Текст книги "Спасение челюскинцев"
Автор книги: Александр Старостин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
ВОЕНЛЕТ Каманин готовился у себя дома к командирской учебе, когда явился дежурный красноармеец из штаба и сообщил:
– Товарищ Каманин, вас требует командир эскадрильи.
«Может, японские самураи начали хулиганить на границе? – подумал Каманин, натягивая сапоги. – Впрочем, судя по газетам, на границе пока тихо… А вдруг на спасение челюскинцев?»
Каманин слышал, что в подразделение поступил приказ о выделении экипажей для полета на льдину.
«Конечно, нам, военлетам, и сласать бы. Мы можем снять со своих самолетов плоскости, загрузить их на корабль, корабль доставит нас до кромки льдов, а там и до лагеря Шмидта рукой подать. Мы, дальневосточники, ближе всех к Чукотке. Не считая, конечно, товарища Ляпидевского. Да нет, меня не пошлют, – подумал Каманин, одергивая перед зеркалом гимнастерку. – У меня и биографии нет никакой. Девятилетка, летное училище, служба в Особой Дальневосточной армии, вот и все. Пожалуй, пошлют какого-нибудь заслуженного, более опытного и зрелого товарища… Ну, а если и меня пошлют, то и я не подкачаю, выполню любое задание».
Отто Юльевич Шмидт – начальник экспедиции.
На треножнике из весел подвешен самодельный котел.
Рядом с кухней была устроена умывальная комната.
В первые дни жизни на льдине собралось бюро партийной ячейки и актив.
(Рис. Ф. Решетникова).
На льдине выпускали стенную газету «Не сдадимся!».
Несмотря на тяжелую жизнь на льдине, челюскинцы не унывали. В редкие свободные минуты играли в футбол и в «лунки».
Трещина прошла к лагерю Шмидта.
Широкое разводье разделило лагерь.
На льдине в лагере продолжались научные работы.
Научные сотрудники геодезист-картограф Я. Гаккель, гидробиолог П. Ширшов, гидрограф П. Хмызников.
Двухгодовалая Алла Буйко и шестимесячная Карина Васильева с мамой.
Каждый челюскинец имел по меховому спальному мешку и малице из оленьего или собачьего меха.
Здесь будет аэродром.
Герой Советского Союза, кавалер Золотой Звезды № 1 Анатолий Васильевич Ляпидевский.
Первым в лагерь Шмидта прилетел А. Б. Ляпидевский.
Поселок Уэлен, куда были доставлены со льдины женщины и дети.
Каманин подумал о своем командире эскадрильи.
«Вот это человек! Его, наверное, и пошлют, – вспоминая своего командира Ивана Ивановича Карклина, Каманин испытал нечто похожее на нежность. – В каждом из нас есть как бы его отражение».
Размышляя на тему «у меня нет биографии», Каманин был не прав и, что называется, совсем уж перескромничал. Прекрасная у него была биография в двадцать четыре года.
С шестнадцати лет он поступил в летную школу. В девятнадцать был военлетом. А жизнь военного летчика требует постоянного мужества. Мужество он определил для себя так: выполнять то, что положено, до конца и без ошибок несмотря ни на какие помехи.
Входя в штаб, где, кроме командира эскадрильи Карклина и других военлетов, находился и инженер эскадрильи, он доложил о своем прибытии.
Иван Иванович огласил приказ. Каманин с трудом сохранил наружное спокойствие, стараясь не показать охватившего его ликования.
«И радости и горести надо воспринимать со спокойствием», – сказал он себе.
– Кого думаешь взять с собой? – спросил Карклии.
Каманин, памятуя слова командира: «Хоть секунду, а подумай!» – вздохнул, собрался с мыслями и ответил:
– Военлетов Демирова и Бастанжиева.
– Правильно.
Поглядев на инженера, Карклин сказал:
– Итак, самолеты немедленно разобрать, погрузить на платформы. Времени на сборы у вас немного, – последнее относилось уже и к Каманину. – Всего два часа. Вопросы есть?
Во время загрузки разобранных самолетов на платформу – стояла ночь – Карклин сказал Каманину:
– К твоей группе будет прикомандирован и гражданский летчик.
– Это еще зачем?
– По фамилии Молоков.
– Как? Неужели сам Молоков? – изумился Каманин.
– Он самый. Твои инструктора в школе учились у его учеников… Тебе, конечно, неловко будет им командовать.
– Конечно, неловко. Как же себя вести?
– Сам продумай линию поведения, время есть. Главное, имей в виду – у него громадный опыт работы на Севере. Попроси поделиться своими соображениями, спрашивай совета, не стесняйся. Но, конечно, помни, что командиром назначили тебя, самолеты военные. И гражданские летчики подчиняются тебе.
– Я, пожалуй, буду обращаться к Молокову не как командир к подчиненному, а как партийный товарищ к партийному.
– Пожалуй, ты прав. В конце концов, у вас общее дело, и ваша задача – вывезти челюскинцев.
Карклин вздохнул и продолжал:
– Нельзя забывать, что у стариков есть чему поучиться, сам будешь стариком, поймешь это.
– У нас, Иван Иванович, – Каманин впервые назвал своего командира по имени-отчеству, – конфликтов как будто не было. И с Молоковым не будет, хотя мы и относимся к разным поколениям. Дело-то ведь и в самом деле общее.
Карклин улыбнулся.
– Это я так, упреждаю. Веду, так сказать, упредительный огонь. Тебе, я вижу, и так все ясно. Вот, кажется, загрузка и швартовка подходят к концу. Пойдем-ка поглядим, как загрузили и закрепили. Проконтролируем и – с богом. Глянь, как хорошо смотрятся еропланы без пулеметов. Когда же это ероплан превратится в орудие познания природы и спасения человека, а пулеметы осядут в музеях?
– Как только нас оставят в покое.
Уже на борту парохода «Смоленск», дожидаясь, когда подвезут разобранные самолеты, Каманин еще раз поглядел на летные карты со штриховкой и пометками «не исследов.» и подумал, что перелет будет не простым.
Во время швартовки и крепления разобранных самолетов на палубе он не выдержал и крикнул матросам, которые помогали механикам:
– Товарищи! Поаккуратнее! Ведь они деревянные. Дерево и полотно, и всё.
Один из матросов спросил:
– Это на таких аэропланах вы полетите через горные хребты?
– Полетим, – скромно ответил Каманин.
– Вас ветром снесет, как мотыльков.
– Ну, это мы еще посмотрим, – отозвался Каманин.
Во Владивостоке группа пополнилась прибывшими сюда пилотами: военным летчиком Пивенштейном и гражданским – Фарихом.
Итак, стало шесть летчиков при пяти самолетах. Каманин решительно не знал, как тут выйти из положения. И о чем только думали там, наверху?
Он поглядывал на летчика Фариха, в прошлом механика самого Слепнева, – рослого, бородатого, в щеголеватой заграничной куртке с меховым воротником и думал: «Ну как делить самолеты?»
Однажды Фарих, обращаясь к военным летчикам, неожиданно сказал:
– Откуда вам знать Север? Разве что по газетам. Неужели вы рассчитываете научиться всему в процессе полета?
Каманин почувствовал себя задетым за живое.
В словах Фариха был намек на то, что руководство группой предоставлено человеку неопытному, солдафону.
Он поглядел на рослого Фариха снизу вверх и, еле сдерживая закипающую злость, нарочито тихо сказал:
– Правительство назначило меня командиром. И я буду вести отряд до конца. А незнакомых путей бояться не нам, красным военлетам.
Каманину приходилось впервые плавать по морю, и многое казалось ему необычным.
Он долго не мог привыкнуть, что ремень с кобурой раскачивается, как маятник, а сапоги ездят по каюте то к двери, то к иллюминатору. Но потом считал это естественным и даже забавным.
Он решил, что надо проводить ежедневную учебу, и каждый день собирал летчиков и читал им вслух книги об Арктике. Попытки заставить Молокова рассказать о работе пилота на Севере были неудачны. Василий Сергеевич отвечал только на поставленные вопросы и оправдывался:
– Я лекций читать не умею. Там на месте, в Арктике, все увидите.
Большую часть времени он проводил со своим аэропланом, бортовой номер которого «2» был написан голубой краской.
Машине подходил срок капитального ремонта, и потому Молоков и его механик Петя Пилютов на всякий случай проверили мотор, промыли фильтры, просмотрели и смазали троса управления, залепили дырки в обшивке, возникшие при загрузке, металлические части смазали тавотом.
– Металл тут от одного воздуха коррозирует, – пояснил Молоков.
Спокойный и добросовестный Молоков подружился со своим механиком. Впрочем, дело всегда сближает людей. И лететь-то ведь на одном самолете и, если что, так и падать вместе…
Капитан Воронин ввел на льдине такой же порядок, как и на судне. Также через четыре часа отбивались склянки, также шла «непрерывка». Те части замерзшей майны, где когда-то был «Челюскин», окрестили в соответствии с расположением носа, кормы и надстроек.
Иногда капитан подходил к майне и задумчиво глядел на нее. Перед ним возникал как бы призрак судна, знакомого ему до каждой детали судового набора, до каждой заклепки.
Чтоб не чувствовать своей неприкаянности – ну как это капитан может существовать без корабля? – Владимир Иванович «переквалифицировался» в разведчика аэропланов. Но после двадцать седьмого полета Ляпидевского в сторону льдины, у него снова пошатнулась вера в авиацию. А ведь в марте морозы будут градусов в сорок, не меньше. В такую погоду не летал, пожалуй, никто.
Воронин прошелся по лагерю, заглянул в палатки матросов и кочегаров, потом все-таки встал на лыжи и двинулся на поиски очередного аэродрома. Больше ему ничего не оставалось делать.
Было 5 марта.
В палатке матросов появился белый, как привидение, дневальный Миша Филиппов, один из участников спасения Нобиле, и присел у камелька, дабы растопить его и вскипятить чай.
Он четыре часа бродил вокруг лагеря с винтовкой, прислушиваясь ко всем звукам, которые издавало море и льды.
– Жарко? Да, Миша? – спросили его с фальшивым сочувствием.
– Ташкент! – огрызнулся Миша.
– Каково давление?
– Сорок градусов и легкий бодрящий норд-ост.
– Сегодня не прилетят. Можно еще поспать. Да и вообще не прилетят.
И тут в палатку просунул голову радист Серафим Иванов и сказал:
– Которые тут за лошадей? Подъем! Отлетающие готовы. Ляпидевский в воздухе.
– Небось опять пробежимся, а самолета не будет. Сколько уж так, впустую гоняем?
– А вдруг долетит! Уже полчаса в воздухе. Если моторы не откажут, долетит.
И на аэродром потянулись люди: те, кто отъезжал, и все, кто еще не утратил веры в авиацию.
У сигнальной вышки взметнулся в небо столб сигнального дыма – это жгли в бочке тряпье, политое нефтью.
На пути отъезжающих возникло разводье, окруженное паром. Попробовали его обойти, но оно уходило в бесконечность.
И тут показался самолет.
И все забыли и о морозе и о полынье. Раздалось единодушное «Ура!», «Мы найдены, мы открыты!», «Слава русской авиации!».
Многие целовались, а кое-кто даже всплакнул от избытка чувств и любви к отечественной авиации.
Машинист Петя Петров устремился вперед через разводье и едва не утонул.
Когда его вытащили, он покрылся ледяным панцирем, но даже не обратил на это внимания.
– Надо делать ледяной мост! – крикнул капитан.
А из лагеря, с сигнальной вышки, в бинокль, была замечена трещина, и дежурный штурман немедленно отправил туда шлюпку-ледянку, мобилизовав всех свободных.
Эту шлюпку-ледянку доставили к трещине за двадцать пять минут.
Самолет прошелся над полосой, ушел на второй круг и, снова зайдя на посадку, аккуратно приземлился, что вызвало новую бурю восторгов.
Ляпидевский с типичным «летным» лицом, обмороженным и настеганным ветрами, показался челюскинцам солидным, пожилым мужчиной с седыми усами.
Из самолета спешно выгружали ломы, кирки, пешни, аккумуляторы для радиостанции и оленьи туши.
Пассажирки, одетые в неуклюжие малицы, были неспособны к самостоятельному движению, и их загружали в самолет, как кули.
– Ух, какие же вы все толстые! – сказал Ляпидевский.
Женщины запротестовали, объясняя разом, что они вовсе не толстые, а просто на них много одежды.
Самолет произвел взлет.
Ляпидевский подумал: «Странно, ведь в момент посадки я совсем забыл о собственном существовании. Меня как будто и не было. И я совсем не думал о торосах и о том, что полоса коротка. И пробег у меня получился немногим более трехсот метров. Впрочем, видимо, только в те моменты, когда мы полностью забываем себя, мы и делаем настоящее».
Ляпидевский был доволен, как произвел посадку и потом взлет.
«Этот полет, пожалуй, итог всех моих полетов», – подумал он.
«Полярное море, лагерь Шмидта. Сегодня, 5 марта, большая радость для лагеря челюскинцев и вместе с тем праздник советской авиации. Самолет АНТ-4 под руководством летчика Ляпидевского… благополучно доставил в Уэлен всех бывших на «Челюскине» женщин и детей. Самолет взял направление надо льдом и с поразительной уверенностью вышел прямо на аэродром. Посадка и подъем проделаны удивительно точно и с пробегом всего в 300 метров. Успех полета тов. Ляпидевского тем значительнее, что стоит почти 40-градусный мороз. Между лагерем и аэродромом образовалась большая полынья, так что для переправы пришлось три километра тащить из лагеря шлюпку через лед. Удачное начало спасательных операций еще более подняло дух челюскинцев, уверенных во внимании и заботе правительства и всей страны. Глубоко благодарны. Начальник экспедиции Шмидт».
…Уже в Уэлене Ляпидевский сказал бортмеханику Гуковскому:
– Этак мы всех и вывезем. Надо ли сюда направлять другие самолеты? Как ты думаешь?'
– Конечно, вывезем. Но только при одном условии.
– Каком?
– Если моторы не откажут. И вот опять задуло.
– Это хорошо, что базу спасения перевели в Ванкарем, – сказал Ляпидевский. – Там всегда и погода лучше, и к лагерю ближе.
– Скорее бы утихало, и – в Ванкарем.
За окном мело. Ветер швырял в окошко пригоршни снега. Стекла наверняка бы выдавило, если б на них не нарос лед толщиной в два дюйма.
Утихло только 14 марта.
14 марта подготовились к вылету. Загрузили бочку с бензином, под плоскости навесили баллоны со сжатым воздухом и запасные лыжи.
И ушел самолет в марево морозного полдня в сторону мыса Сердце-Камень.
И исчез.
Снова задуло.
Безмолвный эфир был наполнен морзянками радистов.
«Тов. Ляпидевский вылетел 14 в 2 часа 34 мин. по моск. вр. из Уэлена в Ванкарем, но в Ванкарем не прибыл. Как сообщает тов. Петров, видимо, у тов. Ляпидевского произошла вынужденная посадка в районе мыса Сердце-Камень. Меры к розыску самолета приняты. Посланы нарты…»
«14 марта в 3 часа дня по моск. вр. тов. Ляпидевский, не долетев 30 км до мыса Сердце-Камень, повернул в тундру. 15 марта в 00 час. 10 мин. выехали на нартах на поиски Ляпидевского…»
Из американских газет:
«Гибель русского полярного героя Ляпидевского… Пропал во льдах во время второго полета…»
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГРУППА Каманина находилась еще в море, когда поступило сообщение о том, что пилот Ляпидевский вывез всех женщин и детей на материк.
Кто-то высказался:
– Эдак он всех и вывезет, и мы явимся к шапочному разбору.
– У нас есть приказ, – сказал Каманин. – Может быть, и мы на что-нибудь сгодимся.
Военлеты стали расспрашивать Молокова, каков Ляпидевский. Но Василий Сергеевич только и сказал:
– Грамотный, думающий. Летал на дальневосточных трассах и все без летных происшествий.
В пути стало известно и о том, что Ляпидевский исчез.
– По-видимому, он произвел вынужденную посадку, – предположил Каманин, – из-за отказа матчасти.
– Хорошо, если так, – невесело улыбнулся Фарих. – Впрочем, и сидеть в тундре – тоже удовольствие ниже среднего. Сейчас самые сильные морозы. В тундре можно и остаться сидеть… вечно.
Каманин задумался.
«Чтобы летать, надо, пожалуй, очень верить в свою судьбу, – подумал он. – Вера в себя, видимо, и лежит в основе всех мужественных поступков».
Он вспомнил события сравнительно недавней гибели экспедиции Нобиле. И подумал об итальянских летчиках, которые не осмелились лететь спасать своих соотечественников: отсиживались на Шпицбергене, а погибли в Европе, на обратном пути.
Пароход «Смоленск» сумел пробиться только до мыса Олюторского, далее простирались бесконечные ледовые поля.
Разобранные самолеты доставили на берег по льду.
Во время совещания и выбора маршрута в кают-компании «Смоленска» возникло некоторое разногласие. Ну, а в армии спор и дисциплина – вещи взаимно исключающие и потому недопустимые. Каманин наметил маршрут по прямой через Анадырский залив. Разумеется, полет через море на самолете с одним мотором – дело рискованное. Но когда дело касается спасения людей, никто не заостряет внимания на собственной безопасности.
Фарих считал этот маршрут не рискованным – полет через горы тоже небезопасен, – а бессмысленным.
– Я не намерен лететь через залив, – сказал он, – его можно обойти. И вообще, что за нужда ходить строем? Мы – не дети. Этак мы в тумане и посшибаем друг друга. Вы летите, как вам угодно, а я полечу, как сам знаю. И потом поглядим, кто из нас раньше будет на льдине. Могу заключить пари, что доберусь безо всяких происшествий первым.
Прекрасный опытный летчик, мужественный человек «джеклондоновского» склада, Фарих сделал одну непростительную ошибку: он не учел того, что имеет дело с военными людьми. Он не сообразил, что перед ним не Слепнев, не Водопьянов, не Галышев.
Он поглядел на Молокова, как бы ища поддержки. Но Василий Сергеевич не посчитал нужным участвовать в споре: он полагал, что любой маршрут одинаково хорош и в любую минуту могут произойти какие-то изменения. Чего ж тут спорить?
Каманин же рассердился окончательно.
– Итак, вы отказываетесь идти в строю, товарищ Фарих? – спросил он тихим голосом, не предвещающим ничего хорошего.
– Я думаю, что это ни к чему.
До Фариха, по-видимому, все еще не доходило, что он имеет дело с военными.
– Я не уверен в том, что вы понимаете, что такое дисциплина, и поэтому отстраняю вас от полета, – сказал Каманин.
Фарих не ожидал такого поворота и растерялся.
– Сообщите об этом правительству, – сказал он, – оно решит, кому лететь и у кого больше опыта работы в Арктике.
– Сообщайте сами, если вам угодно. Я отвечаю за свои поступки.
Самолет Фариха передали пилоту Бастанжиеву.
Самолет «Р-5», на котором следовало лететь в лагерь Шмидта, был двухместным разведчиком конструкции Поликарпова с деревянным силовым набором, то есть скелетом и перкалевой обшивкой.
Молоков и Пилютов загрузили в свой самолет запасной воздушный винт, запасную лыжу, паяльные лампы, примус, канистры с бензином, спальные мешки и многое другое. Кое-кто из военных посчитал все это лишним.
– Не слишком ли перегружена машина? – спросил Каманин у Молокова.
– Есть малость. Но тут, на Севере, надеяться можно только на себя. Но всей трассе не будет ни заправки, ни мастерских.
За день до вылета Молоков произвел контрольный облет своей «голубой двойки» и остался весьма доволен ее поведением в воздухе. Самолеты ведь, как и люди, все разные. И это совсем не важно, что они одной конструкции и с одного завода.
Есть машины «дубоватые», непослушные, тяжелые в управлении, а есть «летучие», которые отзываются на каждое твое движение.
«Голубая двойка» оказалась хотя и самой старой в группе, но вполне хорошей и удачной машиной.
«Ну, старуха, – сказал ей Василий Сергеевич, – не ожидал от тебя такой прыти. Молодец! Вот мы с тобой по-стариковски и поработаем на благо Отечества».
Он даже похлопал машину по фюзеляжу, как лошадь.
Вылетели 21 марта развернутым строем в виде римской пятерки.
Шли вдоль отвесных, извилистых берегов. Забрались на высоту две тысячи пятьсот. Открылись сверкающие шпили Корякского хребта, покрытые снегом. Над вершинами клубился морозный пар.
Дул сильный встречный ветер, машины кидало из стороны в сторону. В таких случаях всегда особенно внимательно прислушиваешься к работе мотора: сесть-то негде.
«Нет, за три часа не долетим, – подумал Молоков. – Машины перегружены, и этот подлый ветер…»
Справа был замерзший океан с темными полосами дымящихся разводий.
И вдруг раздался треск, и самолет вздрогнул – Молоков внутренне напрягся: неужели падаем?
Некоторое время он чего-то ждал и прислушивался к гулу мотора.
«Кажется, не падаем, – подумал он. – Если несколько секунд продержались, протянем и дальше. Что же это было? А вот и счетчик оборотов отказал. Ничего. Какая же это у нас скорость? Вряд ли больше восьмидесяти километров: уж больно силен встречный ветер».
Горы и море остались позади, пошла бесконечная тундра.
«Ну, тут проще», – подумал Молоков.
А Каманин в этот момент думал: «Ничего не видно, никаких ориентиров. Плохо здесь штурману. То ли дело на материке, иди себе вдоль железной дороги, а если что не ясно, опустись да прочитай название станции на здании вокзала».
Штурман доложил Каманину, что через пять минут будет Мейныпильгино.
Но через пять минут полета Каманин ничего не увидел. Неужели штурман ошибся? И, только приглядевшись, он увидел три белых домика и длинную металлическую трубу, укрепленную тросами на случай пурги. Это, кажется, и есть консервный заводишко.
Каманин первым зашел на посадку, сел, почувствовал, как машину затрясло на снежных застругах, и несколько растерялся: из-за снега, который бил в лицо, невозможно было определить, с какой скоростью рулишь. И на земле нет ни одного видимого ориентира, сплошная крутящаяся, обжигающая холодом белизна.
«Это похуже, чем ночной полет», – подумал он.
Четыре самолета кружились в воздухе, ожидая, когда командир даст «добро» на посадку.
Каманин расставил флажки и лег на землю, изображая посадочное «Т» раскинутыми в стороны руками.
Все приземлились благополучно.
«Ну, не так страшен черт, – подумал Каманин. – И нечего нас пугать».
Все население поселка Мейныпильгино, одиннадцать человек, вышло встречать каманинцев.
– Что скажете, Василий Сергеевич? – спросил Каманин у Молокова.
– За все время полета я не видел ни одного клочка земли, где можно было бы сесть так, чтоб сломать только машину и не разбиться самому, – улыбнулся Молоков.
Только тут, на земле, он понял, что произошло в воздухе: в полете сорвало обтекатель винта.
Пока заправлялись бензином, стало темнеть.
– Полетим? – спросил Каманин у Молокова.
– Новые трассы лучше осваивать в светлое время, – осторожно намекнул Василий Сергеевич.
– Пожалуй, вы правы.
– В хорошую погоду и светлое время надо летать до упора. Но надо уметь и пережидать и ночь и пургу. Товарищи, – обратился Молоков к зимовщикам, – нет ли у вас самоваров?
– Как же это нет! – обиделись заросшие бородами краснолицые зимовщики. – И чай у нас прекрасный. И не только чай, а кое-чего и покрепче для согреву.
Зимовщики Мейныпильгино изнывали от чувства гостеприимства.
– А баня есть?
– И баньку для вас истопим.
– Нам надо моторы заливать горячей водой. Они у нас водяного охлаждения. На всех нужно сорок ведер воды. Сумеете согреть нам сорок ведер к утру?
Северяне заверили, что вода будет.
Летчиков поселили на фельдшерско-акушерском пункте.
Уже перед сном, лежа на койке, Каманин спросил Молокова:
– Как вы думаете, Василий Сергеевич, хоть один самолет из нашей группы доберется до лагеря?
– Доберутся два, – очень просто сказал Молоков.
Все задумались.
«Вообще стариков надо слушать, – подумал Каманин. – Но почему он сказал «два»? И кто эти «два»?»
Старику Молокову недавно стукнуло тридцать девять лет.
В Мейныпильгино стало известно, что базу спасения перенесли в Ванкарем. Маршрут полета, следовательно, менялся, и лететь уже приходилось не через залив, а через Паль-Пальский хребет.
Стояла на редкость прекрасная погода. Светило солнце, окруженное белой радугой, летели серебряные иголки замерзшего тумана. Дым из печных труб поднимался сперва кверху, но на высоте перегибался и образовывал арки.
Все население Мейныпильгино готовило для летчиков воду и подвозило к самолетам баки, закутанные в оленьи шкуры.
И когда уже все было готово, оказалось, что на самолете Бастанжиева мотор не хочет запускаться.
– Отставить! – приказал Каманин. – Догонишь нас.
Вылетели вчетвером. И сперва все было без приключений. Но над горами началось. Самолеты словно взбесились и перестали слушаться рулей. Высотомеры показывали что-то несусветное: за две секунды высота падала на триста метров, но вот падение прекращалось, летчиков вдавливало в кресла, и машины начинало подбрасывать на сотни метров. Горы, казалось, были и сверху, и снизу, и сбоку. Самолеты то кренило, то заставляло опускать нос, то задирать.
«Неужели это конец? – подумал Каманин. – А как же челюскинцы? Как это говорит Молоков? «Робость у летчика исчезает, если он хорошо знает матчасть и представляет все, что происходит внутри самолета». Я вот все представляю, а от этого мне ничуть не легче. Впрочем, я никак не могу представить, почему еще не отвалились крылья в этой свистопляске. Спокойно! Надо набрать максимальную высоту, чтоб ослабить влияние воздушных потоков над горами…»
Моторы меняли голос: то надсадно ревели, то принимались жужжать, как жуки, – похоже, что менялась плотность воздуха.
Но Арктика решила, что для испытания людей и техники совсем недостаточно одной болтанки, и выставила еще и облака.
«А какова тут высота гор? Не дай бог столкнуться с какой-нибудь сопкой. Ведь нас ждут, на нас надеются… Что же делать? – Каманин задумался. – Пробивать облачность или возвращаться назад? Все сделают то же, что и я… Нет, возвращаться нельзя».
И самолеты окунулись в белую мглу. Теперь невозможно было разглядеть даже плоскостей собственного самолета. А вдруг столкнешься с товарищем в этой белой темноте?
Каманин стал набирать высоту.
«Лучше уж идти над облаками, тут хоть увидишь вершины гор», – подумал он и включил секундомер.
Через двенадцать минут облака остались внизу. Да и болтанка как будто уменьшилась.
Каманин оглянулся и увидел только две машины – Молокова и Пивенштейна. Куда же делся Демиров?
Штурман Шелыганов, высунув голову из кабины, тоже посмотрел назад.
«Вернулся, – подумал Каманин, – вернулся, или… или…»
– Через пятнадцать минут будет Анадырь, – сказал штурман Каманину.
Облака стали редеть и остались над горами. Каманин поглядел вниз и не увидел ни одного ориентира, за который можно было бы зацепиться. Белесое, ослепительное небо сливалось с бесконечной снежной равниной. Было такое ощущение, словно стоишь на месте, а в открытой кабине вокруг тебя грохот и вой ветра.
И тут появились темные точки, подвешенные в белизне. Точки превратились в людей. Видно было, что они махали руками и подбрасывали шапки.
«Э-э, да анадырцы вышли с флагами и лозунгами, – отметил Каманин. – Но черт подери, они заняли как раз то место, где только и можно сесть. Чуть в стороне сядешь – костей не соберешь. Неужели не понимают? Придется поступить невежливо».
И он прошелся на бреющем полете над полосой, все разбежались.
И только он сел, как увидел лозунг: «Привет отважным летчикам товарищам Галышеву, Водопьянову и Доронину!»
– Здравствуйте, товарищ Водопьянов! – радостно поприветствовал Каманина подбежавший к самолету человек.
– Здравствуйте. Только я не Водопьянов.
– Ой, братцы, ошибочка вышла! Вы уж извиняйте нас. А мы глядим, как раз три самолета. У Каманина ведь пять.
– Да, у Каманина пять. Было.
И тут снова задуло. Шесть дней невозможно было высунуть носа из дому. Впрочем, дома были занесены, и люди ходили по вырытым в снегу тоннелям.
Пилоты нервничали. Оставались невыясненными судьбы Демирова и Бастаижиева.
«Что же это у нас получается? – думал Каманин. – Родина мне доверила такое ответственное дело, а я его не выполнил: вместо пяти самолетов три. А что будет дальше?»
Чтобы летчики не особенно скучали, им принесли единственный в поселке патефон с единственной пластинкой «Мексика». Под жаркие ритмы южноамериканского джаза пилоты слушали завывание пурги и проклинали «небесную канцелярию», где происходит путаница.
А однажды редактор местной газеты «Советская Чукотка» увидел у пилота Пивенштейна газету, в которой был завернут кусок мыла.
– Дай почитать!
Борис Пивенштейн даже растерялся от неожиданности.
– Это старая, за прошлый месяц.
– Для нас это самая наиновейшая. Мы получаем газеты раз в год.
И выдержки из газеты появились на другой день в «Советской Чукотке».
На шестой день Каманин проснулся от непривычной тишины. В первый момент ему показалось, что он оглох. Неужели утихло? Он поднял Молокова и Пивенштейна.
Пошли по снежному лазу, потом через поставленные одна на другую железные бочки выбрались на свет и едва не ослепли – сияло солнце, сияли снег и небо. Гора Дионисий, расположенная в одиннадцати километрах от Анадыря, была отчетливо видна. По ней местное население определяло погоду: виден Дионисий – будет ясная погода, в дымке – жди пурги.
И тут начались поиски владельцев самоваров.
28 марта вылетели, не зная, что за погода впереди.
Дул попутный ветер. Прошли залив Святого Креста, выбрались к Анадырскому хребту.
Но буквально на глазах стали возникать облака, небо потемнело и началась пурга.
По тундре понеслись треугольные языки снежной пыли – так они были видны сверху, – вершины гор как бы задымились, а подножия стали заполняться темнотой. Машины начало швырять. Вошли в дымку. Временами самолеты выталкивало из облаков, и тогда возникало солнце.
Раскачивался горизонт, раскачивались горы.
Молоков слушал, как скрипят плоскости его самолета.
«Ну-ну, старуха, не скули, – говорил он своей машине. – Держись. Рано еще складывать крылья. Мне, может, и самому не нравится, что пурга догнала нас, но я молчу».
Каманин в разрывы облаков видел то самолет Молокова, то Пивенштейна. Иногда самолеты заволакивались серыми облаками и исчезали.
«Имею ли я право рисковать? – думал Каманин. – Рисковать, когда цель близка? Дальше сплошной мрак и видимость нуль. Если я войду в этот мрак, то и они последуют за мной.
Вернуться в Анадырь? Нет, отступать мы не привыкли. У нас есть палатки и продукты, замерзнуть не должны. Садимся здесь».
И тут он увидел несколько яранг, покрытых инеем, сверху они походили на перевернутые чашки. И он дал сигнал: «Садимся!»
Когда самолеты сели, словно из-под земли, то есть из-под снега, возникли чукчи. Подойти к самолетам они не решались, так как видели их впервые в жизни.
Молоков улыбнулся и пошел навстречу. Улыбка, которая понятна на всех языках, разрядила обстановку. Хозяева яранг и сами заулыбались в ответ.
– Еттык! – сказал один.
– И-и, – отозвался Молоков.
Длинная фраза, сказанная затем по-чукотски, поставила его в тупик: кроме «и-и», он ничего не знал.
И тут вперед вышел молодой ладный мужчина в расшитой кухлянке, протянул руку и на чистейшем русском языке произнес:
– Здравствуйте!
Молоков обрадовался: есть переводчик! Но тут же выяснилось, что переводчик, кроме «здравствуйте», не знает по-русски ни слова.
Но язык гостеприимства – единый для всех людей мира.
Уже перед сном, в теплом пологе яранги, Каманин спросил:
– Товарищи, знаете, кто мы такие?
– Русские летчики, – ответил Пивенштейн.
– Нет. Мы теперь летчики, пропавшие без вести. Вот мы кто!
По нескольку раз на дню делались попытки вылететь, но всякий раз надвигался туман или начинало дуть.
