оставшихся от старого режима?

– Все это известно, – сказал сероглазый молодой человек, – и, однако…

– Пожар – стихийное бедствие! Надо знать, с каким ужасом Варвий относился к огню, особенно после этой эпидемии пожаров или, вернее, поджогов.

– В день пожара вы находились с ним вместе в архиве?

– Точнее, это был не день, а вечер.

– И вы не заметили ничего такого?

– Абсолютно ничего. Впрочем…

Желтая бархатистая бабочка, с резкой синей каймой, бабочка, похожая на странный тропический цветок, затрепетала перед глазами Берлоги. Но нет, не говорить же об этом пустяке следователю.

– Впрочем?.. – повторил тоном Берлоги следователь.

– Ну, скажем, бабочка.

– Бабочка? – небрежно переспросил следователь.

– Бабочка довольно странного вида.

– Моль?

– Что вы!.. – И Берлога показал приблизительную величину бабочки. Следователь пожал плечами, поднял глаза к потолку и записал.

– Что вы имеете добавить?

Берлога посмотрел на часы.

– Позвольте заметить, – сказал он, – во-первых, я намерен сегодня посетить моего несчастного друга в лечебнице для душевнобольных, во-вторых – у меня имеется ответственное поручение от редакции, так что я бы просил…

– Распишитесь.

И Берлога подписал показания.

Вертя в руках маленькую розовую бумажку, он шел по длинным, полутемным коридорам уголовного розыска. В темных старой стройки коридорах слабо светящиеся электрические лампочки казались пунктиром из светлых точек, намечавшихся далеко впереди. В воротах Берлога отдал розовую бумажку-пропуск часовому. Но уже в переулке, под неожиданно жарким сентябрьским солнцем, он повернулся на каблуках, щелкнул языком и схватился за голову.

– А дело?.. Дело № 1057! Шкаф № 6, полка 2! Об этом я и забыл сказать…

И он побежал назад к воротам.

– Взять пропуск в комендатуре, – коротко сказал часовой.

Берлога посмотрел на часы. Без 25 два. В два часа конец приема в лечебнице.

– Ладно, – сказал он вслух, – успеется завтра, – и бросился по переулку.

Громыхающий трамвай в восемнадцать минут домчал его до зеленых палисадников больницы. Пока его пропустили к больному, прошло еще две минуты. Таким образом, до конца приема посетителей оставалось пять минут.

Солнце отражалось во всех четырех стенах выкрашенной масленой краской комнаты. Прямо перед собой, почти в дверях, Берлога увидел согнутую узкую спину и острые виляющие лопатки Ефросинии. Острые лопатки колебались, вздрагивали и сотрясали худую спину. Носовые хрипящие звуки и всхлипывания дали понять Берлоге, что Ефросиния плачет.

В голубовато-серых мешковатых штанах и такой же куртке сидел на полу Варвий Мигунов. Яркие щечки подернулись восковой желтой бледностью. Очки Варвия Мигунова сползли на кончик носа, и белый пух клочками проростал на щеках и подбородке.

– Вот, – всхлипнула Ефросиния, – вот…

Варвий Мигунов сидел на полу. Гора мелко нарезанной газетной бумаги выростала перед ним. Маленькими тупыми ножницами он вырезал похожие на елочные украшения спирали из газетной бумаги.

– Варвий, – скорбно произнес Берлога. – Бедный Варвий!

Шуршала бумага и скрипели ножницы, и росла гора мелко-нарезанной газетной бумаги.

– Два часа! – бодро выкликнул звонкий голос за спиной у Берлоги. – Граждане, будьте любезны!

Доктор и ассистентка в белых халатах стояли в дверях комнаты.

– Доктор, – грустно спросил Берлога, – в чем же дело? – И он сделал жест в сторону Варвия.

– Шок! – весело сказал доктор. – Сильнейшее потрясение, как результат стихийного бедствия. Интереснейший случай. Комбинация из мании преследования и навязчивых идей. Я в восторге.

– Прощай, Варвий! – печально вымолвил Берлога.

– Прощай, Варвий! – как эхо вздохнула Ефросиния.

Варвий не поднял глаз. Маленькими скрипящими ножницами он вырезывал из половины газетного листа огромную острокрылую бабочку.

* * *

Чудовищный, нелепый гребень белого особняка поднимался над одинаковыми крышами одинаковых домов переулка. Берлога потратил несколько минут на то, чтобы отыскать что-либо похожее на калитку. Он находился в совершенном недоумении до тех пор, пока не услышал неизвестно откуда исходивший неопределенно-глуховатый голос:

– Что вам угодно?

Берлога дважды повернулся на каблуках. Ни души за оградой особняка, ни души поблизости в переулке.

– Не валяйте дурака! – произнес тот же голос из трубки, похожей на телефонную, привешенную к ограде: – Отвечайте, что вам угодно?

– Мне назначен в половине третьего прием у Струка, я из «Красного Златогорья».

Металлические стебли ограды зашевелились и раздвинулись. Открылось нечто в роде прохода – аллеи, ведущей прямо к дому. Двери автоматически открывались перед Берлогой. Высоко вверх уходила металлическая, сияющая медью лестница. Затем он очутился в круглом, пахнущем свежей краской, зале. Зал был не более трех сажен в поперечнике, и в центре зала пенился, шипел и прихотливо играл струями маленький фонтан.

– Пожалуйте сюда, – опять произнес глуховатый голос.

Ореховые двери, стоявшие до сих пор без всяких признаков ручек, раздвинулись и открыли вход. Далее был стеклянный зал, напоминающий ателье кинематографической фабрики. Стены и потолок зала были стеклянные. Большие стеклянные ящики стояли в два ряда в центре зала, образуя проход. Эти ящики были как бы витринами необыкновенного музея и, вместе с тем, походили на отдельные, маленькие оранжереи, разбитые под огромными стеклянными колпаками. Здесь росли разнообразные, разноцветные, разнолистые цветы и растения. Громоздились широколистые папоротники, переплетались ползучие стебли, взметались вверх колючие, остролистые пальмы, зеленые шапки японских карликовых деревьев теснились за стеклом витрин, и всеми цветами радуги переливались невиданные тропические цветы.

– Что вам угодно? – спросил звонкий, совершенно непохожий на первый, голос.

Берлога обернулся. В нише окна, против света, стояла женщина. Короткое до колен платье можно было без риска назвать рубашкой или туникой. Очень стройные ноги, открытые до колен, достаточно отчетливо рисовались на матовом стекле. За стеклом было солнце. Женщина рисовалась силуэтом на стекле. Но когда она спрыгнула с подоконника и пошла навстречу Берлоге, он уронил на пол сначала кепи, потом блок-нот, потом свою гордость – американское самопишущее перо.

Волосы молодой женщины были рыжие или, вернее, золотые. Особенно хороши были губы, изогнутые как лук, и тонкие, явно подрисованные брови, и глаза, расширенные, сияющие и вместе с тем насмешливые глаза.

На ней было подчеркнуто-простое платье, но цвет платья менялся вместе с ее движениями и играл всеми цветами спектра.

– Фокус, – подумал Берлога, потупил глаза и увидел отсвечивающие туфли из металла, и с грохотом опять уронил все, что держал в руках: кепи, блок-нот и американское перо.

– Что вам угодно? – опять повторила она. – Однако, вы заставили себя ждать, господин журналист.

Она говорила по-русски с легким, еле слышным, приятным Берлоге польским акцентом.

– Виноват, – сказал, приходя в себя, Берлога, – у нас выражаются «гражданин», а не «господин».

– Мы здесь три дня, – мелодическим и насмешливым голосом продолжила она и жестом велела ему следовать за собой.

– В Европе и Америке нас атаковали на вокзалах, на пристанях, на аэродромах репортеры. Вы же здесь, в Златогорске, удосужились появиться на третий день.

– У нас были более важные темы, – сухо ответил Берлога. – Открытие колонии для беспризорных, изобретение монтера Фокина, семидесятилетний юбилей прима-балерины.

Она шла впереди, и Берлога опять утратил самообладание. Теперь это происходило от близости прекрасной, соблазнительной линии плеч, шеи и затылка.

– Я желал бы видеть гражданина Струка, – грубовато сказал он, стараясь притти в себя.

Они находились в гостиной. Ничего замечательного не было в обстановке этой комнаты, похожей на салон первоклассной гостиницы. Молодая женщина села на диван, Берлога сел против нее в кресло. Теперь он ее видел совсем близко и рассмотрел то, чего сначала не замечал – на шее женщины была нитка жемчужин. Их нельзя было назвать жемчужинами, слишком велика была каждая из них.

– Стоит ли вам говорить с больным старикашкой! – сказала женщина. – Я его внучка – Элита Струк. Все, что нужно, вы узнаете от меня. – И, оттянув пальцем нитку жемчуга, она вдруг сказала: – Вас интересует ожерелье? Это жемчуг герцогини Беррийской. Ему много лет. Посмотрите.

Она наклонилась к Берлоге, и Берлога увидел чуть не вплотную шею и плечи. Легкий пот выступил у него на висках и рыжие волосы зашевелились на голове.

– Бедный жемчуг, – сказала Элита Струк. – Бедный, больной жемчуг. Здесь тридцать две единственных в мире розовых жемчужины. Одна из них больна. Вы видите свинцовое пятнышко. Жемчуг болеет. Я ношу его для того, чтобы вылечить жемчужину. Моя кожа хорошо действует на нее. Впрочем, если бы найти подходящую кожу, пожалуй, можно совсем вылечить жемчужину.

– Послушайте, сударыня, – свирепо сказал Берлога. – Редакция «Красного Златогорья» интересуется не вашим больным, чорт бы его драл, жемчугом, а концессиями Струка.

Она покраснела и отодвинулась. Краска бросилась ей в лицо и брови сдвинулись, образуя одну прямую линию. И вдруг она рассмеялась.

– Хорошо. Кстати, о концессиях.

Как настоящий делец, с подробностями и цифрами, достойными специалиста и знатока, она рассказала Берлоге о концессиях. Репортер еле успевал записывать. Он оживился и повеселел.

Берлога уходил. Она проводила его до стеклянного зала. Любопытство и непонятная Берлоге усмешка были в ее глазах.

– Погодите, – вдруг сказала она. И, отодвинув раму первой справа стеклянной витрины, сорвала желто-синий цветок.

– Если хотите, возьмите себе этот цветок… Или нет…

Маленькие белые руки с гранеными ноготками воткнули цветок в петлицу Берлоги.

– До свиданья!

На улице Берлога снял кепи и долго ерошил волосы. Сквозь запах улицы, сквозь дым асфальтовых котлов и бензин редких автомобилей он чувствовал острый и слегка дурманящий запах желто-синего цветка. И, почесав указательным пальцем бровь, Берлога задумчиво произнес:

– Оказывается, некоторые женщины представляют некоторый интерес.

Вечером, прямо из редакции, Берлога отправился домой. Он жил в общежитии сотрудников «Красного Златогорья» и сотрудников треста Госстекло – бывшей гостинице «Сан-Себастьяно».

В узенькой, двенадцатиаршинной комнатке помещались стол и кровать, стул и умывальник. Берлога снял пиджак и повесил его на стену. Слабый сладковатый запах чуть прорывался через ароматы общежития, где вечно в коридорах и на кухне что-нибудь жирно шипело на восьми примусах.

– Да! – воскликнул Берлога, – а дело, а пожар? – За работу, товарищ Берлога!

Он повернулся к столу и вскрикнул.

Дела в синей обложке, дела № 1057, не было на столе.

– Глаша! – завопил на весь коридор Берлога.

– Чево! – неторопливо ответил из-за перегородки в коридоре голос.

– Вы убирали здесь?.. На столе дело в синей обложке.

– Чудак-человек, – сказала Глаша, – да вы ж сами за ним присылали из редакции.

– Я?!

– Вы! Вот и ваша записка.

Широкая, сильная женская рука просовывает Берлоге в щель двери записку.

Берлога держит в руках листик из блок-нота. Бланк газеты «Красного Златогорья». Чей-то чужой, но уверенный, размашистый почерк:

«Даша, подателю сего дайте дело в синей обложке. С тов. приветом Берлога».

– Кто принес?

– Так, один… Штаны очень рваные и из себя так шатен, а, может, брюнет… За всеми не углядишь.

– Чорт!.. – вдруг завопил Берлога, накинул на плечи рыжее в синюю клетку пальто и выбежал на улицу.

На улице он остановился у трамвайной остановки. Трамвай заставил себя ждать. Десять или двенадцать человек стали в хвост позади Берлоги.

– Гляди, гляди! – вдруг закричали в хвосте.

Берлога обернулся.

Пламя желтыми острыми дымящими языками било из окон общежития сотрудников «Красного Златогорья» и треста «Госстекло». Резал темноту детский плач и встревоженный вой собаки.

Л. НИКУЛИН

Назад к карточке книги "Большие пожары"