Текст книги "Спасение челюскинцев"
Автор книги: Александр Старостин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
10 АПРЕЛЯ утихло, выглянуло солнце и озарило голубые торосы.
На сигнальной вышке остался один флаг, что означало: «Ждите самолеты!»
Прилетели Молоков и Каманин. Молоков привез запчасти для самолета Слепнева, и пока самолет разгружался, сказал Воронину:
– Я могу вывозить по пять человек: трое в кабине, двое в ящиках.
– Что за ящики? – не понял Воронин.
– Контейнеры для грузовых парашютов. В них я возил запчасти и канистры.
Воронин и те, кто был рядом, нагнулись и поглядели на подвешенные под нижние плоскости сигарообразные контейнеры.
– Не опасно?
– Вот и Отто Юльевич давеча говорил, что опасно, – сказал Молоков. – А я думаю, что опасность у всех одинаковая: что в кабине, что в ящике. Ну, а за аккуратную посадку я отвечаю. В ящике-то и дует меньше. Во всяком случае, на льдине страшнее.
Воронин задумался.
– Ну, есть добровольцы? – спросил Молоков. – Я тут и окошки проделал, чтоб лететь было веселее.
– Есть! – отозвался матрос первого класса Сергеев.
Он во время разговора внимательно осмотрел «парашютную бочку» и решил, что она в полете не отвалится.
– Э-э, а малицу придется снять, – сказал Воронин. – Этак не влезешь.
Матроса Сергеева подняли и головой вперед, как торпеду, задвинули в бочку и потом на крышке завернули болты.
Сергеев заворочался, проползая к дырке.
– Ну, как дела? – поинтересовался Молоков.
– Хорошо, – отозвался неузнаваемо глухим голосом матрос Сергеев.
– Прошу следующего во второй ящик, – сказал Молоков.
Когда самолет оторвался, Сергеев даже не почувствовал. Глянул в дырку – внизу лагерь и оставшиеся на льду челюскинцы.
В Ванкареме, через сорок пять минут полета, когда матроса за ноги вытащили из бочки, он еле устоял, так затекло тело.
В этот же день сумел вылететь и Слепнев. Он вывез шесть человек.
Ушаков, доставленный в Ванкарем, сообщил в Москву о болезни Шмидта.
11 апреля Кренкель получил телеграмму:
«4 ч. 57 мин. московского. Правительственная. Аварийная… Шмидту. Ввиду вашей болезни Правительственная комиссия предлагает вам сдать экспедицию заместителю Боброву, а Боброву принять экспедицию. Вам следует по указанию Ушакова вылететь в Аляску. Все приветствуют вас. Уверены возвращении. Куйбышев».
Кренкель, получив телеграмму, не знал, как сообщить ее содержание Шмидту, и решил поговорить с Бобровым.
Шмидт, сильно осунувшийся, лежал с закрытыми глазами.
Кренкель пошел искать Боброва. Тот прочитал телеграмму.
– А вот еще от Ушакова, – сказал Кренкель.
«Мобилизовать для убеждения Шмидта общественное мнение челюскинцев, если это нужно, подкрепить его даже решением партийного коллектива», – прочитал Бобров.
Итак, Алексей Николаевич Бобров, человек опытный, бывалый, явился в палатку Шмидта и сказал бодрым голосом:
– Отто Юльевич, теперь вы мой подчиненный и обязаны выполнять мои распоряжения. Это решение свыше – приказ.
– Слушаю вас, – отозвался Шмидт.
– Извольте выполнять мой приказ. Вам следует немедленно вылететь в Америку, в больницу. Вас будет сопровождать человек, знающий английский язык, – Кренкель.
– Я протестую, – сказал Шмидт слабым голосом. – Лагерь нельзя оставлять с одним радистом.
Казалось, даже этот краткий диалог утомил Отто Юльевича, и он закрыл глаза.
– Тогда вас будет сопровождать доктор Никитин.
– Я не могу, – сказал врач Никитин, который в это время находился в палатке.
– Это еще почему? – нахмурился Бобров. – Кажется, теперь я – начальник экспедиции, и вы не имеете права обсуждать мое решение.
– Я не могу, – повторил Никитин, – ехать в Америку в таком грязном полушубке. Распорядитесь выдать мне новый полушубок.
Бобров и Кренкель засмеялись: уж чего-чего, а этого добра здесь хватало с избытком. Даже Шмидт улыбнулся слабой улыбкой.
Через некоторое время пришла телеграмма Шмидту от Куйбышева.
«Правительство поставило перед всеми участниками помощи челюскинцам с самого начала задачу спасти весь состав экспедиции и команды. Ваш вылет ни на йоту не уменьшит энергии всех героических работников по спасению, чтобы перевезти на материк всех до единого. Со спокойной совестью вылетайте и будьте уверены, что ни одного человека не отдадим в жертву льдам. Куйбышев».
Шмидта в Ванкарем доставил Молоков. Из Ванкарема со Шмидтом на борту должен был вылететь в Америку Слепнев.
В Анадыре мело несколько дней подряд. На шестые сутки, 11 апреля, наконец, утихло.
Началась спешная подготовка группы Галышева к вылету. Самолеты разгребали из-под снега – их занесло полностью, – одновременно грели воду и моторы. Весь Анадырь принимал участие в аврале предполетной подготовки.
И вот во время запуска двигателя на самолете старшего группы Галышева произошла неприятность: отказал насос.
Виктор Львович Галышев, долговязый, сутуловатый человек с худым красным лицом, некоторое время глядел в сторону горы Дионисия, потом сказал:
– Летите одни.
– Нет, так не пойдет, – возразил Иван Доронин. – Меня-то вы не бросили со сломанными шасси.
– Много работы, Иван. Тут такая оригинальная конструкция, что надо разобрать полмотора, чтоб добраться до помпы, – невесело улыбнулся Галышев.
– Вот мы и поможем, – сказал Водопьянов.
– Летите и ни о чем таком не думайте. Тебе, Иван, помогли, и что же из этого вышло? Ремонт – три часа, а потом пурга на пять дней. Кроме того, я нахожусь на твердой земле, а челюскинцы – на льдине. Я здоров, а там – половина больных.
Доронин и Водопьянов замолчали.
– Вы же понимаете, – продолжал Галышев, – каждый час дорог. Дружба дружбой, а жизнь челюскинцев дороже. Летите и не терзайтесь. В конце концов, я – старший, и вы обязаны мне подчиняться.
Водопьянов и Доронин решили идти на Ванкарем напрямик – через Анадырский хребет, так на шестьсот километров ближе.
– Учтите, что Каманин не одолел хребет, – сказал начальник погранзаставы. – И вообще так пока еще никто не летал.
– Надо же кому-то начинать, – пробормотал, как бы оправдываясь, Водопьянов. – И тогда, наверное, была плохая погода. А теперь как будто ничего. – Он из суеверия подержался за угол стола.
Он подумал о радиограмме, полученной два дня назад от самого Куйбышева. Все пилоты знали ее чуть ли не наизусть.
«Еще раз напоминаю о необходимости для вас, наряду с немедленным использованием каждого благоприятного момента, большой осторожности. От вас требуется не молодчество, а обязательное спасение экспедиции. Я не диктую вам опытным, видавшим виды летчикам, маршрут. Если уверены – летите! Но я обязан вам сказать, что героизм заключается в спасении челюскинцев во что бы то ни стало, а не в воздушной джигитовке. Вам виднее. Куйбышев».
Мороз доходил до тридцати пяти градусов.
– Если мотор застынет – верная гибель, – сказал начальник погранзаставы.
– Ну, какая-нибудь горная долина, может, и отыщется, – успокоил его Водопьянов.
О вынужденной посадке в горах, где нет ни души, не хотелось ни говорить, ни думать.
– Так как у вас самолеты разнотипные, – сказал Галышев, – лететь вместе не следует. Может быть, ты, Миша, прилетишь раньше, тогда сразу и приступай к делу.
Под «делом» и он и Водопьянов понимали спасение челюскинцев, а не тяжелейший и рискованный перелет от Хабаровска до Ванкарема по новым трассам.
– Если повезет, – буркнул Водопьянов.
Через час с минутами он пересек залив Святого Креста и пошел через Анадырский хребет. Глянув на горы, которые внизу, он подумал: «Не так уж они и высоки… Впрочем…»
Дальше он решил не думать: нельзя бахвалиться перед горами и судьбой. В любой момент может отказать мотор и погода измениться не в лучшую сторону.
Водопьянов вышел в лагуну Амгуэмы. По крайней мере, он так решил.
«Скоро и Ванкарем, – сказал он себе. – А вон и мыс. Но что же это такое, братцы, получается? Говорили, что там яранги да радиостанция, а здесь большие строения и две радиомачты… Э-э, да ведь это мыс Северный! Просто лагуны имеют сходные очертания. Нас снесло на двадцать верст к западу. Тоже неплохо, что промазал: в Ванкареме, говорят, топлива с гулькин нос. Заправлюсь здесь под завязку и – в Ванкарем».
В этот день, однако, вылететь не удалось: вылетели 12 апреля, заправив не только основные и дополнительные баки, но и все емкости, которые удалось отыскать на Северном.
Судя по расчетному времени полета, Ванкарему давно следовало бы показаться, но он словно в воду канул.
– Ну, прямо заколдованное место, – сказал Водопьянов механику через переговорную трубу.
– Может, не долетели еще?
– Боюсь, как бы не перелетели.
И тут Водопьянов увидел далеко внизу собачьи упряжки и людей. Их освещало низкое солнце. Тени от собак были длинноноги, как жирафы.
«Вот у кого и спросим», – решил он и, удерживая ручку управления ногами, написал в блокноте: «Махните рукой в сторону Ванкарема».
Потом положил записку в «вымпел» – трубочку, на которой длинная бичева и флажок, и выкинул послание в форточку.
Получив вымпел, люди замахали руками в ту сторону, откуда Водопьянов только что прилетел.
– Ну вот, а ты споришь! – сказал он механику, хотя тот и не думал спорить.
– А что это за люди? Кто они?
– Челюскинцы! – осенило Водопьянова. – Точно, это они! Их уже вывезли. Они выбираются в Провидение, на корабль.
– Тоже не близок путь, – отозвался механик, – если на собачках.
– Вот мы им и поможем.
Через несколько минут возник Ванкарем. При заходе на посадку Михаил Васильевич увидел в воздухе краснокрылый глянцевитый самолет с буквами М8 на синем фюзеляже.
«Слепнев!» – догадался Водопьянов. Думал покачать крыльями – «поздороваться», но передумал: «Некогда!»
Погода стояла хорошая.
Совершив посадку, он вместе со встречающими освободил аэроплан от всего лишнего и высадил механиков, так как собирался лететь на лед один.
Бабушкин, начальник Ванкаремского аэродрома, дал Водопьянову компасный курс на лагерь и пояснил:
– Увидишь черный дым – это и есть лагерь.
– Что с Дорониным?
– Слетал на лед, вывез нескольких человек. Сейчас ремонтируется. Вон его самолет.
– Ну, пока!
Водопьянов произвел взлет.
Теперь он был один в бескрайнем небе. И под ним простирался бескрайний океан.
Во время полета он изредка поглядывал вниз и видел только сплошное нагромождение льдов.
«Лучше вообще не смотреть за борт. Смотри не смотри – толку нуль. Главное сейчас – долететь. Вот и все. Поэтому ни о чем постороннем думать не надо. Все прочее – от лукавого».
Он стал глядеть на горизонт, где должен показаться черный дым. Но дыма не было. Глаза Водопьянова слезились от напряжения. Он морщился, закрывал глаза, таращился. И вдруг – долгожданный дым.
Водопьянов крикнул: «Ура!» Ну, разумеется, он бы промолчал, если б был не один. Несдержанность он считал распущенностью, а распущенность – мать всех пороков.
Посадку на «аэродром» он произвел мастерски. Первым его встретил капитан Воронин.
– Вот молодец, товарищ Водопьянов. Я выиграл пари.
– Что за пари, Владимир Иванович?
– Я ставил на то, что ты долетишь. Ведь долетели не все…
В этот день Водопьянов совершил два рейса и вывез семь человек.
А тем временем на самолете Анатолия Васильевича Ляпидевского навешивали новый мотор в полтонны весом, доставленный к месту вынужденной посадки «лающим транспортом», то есть на собаках. Работа шла круглосуточно.
Галышев и его механики разбросали уже полмотора, чтобы произвести замены и устранить дефекты. Будь оно все неладно! Вышел из строя насос в самое неподходящее время.
Американские газеты опять поторопились – так уж там принято – и поместили некролог о Шмидте.
Доронин занимался ремонтом лыжи на своем «юнкерсе».
Борис Пивенштейн несся на собаках за бензином и запчастями. На одной фактории женщина, приемщица пушнины, поприветствовала его:
– Еттык!
– Здравствуйте.
– Так вы – русский? – удивилась женщина.
– Конечно. А что такое?
– Поглядитесь в зеркало.
Лицо Бориса было черным от загара и грязи.
– Ничего. Сейчас помоемся и поедем дальше.
– Ни в коем случае нельзя мыться перед дорогой – обморозитесь. А если остановитесь, можно истопить и баньку.
– Спасибо. Я бы с удовольствием попарился, да надо ехать дальше. Надо спасать челюскинцев.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
НА ЛЬДИНЕ осталось шесть человек. Если начнется подвижка, аэродром сломает. А шесть человек вряд ли сумеют подготовить новую посадочную площадку.
В эту ночь в Ванкареме никто не спал. Бабушкин оделся и пошел на аэродром, поглядывая то на часы, то на восток.
«Смогут ли выбраться своим ходом шесть человек, вымотанные за два месяца жизни на льдине? И как раз тринадцатое число. Тринадцатого февраля утонул «Челюскин». Невезучее число. А почему, собственно, тринадцатое число считается невезучим?»
Бабушкин обошел весь аэродром.
На востоке, едва отступив от лилового горизонта, засветилась бледно-розовая полоса…
На льдине тоже никто не спал. Стоял тихий, прозрачный вечер, светились звезды. Только лед иногда потрескивал.
Впрочем, падало давление, и вот-вот мог подняться ветер. Если задует, начнется подвижка, тогда…
– Где же теперь наш любимый метеоролог по кличке Погодов? – спросил Кренкель. – Наверное, уже несется на собаках в бухту Провидения.
– И без него ясно, какая будет погода, – отозвался капитан Воронин.
– Какая?
Воронин промолчал.
Все шесть человек собрались в штабной палатке.
Остались исполняющий обязанности начальника экспедиции Бобров, капитан Воронин, боцман Загорский, начальник «аэродрома» Сандро Погосов и два радиста – Серафим Иванов и Эрнст Кренкель. Да, еще остались восемь собак.
– До сегодняшнего дня погода была неплохая, – вздохнул Воронин. – А до чего же сейчас хорошо на материке! Травка зеленеет, солнышко блестит, ласточки… значит… летают. Добраться бы до материка. Только бы добраться.
– И что бы вы стали делать на материке? – спросил Кренкель.
– Тотчас же пойду в управление и попрошу, чтоб мне дали…
– Отпуск?
– Да нет. Я попрошу, чтоб мне дали «Садко». Вот это – ледокол! На этом ледоколе можно многое сделать…
Капитан, мечтая о «Садко», вышел из палатки. Было слышно, как он принюхивается к ветру.
– Ну как, Владимир Иванович, что вы там нанюхали? – спросил Бобров.
– Завтра увидим, что я нанюхал, – уклонился от ответа капитан. Он привык, что в Арктике всё может измениться в одну минуту, развеяв по ветру даже самые скромные надежды. – Число вот нехорошее.
Проходя мимо опустевшего «Бич-бара», он услышал какой-то шорох.
– Уж не миша ли пожаловал?
Это восемь собак отлично устроились на спальных мешках. При появлении капитана они даже не пошевелились. Днем они сделали несколько ездок с грузом на аэродром и обратно и устали.
– Как же с вами поступить, дорогие товарищи? – спросил капитан. – Бросить вас мы не можем. На собственной шкуре знаем, что такое жизнь на льдине. И врагу не пожелаешь такой жизни… Ничего, уговорим летчиков, не оставим вас, не волнуйтесь.
Впрочем, собаки и не волновались.
Капитан вернулся в палатку.
Все молчали. Каждый думал о своем.
– Давайте-ка устроим прощальный ужин, – предложил Кренкель. – Продуктов у нас завались. Благодаря экономии. А забрать нам все равно ничего не удастся. И собачек накормим.
– Сколько же мы съедим? – задал себе задачку боцман Загорский. – Два ящика консервов или один? Как вы думаете?
– Надо спросить у собак.
– Сколько банок в ящике? – спросил Бобров.
– Семьдесят две.
– Тогда жадничать не будем. Съедим сперва один ящик. А в чем разогреем?
Кренкель сказал:
– В ванночке.
– В какой?
– В той самой, где купали детей.
Ванночка была установлена на печь.
Кому-то пришла в голову мысль – принести в палатку все имеющиеся примусы и одновременно зажечь их. Просто так. Для тепла и шума.
Когда вечно недоедающие челюскинцы умяли полванночки говяжьей тушенки, Кренкель сказал:
– А это отнесу собачкам. Где они?
– В «Бич-баре» загорают, – сказал капитан.
Но все восемь собак, привлеченные запахом консервов, переместились к штабной палатке.
– Кушать подано! – сказал Кренкель и поставил ванночку перед собаками.
И что тут началось!
Воронин и Бобров, чувствуя, что не заснут, вышли из палатки.
– Вы, Владимир Иванович, абсолютно правы. На материке сейчас прекрасно! – сказал Бобров и положил руку на плечо капитана. И вдруг их обоих охватила такая радость, такой прилив сил – скоро земля! – что они обнялись и расцеловались.
Кренкель вылез из палатки для того, чтоб побеседовать с собаками, и увидел плящущих не очень молодых и всегда сдержанных мужчин. Он даже рот раскрыл от удивления.
– Успокойся, товарищ Кренкель, – сказал Бобров. – Не подумай, что мы сошли с ума. И никому ни слова о том, как мы отплясывали трепак.
– Да-да, никому не говори, – поддакнул Воронин. – Могут неправильно понять.
Тайну пляски капитана и начальника экспедиции в ночь на тринадцатое число разгласил сам Бобров. Поэтому нет никакой нужды и нам просить извинения за этот рассказ.
Но тут же все разом вдруг осознали, что радоваться-то, собственно, рановато – давление неумолимо падало.
Капитан пошел в свою палатку, засветил «летучую мышь». Потом разжег примус, вскипятил воды, помыл посуду и принялся наводить порядок по старому поморскому обычаю. На столик выложил запас продуктов и спички – вдруг кто придет.
«Кто? – улыбнулся Владимир Иванович. – Но это не важно. Важно соблюдать обычай предков. На добрых обычаях держится русская земля».
Капитан еще раз осмотрел палатку, погасил лампу и вышел. Стояла удивительная тишина. Даже лед не трещал. В этой тишине было что-то жутковатое.
Воронин поглядел на звезды и стал как бы вслушиваться в тишину, которая, как ему показалось, состояла из множества звуков.
Потом стал забивать дверь, чтоб в палатку не зашел медведь. Впрочем, миша мог бы пройти и сквозь парусиновую стенку. Потом капитан вспомнил, что оставил внутри шапку. Вернулся за шапкой.
Потом увидел спасательный круг и вырезал ножом надпись «Челюскин». Из свода морских сигналов выбрал флаг – букву «Ч» – желтый ромб на голубом фоне и сунул себе за пазуху. На память.
Боцман Загорский уложил грузы на собачью нарту, расправил потяг и распутал все постромки, чтобы по сигналу о вылете самолетов не суетиться и не путаться в упряжи.
Кренкель приготовился к выходу на связь с Ванкаремом.
Небо на востоке заалело.
Ванкарем вышел на связь:
«Ждите Водопьянова – вылетел».
Прошел час, полтора – Водопьянова не было. Челюскинцы заволновались. Ну конечно же, у них были основания для волнения.
«Водопьянова нет. Что с ним?» – передал Кренкель.
«Вылетел полтора часа назад, – сказал Ванкарем, но тут же, ко всеобщему удовольствию, добавил: – Возвращается! Не нашел дымового сигнала. Дайте побольше дыма».
Через минуту Ванкарем сообщил для Боброва:
«Отправляем три самолета. Осмотрите лично лагерь, чтобы в нем не осталось ни одного человека. Свободное место догрузите собаками…»
– Ну вот, а вы волновались! – сказал Воронин собакам, которые торчали тут же.
Бобров даже несколько обиделся, получив такую радиограмму.
– Как же это можно бросить собак! – сказал он. – Мы на них ездили-ездили, они были и остаются нашей последней надеждой. Если не прилетят самолеты. Да ведь нам после этого ни один полярник руки бы не подал! Тем более, что собак мы взяли у чукчей, а долги надо возвращать.
Ровно в час ночи Ванкарем передал долгожданную весть:
«Вылетели три самолета».
Кренкель вышел на связь с Уэленом, чтоб поблагодарить Людочку Шрадер за блестящее радиообслуживание лагеря. Людмила Шрадер ответила:
«Почти все поняла… Не знаю, как и выразить нашу общую радость по поводу такого благополучного окончания всей этой жуткой аварии. Ждем, ждем, ждем. Баня скоро будет готова. Приготовлено много горячей воды. Ну, молодцы, слежу за вами…»
– Товарищи! – сказал Кренкель. – Водопьянов не нашел лагерь оттого, что был слабый дым. А тут над разводьями поднимается пар и сбивает с толку. Надо поддать так, чтобы небу сделалось жарко.
– Весь хлам сожгли, – сказал запасливый боцман Загорский, – остались только нужные и добротные вещи.
– Да кому они теперь нужны, твои добротные вещи! – засмеялся Кренкель. – Их вывезти – дороже станет. Всё – в костер!
И в костер полетели нераспечатанные рогожные кули с новыми полушубками, палатки, меховые спальные мешки, чемоданы, подушки и одеяла.
– Плохо дымит, – сказал заядлый курильщик Кренкель и метнул в огонь два фанерных ящика с папиросами первого сорта «Казбек».
И тут показались самолеты.
Прежде всего принялись грузить собак. Пожалуй, это было самым трудным и даже рискованным делом. Они визжали и кусались. Наконец восемь сердитых пассажиров оказались втиснутыми в парашютные бочки. Из дырок, которые Молоков сделал, «чтоб лететь было веселее», доносился скулеж и лай.
Кренкель получил из Ванкарема указание закрыть станцию.
Он передал по международному коду:
«Всем, всем, всем… Прекращаю действия радиостанции».
Потом сделал последнюю запись в журнале:
«Снят передатчик 02.08 московского 13 апреля 1934 года».
Лагерь Шмидта на льдине прекратил существование.
Самолеты один за другим взлетели.
Бобров попросил Водопьянова сделать круг над лагерем – так, на всякий случай.
Костер горел вовсю. Водопьянов дал глубокий крен и оглянулся: Кренкель чего-то морщился и тер глаза.
«Уж не плачет ли? – удивился Михаил Васильевич. – Небось так сроднился с лагерем, что и покидать не хочет. Вот странно устроена душа человека! Страдал, мучился, а уезжать жалко».
В Ванкареме задолго до прилета аэропланов все население высыпало на аэродром, а наиболее ловкие залезли на крышу радиостанции с биноклями и подзорными трубами.
На горизонте показалась точка. За ней вторая, третья.
Челюскинцы, прибывшие ранее, и все жители Ванкарема так возликовали, что кое-кто стал прыгать с крыши вниз головой в снег. К счастью, никто не свернул шеи.
Прилетевших стали качать. Только двое чукчей были как будто чем-то недовольны. Они заглядывали в кабины и разводили руками. Но недоразумение тотчас же разрешилось, когда из парашютных бочек вылезли лохматые пассажиры и кинулись к своим хозяевам. Тут уж ликование стало всеобщим.
А взору приезжих открылся унылый берег без единого деревца. Для них, однако, вернувшихся со льдины, в этой каменистой гряде сосредоточилась вся земля и все то, что может дать человеку земля. И не просто земля, а родная земля – Родина.
Водопьянов сказал Кренкелю:
– Пощупай, Эрнст, – это земля.
Кренкель пощупал землю рукой, а Водопьянов продолжал:
– А ты морщился, чуть ли не плакал, когда мы покидали льдину. Жалко было расставаться? Впрочем, оно и понятно: сроднился.
– Нет, не понятно, – возразил Кренкель. – Плакал я оттого, что ты мне на ноги посадил Симу Иванова и Боброва, а это больше двух центнеров.
Через три часа началась пурга.
В эту ночь начальник Ванкаремского аэродрома Бабушкин спал как убитый. Впервые за десять дней.
Добавить осталось совсем немного.
Закончив работы по перевозке челюскинцев, летчики вдруг почувствовали страшную усталость.
Каманин сказал Молокову:
– Ну и влетит же мне от командования!
– За что?
– Как это за что! Вы еще спрашиваете! Вылетали-то впятером, а что вышло? Две машины разбили, а Борю так оставили.
– Может быть, все еще и обойдется, – попробовал успокоить своего молодого друга Молоков.
– Нет, не обойдется. Придется писать всякие объяснения, рапорта…
И тут 14 апреля пришла правительственная «Молния». В ней сообщалось, что в нашей стране устанавливается высшая степень отличия, связанная с проявлением геройского подвига, – звание Героя Советского Союза, и что правительство входит в ходатайство во ВЦИК о присвоении этого звания семи летчикам, принимавшим участие в спасении челюскинцев. Указ о присвоении звания Героя был опубликован 16 апреля. Первыми героями стали товарищи Ляпидевский А. В., Леваневский С. А., Молоков В. С., Каманин Н. П., Слепнев М. Т., Водопьянов М. В., Доронин И. В.
Ордена Ленина получили бортмеханики, в том числе и два американских механика, которые работали ударно и рисковали своей жизнью.
Все челюскинцы получили ордена Красной Звезды.
А потом была дорога цветов. Корабль, на котором плыли челюскинцы и всех, кто участвовал в их спасении, забрасывали с самолетов цветами.
Специальный поезд, в котором ехали через всю страну челюскинцы, останавливался почти на каждой станции, и на каждой станции их встречали, приветствовали и преподносили подарки. Им дарили торты, в виде кораблей, заводов и самолетов, и цветы. Конечно, съесть такое количество сладкого было невозможно, и челюскинцы дарили эти торты пионерам на следующих станциях. А от Владивостока до Москвы сто шестьдесят остановок! И на каждой остановке выступали, делились своими воспоминаниями.
А на одной станции к Водопьянову подошел крепкий загорелый старик и сказал:
– Я тебе, товарищ Водопьянов, как бывший партизан, дарю двух поросят.
И подарил ему двух живых поросят. И наверное впервые за всю челюскинскую эпопею Водопьянов растерялся.
А впереди всех ждала Москва.
Весь мир восхищался стойкостью челюскинцев и героизмом наших летчиков.
А мы закончим наш рассказ письмом одного датского матроса. Это письмо было прислано челюскинцам и потом опубликовано в газетах:
«…датский пароход «Татьяна» потерпел крушение у берегов Аляски. Команда спаслась на маленьком островке. Дело было зимой. С судна мы не успели захватить с собой ни припасов, ни одежды, ни палаток. Восемь суток мы прожили в нестерпимых условиях. Мы мерзли, голодали и, так как не могли связаться с внешним миром, мы приготовились к смерти. На девятые сутки, когда уже самые сильные начали поддаваться унынию, когда голод и лишения подточили силы самых выносливых, нас нашел сторожевой канадский крейсер. На крейсере нам отвели неудобное помещение. Никто не подумал дать нам одеяла, чтобы прикрыться, или чистое белье. За девять суток мокрая одежда одеревенела настолько, что нельзя было двинуть ни рукой, ни ногой. Никто не сказал нам теплых слов.
Нас высадили на острове Виктория, да и там вместо того, чтобы обогреть нас, дать отдых, нас посадили в помещение с решетками. Семь дней мы сидели в той же одежде, в какой спаслись. Мы дошли до крайности. Написали плакат и вывесили его из окна: «Здесь живут потерпевшие кораблекрушение датские моряки. Помогите им!». Нас заставили снять плакат. Тогда мы сломали решетки и хотели бежать. Нас задержали и под конвоем отправили на родину. И первое, что мы услышали, ступив ногой на землю родины, был голос полицейского, предлагавшего нам уплатить штраф за взлом решетки.
И вот так же, как наше судно, погиб «Челюскин». Люди остались на льдине. На помощь и на спасение были брошены лучшие силы. Всех спасли. И страна их встречает, как героев, с любовью и восхищением. Гулом приветствий встречает их родина, как самых лучших своих сынов. Можно завидовать стране, имеющей таких героев, и можно завидовать героям, имеющим такую родину».
