Текст книги "Спасение челюскинцев"
Автор книги: Александр Старостин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)
В холодной части яранги, у костерка, сидели летчики и совещались. Дым иногда заставлял их чуть ли не ложиться на землю.
– Горы на замке, – сказал Каманин, – бензин на исходе. Можно вернуться в Анадырь за топливом. А можно добираться до Ванкарема кружным путем, обогнув Чукотский полуостров. Это удлинит путь на тысячу двести километров. Каково ваше мнение, Василий Сергеевич?
– Возвращаться не следует, – отозвался Молоков. – А если будет совсем уж плохо с топливом, перельем остатки в одну машину. Пусть хоть одна долетит. Ведь мы совершаем не скоростной перелет. Мы – экспедиция спасения.
Вылететь удалось только на четвертый день. Испытания техники и людей на прочность продолжались.
Во время полета аэроплан Пивенштейна подошел вплотную к флагманской машине, и Борис показал на бензобаки, потом на часы и три раза сжал пальцы в кулак; Каманин понял, что у Пивенштейна бензина только на пятнадцать минут. Надо садиться. Но, конечно, надо сперва найти место, где можно сесть и при этом не разбиться.
Сели на лед реки возле чукотского стойбища.
– Что будем делать? – спросил Каманин.
– Отлетались, товарищ командир, – сказал механик Каманину.
– Что такое?
– Ваша машина дальше идти не может. Шасси повредили. И основательно.
– Все ясно, – сказал Пивенштейн и помрачнел.
Потом стал напевать себе под нос:
Отвори поскорее калитку
И войди в тихий садик, как тень,
Не забудь потемнее накидку,
Кружева на головку накинь…
– Да прекрати ты! – перебил его Каманин. – Что тебе ясно?
– С точки зрения героев и разного рода рекордсменов, сейчас наступил самый драматический момент, – сказал Пивенштейн.
Молоков закурил папиросу и отошел в сторону.
Каманин задумался.
– Пожалуй, так, – согласился он.
– Не возьмешь же ты машину у Молокова, – продолжал Пивенштейн, – ты возьмешь мою машину.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что мы – старые друзья. И у Молокова опыта и мастерства больше, чем у нас с тобой. На бомбометание ты, конечно, взял бы меня. Тут – другое дело.
Каманин вздохнул.
– Войди в мое положение.
– Я и вошел. Забирай мой самолет, переливай в него топливо и лети. Я останусь на твоем ероплане. А еще лучше – поеду на собачках за топливом и запчастями. Может быть, успею принять участие в спасении.
Каманин поглядел на Пивенштейна.
– Лети. И поскорее, – сказал тот. – И еще. Имей в виду, что мой мотор при запуске любит побольше заливочки.
До Ванкарема оставалось шестьдесят километров.
Из радиограмм:
«Вчера до позднего вечера не поступало точных сведений о посадке трех самолетов звена Каманина, вылетевших 28 марта из Анадыря по направлению к мысу Ванкарем. Судя по отрывочным сведениям начальника полярной станции на мысе Северный и радиостанции Уэлена, самолеты по неизвестной причине изменили курс, повернув к району бухты Провидения…»
«Трое суток нет сведений о Каманине».
«Шесть суток не дают о себе знать Бастанжиев и Демиров, отставшие возле Мейныпильгино…»
«О звене Каманина сведений нет…»
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ЗАПАДНЫЙ мир жаждал сенсаций. Запад жил в предвкушении неслыханной арктической трагедии. Беды челюскинцев для многих западноевропейцев и американцев были не более чем газетные новости и приятное развлечение. О челюскинцах распространялись самые невероятные слухи, опять же в угоду читателям газет.
На Западе не могли даже представить, что на льдине возможна жизнь.
Сами челюскинцы, пожалуй, не воспринимали свою жизнь столь трагически. Первым, конечно, всегда трудно, но первые не всегда располагают временем задуматься над этим.
Конечно, каждый человек переносил холод и неудобства сообразно своему характеру, однако никто не мог даже подумать, что его оставят в беде. Каждый понимал, что за ним стоит великая страна, которая сделает все возможное для его спасения, и это удесятеряло силы.
На спасение челюскинцев двигались лучшие из лучших, те, кому наш великий народ доверил великое и благородное дело – спасение. А что у нас на Руси всегда почиталось и почитается высшей доблестью и добродетелью? Положи живот свой за други своя.
«Коварные» льды, утопив красавец-пароход, дали челюскинцам время построить барак, камбуз, склад, именуемый кооперативом «Красный ропак», утеплить палатки и выстроить сигнальную вышку, с которой в бинокль можно видеть аэродром, расположенный в трех километрах от лагеря.
Всех охватила строительная горячка и тяга к изобретательству.
– Голь на выдумку хитра, – шутил Воронин.
Появились подвесные столы и пепельницы, многофитильные коптилки, печки, самодельные шахматы и домино. Машинисты, прозванные за свою одежду «кожаными комиссарами», решили удивить всех и сделали в своей палатке «ванну» – квадратное углубление во льду, над которым можно умываться, не выходя на мороз. И даже мыться полностью: на стоящего в ванне лили сверху теплую воду, которая, впрочем, тут же в ванне и замерзала.
Итак, коварный океан дал челюскинцам некоторую передышку. Льды, однако, потрескивали, похрустывали и гудели, напоминая, что благодушествовать не следует, что в любую минуту может начаться подвижка. Если б только можно было предвидеть, где начнет ломать!
И вот в ночь, после того как женщины и дети пребывали уже в безопасности, а измученные работой и впечатлениями дня мужчины спали, раздался тугой с оттяжкой удар. Было похоже, что оборвался толстейший, натянутый до предела стальной трос. Потом что-то зашипело, затрещало, заскрипело, и все где-то рядом, под тобой.
Трещина прошла как раз под бараком.
Дневальный, который ходил вокруг лагеря, пальнул из винтовки, желая поднять тревогу, но этот выстрел ему самому показался слишком жалким по сравнению с гулкими и величественными звуками океана и льдов.
Люди, слабо соображая спросонья, что происходит, устремились из барака и палаток.
Трещина прошла как раз под тем листом фанеры, на котором мирно почивали два комсомольца – Кожин и Морозов.
– Братва, выноси валенки, намокнут! – крикнул кто-то.
– Нам собраться – только подпоясаться, – сказал комсомолец Кожин, сворачивая свой спальный мешок.
Плотник (он же печник, он же парикмахер, он же блестящий знаток русских сказок), Иван Кузьмич Николаев, заметался по бараку босиком в поисках своих валенок.
– Кто унес мои валенки, они сохли у печки? – спросил он.
Первыми пришли в себя плотники. Они сразу смекнули, что может произойти в следующее мгновение, и, не сговариваясь, принялись перепиливать стены над трещиной, в которой прыгала вода. Стоял пар, как в бане.
В полынью соскользнул чей-то меховой полушубок. Будучи извлеченным, он превратился в глыбу льда.
– Братцы, спасай продукты! Камбуз разворотило!
Плотники висели на стенах, как обезьяны. Трещина расходилась медленно, как бы нехотя. С плотников валил пар, пила, казалось, вот-вот сделается красной от трения.
Наконец, стены были разняты на две половины, и тут раздался хлопок и треск – брезентовую крышу разорвало надвое: ее не успели разрезать.
Получились две избушки – одна на одной стороне широкой полыньи, другая на другой.
Красноватое утро осветило лагерь. Клубился красный пар, торосы, казалось, таяли в красном огне.
Подвижка прекратилась так же неожиданно, как и началась.
– Все красно, как в аду, – сказал плотник Николаев.
– Обживешься – и в аду ничего, – улыбнулся Воронин. – Ну-ка, комсомольцы, сознайтесь, что перепугались, когда под вами разошелся лед.
– Ничуть не испугались, – сказал Кожин. – Мы теперь ко всему привыкли.
– Ну, коли так, пойдемте-ка, товарищи. Вон, все разворотило. Надо строиться заново.
…Шмидту снился живой и невредимый пароход, рассекающий форштевнем волны. И его охватила радость: значит, гибель «Челюскина» – это страшный сон, не более.
Но тут наступило пробуждение, пароход исчез, осталась только качка. Лед под спиной дышал, болталась лампа «летучая мышь», освещая иней на потолке и стенах. Поблескивали металлические части радиостанции, около которой мирно похрапывал Кренкель.
Отто Юльевич зашевелился. Может, начинается очередная подвижка?
За стеной палатки послышались шаги дневального, который ходил вокруг лагеря с винтовкой. Если он не поднял тревогу, можно полежать.
Шмидт отогнал от себя видение парохода.
«Самое важное время – сия минута, и самое важное дело – это то, которое делаешь сейчас, – подумал он. – Итак, продумаем все дела на сегодня».
Проснулся дежурный по палатке Бобров, заместитель начальника экспедиции, и, притворно покряхтывая, вылез из спального мешка.
Палатка, растянутая на каркасе, изготовленном из реек, была так высока, что даже рослые мужчины могли стоять в ней не сгибаясь, но Бобров по старой памяти горбился.
Вот он громко зевнул, свернул свой спальный мешок и подкатил его к стене – теперь на этом свертке можно сидеть – и, выйдя наружу, торопливо закрыл за собой дверь, также сделанную из реек, обтянутых брезентом.
Было слышно, как Бобров колет лед для чая, потом прыгает на месте и пыхтит – делает зарядку, потом умывается – попросту трет лицо снегом. Бриться на льду – это роскошь.
Он появляется в палатке с «чайником» – жестяной коробкой из-под патронов и разжигает примус. Потом разжигает печь, сделанную из железной бочки, – палатка постепенно наполняется теплом. Блестки инея на стенах, тая, дрожат, брезент темнеет.
Из своего мешка выползает Кренкель и начинает протирать от инея радиостанцию: ведь через минуту иней превратится в воду.
Вот он снимает с проволоки, натянутой над печкой, свои портянки, выбирает свои валенки из кучи валенок, уложенных подошвами к «печке», и вдруг видит на своем рабочем столе банку с замерзшим чаем.
– Еще раз увижу на столе чего-нибудь такое – буду без предупреждения выбрасывать на улицу, – ворчит он.
Приближалось время выхода на связь.
Отто Юльевич тоже выбрался из спального мешка и подсел к Кренкелю. Свой рабочий день он планировал в зависимости от сообщения с материка.
«Неужели сегодня удастся выпить вскипевшего чаю?» – подумал Шмидт, поглядывая на «чайник».
Бобров опустил с потолка подвесной столик и начал раскладывать галеты, по десять штук на брата – это дневная норма. Потом появились кружки. То есть то, что можно назвать кружками, – банки, склянки, жестянки.
– Жизнь на льдине вполне сносна, – сказал Бобров, разливая чай. – Вот только стол качается да кипяток быстро остывает.
Алексей Николаевич Бобров до революции был профессиональным революционером-подпольщиком, бывал и под судом и в эмиграции и совершенно искренне считал жизнь на льдине вполне сносной.
Сообщение о самолетах, которые движутся к лагерю, сделали Бабушкина и Валавина центром внимания. Их расспрашивали о Водопьянове, Галышеве, Молокове, Слепневе, интересовались, каково теперь Ляпидевскому и его товарищам, оказавшимся на вынужденной посадке, вдали от населенных пунктов.
– Не так трудно прилететь из Ванкарема на льдину, – говорил Бабушкин. – Главная трудность – добраться до Ванкарема и при этом не разбить самолет. Ну, а если Галышев и Водопьянов сумеют прилететь в Ванкарем, то через два дня на льдине из нас никого не останется.
Возникла даже своеобразная игра: одни ставили на военных, другие на «американцев», третьи на Галышева и Водопьянова.
Жизнь на льду была тяжелой еще и вот почему. Если выпадала такая ночь, что не надо было выскакивать на мороз и спасать вещи, накатывалась вдруг тоска и всякие мечтания: хотелось сходить в баню и хорошенько попариться, хотелось настоящего свежего хлеба, хотелось получить письмо из дома, а то и просто послушать музыку или почитать книгу. Те книги, которые удалось спасти, были зачитаны до дыр. Причем считалось неприличным «единоличное» чтение. Следовало непременно читать вслух.
Наибольшим успехом на льдине пользовался «Медный всадник» Пушкина: наводнение в поэме было очень уж созвучным с катастрофой «Челюскина». Пушкин у многих пробудил любовь к отечественной поэзии и чтению вообще. Поклонниками Пушкина стали и плотники, которые только в походе ликвидировали безграмотность.
Чтение проводилось обычно так. Вечером, когда работы оказывались законченными и льды не угрожали внеочередным авралом, кто-нибудь из матросов или плотников направлялся в палатку к одному из заместителей Шмидта, товарищу Баевскому, и тот со спасенным третьим томом Пушкина незамедлительно являлся на приглашение.
– Ну, так что мы читали в прошлый раз? – интересовался Баевский, занимая предоставленное ему место у камелька.
– «Руслана и Людмилу».
– Сегодня перейдем к «Медному всаднику». Возражения есть? Нет?
На берегу пустынных волн
Стоял Он, дум великих полн,
И вдаль глядел. Пред ним широко
Река неслася; бедный челн
По ней стремился одиноко.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Редеет мгла ненастной ночи,
И бледный день уж настает…
Ужасный день!
Нева всю ночь
Рвалася к морю против бури,
Не одолев их буйной дури…
Баевский после чтения устраивал и диспуты. Особенно он любил поговорить с плотниками, которые впервые услышали Пушкина.
– Так за что же вы, товарищи, любите Пушкина? – спрашивал он.
– Теперь так жарко никто, наверное, и не пишет, – отвечал один из плотников. – У него язык – огонь и бритва. Ничего не боится, режет напрямик против самого царя.
– Кто еще имеет слово?
– У Пушкина натура такая громада, что, кажется, он мыслью своей мог поразить всю буржуазию, – говорил другой. – Каждый стих его горит несгораемым кустом сто лет и не потухает оттого, что заряжен таким огнем, что его буржуазии ни за что не залить.
– А что вы имеете сказать?
– При царской тьме в России Пушкин, как огненный столп, освещал путь угнетенному народу. Теперь у нас полная свобода, и мы, трудящиеся, говорим спасибо Александру Сергеевичу.
Кто бы подумал, что книга Пушкина окажется в дрейфующих льдах Чукотского моря, будет зачитана до дыр и выучена наизусть людьми, часть которых еще пару месяцев тому назад не умела читать.
В свободные минуты челюскинцы по просьбе «науки» выжигали на всем, где только можно, слово «Челюскин» и координаты его гибели. Когда-нибудь остатки лагеря вынесет к неведомым островам и тогда можно будет узнать направление дрейфа.
По вечерам устраивались и лекции. Отто Юльевич прочитал семнадцать лекций на самые разные темы. А еще он умел любое краткое сообщение с Большой земли развить в длиннейший доклад.
Особым успехом пользовались и мастера рассказать что-нибудь интересное и «страшное». Такими рассказчиками были Петр Буйко, в прошлом работник уголовного розыска, и Иван Кузьмич Николаев, знаток русских сказок и былин.
К вечеру посыльный от палатки шел на склад, именуемый «Красный ропак», чтобы получить продукты: консервы или свежеиспеченные лепешки. Последние, правда, пока их доносили до палатки, замерзали.
А однажды рацион челюскинцев пополнился медвежатиной. «Аэродромщики» убили медведицу. Это была тощая и совершенно голодная медведица. В ее желудке обнаружили флаг и несколько окурков папирос «Блюминг».
В жизни челюскинцев самым главным отныне сделались аэродромы.
Обследовали десятки километров льда, работали в три смены, чтоб выровнять полосу. Но вот ветер, дрейф, подвижка – и политый потом аэродром превращался в гряду голубых, сверкающих, как кристаллы, торосов.
Бабушкин понимал, что теперь в Ванкареме, базе спасения, должен быть хотя бы один человек, который знаком с авиацией не только по картинкам. Надо подготовить в Ванкареме аэродром для принятия самолетов. Но как туда попасть?
И вот поэтому Бабушкин, Валавин, «кожаные комиссары» и плотники занимались ремонтом самолета. Плотники, правда, не верили в то, что самолетик поднимется в воздух.
– Если потеплеет, улечу, – сказал Бабушкин. – В мороз у меня мотор не запускается.
И вдруг произошло невероятное – потеплело. Было всего минус восемь.
Не теряя ни минуты, Бабушкин и его механик устремились на аэродром и принялись греть мотор и обметать аэропланчик от снега.
Мотор работал более или менее устойчиво, но не добирал сотни оборотов на взлетном режиме.
«Только бы не срезало обороты в воздухе или на взлете», – подумал Михаил Сергеевич.
Он попробовал произвести взлет, но аэропланчик не отрывался от земли.
Бабушкин подрулил к началу полосы и сказал Валавину:
– Тяжелая машина. Надо слить бензин.
Облегченная машина кое-как взлетела.
В следующий полет пошел сам Шмидт. Вернувшись из полета, он сказал:
– Мне надо было лишний раз убедиться в том, что пешком отсюда не выберешься. И еще я лично убедился в том, что…
– Аэроплан летает? – подсказал Бабушкин.
– Да. Но не спешите. Проверьте еще раз каждую проволочку да веревочку…
– Проверим. Мое место сейчас в Ванкареме.
– Опасно лететь.
– Долетим. Потихонечку. Только бы мотор не отказал. Ну, а если лететь, то сейчас же, пока тепло. Через час-два обязательно ударит мороз.
Бабушкин и Валавин забрались в кабину и, не прощаясь, пошли на взлет.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
САМЫЙ далекий и потому самый трудный путь предстоял группе гражданских летчиков: Галышеву, Водопьянову, Доронину. Они начинали маршрут в Хабаровске и вынуждены были лететь 5000 километров по незнакомой трассе, пользуясь весьма сомнительными картами.
Галышев и Доронин ждали Водопьянова в Хабаровске.
Когда Водопьянов прибыл в Хабаровск на поезде со своей разобранной матчастью, начался снежный буран. Дуло три дня подряд. Но это никак не отразилось ни на качестве, ни на темпах работы техсостава. Авиатехники Тютин и Безымянный и моторист Черненко не отходили от машины двадцать семь часов, инженер Петров – тридцать три. Самолеты были подготовлены на «отлично» и на всякий случай облетаны.
Маршрут полета выглядел так: Хабаровск – Николаевск-на-Амуре – Охотск – Нагаево (Магадан) – Гижига – Анадырь – Ванкарем – лагерь Шмидта.
Вылетели при хорошей погоде 17 марта.
Нет ничего хуже, чем идти в строю, когда машины разнотипны: самолет Водопьянова «11-5» отечественного производства имел большую скорость, чем «юнкерсы» Галышева и Доронина. Поэтому Михаилу Васильевичу приходилось то сбрасывать газ, то уходить на высоту, то совершать круги – словом, выделывать совершенно ненужные эволюции в воздухе.
Отошли километров на двести от Хабаровска, начала портиться погода. Пошел снег, видимость резко ухудшилась, впереди идущие самолеты поминутно заволакивало дымкой. Пришлось сблизиться, чтобы не потерять друг друга, но такой полет увеличивал опасность столкновения.
Вошли в туман.
Водопьянов потерял своих товарищей.
«Ерунда получается, – подумал он. – Пойду в Николаевск один».
И вдруг перед ним в дымке мелькнул самолет Ивана Доронина, столкновение казалось неминуемым. Водопьянов взял ручку на себя и вошел в облачность.
«Ну, дела!» – подумал он, чувствуя, что спина взмокла. На мгновение представил столкновение и беспорядочно летящие вниз обломки двух самолетов. Тряхнул головой, освобождаясь от этого видения, и решил пробиваться кверху.
Слой облаков казался бесконечно толстым.
Наконец, облака поредели, остались внизу, ярко засияло солнце.
«Идти на Николаевск по компасу, не видя земли, опасно, – подумал он, – можно потерять ориентировку и, пробиваясь сквозь облачность, врезаться в сопку. Пойти ниже облаков тоже опасно: вдруг Галышев и Доронин решат вернуться в Хабаровск, и тогда я с кем-то из них столкнусь. Это нам совсем ни к чему».
И он решил возвращаться.
Через два часа Водопьянов благополучно вернулся в аэропорт вылета, в Хабаровск. К самолету подбежали перепуганные техники и инженер. Они думали, что произошел какой-то отказ матчасти.
– Что случилось? Что отказало? Ведь перед вылетом все было в норме.
– Успокойтесь, товарищи! Ничего не отказало. Все в порядке.
– Чего ж вернулся?
– Из-за погоды.
– Ну, это ты, Миша, брось заливать! Когда это Водопьянов возвращался из-за погоды? Тем более, трассу до Николаевска ты знаешь отлично.
– Да, на Водопьянова это не похоже, – развел руками Водопьянов, говоря о себе в третьем лице. – А что ему сказал товарищ Куйбышев? Он сказал: «Не рискуй, Миша, понапрасну, работай аккуратно. Многое зависит от твоей выдержки. Ведь главное на данном этапе – спасение челюскинцев».
Окончание этого рассказа услышал подходивший к самолету, впоследствии известный полярный летчик, Илья Павлович Мазурук, старый друг Водопьянова.
– Я очень рад, что Водопьянов так повзрослел, – улыбнулся Мазурук. – А своих он догонит.
На другой день погода в Николаевске не улучшилась, хотя лететь «на усмотрение командира» было можно. И Водопьянов вылетел. Теперь, по крайней мере, не существовало опасности столкновения в воздухе.
Пролетая аэростанцию Нижнетамбовскую, он увидел знак обязательной посадки, пришлось сесть.
Он сел, зарулил на указанное место, выключил мотор и крикнул:
– Чего посадили?
– Телеграмма из Николаевска, там пурга. Галышев и Доронин отдыхают.
Вылететь удалось только на следующий день.
В Николаевске уже не было ни Галышева, ни Доронина, они ушли в Охотск. Водопьянов тоже вылетел в Охотск.
Погода стала портиться, на сопках появился туман. Водопьянов забрался выше облаков.
Идти над облаками не просто в смысле навигации. Тут не известно, какой силы ветер на высоте, и потому невозможно подсчитать, куда и на сколько тебя снесет. Не известно и что под тобой: сопки или тайга.
Но вот стали появляться в облаках «окна» и безобиднейшие сверху сопки, поросшие лесом, были похожи на шкуру, тронутую молью.
И тут показалось море.
Водопьянов посмотрел на карту.
«Здорово снесло вправо, – подумал он. – Где же это я?»
«Скучно лететь над водой не на гидроплане», – отметил он между прочим.
Глаза, помимо воли, отыскивали какую-нибудь площадку, где можно было бы сесть.
Впрочем, во время сложного полета об опасностях никогда не думаешь, тут не до размышлений. А если даже и подумываешь об опасностях, то стараешься особенно не распалять собственного воображения.
Над водой заклубился черный туман. Если спуститься ниже, этот туман сольется с водой, тогда видимость будет равна нулю. Может, опять пойти поверх облаков? Местоположение определено как будто правильно.
Водопьянов, помимо воли, прислушивался к мотору, иногда думалось: «Плохо, что мотор один».
И вдруг чихнуло, лопасти пропеллера, до того слившиеся в прозрачный круг, сделались заметными.
«Неужели это конец? Да нет же! Это просто бензобак пуст».
Рука пилота по самому короткому пути достала кран переключения баков и поставила его на дополнительный бак.
Водопьянов почувствовал, что на его лбу выступил пот.
«Как же это я прозевал, что топливо из одного бака выработалось? Нехорошо, Миша! Не расслабляйся. А если б мотор остановился? Если ты вот так по разгильдяйству упадешь, то что о тебе подумает товарищ Куйбышев?»
Слепой полет продолжался.
Показался остров Большой Шантар. Водопьянов сделал над поселком круг и увидел внизу бегущих людей и собак. Все бежали к аэродрому.
Но нет, садиться здесь нет смысла. Надо идти дальше.
Только в Охотске Водопьянову удалось догнать своих товарищей. И тут, уже при совместном полете, пошла новая серия приключений.
Недалеко от поселка Гижиги Водопьянов потерял в облаках своих товарищей. Вот и аэродром. Разметили его, как и просили в телеграмме, – длина тысяча метров, ширина сто пятьдесят, в начале полосы, слева, посадочное «Т», выложенное против ветра.
Но что это такое? Водопьянов пригляделся и обомлел. Границы полосы были выложены бревнами, посадочный знак – полотнищами, а чтобы их не сдуло, придавили опять же бревнами!
Водопьянов прошел над полосой раз, другой. Внизу его ждали, тут же полыхали и костры, так как стоял мороз.
«При боковом ветре как раз угодишь в бревна на полосе, – подумал Водопьянов. – Тогда спасением челюскинцев придется заниматься кому-то другому. А если сюда прилетят Галышев и Доронин, то для их тяжелых машин тут гроб».
«Сколько ж это я кручусь? Сколько ни кружись, а садиться надо. Но если промажу, если влечу в бревна? При сильном боковом ветре обязательно врежусь… А сколько труда потребовалось, чтобы припереть сюда эти тяжелейшие дурацкие бревна! Ветер как будто не очень сильный, если судить по кострам. И в любом случае садиться надо».
И Водопьянов сел.
Он выключил мотор и некоторое время сидел в своем кресле, закрыв глаза, не шевелясь. Он пришел в себя от вопроса:
– Ну как мы вас встретили?
На него глядел веселый, улыбающийся пограничник. Похоже он ожидал похвалы за свой героический труд и за труд вверенного ему подразделения.
И тут Водопьянов пришел в себя окончательно: он вспомнил, что за ним летят товарищи.
– Немедленно разбирайте бревна!
Вот уж тут пришлось поработать по-настоящему! Бревна-то тяжеленные.
Но Галышев и Доронин не прилетели. Они, потеряв Водопьянова, вернулись в аэропорт вылета, в Магадан.
На другой день они прилетели и благополучно произвели посадку.
В этот же день отправились дальше, так как погода позволяла видеть землю.
Водопьянов прилетел в Каменское раньше товарищей.
На снегу были костры и посадочное «Т». В начале аэродрома торчала сопка. Пришлось заходить на посадку не совсем по прямой. И тут, уже над полосой, Михаилу Васильевичу что-то показалось подозрительным. Он даже не сразу и сообразил, что же это ему не понравилось, но на всякий случай ушел на второй круг, внимательно вглядываясь в землю. И только через минуту сообразил, в чем дело. Поперек аэродрома, или того места, которое следовало бы принимать за аэродром, шли снежные передувы, похожие на барханы.
«Место открытое, и эти передувчики плотны, как цемент, – подумал Водопьянов, глядя на толпу встречающих. – Пусть садится Доронин. У него есть запасные шасси. В случае чего, он заменит шасси и полетит дальше. А если я снесу шасси, то мне придется здесь и остаться».
Как раз показались самолеты Галышева и Доронина.
Водопьянов, проходя вдоль полосы, глядел, как садился Доронин. Его самолет коснулся полосы, попал на передув, подпрыгнул, Доронин поддал газ и стал сажать аэроплан чуть дальше. При встрече со следующим передувом, шасси отвалились, и воздушный винт разлетелся в щенки.
Доронин выскочил из машины и, хватая встречающих, стал укладывать их на снег. Таким образом, он выложил людьми крест – знак, запрещающий посадку.
Галышев и Водопьянов продолжали кружиться в воздухе.
Увидев знак, Галышев отлетел в сторону, прошелся над рекой и сел.
Его механик нашел для посадки Водопьянова место, лег на землю и раскинул руки.
Водопьянов тоже приземлился благополучно.
Доронин сказал:
– Летите дальше, пока есть погода.
– Нет, мы поможем тебе, – возразил Водопьянов. – И полетим все вместе.
Самолет Доронина на другой день ввели в строй: заменили шасси и винт. Но тут задуло. Пришлось отложить вылет на пять дней.
Только 4 апреля группа сумела добраться до Анадыря. Но так уж выходило, что стоило пройти участок маршрута, как погода портилась. И не на один день.
Водопьянов и Доронин, слушая ту же единственную пластинку – фокстрот «Мексика», который принесли анадырцы летчикам, разговорились.
– Знаешь, Миша, – сказал Доронин, вспоминая начало их полета, – летим мы, снегопад, туман, подались в море. Ты куда-то исчез. Гляжу, подо мной чистая вода. До берега верст тридцать. Если мотор остановится, то жизни останется ровно столько, сколько будет планировать самолет. И тут мотор затрясло – я дал подогревчик. Обошлось. И сколько раз попадал в такие неприятности! А скажи: «Уйди, Иван, из авиации» – ни за что не уйду.
– Вот и я не уйду, – сказал Водопьянов. – Почему так?
– Не знаю.
– И я не знаю.
Друзья задумались над очень сложным вопросом: чем же это так привлекательна профессия авиатора? Может, ощущением полета, свободы? Может, тем, что видишь красоту земли сверху, с необычной точки? Может, ощущением собственной необходимости?
– Это болезнь воздухом, – сказал Водопьянов. – Вот тянет человека в небо, и тут хоть тресни.
