Текст книги "Большие пожары"
Автор книги: Александр Грин
Соавторы: Алексей Толстой,Вениамин Каверин,Михаил Зощенко,Исаак Бабель,Леонид Леонов,Алексей Новиков-Прибой,Борис Лавренев,Вера Инбер,Лев Никулин,Владимир Лидин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)
Михаил ЗОЩЕНКО
Глава XIX. «Златогорская, качай!»
Это был простой двухэтажный дом. Он ничем почти не отличался от прочих златогорских строений. Только что у ворот дома стояла будка. Да еще на стене, над окнами, висела вывеска: «Златогорская пожарная часть имени тов. Цыпулина».
От будки до угла дома ходил дежурный пожарный. Он, время от времени притопывая ногами, не от холода, но от скуки мурлыкал про себя: «Кари глазки, куда вы скрылись».
Было три часа дня.
В первом этаже в казармах было светло и тихо.
На койке у окна сидел старый пожарный Григорий Ефимович Дубинин. Вокруг него сидели, кто на чем попало, златогорские серые герои.
– А я люблю быть пожарным, – говорил Григорий Ефимович. – Я тридцать пять лет на борьбе с этой стихией и от этого не устаю. А что часто меня на пожар тревожат, или, может быть, редко – это мне спать не мешает.
– Вы, Григорий Иванович, человек, как бы сказать, пожилой, – сказал молодой пожарный Вавилов. – У вас, кроме пожаров, и запросов, может, никаких не сохранилось. А нам, как бы сказать, неинтересно два раза в сутки выезжать.
– Это, действительно, верно! – подхватили другие пожарные. – Они поджигать будут, а мы им туши по два раза в сутки. Это абсурд с ихней стороны поджигать.
– Поджигать! – сказал Григорий Ефимович. – Это к чему же поджигать? Это не может того быть, чтоб пожары поджигали. Это чистая абстракция – поджигать. Ну, может, неосторожное обращение с огнем. Или, опять-таки, чрезмерная топка. Но поджигать – с этим я не согласен. Это того быть не может.
– Это, Григорий Ефимович, не проверено, – сказал молодой Вавилов, – хотя, говорят, все-таки…
– Говорят! – сердито сказал Григорий Ефимович. – Это к чему же поджигать, сообрази своей дырявой головой. Это кому же польза поджигать? Я, может, тридцать пять лет работаю на пожарную стихию. Действительно, верно, бывают поджоги – слов нет. В девятом году купец Великанов магазин свой поджег. А почему он магазин свой поджег? Потому он магазин свой поджег, что хотел он через это страховую сумму получить. Вот почему он свой магазин поджег. А теперь, предположим, горит дом. И страхованья, положим, на нем нету. Это к чему же его поджигать? Это чистая абстракция.
– Говорят, Григорий Ефимович, таких специальных бабочек выпущают – они и поджигают.
– Бабочек! – сказал Григорий Ефимович. – Бабочка, это – насекомая. Животная. Порхать она может, но огня она не может из себя давать. Откуда она может огня давать? Или она со спичками, думаешь, летает?
– А если, Григорий Ефимович, химическая бабочка, – неуверенно сказал Вавилов. – Если это химическая бабочка?
– Химическая бабочка? – сказал Григорий Ефимович с полным знанием дела. – Это опять-таки, я вам скажу, чистая абстракция. Химическая бабочка не может выше одного аршина подниматься.
Тут Григорий Ефимович, проработавший тридцать пять лет на борьбе со стихийными бедствиями, несколько осекся. За тридцать пять лет ему не приходилось разговаривать на такие сложные химические темы. К тому же он никогда и не слышал о химических бабочках. Он только презрительно махнул рукой, желая прекратить досадный разговор, разговор, который мог бы подорвать авторитет старого пожарного спеца.
Однако живой интерес к химическим бабочкам пересилил мелкие ощущения Григория Ефимовича.
– Ну, хорошо, ну, химическая бабочка, ладно, – сказал он равнодушно, – но, опять-таки, какая это химическая бабочка? Химическая бабочка не завсегда подает огонь… Или как ты думаешь?
– Я думаю, – мечтательно сказал Вавилов, – что, может, при общем движении науки и техники какие-нибудь, может, профессора удумали какую-нибудь сложную материальную бабочку…
– Ну? – сказал Григорий Ефимович.
– Может быть, они удумали механическую бабочку, которая летит и вращается и искру из себя выпущает. Может быть, при ней вроде, как бы сказать, зажигалка такая пристроена. Искра и выпущается…
– Искра! – сердито сказал Григорий Ефимович. – Чистая абстракция. Зачем ученые профессора будут удумывать такие искры?
В это время по Златогорской улице бежал человек в расстегнутом пальто и без шапки. Человек был явно не в себе. Лицо его было бледное и испуганное.
Он добежал до пожарной части и, сильно размахивая руками, начал что-то говорить дежурному пожарному. Тот подошел к будке и нехотя стал за веревку дергать небольшой колокол.
Тотчас во втором этаже открылось окно, и супруга брандмейстера, высунувшись по пояс, спросила:
– Захарыч, горит, что ли? Где?
– Да на Шоссейной, Елена Дмитриевна.
Во дворе уже суетились пожарные. Они бегали по двору, подтягивая руками свои широкие парусиновые штаны.
Нестарый, плотный брандмейстер, с крепкими стоячими усами, зычно кричал:
– Жива! Запрягай…
Минут не больше как через десять златогорская пожарная команда в полной боевой готовности выехала за ворота.
Впереди ехала линейка с пожарными. Несколько позади – платформа с рукавами и пожарной помпой.
Выезд был – нельзя сказать, чтоб удачный. Заднее колесо платформы делало восьмерку. И через два квартала это колесо вовсе отвалилось. Обычно это колесо всякий раз отваливалось, но по большей части вблизи пожара. На этот же раз, как на грех, оно отвалилось вблизи самой пожарной части.
Но тут надо отдать должное златогорским героям – колесо было изумительно быстро прилажено. И пожарная процессия снова двинулась дальше.
На Шоссейной улице уже стояла огромная толпа. Все с крайним любопытством глядели на окна второго этажа. Одно окно было разбито. И из разбитого окна валил дым. Дым валил не особенно густо. Ну, примерно как из самоварной трубы.
– Это буржуйка с третьего номера, – говорил какой-то парень, чувствуя себя героем. – В третьем номере от чрезмерной топки стена затлела. Все кончено. Потушили.
Вокруг парня стала собираться публика. Парень воодушевился и начал что-то сильно привирать.
Народ на улице собирался все гуще и гуще. Пожарные с трудом протискались к дому.
– Полундра! – восторженно кричали мальчишки. – Златогорская, качай!
Перепуганные жильцы и соседи, на всякий пожарный случай, выволокли из квартир свое барахло на улицу. И теперь сидели, каждый на своей куче, пересчитывая то и дело кастрюли и перины.
Вокруг суетились какие-то молодые люди и с жадным любопытством разглядывали домашнюю утварь.
Толпа прибывала. Все соседние улицы были забиты народом.
Старый пожарный спец, Григорий Ефимович, стоял на линейке и, махая рукой, кричал:
– Расходися, граждане. Никакого себе пожару… Чрезмерная топка…
– Нетути поджога… Иди по своим делам… Тоже – химические бабочки! Говорил – чистая абстракция…
Однако, толпа не расходилась.
И уже уперли где-то подушку. По крайней мере, домашняя хозяйка истошным голосом вопила об этом происшествии.
Уже кое-где произошла давка. И кого-то помяли.
Толпа все стояла и глядела на окна второго этажа.
И можно было видеть в этой толпе всех наших, оставшихся в живых, героев. Одни, потрясенные разными событиями, стояли молча, испуганно покачивая головами, другие оживленно беседовали.
У самого злополучного дома, у ворот, стоял наш дорогой приятель, товарищ Мишин, начальник уголовного розыска. Он мрачно глядел на толпу и неопределенно пожимал плечами.
Тут же стоял Берлога. Вернее, он не стоял, он бегал с места на место. Он нырял в толпу и в толпе прислушивался к разговорам и толкам.
Вдруг в толпе, в том месте, где нырнул Берлога, раздался отчаянный вопль.
– Ложи назад! – кричал кто-то. – Вот я тебе по морде сейчас дам!
И в эту минуту Берлога, сильно потрепанный, вынырнул из толпы.
В руках его был какой-то сверток, какие-то бумаги.
Берлога дышал тяжело и прерывисто. Глаза его блуждали. Он, видимо, кого-то искал.
Сейчас, в куче домашнего скарба, на одной из перин, он случайно увидел сверток. Это был какой-то грязный, потрепанный сверток. Однако, до боли знакомые цифры на нем – 1057 – потрясли Берлогу. Он схватил с перины сверток с бумагами, нырнул сквозь толпу и теперь, прижимая бумаги к груди, стоял в некоторой неподвижности.
Но вот он увидел товарища Мишина и ринулся к нему. Он подбежал к начальнику уголовного розыска и, несколько отдышавшись, торопливо развернул бумаги. Трепет прошел по телу Берлоги. Это было украденное дело № 1057.
Мих. ЗОЩЕНКО
Вера ИНБЕР
Глава XX. Дошел до ручки!
Фаршированная рыба (щука), кротко прильнув щекой к вареной картофелине, казалось, отдыхала от фаршировальных мучений. Отец же Сарочки Мебель, старый патриархообразный папа Мебель, многоуважаемый Самуил Мебель, изучая в пятницу вечером строение рыбьего (щучьего) хвоста, думал о жизни. Он думал о том, что три магазина, которые он, приютясь под крылышком нэпа, открыл: один на свое имя, другой на имя жены, третий на имя вдового сына, что эти три магазина, говорим мы, приносят ему меньше прибылей и радостей, чем он ожидал. Особенно неорганизованно вела себя колониально-галантерейная торговля, третья по счету, где хозяйничал овдовевший Мирон Мебель.
– Я понимаю, – размышлял старый Самуил, глядя в упор на фарш, как подушка из тесной наволоки выпирающий из щучьего бока, – я допускаю, что магазин стоит не на веселом месте. Слева – кладбище, справа – бойня, в ан-фас – сумасшедший дом, а на горизонте пороховой склад. Такой район не улыбается. Но это же еще не причина, чтобы три месяца мариновать на складе боченок бывших королевских сельдей. Ведь это же разорение! Подсолнечное масло – так оно прогоркло, вакса высохла на мою голову, что же касается чернослива…
В этом месте Самуил Мебель схватился за лысину и поник над щукой.
– Самуил, – заныл в дверях голос мадам, – Самуил, это же нельзя выдержать, то то, то се. То царь, то коммуна, то нет лавки, то есть лавка, то Сарочка, то Мирон!
– А что Мирон? – запросил Самуил Мебель с тревогой.
– Самуил, – снова заныла мадам Мебель, взявшись за глаз, – разве ты не видишь, что Мирон крутит?!
– Крутит? Не может быть. И так-таки с кем?
– Сиделка из сумасшедшего дома. Так он ей и миндаль, и ваниль, и кокосовые пуговицы, Самуил.
– Жаль, что не подсолнечное масло. Очень жаль.
– А чернослив, Самуил, чернослив прямо пачками!
Самуил Мебель, опять ухватившись за лысину, подошел к окну. А за окном стояла ночь. Город был полон ею до краев, налит ею, как стакан – водой. Внизу, под окном, в черных, смятых и жарких кустах, вздрагивал женский голос, покашливал бас, белели руки, и алая точка папиросы висела в воздухе, как птичий глаз.
– Ты слишишь, Самуил, – застонала мадам Мебель, – ведь это наша Сарочка с каким-то новым прохвостом. Совершенно пропала. Я ей: – Сарочка, куда ты себя так пудришь? – А она мне: – Оставьте, мамаша, это теперь в моде. – Я ей: – Сарочка, смотри, как ты себя ведешь! – А она мне: – Мамаша, это теперь в моде.
– Знаете, товарищ Брындза, – ворковала в темноте невидимая Сарочка, – я в абсолютной пустоте. Мои родители – отрыжки старого быта. Я рвусь к новой жизни, но не могу же я одна. Я тоскую. Я просто в отчаяние прихожу.
– Действительно, – сочувственно зарокотал в темноте товарищ Брындза, – так можно до ручки дойти.
– Самуил, – заволновалась наверху мадам Мебель, – что это за разговор? Может быть, он хочет на ней жениться, так ни в коем случае. Ни ручки, ни сердца, ни колониальной торговли он не получит.
– Аннета, – зашипел Самуил Мебель, – не понимаешь, так не вмешивайся. Это просто такое выраженье русского народа. Но я со всеми своими делами: с Мироном, с Саррой, с сумасшедшим домом и черносливом, я таки дойду до этой ручки, я это чувствую.
Он еще не договорил последнего слова, как черный бархат ночи стал светлеть и светлея таять. Вся комната оранжево осветилась. Вещи, выступая из мрака, как бы рождались наново. Полустолетний подсвечник на комоде заиграл веселым серебром, комод помолодел, и даже фаршированная щука сверкнула золотой рыбкой.
– Кончено! – воскликнул Самуил Мебель, опускаясь в изнеможении на стул. – Опять горит. Горит. И где горит? На Водопроводной улице, у скорняка Мошковича, я вижу по расположению огня. Людям счастье. В понедельник застраховался, а в пятницу уже горит.
Тут мадам Мебель посмотрела на мужа зорко и сказала медленно:
– Людям счастье… А ты о чем думаешь? Чем ты хуже! Или ты не застрахован? И что, например, если сгорит лавка, где сидит Мирон? Кто может что-нибудь иметь против, раз это стихийное бедствие!
– Тьфу, – плюнул внезапно Самуил Мебель. – Горит. Что горит, где горит… Ничего не горит.
Действительно, теперь уже было ясно, что никакой скорняк Мошкович не горел. Просто, на горизонте, в свой обычный час, пористо-розовая, как апельсин, подымалась огромная надкусанная луна.
Но мадам Мебель не смутилась.
– Луна это одно, – сказала она, – а страховая премия это другое. Подумай об этом, Самуил.
И старый Самуил Мебель снова впал в задумчивость.
* * *
Благодаря коллекции пожаров Златогорск из невыразительного бледного города превратился в мировой центр, обведенный на карте многозначительным кольцом. «В Златогорске пожары!», «Пожары в Златогорске!» – зарокотали в типографиях ротационные машины. Защелкали телеграфные аппараты, провода, если вслушаться, загудели в лесах и полях о том же. И радио-приемники чутко настороженным ухом подхватили и разнесли по всему свету весть о златогорских пожарах.
Изображение репортера Берлоги, случайно уловленное чьим-то объективом, пошло гулять по всем иллюстрированным еженедельникам Европы, Америки и Австралии. Подписи под ним становились все страннее, все причудливее. То это был пожарный маньяк, то поджигатель, то подожженный, то сгоревший заживо, то неуязвимый для огня. Одна американская фирма, выпустив в свет новую разновидность спасательных поясов, довела до сведения публики, что только благодаря этому поясу известный писатель Берлога, друг покойного Толстого, не захлебнулся в наводненной пожарными кишками комнате. И что в самом скором времени выйдут в свет его мемуары с подробным описанием чудесного прибора.
Уже начали поговаривать о какой-то гигантской международной провокации. Керенский написал по этому поводу открытое письмо в «Руль». Таинственное судно появилось у берегов Камчатки, обстреляло рыбные промыслы и сгинуло. Дина Каменецкая получила приглашение сниматься и Голливуде с Чарли Чаплином. Словом, шум, поднятый вокруг златогорских пожаров, был так велик, столько интернациональных интересов было затронуто в связи с ними, что личный интерес Самуила Мебеля к его третьей лавке во всем этом хаосе был совершенно незаметен…
На ранней заре, когда весь город спал, Самуил Мебель вышел из дому. Он шел неторопливой походкой почтенного советского гражданина, которому не спится. Подходя по тихой кривой улочке к району боен и кладбища, он рассуждал так:
– Мирона я разбужу и велю ему убираться, на чем свет стоит. Пусть идет, куда хочет, хоть в сумасшедший дом; кстати, у него там есть готовая сиделка. А я между прочим опрокину бутыль с керосином в ящик с макаронами и полью это все подсолнечным маслом. Спички лежат тут же на полке, рядом с яичным мылом. Одна минута, чик… и готово. Я иду домой спать, а завтра Госстрах платит мне деньги. Ничего не поделаешь: стихийное бедствие настигает всех, без различия пола и возраста. Здесь все нормально: я никого и ничего не боюсь, за исключением порохового склада. Хотя он и далек от лавки, но кто его знает… Все зависит от ветра.
Самуил Мебель остановился, протянул нос по ветру и задумался. Ветер был слаб, но кто его знает…
Ветер был слаб. Он благоухал зарей, свежестью, водой и травами. Он сулил удачу. Он был тепел, как мед, и сладок, как беспроигрышная лотерея. Но вдруг Самуил Мебель замер. В стаю очаровательных и неопределенных ароматов ворвался один совершенно определенный ужасный запах: запах дыма. Самуил Мебель, весь дрожа, внимательно принюхался. Близость порохового склада предстала перед ним во всей своей грозной очевидности. «Дурак, дурак, – сказал самому себе старый Самуил, – как я мог думать, что этот склад на горизонте! Он тут рядом, руку подать. Он даже гораздо ближе, чем бойни. Что будет, если взлетит весь город, а с ним вместе мои другие две лавки? Но главное, если дознаются, что я прогуливался тут утром, так этому придадут общественное значение, и я пропал. Ведь это действительно пахнет поджогом. Что делать… что делать… Дошел-таки до ручки!»
– Тссс, – зашипел внезапно у невзрачной калитки чей-то голос и продолжал шопотом: – Вы что же это, гражданин!.. Разве не видите, что человеку мешаете? Человек делом занят, а вы надвигаетесь. – И тут над калиткой воздвиглась фигура «человека» лет двенадцати, у которого вместо носа было просто небольшое возвышение из веснушек.
– Простите, – тоже шопотом и необычайно сладко ответил папа Мебель: – я вовсе не надвигаюсь. Не спится, знаете, дай, думаю, пройдусь по окраине города.
– Тссс, – снова зашипел «человек», – летят. Ложитесь, пригнитесь по диагонали. Летят, слышите? – И он с такой силой прихлопнул Самуила к земле, что тот невольно сел. В тишине послышался шорох, чириканье, чьи-то небольшие крылышки рассекали воздух все ближе и ближе. И все это закончилось ликующим и уже вполне громким воплем восторга «человека» с веснушками: – Поймал! Два щегла и одна синица. Можете встать. Скажите, а как у вас обстоит дело с мухами?
– А что? – с осторожностью спросил Мебель, подымаясь с земли. – Почему вас интересуют мухи, молодой человек?
– Я своих птиц мухами кормлю: питательно и дешево. То-есть, раньше я кормил их бабочками. От бабочек щеглы делаются гладкими и поют замечательно. Но бабочки-то пропали…
– Скажите… Так-таки пропали?
– Как в воду провалились. Думаю перейти на червей. Постойте, чувствуете, как дымом пахнет?
– Или я чувствую, молодой человек, – застонал Самуил Мебель, совершенно зеленый от переживаний этого ужасного утра. – Я только это и чувствую. Но дыма я не вижу.
– Сейчас мы все это устроим. Огня без дыма не бывает. Вот я только отнесу птиц, и мы разойдемся с вами в разные стороны: вы на север, я на юг. Кто первый заметит пламя, издаст павлиний крик.
– Павлиний я не умею, дорогой мой юноша. Я к этому вообще не привык.
– Пустяки, вам надо поступить в наше звено: сразу научитесь. Ну, идите на север.
Трясущийся и бледный отправился Самуил Мебель на поиски дыма. Эта тишина сонного города, одиночество, таинственное и грозное бедствие, с которым он сейчас очутится лицом к лицу – все это потрясало его. На одном из перекрестков он остановился. Отсюда он прекрасно видел все: сумасшедший дом, кладбище, бойни и страшный пороховой склад. Видел он и свою злополучную лавку. Но что это?.. Самуил Мебель крепко обхватил соседнее дерево и застыл. Да, да, дым шел именно из его, да, да, лавки. Да, да, дым шел именно из его лавки.
Лелеять у себя дома всяческие пожарные замыслы – это одно. Но совсем другое – увидеть густой щетинистый дым верблюжьего цвета, обильно и медленно ползущий из окна. Все показалось иным в этот миг папе Мебелю. Торговля – не такой уж бездоходной, место – не таким угрюмым, и даже злополучное подсолнечное масло – менее горьким. Что делать? Звать людей, бежать самому, издать павлиний крик?!.. Позвать пожарных?!.. Но они налетят, как коршуны, все затопчут, все зальют водой, а товар – вещь деликатная! Нет, надо посмотреть самому, разбудить Мирона. Может быть, можно потушить домашними средствами. А пороховой склад… Нет, надо будить людей, звать пожарных. А товар… Нет, надо сначала посмотреть самому.
И Самуил Мебель, ежеминутно теряя дыхание и вновь находя его где-то в глубине диафрагмы, ринулся по направлению к лавке. «А Мирон спит!» – мелькало у него в голове во время бега. Добежав до двери, он обрушился на нее всем телом. Дверь безмолвствовала. С непостижимой для его возраста силой, он налег на нее: она крякнула и распахнулась. Лавка была пуста. Успокоительно пахли сельди, пуговицы всех сортов глазели из-под непромытого стекла. Подле банки с мелким сахаром, на кипе оберточной бумаги, густо алело рваное пятно, сгусток черно-красной крови.
– Мирон убит, – подумал старый Самуил, и остатки седых волос зашевелились на его лысине. – Убит Мирон. Он, правда, был неважный сын и плохой коммерсант: мариновал сельди, разбазаривал чернослив и бегал в сумасшедший дом, но все же это был настоящий Мебель. И теперь, боже мой, как я скажу об этом Аннете…
Запах дыма становился все ощутительнее, все страшнее. Самуил Мебель, роняя по дороге голландский сыр в стопку мыла, ворвался в заднюю комнату, где, очевидно, лежал труп, и откуда валил дым. Мирон, совершенно живой, без пиджака, низко склонялся над примусом, над кастрюлей, где что-то всхлипывало и ворчало.
– Мирон, – изнеможенно воскликнул папа Мебель, – сын мой, что это значит? Почему такой дым? Ты жив?
Мирон багрово покраснел, схватился за огонь, обжег пальцы, хотел потушить примус и, очевидно, забыл, как это делается.
– Папаша, – с дрожью в голосе сказал он, – вы не думайте, честное слово, я отдам вам все до одной копейки, чтобы вы не говорили, что я вор. Я не вор, только я влюблен, папаша, как мальчик, как дитя. Делайте со мной, что хотите.
– Что? В чем дело? Смотри, у тебя что-то пригорает. Что это за стряпня в пять часов утра, когда весь город спит? И почему такой дым? Что тут происходит, ты можешь мне, наконец, ответить?
– Могу, отвечаю вам, что это повидло из чернослива, которое я варю для любимой девушки. Сахар у меня подгорел, вот что; оттого и дым. Присядьте, папаша, что вы стоите? Пошел я с ложкой за сахарным песком и всюду там накапал, так вы не обращайте внимания. Я сам все вытру. Главное, не волнуйтесь.
Самуил Мебель посмотрел на стены, на потолок, где обитало семейство пауков, на стол, где в кастрюле жалостно всхлипывало варево, на закопченную медную кастрюлю с длинной деревянной ручкой, – посмотрел на все это отец Сарочки Мебель, старый патриархообразный папа Мебель, многоуважаемый Самуил Мебель, посмотрел на все это, и молвил с горькой, как подсолнечное масло, усмешкой:
– Кончено. Вот я и дошел до ручки!
Вера ИНБЕР
