Текст книги "Гуси-лебеди"
Автор книги: Александр Неверов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)
– К чему твоя речь?
– Моя речь понятна: из ружьишка надо чик-чик, из другого чик-чик. Мы не будем – нас чик-чик...
Опять разломилась жизнь на две половинки. Секретарь играл словами:
– Лошадь есть лошадь. Мужиков требуют на поддержку. Какая война без мужиков?
Петраков-старик, сидя под сараем, чутко прислушивался к далекому уличному шуму. Вытащил из-за пазухи кожаный бумажник, туго набитый засаленными керенками. Прыгали пальцы, крепко давило затылок. Обнюхал старик судорожно пятисотенную, расстегнул штаны, тупо посмотрел на старые волосатые ноги. Если в промежуток повесить – боязно: обмочишь нечаянно. В кармане таскать – ненадежно: оторвется, сатана, без ножа зарежет. В банку отвезти – разве знаешь, какие порядки будут? Нынче солнышко, завтра дождик.
Вошел сын Григорий под сарай, глаза у Петракова блеснули по-кошачьи зеленым огнем. Заходила борода во все стороны, по спине холодок пробежал. Повалился он боком на солому, торопливо запел тонким девичьим голосом:
– Ижа херувима, тайный образующий!..
– Тятя, война! – крикнул Григорий.
– Где?
– В народну армию собирают.
У ворот встретился Митя Маленький, прихрамывая на левую ногу, Петраков покосился:
– Какая змея укусила?
– Нога нарывает.
– То-то нога! Обманывать хочешь?
– Старый я, меня не возьмут...
Григорий рассердился:
– Все старики! Я не пойду за вас воевать.
Орешкин в улице рассказывал мужикам:
– Куда меня к дьяволу, я же бракованный!
– Врешь, милай, запрут!
– Куда запрут? У меня кила на левом боку...
– Вырежут!
Молодые ребята ходили ягнятами в жаркий полдень. Руки обмякнули у них, глаза посоловели. Всех караулил невидимый мясник, приготовивший нож.
Павел-студент блестел начищенными сапогами. Шел по улице он, не похожий на других, подпоясанный широким офицерским ремнем, уверенно потряхивал обтянутыми бедрами.
– Здравствуйте, старички!
– Ну-ка, расскажи нам, Павел Лексеич, хорошенько!
Рассказывал Павел охотно:
– Чешское государство – славянское, чехи – славяне. Мы тоже славяне. Ехали они через Пензу в Сибирь, чтобы морем на родину к себе переправиться. Видят, порядка нет в нашей стране, думают: надо порядок завести русским.
– Силенка-то есть у них?
– Еще бы, со своими пушками.
– Можа, без нас обойдутся?
Павел сердился:
– Так нельзя, граждане, рассуждать! Кому нужна демократическая республика? Нам. Кому защищать ее от нападения разного? Нам. Ясно? А мы привыкли стороной идти. Так нельзя, граждане! Нужны нам хорошие порядки, давайте и действовать сообща.
– Вы тоже идете?
– В первую голову.
Петраков громко кричал:
– А кто не пойдет, как будет?
Ему не отвечали. Горько плакала Знобова-старуха посреди улицы:
– Третьего сына убить хотят. Ой, матушка, богородица, защити народушко несчастный!
Дядя Федор, большая голова, исступленно выкрикивал, просовываясь между мужиков:
– Глаза надо портить, капли в уши пускать!
– А ежели под суд попадешь?
– Никакой доктор не узнает. Добиться булавку длинную, можно хромоту приделать под кожу. Разве мысленное дело опять воевать?
Милок рассказал про анархистов:
– У этих лучше всех: никаких властей не признают.
– Вот бы к ним попасть на это время!
– Флаг черный у них, своя программа.
– Почему же черный?
– Так уж, эдак: анархисты они...
– Без властей все равно нельзя – порядков не будет.
– А на кой мне ваши порядки, если у меня Семку с Гаврюшкой возьмут?
Куском глиняным развалилась жизнь. Мучало раздражение на чехов, на большевиков. Собирались кучками мужики, бегали по избам, бессильно плевались от злобы, били скотину.
– Мирно-то жить неужто нельзя?
– Выходит – нельзя.
– Сколько лет жили! Выдумали какое-то равенство.
– Городские дошли...
– Бить надо за каждую выдумку, чтобы людей не тревожили...
Петраков два камня таскал на душе: сын и кожаный бумажник, набитый керенками. Плюнуть на большевиков – могут вернуться, деньги отберут. Связаться с ними, отдавай сына в народную армию. Как тут жить?
2
Чехи вошли перед вечером.
Везли их на десяти подводах – пыльных, недоумевающих, в новеньких рубахах из коричневого полотна. На телегах лежали дорожные сумки, маленькие австрийские винтовки с короткими дулами. В тарантасе ехали: чешский офицер Братко и прапорщик Каюков. Около исполкома Каюков ловко выскочил из тарантаса, быстро вбежал на крыльцо, постукивая каблуками.
В коридоре ходила большая лопоухая свинья с вымазанным носом. На пороге, пригорюнившись, сидела белая пушистая кошка с грустными глазами. Секретарша без кофты сидела в комнате у себя. Тоска у нее была, неясно, о чем болело сердце. Секретарь на кровати лежал вверх спиной. Пьяный он был, неясно, о чем и у него болело сердце. То большевики подходили вплотную, то меньшевики. Всем нужно угодить, а он человек маленький, посеял две десятины проса в нынешнем году. Вообще скверная жизнь!
Каюков ударил шпорами около порога.
– Пардон, сударыня!
Через полчаса чехов разбирали самостоятельные. Суров-отец говорил одному:
– Нам, милый человек, ничего не жалко, только защищайте нас от разных непорядков.
Дедушка Лизунов распахнул сердце на обе половинки:
– Я желаю взять троих к себе на дом. Бери и ты, Матвей, хватит у нас...
Дома он выставил чехам блюдо бараньей похлебки.
– Ешьте, ребята, драться лучше будете!..
На лавках сидели мужики, молодые парни, у дверей толпились бабы. Всем хотелось посмотреть на невиданных чехов. А они, как русские: молодые, здоровые, с бритыми губами, веселые. Совсем не похожи на "азиатов". Чех постарше рассказывал ломаным русским языком:
– Боль-шевик не хо-рош дёлаль. Р_е_-спублик надо русский. Ми чех, не хотель вое-вать. Коли б нам сказаль: до дому, иди-те, не пошель бы ваш дерёв-ня...
А дедушка Лизунов говорил мужикам:
– Вот, робят, богу надо молиться за них. Ешьте, а вы ешьте, еще подолью...
Просто, семейно было в большой избе, позывало на шутки. Молодой чех переглядывался с солдатками, девкам играл глазами.
– Дунька, он на тебя глядит!
– Какой интересный, чертенок!
Не было страшного. Будто не на войну с русскими мужиками приехали чешские мужики, а странниками-пешеходами зашли передохнуть от дальнейшей путины. И разговоры пошли невоенные, осилило мужицкое. Сидел дедушка Лизунов в расстегнутой рубашке за большим семейным самоваром, любопытствовал:
– Хлеба у вас какие сеют, робят?
Девкина улице пели:
Не гляди, милый, в окошко,
Нам гулять с тобой немножко!..
3
Каюков с Братко остановились в дому у Перекатова. Окна в палисадник были открыты, с улицы тянуло вечерней прохладой. На солнечном костре потухал догорающий день. Медленно звонил колокол на низенькой колокольне. Площадью прошли Никанор с дьяконом, раздувая рукавами. Сзади, согнувшись, шагал Иван Матвеич в длинном пиджаке. Перекатов кружил около стола в новой рубахе, с туго перетянутым животом, лукаво заглядывал в глаза чешскому офицеру:
– Далеко ли намерены двинуться?
– На Николяйск!
– У нас большевиков нет! – опять заглядывал в глаза Перекатов. – Так, человек пяток немудрящих. Желаете посмотреть? Мы покажем вам, которые не убежали.
Павел-студент пригласил Марью Кондратьевну. Вошла она нерешительно, села на краешек стула.
– Вы местная учительница?– спросил Каюков.
– Да.
– Социалистка-революционерка? Очень приятно, я сам социалист-революционер. Ваш учитель большевик?
Не понравился Марье Кондратьевне бойкий прапорщик, и внутренне она сжалась, боясь проговориться, выдать Петунникова.
– Какой большевик! Мне не приходилось говорить с ним по этому поводу, но думаю, что он не большевик.
– А племянник священника?
– Я ничего не знаю.
Перекатов поглаживал бороду. Был он похож на кота, держащего, в лапах маленькую мышь, умильно щурил глаза, налитые ласковой злобой. Сердце у Марьи Кондратьевны ударило тревожно. Встала она против Каюкова, резко бросила:
– Я не знала, что меня пригласили на допрос: к этому я не приготовилась...
Павел-студент стукнул каблуками:
– Извиняюсь! Прапорщик Каюков интересуется в частном порядке, отнюдь не имея желания оскорбить вас...
Братко смотрел на дорогу. Нервно прошелся, обкусывая губы, глубоко взглянул на Марью Кондратьевну.
Когда все четверо вышли на улицу, Каюков выстрелил. Недоумевающе тявкнула собачонка спереди, грузно присела на задние ноги, потом упала на спину, мучительно заскулила, широко раскрывая глаза, пораженная болью. Марья Кондратьевна села на корточки около нее, взяла умирающую за голову. Рядом с Марьей Кондратьевной присел и Братко, ласково сказал утомленным голосом:
– Он нехорошо делает! Так не надо.
Идти с Каюковым было стыдно. Укоризненно смотрели темные присмиревшие избенки, гневом горело лицо Федякина, мысленно подошедшего к Марье Кондратьевне. Остановиться бы, уйти от этих людей, но сила непонятная вела к Никанорову дому. И Братко мягко держал ее под руку, нежно высасывая последнюю волю добрыми тоскующими глазами.
Не чувствовала земли под ногами Марья Кондратьевна, плыла по воздуху в раскрытую бездну. Сердце сжимала тоска. Да, она изменница. Зачем идет с Каюковым, которого не уважает? Зачем безвольно прижимается к Братко? Они не на праздник приехали, не на пасхальную вечеринку. Может быть, завтра, сейчас, сегодня же ночью ударят винтовки в потревоженной тишине и кто-нибудь падет, сраженный белой рукой офицера Братко. Господи, помоги уйти на другую дорогу, встать поближе к своим! Разве есть свои? Разве Федякин с Петунниковым свои? Разве Синьков с Ледунцом свои?
Высвободила Марья Кондратьевна руку, решительно остановилась.
Братко заглянул ей в лицо.
– О чем вы думаете?
– Голова болит.
– Дайте мне вашу руку. Я очень прошу меня не бояться.
И снова Марья Кондратьевна плыла по воздуху в раскрытую бездну. Прижаться хотелось ей к странно колдующему человеку, упасть вместе с ним нераскаянной грешницей. Да, это любовь. Она убивает волю, делает послушной собачонкой. Если Братко посадит в телегу с собой Марью Кондратьев ну, она поедет с ним в степи, перекинет английскую винтовку через плечо, будет мокнуть под дождем...
4
В дому у Никанора горели две лампы. Большой раздвинутый стол был заставлен по-праздничному. Дьякон, одетый по-праздничному, перелистывал альбом с фотографиями, дьяконица говорила попадье:
– Вы слышали, матушка, как наша курица пела петухом?
– Да, это удивительно.
– Я страшно напугалась тогда! Выхожу, а она поет. Ну, как петух, и крыльями хлопает...
Дьякон, встряхивая головой, разводил философию:
– В науке много неизвестного. Например, возьмем червей – самых, которые в поранениях заводятся. Каким медицинским средством уничтожите вы их, если они к животному прикинутся? А заговором можно, честное слово. Или вот еще интересный случай – бородавки. Стоит перетянуть их суровой ниточкой, ниточку потом сжечь, пепел закопать в землю – и они моментально пропадают.
Валерия говорила на сеновале Сергею:
– Сереженька, милый, как мне страшно!
– Это от малокровия у тебя.
– Зачем ты смеешься надо мной?
– Потому что коза бородатая ты. Душа у тебя хорошая, а характера нет.
– Не надо, Сережа, не смейся! Ты видишь, как все перепуталось. И чехов мне жалко, и Федякина с Петунниковым жалко. Где они?
Под окном в палисаднике стоял Синьков.
Каюков сидел рядом с дьяконом, положив руки на стол, опрокидывал рюмки за уничтожение большевизма. Дьякон в неестественной радости подхватывал:
– Это вы совершенно правильно!
Выпил он меньше всех, но, пораженный внутренним страхом, бессвязно говорил о великой России, о демократической республике, которая даст всему народу известное облегчение. Сердце очень болело у дьякона. Думал он скрыться, уйти незаметно, а Каюков хватал его за руку, дразнил озорными пьяными глазами:
– Отец дьякон, помогайте нам своими молитвами, на батюшку я не надеюсь.
– Почему, позволю спросить? – улыбался Никанор.
– Батюшка у нас большевик и скрывает некоторым образом большевиков, движимый родственными чувствами.
– Это, позволю вам заметить, недоразумение, – опять улыбнулся Никанор.
Синьков под окном упорно смотрел на Каюкова с Братко, на дьякона с Никанором, на Павла Перекатова с Марьей Кондратьевной, злобно стискивал зубы. Все враги! Кого уничтожить раньше?
Вышел Ледунец из переулка кошачьими шагами, радостно зашептал:
– Айда скорее, Наталья Пучкова чеха задушила.
– Где?
– Там, на гумне.
– А этих как?
– Гулять будут – успеем...
5
Чех лежал в колосенке, прикрытый соломой. Рядом сидела Наталья, туго повязанная черным платком. Сквозь худую крышу острым пятном ложился месяц на мертвое тело с растопыренными ногами. Четко выделялся стриженый затылок из-под соломы. Пьяным казался молодой чех, нечаянно упавшим, а Наталья – добрая любовница около него: расшнуровала ботинки, положила ботинки в подол. Сняла осторожно сухую шуршащую солому, начала расстегивать гимнастерку. Молча работала без упрека и ненависти, только губы вздрагивали да пальцы чуть-чуть тряслись. Когда повернула убитого вверх лицом, увидела темный разинутый рот, с размазанной пеной, спокойно подумала: «Вот тебе и война!»
Задушила она чеха неожиданно, даже не думала об этом. Шла по улице с ним, беззаботно скалила молодые смеющиеся зубы. Чех вел ее под руку, говорили о любви, о молодости. Ушла на гумно с ним, долго кружили между ометами. Целовал ее чех, и она целовала чеха. Потом почувствовала стыд. Подошел к ней Федякин, мысленно строго сказал:
"Что же ты делаешь, Наталья? Эти люди приехали убивать нас, а ты с ними целуешься?"
Взглянула она, пораженная, в глаза чеху, увидела улыбку на тонких губах, внутренне задрожала. Кто она? Бедная вдова-солдатка, у которой убили мужа в германскую войну, а Федякин не раз говорил, что бедные должны стоять за большевиков, и сам он большевик, поэтому и прогнали его из села, чуть не убили на площади. Может быть, еще кого убьют; вот он, этот чех, убьет из этого вот ружья.
Легла Наталья на солому играющей кошкой, изменившимся голосом сказала:
– Ложись со мной, здесь никого нет!
Упал чех в теплую, убаюкивающую постель, насытился голодным телом, сладко зажмурил глаза, опьяненный.
Опять Наталья сказала, разглаживая ему волосы:
– Спи, миленький, спи. Я люблю тебя!
А когда заснул он, вцепилась она в горло обеими руками, напружинилась вся, ожелезилась. Увидела темный испуганный глаз, кончик высунутого языка, бессвязно подумала: "Вот тебе и война!"
Синьков с Ледунцом спросили ее:
– Как догадалась?
– Разве я знаю как!
– Одна?
– Одна.
Пели девки в улице, играла гармонь. Каюков с Никанорова крыльца стрелял из револьвера. После каждого выстрела наступала долгая томительная тишина. Умолкали песни с гармонью, тревожно дышали мужики в избах. На полу в темной тишине беззвучно плакала Матрена, жена Федякина. Показалось ей: кто-то в сенях зашуршал. Метнулась в тревоге и радости – перед ней стоял Иван Матвеич, псаломщик заливановский, в старой мужицкой поддевке, и голос его услыхала:
– Успокоить пришел тебя. Плачешь?
– Трохим-то где?
– Живой он, не бойся. Видишь, какие дела начинаются? Выпытывать будут – молчи и бить будут – молчи. Муж твой хороший человек.
– Я ничего не знаю.
– Позовут на допрос – откажись от всего. Куда бежал – ничего не знаешь, и кто бывал с ним – ничего не знаешь. Слышишь меня?
– Слышу.
– Трудно будет тебе – ко мне зайди, будто поминанье написать, бабам не рассказывай.
Торопливо говорил Иван Матвеич, прижавшись у порога, шапку не снимал, на лавку не садился. Длинный, сутулый, с белыми светящимися зубами, не был он похож в темноте на прежнего знакомого псаломщика, читающего в церкви. Слушала Матрена, ничего не понимала. Как во сне происходит все. Стоит, согнувшись перед ней, никогда не виданный человек, шепчет слова непонятные. Шепот по вискам бьет, путает мысли, вяжет руки, ноги. Зачем пришел? Зачем нужно отказываться от Трофима?
А около Никанорова палисадника громко разговаривал Каюков. Братко под руку уводил Марью Кондратьевну. Провел по церковной площади взад и вперед, крепко стиснул ей бесчувственные губки. Обнял за талию, прижался головой к плечу, начал расстегивать кофточку. Марья Кондратьевна сказала, как во сне:
– Милый, не надо здесь!
Прижалась губами к маленьким щекочущим усикам, вскинула на шею Братко мертвые неповинующиеся руки. Страдая радостью неоправданной грешницы, шепнула:
– Идем ко мне в комнату!
Синьков с Ледунцом тащили по земле голое тело убитого человека. В беспомощной покорности висели вывернутые руки, мягко стукалась по кочкам стриженая голова. Черным пятном глядел безмолвно разинутый рот. Две ноги белели, как поднятые оглобли, в которые впряглись мужики. Наталья с узелком шла позади, жадно глотая теплый, прелый воздух. Ноги у нее двигались с трудом, ноздри слепились, закупорились, дышать было трудно. Глаза не видели, уши не слышали, сердце истекало последней кровью.
Как тень, шла она за мужиками. Не могла оторваться от них, не могла и одна остаться, скованная страхом. Когда мужики столкнули голое тело в картофельную яму на Петраковом огороде, Наталья спросила:
– Куда я теперь?
Синьков, вытирая руки, сказал:
– Теперь ты с нами должна пойти.
6
Спал Братко по-домашнему на девичьей постели – теплый, невинный, с розовыми помолодевшими щеками. Маленькие усики нежно оттеняли тонкие губы, капризно сложенные во сне. Левая нога в голубом носке доверчиво выглядывала из-под одеяла. В маленькой комнатке, пропитанной чистотой и одиночеством, пахло кожей сапог, запахом подпотевшего белья.
Марья Кондратьевна сидела на кровати, прижавшись головой к стене. Тихо положила руку на лицо Братко, осторожно провела по щеке. Ей тридцать два года. Полюбила она чужака, пришедшего из другой страны, полюбила офицера, приехавшего делать расправу над мужиками. Пусть текут слезы. Она согрешила, не думая о грехе. Волю у нее выпили голубые глаза под длинными ресницами. Вот эти глаза, в которые страшно заглянуть еще раз. Разве знает она, что может случиться с сердцем, которое никого не любило в тридцать два года?
Нет, это неправда.
Не любит Марья Кондратьевна офицера Братко, только понять не может, как это случилось. Закричать хочется, ссунуть его с девичьей постели – покоряет жалость, сжимающая сердце.
А если рассказать Сергею, Никанорову племяннику, не поверит он. Но при чем тут Сергей?
Слезает неслышно с кровати Марья Кондратьевна в тонкой прозрачной рубахе, надетой для офицера Братко, в ужасе крутится по комнате. Становится перед маленькой иконкой в темном углу, молится глубиной страдающего сердца, согрешившего перед Федякиным, вскакивает, садится на кровать.
Братко снится страшное.
Лезут мужики со всех сторон, хватают тысячью рук. Грохают ружья невидимые, падают стены маленькой комнатки. Покорного и обнаженного, снятого с девичьей постели, выводят его на церковную площадь, ставят рядом с девушкой-незнакомкой. Лицо у него испуганное, язык не повинуется, и у девушки испуганное лицо, мелко вздрагивают похолодевшие пальцы. Стоит она на коленях перед ним, целует его задрожавшими губами:
– Милый, уйди!
Поднимает Братко стриженую голову с подушки – Марья Кондратьевна на постели сидит.
– Ты не спишь? – спрашивает он и мягко нагибает к ней шею. Сонные губы целуют оголенную грудь, сильные руки настойчиво тянут к себе непокорную.
За стеной выстрел.
Братко вскакивает с постели, слепо тычется по сторонам. Марья Кондратьевна подает ему брюки, гимнастерку. Теперь она похожа на жену, собирает в поход князя Ярослава. Не смущают ее голые груди, тронутые поцелуями, смятые тонкими горячими пальцами офицера Братко. В сенях она измученно говорит ему:
– Не бей никого, я прошу тебя!
Дверь заперта снаружи.
Марья Кондратьевна холодеет.
Братко мечется в темноте, злобно дергает запертую дверь.
– Что это значит?
Опять с силой дергает запертую дверь, бежит в комнату, распахивает окно, с подоконника высовывается наполовину, чтобы выпрыгнуть из западни.
Синьков бьет его дубинкой по шее.
Братко вскрикивает по-гусиному, тонким пронзительным криком.
Ледунец бьет его по виску.
Братко захлебывается кровью, пробует ползти на четвереньках.
Синьков вскакивает верхом на него, срывает револьвер, и двое мужиков в темноте пляшут над распластанным офицером Братко.
Пораженная ужасом, жалостью, стыдом и любовью, бежит по улице Марья Кондратьевна, ее хватает Сергей, Никаноров племянник:
– Стойте!
С площади от перекатовской избы бежит прапорщик Каюков в расстегнутой гимнастерке, и первая пуля, выпущенная им на бегу, укладывает Ледунца. Ложится он посреди дороги вниз лицом, рядом шапчонка упала. Ноги в зеленых солдатских штанах раздвинулись брошенными ножницами. Смешной Ледунец. Словно пьяный упал в предрассветном тумане. Крепко вино, поднесенное прапорщиком Крюковым: уложило насмерть.
7
Ветер.
Небо.
Степь.
Дождевые тучи висят черным пологом, разрываются неровными кусками. Вспыхивают красные полосы на западе, путаются рыжие волосы на солнечной голове. И опять тяжелая громада давит поля с перелесками, жадно проглатывает смятый умирающий день. Грузно шлепают вороны отяжелевшими крыльями, тревожно, косым углом летят голуби.
Тишина.
Страх.
Притихшая дорога.
В овраге лежат заливановские мужики.
Федякин упорно следит за лохматой конницей облаков в разорванных шароварах, чутко прислушивается. Далеко вверху ударяет молодой весенний гром. Хлещет крупный дождь. Синьков, залезая спиной в береговую овражную яму, выставляет левую ногу.
– Теплый дождик – это хорошо!
Кочет, наклонив голову, пробует согнутым пальцем лезвие ножа. Ножик, хорошо отточенный на дорогу, поблескивает мягко, точно улыбается тонким начищенным языком. Синьков говорит:
– Сколько человек зарежешь?
– Восемь.
– Кого вперед?
– Учительшу.
Кондратий лежал на боку. Потом садится и сидит сутулый, напружинивая шею, обводит вокруг мутными зачумленными глазами:
– Сволочи! Колесо у меня валяется зря.
Раздражает его теплый обильный дождь, клином распирают голову хозяйские мысли, и в злобе своей тискает он на зубах выдернутый корешок.
Кочет смеется над ним:
– Теперь, Кондратий Иваныч, без колес покатимся дальше!
– Почему без колес?
– Раскуси хорошенько, узнаешь.
Сема Гвоздь сидит по-нищенски, положив бороду на колени, широко дышит узкими непромытыми ноздрями, изредка крякает:
– Вот так дела! Сам черт не придумает лучше. Только в поле работать самый раз, а мы, пятеро большевиков, мянины справляем в овраге. Интересно! Когда домой вернемся, не знаем. Что будет завтра с нами – никому не известно. Волки мы теперь и должны всякую скотину ловить...
Обнимает Кондратий левую щеку ладонью, тяжко трясет омраченной головой:
– Я ничего не понимаю! Вы сидите здесь – у вас такая болячка на уме – большевики вы, агитаторные люди. Вот я зачем попал сюда?
– Домой хочется?
– Лошадь у меня, понимаешь, на лугах осталась. Хорошо, если баба догадается сходить за ней. Угонит кто – каюк мое дело. Куда я без лошади? Как кот без усов.
– В пролетарии можно без лошади! – сказал Синьков, разглядывая Кондратия.
– Доедешь?
– Пролетарии, которые ничего не имеют, – мы должны съединиться с ними.
Не слушая Синькова, Кондратий вздохнул:
– Хорош мальчик! А сам убежал из своей избы на произвол происшествия. Оставайся баба с лошадью – большевиком заделался. Аза в глаза не знаю по этой программе, истинный господь. Можа, мне и не надо в эту самую партию. Разве я знаю?
Федякин думал.
Будет дождь лить, снег упадет, а он должен идти. Где кончится дорога? Где найдутся друзья понимающие? Может быть, и не кончится никогда эта дорога. Может быть, ни одного друга не найдется на ней, но он должен идти. Пусть изменят товарищи. Пусть убьют жену с ребятишками – ему нельзя останавливаться. Дети? Длинные иголки, запущенные в самое сердце! Как вытащить их, чтобы не было больно? Чем заполнить голову, чтобы не думать о них?
Синьков тронул Федякина в плечо:
– Думаешь, Трохим?
– Думаю.
Кондратий шептал:
– Разве я большевик? Какой я большевик? Так погорячился маленько... От нечего делать в башку залезла какая-то мысль...
Вспыхивала молния, освещая глубокое дно с осклизлыми берегами. Дымились, плясали отскакивающие капли в черной глотке наступающего вечера. Качалась намокшая полынь, двигались пугающие тени. За спиной каждого скоблились неясные шорохи. То как будто разжиженная земля сползла верхним пластом, то из-под ног уходила земля.
– Страшно! – упавшим голосом сказал Сема Гвоздь. – Не услышишь, подлезут. Чего сделаем двумя ружьями?
– Домой надо! – откликнулся Кондратий.
Им не ответили.
– Пахать завтра поедут!– опять сказал Гвоздь.
– Сволочи! – плюнул Кондратий.
Снова никто не ответил.
8
Ночью Наталья пришла в мокрой подоткнутой юбке. В темноте белели только ноги, оголенные выше колен. Федякин обрадовался:
– Как нашла?
– Место знала.
– Видел кто?
– Пряталась я. Завтра офицера будут хоронить, и чеха в картофельной яме нашли. Домой вам нельзя. Матрену на допрос увели, старика Петракова арестовали. Нашли в яме у него убитого чеха, подумали, что он сделал это.
Дождь прошел. Выглянули звезды, брошенные в вышину, вылез месяц узким обрезанным рогом. В мягкой успокоенной тишине четко ударил колокол на заливановской колокольне. Донесся собачий лай. Вспыхнула в сердце тоска, отуманила лица. Можно еще уйти на пять верст, посидеть в другом овраге, а назад дороги нет. Сотни ищущих глаз там, сотни выставленных винтовок. Смерть! И чем жили до этих пор, не поживешь, и чем дышали – не подышишь. Колесо может пропасть, и лошадь может пропасть. Где же спасенье? Впереди овраги, лесные трущобы, болотные камыши.
Про-ле-та-рии.
Наталья в одной рубахе выжимала намокшую юбку.
Ничего не видя ослепшими от тоски глазами, Кондратий двинулся прямо на нее, чтобы оправить "нужду". Наталья махнула мокрой распущенной юбкой:
– Куда тебя бес несет?
Остановился он, словно за корягу задел длинными ногами, тупо посмотрел на зябко поджавшуюся бабу с растрепанными космами.
Сначала увидел ноги, голые до колен, потом короткую юбку, прилипшую к животу, сердито буркнул:
– Зачем ходишь промежду мужиков?
Нет, не то сказал.
Хотел спросить про лошадь с колесом, но, увидя голые бабьи ноги, вспомнил: вдова – Наталья.
Тут же подумал:
"Шутя шурум-бурум с ней можно сделать, истинный господь! Придавить коленкой на траву – крышка. Сама виновата. Разве можно около мужиков вертеться в одной рубашке?"
Синьков над оврагом стоял часовым, опираясь на австрийскую винтовку, взятую у чеха, убитого Натальей... Вытягивая шею, вглядывался он в пугающую темноту, а Федякин внизу говорил:
– Вот, товарищи, какое положение у нас. Сидеть нам нельзя на одном месте. Хочешь не хочешь – принимайся за настоящее дело. А настоящее дело наше не в том, чтобы по оврагам сидеть. Мы не разбойники, грабить не собираемся. Выгнали нас чехи, мы должны выгнать чехов. У одних не хватит силы, надо съединиться с другими. Всем понятна моя речь? Я, товарищи, не неволю. Нет желанья у вас – один пойду. Пусть убьют меня, а замысла своего не брошу. В бедности я родился и умереть согласен за бедных, которым нет радости на земле. Чехи приехали большевиков уничтожать, а большевики несут правду всему трудящему пролетариату.. И я говорю, товарищи: впереди наша правда. Как пройти к ней – думайте вот. Не хочу я крови человеческой, а другой дороги нет. Мокея убили, отца моего убили, Ледунца убили, мы офицера убили, чеха. И еще убьем, и наших еще убьют. Тут деваться некуда, товарищи, потому что борьба. Наталья, поможешь ты нам, если нужна будет твоя помощь? Сумеешь претерпеть за нашу правду?
Слова давили тяжестью, словно груз накладывали на Наталью. Слабела она под этим грузом, мягко гнулись непослушные ноги. Кондратий рядом стоял мрачный, застывший, с темными провалами глаз. Сема Гвоздь с поникшей головой казался растерзанным, смятым. По-ребячьи в кулаке тискал он кусочек глины, вскидывал на ладони, будто поиграть захотел:
– Говори, Наталья: твоя дорога с нами?
Увидела Наталья твердое лицо Федякина, покоряющее душевную слабость, негромко сказала чужим неузнаваемым голосом:
– Помогу!
9
Если чехи-славяне приехали в Самарскую губернию защищать демократическую республику – похоронить погибших надо по законам православной церкви.
Никанор – в черной ризе, дьякон – в черном стихаре. В длинном незастегнутом пиджаке шагает Иван Матвеич с дьяконом по правую сторону. В одной руке – книжка развернутая, другая в кармане штанов щупает револьвер, украденный на панихиде у прапорщика Каюкова. Жиденький тенорок привычно дребезжит, переплетаясь с дьяконским басом, а мысль неотвязная путает ноги: "Узнают! Обыщут! Выкинь!"
Офицер Братко с закрытыми глазами лежит в сосновом просторном гробу, украшенный полевыми цветами. Горит офицерская шашка начищенной рукояткой. Рядом положена она, в последний поход. Тихое лицо у офицера Братко, спокойное. Нет раздраженья на тонких губах, не хмурится переносье. Тонкие усики застыли в покорной усталости, румяные щеки покрыты мертвым налетом.
В другом гробу без цветов и шашки лежит никому не известный чех, убитый Натальей. Синяя мужицкая рубаха на нем пожертвована младшим Лизаровым. Полосатые исподники поданы Христа ради. Солнце греет высокий побагровевший лоб, вывернутые руки сложены крестом на груди.
Двенадцать чехов под командой прапорщика Каюкова идут сосредоточенным шагом. Губы плотно сжаты, в глазах тревога. Мягко, нестрашно поблескивают дула винтовок.
У прапорщика Каюкова глаза вспыхивают гневом.
Это нарочно.
День теплый, солнечный. Кричат грачи над рекой. Громко поют петухи. Вспоминается детство, тихий уездный городок: палисадник с акациями, серая кошка на крыше, отцовские очки на столе. Нет сердца на людей, а глаза вспыхивают гневом. Хочется прапорщику Каюкову подняться выше баб с мужиками, выше Никанора с дьяконом, показать огромную власть.
Офицера Братко провожает Валерия. На ней голубая кофточка, белый распущенный шарф. Девушка она. Девичьи груди у нее, девичьи ноги у нее под короткой гимназической юбкой, грустные непонимающие глаза.
Кладбище за селом.
Старые ворота отворены гостеприимно. Пахнет полынью. Вечность здесь, человеческая примиренность. Тихий покой, тысячелетняя тайна. Сотни крестов поломанных, сгнивших, упавших, съеденных ветром, дождями, долгими годами.
Тишина.
Сладкая грусть.
Лежат под крестами неведомые мужики и бабы, прошедшие темный длинный путь векового бесправия. Лежат младенцы крещеные, младенцы некрещеные, проклятые до рождения своего. Лягут тут и офицер Братко с молодым, никому не ведомым чехом в свежие просторные могилы. Две их – каждому отдельно.
Прапорщик Каюков говорит торжественную речь:
– Мы хороним наших друзей! Вдали от родины, от любимой семьи положили они жизнь свою за наше освобождение. Честью офицера клянусь – смерть их будет отмщена, и благодарный русский народ не забудет имена героев, погибших от преступной руки большевиков.
Валерия у желтой могилы, пахнущей свежей глиной, украдкой вытирает слезу, упавшую за офицера Братко.
