Текст книги "Большие пожары"

Алексей ТОЛСТОЙ
Глава XVII. Бабочки

Боже ты мой, чего только не наворотили шестнадцать авторов! У читателя голова кругом идет. «Сбились! – думает он, – завязли, засыпались, сами уж не знают, как распутать сумасшедшую историю с пожарами, бабочками, переодеваниями, двойниками, убийствами, прыжками в окно…» и так далее.

Например: при чем в этой истории Пантелеймон Иванович Кулаков? Или – кто такой, на самом деле, Струк? Для каких адских замыслов привлечена к делу несчастная актриса Дина Каменецкая, она же Элита, она же…? Много, очень много неясного. Что знает паралитик Иван Иванович Кулаков, попавший за свое знание в сумасшедший дом? Какие его отношения были к погибшей Ленке-Вздох? О чем совещались за коньячком Пантелеймон Кулаков и Струк? О чем говорили они с Ленкой?

Кто такой Куковеров (настоящий), выдвинувшийся как будто на первый план в романе? Или что это за таинственная, неуловимая личность (в прорезиненном пальто), со рваным ухом и зверским подбородком? Уж не в нем ли главный центр романа? Не он ли говорил с Элитой Струк по телефону из редакции «Красного Златогорья»? Не он ли, намяв бока Берлоге и лишив его самого дорогого на свете – самопишущего пера, – засадил его посредством какой-то еще не вскрытой интриги в сумасшедший дом к Ивану Кулакову и несчастному Варвию?

А самое главное, – бабочки? Пожары? Цель их?..

Фу, ты, чорт! Тысячи неразрешенных вопросов. Иного читателя возьмет сомнение (и ничего с ним не поделаешь)… «Постойте, голубчики (то-есть, авторы романа), уж не дурачите ли вы попросту друг друга и меня в том числе?..»

Нет, читатель, успокойся и отложи сомнения. Верь, – ни одна мелочь в этом романе не сказана зря или брошена и не поднята. Все будет приведено в порядок, все события и лица разовьются в великолепную закономерность. Все тайны будут разрешены, узлы развязаны.

* * *

– Вот, тов. Мишин, телеграмма, – сказал Куковеров, подавая начальнику ЗУРа шифр, – в Москве чрезвычайно серьезно смотрят на златогорские пожары. Поворот к этому делу произошел недавно, – причиной была одна заметочка в нью-йоркской газете.

– Что именно?

– Покуда я принужден молчать. Так вот, следствие по этому делу поручено мне, и вы, и весь следственный аппарат передаетесь в мое распоряжение.

Собрав складки лба, Мишин прочел шифр. Холодные глаза его скользнули на секунду по лицу Куковерова. Он коротко кивнул:

– Хорошо. Ваши распоряжения?

Куковеров вынул блок-нот:

– Приняты меры к разысканию Петьки-Козыря и Андрея Варнавина?

– Приняты. Их ищут на Стругалевке. Посланы телеграммы на все железнодорожные узлы.

– Был обыск в трактире «Венеция»?

– Был. Обыскана сверху донизу комната, которую занимала Ленка-Вздох. Есть данные, что за час до обыска туда проник кто-то через подполье, отодрав половицу. Ни белья, ни дела № 1057 не обнаружено.

– Слежка за домом Пантелеймона Кулакова продолжается, я надеюсь?

– Да. Ничего нового. В вечер, когда была подожжена баржа, Кулаков скрылся. Домашние его, видимо, не посвящены в дело. Передачи между ними и Кулаковым нет. Мы допросили цыган из табора, где, по нашим сведениям, кутил Кулаков, допрошены официанты в ресторанах и загородных садах. Обнаружилось, что никаких кутежей у Кулакова не было. Правда, он занимал кабинеты, спрашивал вино, иногда звал хор… Но все это были ширмы. Кутежей не было. Под видом гостей приходили люди, с которыми он совещался.

– Очень ценные данные, – сказал Куковеров задумчиво, – очень ценные. Я так и предполагал, что кутежей не было. Был страх, вечный страх у этого человека, доходящий до паники. Хорошо. Что Варвий Мигунов?

– Выпущен из больницы под домашнее наблюдение. Все попытки пробудить в нем память ни к чему не привели.

– Иван Кулаков?

– Безнадежен. Он содержался в отдельной палате, и, видимо, по ночам с ним что-то делали. Служители рассказывают, что каждый раз под утро на него приходилось надевать смирительную рубашку, – так он кричал и бился. Его мозг совершенно помрачен. Когда мы допрашивали больничный персонал, выяснилось, что, кроме старшего врача, сообщника поджигателей, была еще приходящая сестра. Она три раза в неделю оставалась на ночь с Кулаковым. В день убийства врача она скрылась.

– Старуха, с большим носом?

– О носе сведений нет, – Мишин улыбнулся, – но старая, 63 года, Марья Митрофановна Брыкина по документам.

– Превосходно, превосходно, – Куковеров шибко потер руки, – Брыкина, она же…

Мишин, как кот на мышь, уставился на Куковерова, готовый проглотить это «она же». Но Куковеров захлопнул блок-нот, куда записывал сведения. Закурил. Взял телефонную трубку. Жуя папироску, нетерпеливо сморщился:

– Пожалуйста (номер). Благодарю… Княгиня? Это я, Куковеров. Прошу извиниться за меня перед Струком, – я опоздаю на час. По его же делу. Кстати, передайте, что вышла неприятность. Мне сообщили в «Бельвю», что внезапно арестована мисс Элита… Что? Барышня, нас разъединили…

Усмехаясь, он положил трубку. Встал.

– Еду в Допр к мисс Элите. Попробуем поговорить. Но я начинаю опасаться, что поторопился с ее арестом. Этого, именно, им было и нужно, чтобы Элита раскаялась и наивно откровенничала со следователем.

В высокое окошечко тюремной камеры бил солнечный луч. Элита, лежа на койке, на животе, подперев кулачками щеки, глядела на луч, где плясали пылинки.

Когда загремел дверной засов и в камеру вошел Куковеров, приятно улыбаясь, Элита не пошевелилась, покосилась. Он сел на табурет и тоже принялся разглядывать пылинки. После долгого молчания Элита спросила настороженно:

– Ну?

– Мисс Элита, я пришел за двумя, тремя сведениями, чисто техническими… Вы не откажетесь… Хотя…

Элита сказала:

– Вы подозреваете меня чорт знает в чем, я знаю. Я Берлоге, чудному моему Берлоге, сказала и вам повторяю: конечно, виновата, не скрываю… Сама в руки далась… Втянули в какую-то кошмарную историю… Обещали миллионы, удочеряли… И всякая на моем бы месте на это пошла: старому чорту жить недолго. Конечно, я не дура, понимаю, – хорош отец, сладострастник, слюнявый… Ну, тем лучше, скорее ноги протянет… И вот, пожалуйте, тюрьма… Не забывайте, все-таки, я – американская подданная… Чем я, в самом деле, виновата… что я о многом догадывалась…

Элита чуточку перевела дыхание, словно ожидая, что Куковеров сейчас же подхватит: «А о чем, мол, вы догадывались?» Но он продолжал глядеть на пылинки в луче. Тогда она сердито вытащила откуда-то из-под себя носовой платок, притомпонила им хорошенький носик.

– Зарезать меня хотели, как овцу, – не удалось. Я знаю, у меня здесь один есть друг… душечка моя, Берлога. – Она хныкнула и опять покосилась. – А махинации старого чорта очень просто открываются. Он хочет взять в Москве концессию на постройку небоскребов, – первым делом в Златогорске… И к нему обратилась шайка – Петька-Козырь, Ленка-Вздох, ну, словом, компания из Стругалевки. И они стали грозиться, что сожгут его особняк, потому что они отчаянные хулиганы… И он дал им денег, чтобы они не жгли. А они так поняли, что можно кругом все жечь и грабить, и за это их наградят…

«Ох, ловка девчонка, – думал Куковеров, и сердце его прыгало от радости, – притворяется дурой и как осторожно топит Струка, красота!.. Ну-ка, теперь – вопросик»…

– Мисс Струк, я все же не могу поверить, чтобы мистер Струк сознательно поддерживал эту шайку… Такой почтенный господин…

– А что вы думали, – конечно, мошенник, но на редкость осторожный…

«Топит, топит, значит, старик, видимо, не виновен», – отмечал Куковеров.

– Скажите, мисс Струк, насколько известно, американские предприятия мистера Струка ликвидированы, превращены в капитал и находятся в одном из американских банков. В Россию переведена сравнительно небольшая наличность? (Элита посмотрела на него темными глазами, не ответила, пожала плечом)… Скажем проще: вам желательно как можно скорее вступить в наследство капиталом приемного отца?..

– Да… (настороженно, затем простодушно). А что вы думали, я какая-нибудь идеалистка?..

– Скажите, мисс, когда у вас в особняке был Берлога, вы, кажется, воткнули ему в петлицу лиловый цветок с очень сильным запахом. Был такой факт?

– Не помню… Мало ли я кому дарю цветы…

– Не вспомните название этого цветка? Не была ли это тропическая орхидея, так называемая «Ночная смерть», не знаю, как по-латыни… Не удивляйтесь, что я спрашиваю. Я сам большой любитель…

– Слушайте, – сказала Элита, – что вы дурака валяете!.. Ведь все равно – ничего не скажу. Ни на одном вопросе меня не собьете.

– Если бы даже, – Куковеров встал и сейчас же раскаялся: слишком дешевый прием, – если бы даже я спросил вас о гражданине со рваным ухом…

Но это само вылетело. И, разумеется, Элита, не задерживаясь, легко, как по маслу, ответила:

– У меня у самой резаная спина, очень меня интересуют ваши рваные уши…

* * *

Когда внутри человека работает мотор в сто двадцать лошадиных сил, – трудно сидеть в продолжении двух с половиной часов неподвижно в тишине лаборатории, на стуле у окошка, держа на коленях портфель, блок-нот, чернильный карандаш (ах, хорошо было самопишущее перо!) и шапку.

Берлога рассматривал гербарии в стеклянных ящиках на столах, препараты в банках, где в лиловатом спирту лежали чудовищные пауки, кольчики змей, какие-то зародыши, порожденные, казалось, бредовой фантазией. Прозрачные, как мыльные пузыри, реторты, медные приборы, микроскопы, измерители, стеклянные шкафы в стене, где гудели газовые горелки и варилось, парилось какое-то снадобье, – все это приводило Берлогу в почтительное изумление.

Высокая, очень тонкая девушка в белом халате, в белой косыночке, повязанной очипком – профессор Валентина Афанасьевна Озерова (про нее еще недавно Берлога писал в «Красном Златогорьи»: «Восходящая звезда советской науки, профессор биологии, будущий академик, и при этом – 26 лет, и красива, как утренняя заря»), – работала в глубине этой тихой лаборатории. Она то подходила и наклонялась над микроскопом, то включала рубильник, и тогда мягко взвывало динамо, соединенное с каким-то очень сложным прибором.

Валентина Афанасьевна, казалось, совсем забыла про Берлогу. Ее красивое лицо было спокойно и сосредоточенно. Она работала над крылышком таинственной бабочки, доставленным ей два дня тому назад.

Крылышко было, как крылышко, огненно-желтого цвета с лиловой каемкой. И хотя Берлога принес его с величайшими предосторожностями, в жестяной коробке от монпансье, никаких необычайных реакций оно не возбуждало. Химическое и микроскопическое исследования показали обычный состав крыла насекомого – клетчатка, пыльца и прочее.

Любопытные данные дал спектральный анализ. Им было обнаружено присутствие остатков какого-то легко распадающегося вещества. Оно давало три линии в зеленой, одну в оранжевой и одну в фиолетовой части спектра. Вот тогда-то Валентина Афанасьевна и замолчала, перестав отвечать на робкие – шопотком – вопросы Берлоги, судорожно сжимавшего чернильный карандаш.

Микроскопические доли таинственного вещества были извлечены (вместе с пыльцой), и Валентина Афанасьевна подвергла его действию переменных токов, очень высокого напряжения. Но, попрежнему, – в спектре оставались те же линии. Она увеличила вольтаж. Помещала пыльцу в вакуум с высокой температурой. Было только одно – несомненное возмущение катодных лучей, но вещество оставалось неизменным, никакая химическая реакция на него не действовала. Валентина Афанасьевна выключила рубильник. Подошла к окну и задумчиво глядела на лужайку парка.

Деревья уже покрылись золотом, багровел клен, осыпалась темная листва с каштанов. Над осенними астрами клумбы толклись две запоздалые зелено-желтенькие бабочки-капустницы. «Баба, баба и видно, – с отчаянием думал Берлога, – бросила все к чертям, любуется на бабочек, изволите ли видеть». Он даже зубами скрипнул.

– Скорее, послушайте, как вас, бегите, прыгайте в окно, – неожиданно крикнула Валентина Афанасьевна, и вся покрылась румянцем. Берлога, не рассуждая, рванулся к окну, раскрыл, прыгнул в сад, упал, встал, обернулся с раскрытым ртом. Валентина Афанасьевна топала ногой от нетерпения:

– Ловите, да скорее же! Слепой вы, не видите, вон они. Да бабочки же, капустницы…

Тогда Берлога припустился на длинных ногах по лужайке, размахивая шляпой, гоняясь за бабочкой. Валентина Афанасьевна кричала:

– Не задавите. Мне живую нужно.

Может быть, никогда еще не был так гениален Берлога, как в это осеннее утро. Он перепрыгивал через кусты, проносился по клумбам, подскакивал на высоту, немыслимую для нормального человека. И бабочку живую поймал. Подал ее Валентине Афанасьевне.

Тогда произошло то именно, чего она и ожидала. На крыло бабочки насыпаны были остатки пыльцы. Насекомое помещено под спектроскопом. Берлоге приказано считать секунды. (Он удивлялся потом, как не лопнуло сердце от этого ожидания.)

И вот, в свинцовой коробке, где помещена была бабочка, что-то с треском вспыхнуло. Прошел еще миллиард секунд – и Валентина Афанасьевна оторвала глаз от окуляра спектроскопа. Лицо ее, глаза – сияли так, как ни у одной девушки даже в величайший миг любовного счастья.

– Восемь линий газового спектра: линия гелия… линии эманации радия… и три линии того элемента… Того…

Она не могла говорить, положила руку на горло:

– Слушайте, как жалко, что вы ничего не понимаете… Ну, да поймите же, что я открыла новый элемент…

······························

– Ах, вы про эти пожары… Да, да, вам нужно для газетной заметки… Ну, пишите… Видимо…

– Видимо, – прошептал Берлога, полетев чернильным карандашом по блок-ноту.

– …жизненная энергия бабочек в ту минуту, когда бабочка находится в полете, то есть выделяет в изобилии жизненную энергию, производит чрезвычайно интенсивный атомный распад элемента, до сих пор нам неизвестного, а теперь известного… И, в свою очередь, эманация при распадении этого элемента разлагает азот воздуха, причем происходят выделения атомов водорода и воспламенение его… Поняли, записали?..

– Постойте, постойте, я немного запутался, тут такие слова, специальные… Валентина Афанасьевна, поедемте лучше в редакцию, у нас там сидит спец по водороду…

Алексей ТОЛСТОЙ

Мих. СЛОНИМСКИЙ
Глава XVIII. Сумасшедший дом

Спец по водороду, он же заведывающий научным отделом «Красного Златогорья», выслушав разъяснения Озеровой, сунул конец галстуха в рот, пожевал задумчиво, выплюнул, многозначительно кивнул своей рыжеватой, длинной, как огурец, головой и склонился над блок-нотом.

– Энергия, – бормотал он, – да… гм… А эманация?

Он с сожалением пожал плечами, перечитал исписанный листок, отложил его в сторону и придвинул блок-нот профессорше.

– Прошу все так же записать. Вы не беспокойтесь в смысле стилистики. Я сам потом пройдусь по вас карандашиком.

И он снисходительно улыбнулся.

Берлога, сдав профессоршу водородному спецу, направился к редактору.

Кабинет провинциального редактора был не слишком обширен. Стол, заваленный гранками, рукописями, газетами, занимал половину комнаты. Табачный дым уходил в открытое окно. Пускал дым не один Пожидаев. Беренс, шагая от окна к двери и обратно, ожесточенно курил папиросу за папиросой.

Когда Берлога отворил дверь, он лицом к лицу столкнулся с предисполкома и на всякий случай проговорил:

– Извиняюсь.

Беренс поглядел на него невидящими глазами, повернулся и вновь зашагал по кабинету. Берлога не решился зайти к редактору: может быть, беседа с предисполкома – секретная? Он остался за дверью.

В кабинете зазвонил телефон. Берлога услышал бас Пожидаева:

– Товарищ Корт? Да… сейчас едем. С Беренсом, да.

И редактор с предисполкома прошли мимо репортера, не заметив его.

Автомобиль примчал их к ЗУР'у.

Беренс был мрачен. На запросы из Москвы он не мог ответить ничего точного. Причины и цели пожаров оставались тайной. А Пожидаев, покачиваясь, мечтал. Он воображал на первой странице «Красного Златогорья» жирный заголовок: Тайна пожаров разоблачена!или лучше: Конец большим пожарам! Красный петух – прочь от Златогорья!или что-нибудь вроде.

А затем подробнейшая статья, разъясняющая все решительно: преступников, мнения общественных деятелей…

Тут Пожидаева бросило на Беренса, и только он успел стукнуться лбом о плечо приятеля, как машина накренилась на другой бок, – и Беренс навалился на редактора всей своей тяжестью. Это перед самым ЗУР'ом машина, рванув, взяла максимальную скорость.

– Стой! Куда? – крикнул было Беренс и замолк, чуть не откусив язык. Его так же, как и редактора, завертело на ухабах и колеях, толкало о стенки автомобиля, стукало, било.

Машина, дрожа, бешено мчалась, неизвестно куда. Машина (или шофер) сошла с ума. Проскочив мимо ЗУР'а, автомобиль вылетел за город, унося в пустынные поля двух ответственнейших работников Златогорска.

Тут было не до разговоров, не до размышлений. Редактора и предисполкома швыряло и било. Одна только мысль мелькнула у них:

– Измена! Выскочить!

Но выскочить при такой скорости – смерть. Да и как выскочить, как отворить дверцы каретки? Невозможно. Беренса и Пожидаева кидало из стороны в сторону, вверх, вниз, как в каюте во время шторма.

И вдруг автомобиль замедлил ход. Теперь легче выскочить. Но автомобиль уже остановился. Сильные руки выбросили Беренса и Пожидаева на землю. Редактор, оглушенный, растерянный, был сразу же опрокинут и связан. Беренс боролся. На него навалилось четверо, но он дрался яростно и упорно. Удар сзади в затылок сбил его с ног. На миг ясный солнечный день превратился для председателя исполкома в темную ночь. А когда он, связанный уже, открыл глаза, он увидел над собой человека в прорезиненном пальто. Холенное, с прямым носом, лицо этого человека было мучительно знакомым Беренсу. Где он видал эти колючие желтые глаза? Эту бородавку около левой ноздри? Шрам на мочке правого уха? Все это напоминало почему-то Беренсу запах конюшни. Конюшни? Значит, цирк? Почему цирк? Парад-алле? Где он видел это лицо?

Шофер предисполкома подошел к желтоглазому человеку. Это был тот шофер, которого месяц тому назад Беренс взял на службу, которого Беренс считал верным и честным парнем.

– Деньги на бочку! – сказал этот «честный» парень. – Гони червяки!

– Сейчас, – отвечал спокойно желтоглазый, вынул из кармана своего резинового пальто револьвер и быстро (шофер только мигнуть успел) выстрелил верному парню в лицо.

– Этот нам не нужен, – объяснил он. – Уберите его.

И обратился к Беренсу.

– Не беспокойтесь. С вами и с приятелем вашим мы так поступим только в крайнем случае.

* * *

Княгиня Абамелек-Лазарева приняла Фомичева охотно. Она усадила его на диван, сама села рядом и даже попыталась взять молотобойца за руку.

– Ах, я так люблю пролетариат! – восклицала княгиня, – ведь чистая случайность помешала мне быть лицом пролетарского происхождения, – и она вздохнула, – чистая случайность! Я так не люблю буржуазии. Буржуазия такая неприятная, капиталистическая, гнилая! Вы – председатель нашего исполкома? Не правда ли?

– Нет, – возразил Фомичев, – я златогорский рабочий. Комса.

Княгиня на миг нахмурилась. Потом снова лицо ее стало ласковым.

– И такой молодой, красивый рабочий! – воскликнула она. – Женщины вас, наверное, очень любят. Да, любая женщина с радостью отдалась бы вам! Любая!

При этом старуха так недвусмысленно подмигнула, что Фомичеву стало противно.

– Я пришел просить вас, – сказал он, – принять меня на службу сторожем, полотером – кем хотите. Жрать нечего.

Княгиня оглядела его с ног до головы.

– Нужно сначала испытать ваши способности! – многозначительно промолвила она. – Обязанности слуги в нашем доме очень сложны и утомительны. Хотите с сегодняшнего же дня?

И она ощупала бицепсы на правой руке молотобойца.

– С завтрашнего дня, – отвечал Фомичев (его чуть не стошнило от прикосновения руки княгини). – Бывайте здоровы!

И он быстро удалился, оттолкнув выскочившего навстречу барона Менгдена.

Фомичев дико хохотал всю дорогу до ближайшей пивной. Он воображал себя слугой княгини. Но он был доволен результатом своего визита. Он убедился, что сестра милосердия Брыкина, которую он выследил у сумасшедшего дома, действительно, княгиня Абамелек-Лазарева.

В пивной ему нужен был только телефон. Когда на другом конце провода отозвался Корт, Фомичев сообщил кратко:

– Предположение правильное. Она самая. А больной (он подозревал Куковерова)?

– Пришел в себя. Но очень слаб.

– Иду по условию, – отвечал Фомичев и повесил трубку.

В пивной было много народа. Поэтому, на всякий случай, Фомичев говорил с осторожностью, не называя фамилий.

Директор сумасшедшего дома без всяких споров мгновенно велел пропустить Фомичева к Ивану Кулакову по предъявленному молотобойцем документу. Это показалось Фомичеву подозрительным. Нащупав в кармане наган, он пошел вслед за служителем. И вот он один-на-один с сумасшедшим.

Иван Кулаков глядел на него пустыми неживыми глазами. Страдальческим, лишенным всяких интонаций, почти осмысленным голосом сказал:

– Оставьте меня. Я больше не могу.

Тем временем по городу из уст в уста шел потрясающий, невероятный слух о пленении предисполкома Беренса и редактора «Красного Златогорья» Пожидаева. Корт, первый установивший с точностью предательство шофера, сообщив об этом печальном событии в исполком, еще не знал, в какой форме решено будет оповестить граждан города Златогорска о постигшем несчастии. Но уже весь город говорил о гибели, именно о гибели, а не пленении Беренса и Пожидаева: многие видели сумасшедший бег исполкомского автомобиля.

Враг явно обнаглел. Враг наступал на самый центр златогорской жизни. Исполком готовил к выпуску экстренное воззвание, призывающее граждан к сохранению спокойствия. Воззвание составлял Берлога.

Фомичев ничего не подозревал. Корт ни слова не сказал ему об исчезновении предисполкома и редактора, чтобы не сбить молотобойца с толку перед исполнением ответственного поручения. Фомичев глядел на Кулакова с любопытством. Потом, нагнувшись к нему, промолвил:

– Ну, так как же – скажете?

– Оставьте меня! – взмолился паралитик. – Я не хочу быть торговцем!

– Она вас очень мучила? – спросил Фомичев.

Человеческое выражение появилось в глазах Кулакова. Он ответил тихо голосом, полным ужаса:

– Очень.

И крикнул:

– Огнемучители! Я не хочу огнемучителей!

Он замолк, потух.

Фомичев вышел из камеры, кликнул служителя. Вместо служителя, он увидел самого директора. Директор стоял в коридоре с самым равнодушным видом.

– Подслушивал! – подумал Фомичев и вспомнил, что старший врач сумасшедшего дома оказался сообщником поджигателей.

Он вынул из кармана бумагу и подал ее директору.

– Вам этого предписания достаточно? Дайте в сопровождение двух служителей. Кулаков поступает отныне в ведение ЗУР'а.

Он предъявил бумагу только теперь – после свидания с паралитиком: он боялся, что Кулаков будет умерщевлен мгновенно, если поторопиться с предъявлением требования губздравотдела, исполкома и ЗУР'а.

Директор спокойно прочел бумагу.

– Хорошо, – сказал он. – Я сейчас распоряжусь. Подождите.

И он пошел прочь.

Фомичев тихо следовал за ним. Остановился. Пошел дальше. Навстречу ему попался скромный человечек с интеллигентской бородкой и в пенснэ. Человечек с восторгом взглянул на Фомичева.

– Как я счастлив! – воскликнул он. – Наконец-то я дождался вас. Только вам могу я раскрыть тайну!

– Какую тайну? – удивился Фомичев, не знавший, следовать ли ему за директором или оставаться с Кулаковым.

– Странно, – думал он. – Вряд ли принято пропускать здорового человека, без служителей, к сумасшедшему в камеру.

Человечек в пенснэ с такой силой жал руку Фомичева, что молотобоец раздраженно оттолкнул его.

– Что вам угодно?

Сумасшедший глядел в упор на рабочего. Лицо его искривлено было неслышным внутренним смехом. Слюна текла с левого угла губ.

– Дурак, – бормотал он, – пустая голова!

И он стал тихо надвигаться на Фомичева, растопырив пальцы вытянутых вперед рук. Фомичеву стало жутко. Он бросился вслед за директором, путаясь по коридорам и комнатам. Он увидел директора на лестнице в сад. Директор смеялся, глядя вверх, в окно Кулаковской камеры. Из окна шел дым. Фомичев вынул наган, прицелился…

Труп директора не докатился еще по лестнице до низу, когда Фомичев был у камеры Кулакова.

Дым застилал коридор. Желто-красное пламя рвало стены, полы, потолки. Фомичев схватил на руки паралитика и сквозь дым и пламя устремился к выходу. Он спасал человека, который хранил в своем потраченном мозгу тайну златогорских пожаров.

Восторженные крики раздавались в дыму. Это сумасшедшие радовались пожару.

– Ура!

– Товарищи к порядку! Сеанс начинается!

– Парад-алле! Чемпион мира Поддубный!

– Товарищи, в повестке дня…

– Долой!

– Ку-ка-реку!

Тонкий визг Кулакова врывался в эту ахинею:

– Огнетушители! Огнемучители! Спасайте. Банда!

Фомичев вырвался в конец коридора, и тут в дыму, разъедающем глаза и легкие, спокойный голос остановил его:

– В очередь, граждане! Куда вне очереди лезете?

Женщина средних лет стояла, загораживая проход. Человек, стоявший перед ней, обернулся и спросил строго:

– А у вас билет есть, гражданин?

– В очередь! – загалдели кругом, и Фомичев, ослепленный, полузадушенный, очутился в сумасшедшей очереди. Очередь не двигалась с места.

Фомичев отбросил Кулакова и вырвался из удерживавших его рук. Он спасал свою жизнь. Ноги сами несли его к окну. Сумасшедшие толпой бросились за ним.

– Держи вора!

Фомичев прыгнул в окно. Упал, больно зашиб ногу и руку. И сразу же несколько сумасшедших свалились на него сверху.

– Бей его!

Фомичев – молотобоец, форвард футбольной команды – не мог справиться с разъяренными, потерявшими разум людьми. Он задыхался, ожесточенно защищая свою жизнь, он боролся до тех пор, пока тяжелый каблук не ударил с силой ему в лицо. Кровь залила лицо рабочего. Новый удар в разбитое уже лицо лишил Фомичева сознания.

Пожарная команда подкатила с грохотом к сумасшедшему дому. Но деревянное строение спасти было невозможно.

Когда огонь был сбит, пожарные под одним из окон, в саду, нашли труп директора. Невдалеке лежало изуродованное тело, в котором был с трудом опознан Ванька Фомичев, приятель дяди Клима.

Мих. СЛОНИМСКИЙ

Назад к карточке книги "Большие пожары"