Текст книги "Спасение челюскинцев"
Автор книги: Александр Старостин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
А ВОТ КАК выбирались на Чукотку пилоты Леваневский и Слепнев и уполномоченный правительственной комиссии известный полярный исследователь Георгий Алексеевич Ушаков.
Ушаков и Слепнев, как мы помним, вылетели в Берлин. За ними вдогонку последовал 18 февраля Сигизмунд Леваневский.
Утром 20 февраля все вместе вылетели из Берлина в Лондон, чтоб успеть на трансатлантический пароход «Олимпик», который шел из Саутгемптона в Нью-Йорк. 10 марта все были в Нью-Йорке. Пересекли на поездах Америку с востока на запад и на пароходе «Аляска» вышли из Сиэтла, что на берегу Тихого океана, в порт Скагуей. 21 марта пересели на поезд до города Уайтхорз, последний пункт железной дороги на канадской территории. Там их встретил известный американский летчик Джо Кроссен и в тот же день доставил их на Аляску, в город Фэрбенкс. Тут наши летчики впервые увидели закупленные для них аэропланы.
Это были очень красивые машины с глянцевитыми красными крыльями и синим фюзеляжем и обитые изнутри красным бархатом.
Чтоб их не перепутать – ведь они были совершенно одинаковые, – на борту одного самолета американцы вывели черной краской SL (Сигизмунд Леваневский), а на другом MS (Маврикий Слепнев).
Тут же, в Фэрбенксе, стало известно, что самолеты эти называются «Консолидейтед Флейстер», на них установлены моторы воздушного охлаждения «Райт-Циклон» мощностью в 600 лошадиных сил. Отличные машины, ничего не скажешь. Вот только не известно, как они поведут себя в мороз и на посадке. Если садишься на снежные заструги.
Америка в то время переживала национальный траур. Американцы, очень деловые люди, наладили перевозку почты на самолетах, и за очень короткое время, буквально один за другим, разбились десять самолетов с экипажами. Авиация превратилась в слишком уж рискованный бизнес.
Наши пилоты, оба подтянутые и веселые, и скромный, сдержанный Ушаков, герой освоения Северной Земли, по своей популярности затмили кинозвезд и даже коронованных особ. Их повсюду сопровождали толпы корреспондентов и зевак. Американцы никак не могли понять бизнеса этих русских: отправиться за тридевять земель на верную смерть, как на праздник. Вон король воздуха Маттерн упал на Чукотке, великий Эйльсон упал там же. Тут разбились десять аэропланов. Нет-нет, это не бизнес, а черт знает что.
После двух пробных полетов в качестве пассажира Слепнев сказал:
– Попробую теперь полетать самостоятельно.
Он некоторое время сидел в кресле неподвижно – привыкал
Ванкарем – основная база спасения челюскинцев.
Летчик М. Бабушкин (справа) и бортмеханик Г. Валавин отремонтировали свой самолет и перелетели в Ванкарем.
Валериан Владимирович Куйбышев – председатель правительственной комиссии по оказанию помощи челюскинцам.
О. Ю. Шмидт на самолете Молокова был доставлен из лагеря в Ванкарем.
В лагерь стали прибывать летчики Слепнев, Каманин, Молоков, Водопьянов, Доронин.
Челюскинцы были переправлены в бухту Провидения. Там их ждал пароход «Смоленск».
Первые Герои Советского Союза – А. В. Ляпидевский, С. А. Леваневский, М. Т. Слепнев, В. С. Молоков, Н. П. Каманин, М. В. Водопьянов, И. В. Доронин.
Гордо развевается красный флаг Страны Советов.
Поезд челюскинцев в пути.
Пионеры встречают героев челюскинцев.
Пятилетняя девочка дарит цветы матросу «Челюскина».
Летчик М. В. Водопьянов стал почетным пионером.
Радостно приветствует Москва своих героев.
Герои челюскинской эпопеи на Красной площади.
к своему рабочему месту, поглядывал на приборы, примеривался к кранам и тумблерам, чтоб, в случае необходимости, дотянуться до них почти не глядя. И слышал, между прочим, как толпа зевак и корреспондентов устремилась куда-то в конец полосы.
«Чего это они там потеряли?» – подумал он безо всякого интереса и, продолжая глядеть на приборную доску, сказал механику:
– Ну-ка, Билл, запускай мотор, поедем. «Гоу мотор», одним словом. Так, что ли, по-вашему?
– Ес, сэр!
– На взлете будешь мне подсказывать скорость. То есть тэл ми спид, вен ай буду делать, ап, то есть взлет. Фэрштейн?
– Ес, сэр!
Оказалось, что Билл прекрасно понимал все, что ему говорил Слепнев.
Когда мотор был запущен и прогрет, Слепнев дал газ – самолет сперва медленно, а потом все скорее и скорее пошел на взлет. Механик, свесившись над пилотом, диктовал ему на ухо скорость.
«Скорость отрыва», – отметил про себя Слепнев и плавно взял штурвал на себя. Самолет очутился в воздухе. Впереди мелькнула толпа. Чего это они там нашли? Мотор тянул нормально, машина была более или менее устойчивой. Земля стала заволакиваться дымкой.
Когда Маврикий Трофимович вернулся, он, между прочим, спросил переводчика:
– Чего это все побежали в конец полосы?
– Чтоб сфотографировать.
– Что там фотографировать?
– Обломки вашего самолета, сэр.
– Очень сожалею, что я не оправдал надежд, – с притворной скорбью произнес Слепнев.
– Мистер Слеп, как вам понравилась наша машина?
– Ничего. Летать можно.
– Вам, наверное, еще не приходилось летать на таком скоростном современном самолете?
Слепневу этот вопрос не очень понравился, и он небрежно бросил:
– Отчего же? У нас подобные самолеты еще кое-где сохранились. На окраинах России.
Леваневский также разочаровал представителей прессы и зевак, которые жаждали крови, сувениров и сенсационных сообщений.
На другой день Леваневский, Слепнев и Ушаков вылетели в Ном.
Погода была много хуже, чем этого требовалось для безопасного полета.
Самолеты, казалось, нырнули в разбавленное водой молоко и застыли на одном месте. Пришлось идти на бреющем полете в белой мгле, ориентируясь только по еле видимым телеграфным столбам.
Появление русских летчиков в Номе показалось противоестественным: в такую погоду, а особенно после катастроф, здесь не принято было летать.
Тут их ждала радиограмма правительственной комиссии. Леваневскому с Ушаковым на борту предписывалось немедленно вылететь в Ванкарем, а Слепневу остаться в Номе и ждать дальнейших распоряжений.
Они узнали и о «гибели русского полярного героя Ляпидевского», и об исчезновении групп Каманина и Галышева.
Перед вылетом в Ванкарем поступило сообщение, что слухи о гибели Ляпидевского и его товарищей оказались ложными. Это не могло не поднять настроения наших летчиков. Слепнев прихватил с собой эти газеты, чтобы подарить их при встрече Ляпидевскому.
– Итак, наши расчеты оказались правильными, – сказал Леваневский. – Мы будем первыми в лагере.
– Пожалуй, что так, – согласился Слепнев.
– Надо говорить: «Полагаем быть первыми», – поправил Ушаков. – Мало ли что может случиться.
29 марта вылетели в Ванкарем. На борту командир корабля Сигизмунд Леваневский, бортмеханик Кляйд Армстидт и Ушаков. Погода стояла прекрасная. Светило солнце. Воздух был так прозрачен, что можно увидеть неровности и тени на снегу. Но все знали, что в любую минуту погода может измениться. Так оно и вышло. У берегов Чукотки, у мыса Онман, попали в снежный заряд. Леваневский решил пробиться к земле и сесть, если, конечно, появится возможность. Но такой возможности не появилось. Невозможно было разглядеть не только землю, но даже плоскости собственного самолета.
И тут впереди, между полосами снега, возникла отвесная скала. Столкновение казалось неизбежным. Однако Леваневский ушел вверх почти вертикально. Через минуту, как из-под земли, выскочила следующая скала. И снова Леваневский избежал верной гибели, едва не зацепившись за острые зубцы отвесного берега. И решил уходить вверх.
Но на высоте двух тысяч, куда удалось забраться, не было никакой видимости, и началось обледенение.
Машина, обросшая льдом по кромкам крыла, сделалась тяжелой, трудноуправляемой. Лицо Леваневского заливал пот.
«Только бы не потерять скорость», – думал он и косил глазом на стрелку указателя скорости, которая двигалась к нулю. И в довершение ко всему мотор стал давать перебои.
Механик Армстидт нащупал пряжки привязных ремней и стал пристегиваться. И увидел Ушакова – тот протер пенсне и безмятежно улыбнулся. Армстидт, при всем своем желании, никак не мог увидеть причин для благодушия. Впрочем, Ушаков и не храбрился, а вел себя, как обычно. Уверенность и спокойствие передались и американцу, и он, отбросив пряжки ремней, сказал:
– О’кэй!
Леваневский решил уйти подальше от прибрежных скал.
Стрелка высотомера шла к нулю. Стекло кабины покрылось инеем и льдом.
Леваневский, чувствуя, что земля рядом, разбил локтем боковое стекло, высунул голову, в теплую кабину ворвался холод.
Надвигались торосы. Они надвигались неумолимо, как судьба.
Первым ударом о торос была сбита правая лыжа. О следующий левая. Мотор пришлось тотчас же выключить, чтоб не возникло пожара.
Самолет пополз на брюхе. Наступила тишина. И только ветер свистел в торосах.
Механик крикнул:
– Вери-вери гуд, пайлэт!
Впрочем, пилот, кажется, не слышал механика, который радовался, что остался жив. Он неподвижно лежал лицом на приборной доске, и кровь капала на его рыжие унты.
Механик сообразил, что его радость несколько некорректна.
Ушаков, не теряя обычного спокойствия, нащупал пульс Леваневского и сообщил:
– Жив.
Леваневский открыл глаза.
– Как себя чувствуете?
– Самолет жалко.
Механик уже тащил аптечку.
На другой день в Ванкарем вылетел Слепнев.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
ВАНКАРЕМ – это не город и даже не деревня. Ванкарем – каменистая гряда, уходящая в море. Гряда образует тихую лагуну, а в лагуне – ледовый аэродром, на который пока еще не садился ни один самолет. В лагуну впадает река, о существовании которой зимой и не догадаешься, так как ее укрыло снегом. На берегу реки двенадцать яранг. Деревьев вокруг никаких, если, конечно, не считать «говорящего дерева» – радиомачты, которая установлена на высоком обрывистом берегу рядом со строеньицем радиостанции.
Ванкаремские чукчи еще ни разу не видели самолета. Тем не менее каждый день все население выходило чистить и «гладить» аэродром: запрягали оленей и таскали «гладилку», а попросту бревно, которое равняло заструги.
И вдруг 2 апреля «говорящее дерево» сообщило, что летит самолет.
Никто в это особо не поверил, однако все местное население от мала до велика явилось в лагуну.
И тут в небе возникла точка, которая через некоторое время превратилась в большую птицу.
Самолет Бабушкина, а это был он, встретили с ликованием.
Но что это был за самолет! Нос залеплен пластырем и цветастым ситцем. Одна стойка шасси обмотана веревками и словно опухла. Весь фюзеляж и крылья в разноцветных заплатах.
Радист, выскочивший из радиорубки с биноклем, пробормотал себе под нос:
– Ну и аэроплан! Весь на английских булавках. Как же это он долетел и не рассыпался в воздухе?
«Небесные гости» прибыли как раз вовремя: вечером ударил мороз, а, как мы помним, мотор на «Ш-2» запускался только в теплую погоду.
Михаил Сергеевич Бабушкин стал начальником Ванкаремского аэродрома.
Он внимательно осмотрел каждый метр полосы, разметил ее, разровнял и приготовил два темных полотнища для сигнализации.
И вот в Ванкарем прибыл уполномоченный правительственной комиссии Ушаков и его друзья – пилот Леваневский и механик Армстидт. Нет, они прибыли не на самолете. Они прибыли на собаках.
Георгий Алексеевич немедленно направился в радиорубку и вышел на связь с лагерем. Эрнст Кренкель, старый друг Ушакова, ответил:
– Шмидт не может подойти к аппарату.
– Что случилось? – забеспокоился Ушаков.
– Он читает лекцию по диалектическому материализму.
Это сообщение даже на такого бывалого человека, как Ушаков, произвело впечатление.
– Раз так, то в лагере все в порядке.
– Это я и хотел сказать.
– Но Шмидта все-таки позови.
И тут состоялся не очень веселый разговор, о котором ни Шмидт, ни Кренкель не посчитали нужным распространяться. До поры до времени, конечно.
Ушаков рассказал о своих воздушных приключениях и о том, что пилоты Демиров и Бастанжиев потерпели аварии. Их самолеты не подлежат ремонту.
– А что с товарищем Ляпидевским? – спросил Шмидт. – Есть ли что-нибудь новое?
– Через час полета на самолете Ляпидевского затрясло мотор, раздался треск. Машину так трясло, что у экипажа застучали зубы. Мотор выключили, а внизу торосы. На одном моторе перегруженная машина пошла с сильным снижением. При вынужденной посадке снесло шасси и смяло крыло. Ляпидевский пытается ввести машину в строй. Ему помогают чукотские оленеводы. Оказалось, что на моторе разрушился коленвал – случай, конечно, дикий.
Отто Юльевич почувствовал, что у Георгия Алексеевича особой веры в авиацию нет.
– Думаю, что не следует забывать о собаках, – сказал Ушаков. – Разумеется, авиаторы сделают все возможное, но и они не всесильны. Часть народа они вывезут. А что делать, если на льду останется два-три человека, а полосу разломает? Два-три человека физически не смогут подготовить новую полосу. Вот тут на первый план и выйдут собаки. При первой же возможности вылетаю в лагерь вместе с собаками.
4 апреля в Уэлене оказалось сразу три самолета: американский «Флейстер» Слепнева и два наших «Р-5» Каманина и Молокова. Но в Ванкареме свирепствовала пурга.
Летчики Слепнев, Каманин и Молоков постоянно наведывались к радистке Людмиле Шрадер, которая уже второй месяц не отходила от своего аппарата и ела, а порой и спала, не снимая наушников.
Только 7 апреля было получено сообщение, что пурга в Ванкареме утихла.
И вот 7 апреля Бабушкин, а вместе с ним и все ванкаремское население встретили сразу три самолета.
Старый друг Бабушкина, Василий Молоков, безо всяких лишних слов спросил:
– Возможна ли посадка в лагере? Хоть теоретически.
– Сесть можно. Но трудно. Главное, не промазать и сесть в начале полосы. Но там торосы. Отыскать в Чукотском море достаточно длинное и ровное замерзшее разводье весьма затруднительно.
– Тотчас и полетим.
– Не спеши. Переговорим с лагерем. Проведу инструктаж.
Бабушкин направил в лагерь радиограмму:
«Летчики знакомятся с аэродромом, после чего отдохнут и вылетят в лагерь. Приготовьте очередную партию улетающих».
Через некоторое время Кренкель получил новое сообщение:
«Необходима ширина площадки не менее ста метров, длина четыреста. Ширина наших лыж сорок сантиметров, длина два метра пятьдесят. Кромки трещин обязательно сгладить, допустимая ширина трещин двадцать сантиметров, очень опасны продольные, забивайте их снегом. Ждите. Слепнев, Каманин, Молоков».
…Было два часа ночи, когда авиаторы, поселившиеся в единственном строеньице Ванкарема, радиорубке, зашевелились. Аэродром на льдине был готов.
– Ну-ка, Билл, гет ап! По нашему – «подъем!», – сказал Слепнев своему механику. – Поедем к челюскинцам.
– Ес, сэр!
– Покажи ударную работу. То есть ворк.
Слепнев кивнул в сторону русских механиков, с которыми пожелал устроить соцсоревнование.
– Ес, сэр! – отозвался Билл, поняв слово «ворк», но не поняв, что такое «ударный».
– Грей побыстрее гаргойль, то есть масло. И ворк, как ударник.
– Вот даз ит минз – «ударник»?
– Это – первый парень на деревне. То есть фёст феллоу.
– Ес, мистер Слеп!
Прежде чем приступить к обслуживанию матчасти, американец укрепил на борту «Флейстера» советский флаг, к немалой зависти наших механиков, и начал свою ударную работу.
И пока он участвовал в соцсоревновании с русскими механиками, Слепнев, Каманин и Молоков устремились к аппарату – узнать новые координаты лагеря и уточнить погоду.
В соцсоревновании победили советские механики. Впрочем, они могли бы и не победить, если б у Билла не вышло некоторой задержки из-за собак, которые ни за что не хотели лезть в самолет.
Итак, первыми вылетели Каманин и Молоков.
Слепнев отправил в лагерь радиограмму:
«Буду в лагере через 36 минут».
Бабушкин поглядел на самолеты, растаявшие в небе, и только тут вспомнил, что не спал третьи сутки. В Ванкареме ему совсем не спалось. Стоило испортиться погоде, как в голову лезли мысли: «А как там, в лагере? Небось очередная подвижка».
«Там, на льдине, сон был отличный, – подумал Михаил Сергеевич, – а здесь, на твердой земле, хоть таблетки принимай – нервы совсем разгулялись».
Слепнев на своей скоростной машине догнал Молокова и Каманина и увидел, что за самолетом Молокова тянется хвост черного дыма.
«Что-то с карбюратором», – подумал Маврикий Трофимович.
Он увидел, что самолеты развернулись в сторону Ванкарема. Машинально поглядел вниз, сесть было негде – кругом, на сколько хватало взгляда, громоздились торосы.
Прошло тридцать семь минут после получения радиограммы от Слепнева, когда радист Кренкель – он в это время обедал, не снимая наушников, – услышал рев мотора.
– Вот это точность! – восхитился Эрнст Теодорович и, сорвав наушники, выскочил из палатки и стал глядеть на вышку.
Штурман на верхней площадке глядел в бинокль. По договоренности он должен был махнуть три раза шапкой, что означало бы благополучную посадку. Кренкель в этом случае немедленно передал бы радиограмму в Ванкарем. Но штурман не давал никакого сигнала. Он, не отрываясь, глядел в бинокль.
А самолет все кружил и кружил в небе, иногда снижался, полностью исчезая в торосах. Садиться следовало в самом начале полосы, чтобы не вынесло на пробеге за пределы «аэродрома».
Летчик, видать, все примеривался и примеривался посадить машину поточнее, да всякий раз уходил на второй круг.
В железной бочке у аэродрома горели и дымились смоченные в солярке тряпки и прочий хлам, – черный дым сигнального знака едва не дотягивался до облаков.
Вот самолет исчез и больше не показывался. Штурман все еще не давал отмашки.
– Что там? – не выдержал Кренкель. – Чего молчишь?
Штурман даже не шевельнулся. Ему было видно, как «американка», едва не зацепив торос в начале полосы, пошла на посадку. Машину, казалось, что-то держало в воздухе, она никак не могла погасить скорость. С каждой секундой вероятность безопасной посадки уменьшалась. Вот, наконец, лыжи коснулись льда, и за самолетом потянулся шлейф снежной пыли. Скорость, однако, была велика – «американка» выскочила за границы аэродрома, попала на неровности, задергала крыльями. А перед ней – торос.
«Всё, амба!» – подумал штурман на вышке.
Самолет вскочил на торос, перепрыгнул его и затих, уперев крыло в снег.
– Что случилось? Что там? – крикнул снизу Кренкель.
Штурман увидел, что дверца самолета раскрылась, и на снег выполз кто-то в серой шубе.
– Что там? Как сели?
– Да погоди ты! – отозвался, наконец, штурман.
Потом еще кто-то вышел из кабины и тоже на четвереньках.
«Черт знает что! – подумал штурман, протирая глаза. – И окуляры запотевают, и ресницы мешают. – Он соскреб с ресниц иней. – Ранены, наверное. Потому и ползут».
Но выползшие на снег двигались, пожалуй, слишком уж резво для раненых. Вот их уже восемь. «Зачем восемь? Да что это с ними? Наверное, с ума посходили от страха, потому и носятся на четвереньках. Отчего их так много?»
И только тут до штурмана дошло, что те, которые на четвереньках, – собаки.
– Фу-ты ну-ты! – засмеялся он. – До смерти напугали, черти.
Все устремились к самолету, исчезнувшему за торосами.
Самолет, пожалуй, был не так уж сильно поврежден. Хвост, правда, помят да стойки шасси разъехались в стороны.
Все встречающие испытывали что-то похожее на угрызения совести: вот из-за нас погибли люди.
Когда к самолету подбежали Шмидт, Воронин и другие встречающие, из дверцы самолета вслед за собаками вышел невозмутимый Слепнев в роскошной куртке американского производства, в ослепительной рубашке с галстуком, а за ним скромный и даже несколько застенчивый Ушаков в запотевших очках. Слепнев в своем пижонском наряде выглядел, пожалуй, несколько странно среди заросших и чумазых челюскинцев.
– Отто Юльевич, – сказал он, улыбаясь, и развел руками, – сделал все, что мог.
– И даже более того, – согласился Шмидт.
Все увидели на руке Слепнева кровь.
– Вы ранены? – спросил Шмидт.
– Не извольте беспокоиться. Примите, товарищи, скромный подарок: американское пиво, сигареты и, главное, свежий хлеб.
Небось тут совсем забыли, как пахнет хлеб. А в этом мешке – письма.
Маврикий Трофимович пошел вокруг самолета.
– Давайте-ка, товарищи, приподнимем его, вправим шасси. Имеется некоторый вывих суставов. И болты срезало.
– Это мы вам вмиг починим, – пообещал бригадир плотников, получивший достаточный опыт на самолете Бабушкина. – Был бы лес.
– А хвост мы, пожалуй, отвинтим с разбитого самолета Леваневского. Сигизмунд упал недалеко от Ванкарема, – продолжал Слепнев. – Ероплан вдребезги, а хвост как новенький.
– До чего же ероплан красив! – сказал Воронин.
А тем временем на посадку уже заходили два отечественных «Р-5»: устранив неисправность на самолете Молокова, пилоты добрались-таки до лагеря.
«Голубая двойка» Молокова зашла на посадку первой, снизилась, едва не зацепив торос, и заскользила. Скорость была, пожалуй, великовата. Столкновение с торосом казалось неминуемым, все зажмурились… и вдруг «двойка» резко развернулась на месте и остановилась, едва не задев хвостом торос. Этот цирковой номер был так неожидан, что челюскинцы даже вскрикнули в один голос, а потом зааплодировали.
Тут же сел и Каманин, повторив маневр Молокова.
Из открытых кабин выпрыгнули три человека, доложили Шмидту:
– Летчик Молоков.
– Летчик Каманин.
– Штурман Шелыганов.
– Не хотите ли поглядеть, как выглядит лагерь, как мы живем? – спросил Шмидт.
– Нам бы хотелось выполнить и второй рейс, – сказал Молоков. – Если удастся.
Через пятнадцать минут оба «Р-5» были уже в воздухе, увозя пятерых челюскинцев.
Воронин, провожая их взглядом, сказал:
– Наши аэропланы понадежнее: это вам не эта раскрасавица американская Катерина, которая только своим нарядом хороша. Зачем, спрашивается, кабина изнутри обита красным бархатом?
Почему капитан прозвал самолет Слепнева «американской Катериной», видимо, так и останется загадкой. Однако эта кличка за «Флейстером» закрепилась.
– Больше не прилетят, – пробормотал капитан себе под нос. – Погода меняется. Давление, чувствую, падает. Задует. И начнется подвижка льдов, будь она неладна. Опять наломает дров.
Бригада «кожаных комиссаров» осталась дежурить у американского самолета.
Ушаков и Слепнев двинулись осматривать лагерь. Они увидели десяток парусиновых палаток, треугольный вымпел Севморпути над штабной палаткой. Посетили барак, а точнее, уже половину барака, поглядели, как ведется научная работа, – шла спокойная деловая жизнь.
– Совсем неплохо, – сказал Георгий Алексеевич.
– Чем не Венеция? – улыбнулся Шмидт.
К ночи, как и предполагал Воронин, задуло. Шла низовая метель. В небе ярко светила луна, освещая снежный поток, из которого торчали торосы.
Петр Буйко мирно почивал и видел сон, как будто он едет на трамвае по Ленинграду. И вдруг на рельсы выскочил грузовик. Столкновение сделалось неизбежным – раздался удар, посыпались стекла.
– Как это тебя угораздило! – выругался проснувшийся Буйко.
– Ты о чем? – спросил один из кочегаров.
– Трамвай, понимаешь, наскочил на автомобиль, удар такой был сильный… Приснилось, одним словом.
– Да-да, я тоже слышал этот удар. Как даст – грузовик в щепки, и мелкие стеклышки так мелодично-мелодично звенят. А вот еще удар. Слышишь? А вот еще, и такой малиновый звон…
– В самом деле, откуда бы здесь быть трамваям? – пробормотал Буйко, плохо соображая спросонья.
В палатку просунулась голова дежурного по лагерю.
– Братва, идет сжатие. Оденьтесь, на всякий пожарный случай.
Люди нехотя зашевелились. Хочешь не хочешь, а надо вылезать из нагретого кукуля и одеваться.
Послышался треск и шипение льдов. Народ выскакивал из палаток и остатка барака.
В сторону лагеря двигался вал. Льдины, громоздясь одна на другую, заползали на гребень вала и с грохотом и треском скатывались уже по другую его сторону. И все это освещалось яркой луной.
Вельбот, рассчитанный на пятьдесят человек, подняло и смяло, как детскую игрушку. Полынья образовалась у самых палаток.
Мглистая ночь, наполненная грохотом льда, морозным паром, воем, лунным светом и призрачными торосами, казалась зловещей и прекрасной. Закаленные челюскинцы взирали достаточно спокойно на буйство стихии и только пытались спасти то, что еще как-то можно было спасти.
«Ничего, удрать успеем», – думал каждый, занимаясь своим делом.
То, что осталось от барака, было уже уничтожено – раздавленный вельбот прошил стены полубарака. Через проломы крыши было видно, что жилое помещение наполнилось водой. Оборвались провода радиомачты. В воде плавал валенок и чемодан. Под угрозой оказался «Бич-бар» – палатка моряков – и склад «Красный ропак».
Следовало немедленно спасать продукты и откатывать в сторону бочки с топливом.
Льдина под камбузом вспучилась, словно под ней оказалось какое-то животное, прорвавшее лед, камбуз рассыпался, как карточный домик.
По льду покатилась бочка. Эта бочка еще совсем недавно была печью.
А вал все двигался и двигался к палаткам.
И вдруг ледяная гряда озарилась изнутри таинственным сине-зеленым огнем и стала похожа на исполинское ожерелье из драгоценных камней. Все несколько опешили, бросили работы и глядели на это чудо природы как завороженные. В следующее мгновение все обратили взоры к «науке». Но «наука» молчала, придумывая разумное объяснение этому непонятному явлению.
– Братцы! – крикнул кто-то из матросов. – Да это же спички!
И тут все поняли, что в эту «мясорубку» попали металлические ящики со спичками.
– Нет, это не Венеция, – проговорил тихим голосом Ушаков. – Такого, пожалуй, не увидишь и во время венецианского карнавала.
…Аэродром, где в это время пребывала «американская Катерина», треснул у палатки «аэродромщиков». Трещина змеей устремилась к «американке».
«Кожаные комиссары» и «аэродромщики» покатили самолет на запасной аэродром. Катили его под грохот льдов и бурлацкую «Дубинушку».
Через разводье «Катерину» переправили на льдине. И только оказались на берегу, как разводье сомкнулось, и льдины полезли одна на другую.
Далее пришлось разравнивать дорогу для «Катерины», так как она явно не была способна ходить по торосам.
Челюскинцы спокойно, безо всякой паники и волнения делали свое дело. Теперь уже, казалось, их ничто не способно напугать.
Движение льдов прекратилось так же внезапно, как и началось.
Утром после аврала Ушаков сказал Шмидту:
– Положение у вас еще хуже, чем я себе представлял.
– По правде говоря, мы привыкли. Все-таки льды движутся так, что в случае опасности можно убежать.
– А можно и не успеть.
– Можно и не успеть, – спокойно согласился Отто Юльевич.
В эту же ночь заболел Шмидт. Температура поднялась выше тридцати девяти.
– У него был туберкулез, – объяснил врач, – а теперь пневмония. Положение серьезное.
– Надо немедленно отправить его на материк, – сказал Ушаков.
– Ничего не выйдет, Георгий Алексеевич.
– Почему?
– Не поедет. По списку он последний. Его можно вывезти после того, как он окончательно потеряет сознание.
9 апреля снова задуло, ветер был восемь баллов.
Солнце неслось в снежном потоке, озаряя снежный дым красным светом. Временами солнце исчезало полностью, тогда делалось сумрачно.
Снова началась подвижка.
И тут радист Кренкель получил сообщение:
«Сейчас к вам вылетают самолеты, ждите!»
«Принять самолеты пока не можем», – ответил Кренкель.
В этот момент затрещало где-то совсем рядом, и лампа «летучая мышь» над рабочим столом закачалась.
«Кренкель, почему не надо самолетов?» – спросил Ванкарем.
В палатку сунулся второй радист Серафим Иванов и сказал:
– Эрнст, кончай работать! Надо переносить мачту на новое место, иначе ее свалит.
Эрнст Теодорович, которого вряд ли можно было чем-то напугать, растерялся: тут хоть разорвись на части. Пока объяснишь, почему не надо самолетов, мачта превратится в дрова, замурованные в лед. Да и объяснять надо так, чтобы в Ванкареме не произвести ненужного переполоха. Ведь радист по одному писку морзянки может угадать волнение абонента.
И тогда Кренкель передал:
«По распоряжению Шмидта на сегодня полеты отставить».
А Отто Юльевич в это время был без сознания и, разумеется, никаких распоряжений давать не мог.
– Кончай разговоры! – дернул Иванов Кренкеля за плечо.
Лед загудел и затрещал. В темной палатке сделалось совсем неуютно, хотелось поскорее выскочить вон, чтобы увидеть, куда идет вал.
На лед хлынула вода. Шлепая валенками по воде, Кренкель и Иванов начали перетаскивать мачту на новое место.
